Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 58 страниц)

Румит Кин
Земля в иллюминаторе

^{Часть первая}
ШАРТУ

И тут повстречалась улитка

С красными муравьями.

Они, суетясь и толкаясь,

Тащили полуживого

Муравья, у которого сильно

Переломаны усики были.

Воскликнула наша улитка:

– Мурашеньки, остановитесь!

За что наказать хотите

Вашего бедного братца?

Расскажите мне, что он сделал?

Я вас рассужу справедливо.

Ты сам расскажи, не бойся…

Тогда муравей полумертвый

Сказал тихонько и грустно:

– Я, знаете, видел звезды.

Федерико Гарсиа Лорка

^{Глава 1}
ПОД ОТРАВЛЕННЫМ НЕБОМ

Их было четверо. Они шли по каменистой тропе, прилепившейся к скалам у южного подножия Экватора. Впереди, бок о бок, шагали Тави и его друг Хинта. Чуть позади них, удерживая короткую дистанцию, следовали робоослик Иджи и восседающий на нем младший брат Хинты, Ашайта.

Экватор – огромная рукотворная стена из слоев буро-зеленой меди и серого искусственного камня – тянулся на запад и на восток, чтобы в невообразимой дали сплошным поясом сомкнуться вокруг тела планеты. Скалистая складка у его подножия состояла из застывшей лавы и огромных растрескавшихся камней; тропа то извивалась между ржаво-красных валунов, то кралась по мостам и карнизам из черно-серой лавовой пемзы над раскинувшимися внизу полями фрата и треупсов. Фрат образовывал над землей толстую подушку зеленой губки. Треупсы жили во влажном пространстве под слоем фрата, прорастая сквозь него двухметровыми кислотно-желтыми побегами. Их треугольные шляпки золотились на солнце. Яркие поля, поделенные на ровные квадраты, уходили вдаль и терялись из виду в мареве прозрачного тендра-гратопсового тумана. Между квадратами, по идеальным линиям дорог, курсировали синие механические гусеницы аграрных дронов. По небу текли и смешивались кисельные линии бледно-зеленого, голубого и розового цвета. Диск солнца полыхал в зените, оранжево-белый, в мерцающей короне желтого зарева.

– Я не понимаю. Не понимаю эту слабость, эту глупость, эту трусость. Не понимаю людей с опущенными руками и закрытыми глазами. Почему взрослые не хотят ничего любить? Почему они отворачиваются от того, что им было близко, не защищают то, что помогало им улыбаться, повторяют одну и ту же ложь каждый день?

Тави – двенадцатилетний, стройный, тонкокостный, со светло-карими глазами, в серебристо-голубом полускафандре с красивыми вставками и плоскими кислородными баллонами за спиной, походившими на сложенные крылья какого-то стремительного насекомого – большую часть своего шлема снял, оставив лишь дыхательную маску, из-под которой проступали рассыпавшиеся в стороны от носа веснушки. Его светло-русые волосы свободно развевались на юго-восточном ветру.

– Раньше мама читала мне вслух, а теперь она вообще перестала читать. Раньше она ходила со мной в ламрайм, а теперь вообще перестала туда ходить. Как будто ей для этого нужно было оправдание в виде меня! Как будто чудесные истории не интересны сами по себе. Теперь у нас с ней нет ничего общего… Она каждый день смотрит на меня, и ее глаза говорят: «Ну когда уже, Тави, ты вырастешь из своих сказок?» И я убегаю от нее, потому что не могу вынести этого предательства!

Его голос уходил в микрофон кислородной маски, смешивался с легким треском помех и, звонкий, надломленный, через динамики врывался в уши Хинты. Тот был старше на год – и все же чуточку ниже ростом. Его полускафандр, более простой и дешевый, отсвечивал на солнце ровным темно-бронзовым блеском. Свой шлем он снять не мог, но опустил защитный экран. Как и у Тави, нижнюю половину его лица закрывала дыхательная маска. Его глаза были пронзительно-синими и уже начинали слезиться от контакта с атмосферой.

– Неужели она не понимает, что сама себя унижает? Неужели только мое детство заставляло ее пить это волшебное вино? Как можно выбирать занудный быт, когда рядом открыты двери в страну Джилайси Аргниры? И разве можно требовать от других, чтобы они сделали тот же выбор? Ну и что, что Джилайси больше выдумка, чем правда о реальном человеке? Он делает меня, тебя – выше, больше. И не только он – все герои старых и новых историй. Я знаю это. Но она…

Хинта посмотрел на него.

– А ты не пробовал сказать все это ей? У тебя хорошая мать. Умная, ответственная, не сломленная. Не такая, как мои родители.

– Может быть, слишком умная, – тихо сказал Тави. – Свои-то книги про треупсы она все еще читает. Я боюсь с ней говорить, боюсь, что она уже все продумала и ждет этого разговора – как будто сидит в засаде. А как только я заговорю с ней о своем, она тут же развернет все против меня, начнет мне показывать, какой я еще ребенок. А я просто не понимаю, почему быть взрослым – значит стремиться жить, не думая о вещах, которые не имеют к тебе прямого отношения…

– Я старше тебя, но хожу в ламрайм. И книги читаю, хотя и меньше, чем ты. Вот Экватор – не имеет ко мне прямого отношения, но мне очень интересно знать про него все.

– Ты – да, но ты еще не взрослый, – улыбнулся Тави.

– И все-таки ты должен с ней поговорить, – вернулся Хинта. – Узнай, что она думает на самом деле, попробуй ее переубедить. Скажи ей, что можно быть другим взрослым. Ты здорово сказал про взрослых: жить, не думая о вещах, которые не имеют к тебе прямого отношения… Хотя все даже хуже. Есть такие люди – и их много – которые мечтают жить, не думая уже вообще ни о чем. Они теряют связь со всем вокруг и становятся ужасно маленькими, но сами не замечают этого. Мои родители такие. Они вроде бы и неплохие, но хуже, чем твоя мать. Замкнуты в своей работе, в себе, ворчат без сил. Ничего не хотят ни для меня, ни для брата.

Хинта оглянулся. Робоослик Иджи шагал так, как это умеют лишь машины: динамично двигались его затянутые в парапластик трехсуставные ноги, безостановочно покачивались ромбовидные сенсоры радаров на приплюснутой стальной голове. Из минуты в минуту в его движениях не менялось абсолютно ничего. Восьмилетний Ашайта сидел в грузовой корзине у Иджи на спине. Он был одет в полный скафандр с детским рисунком из красных и белых треугольников. Его лицо за экраном шлема выглядело непропорциональным: большой лоб, большие ясные глаза, такие же синие, как у брата – и уродливый, маленький, вечно приоткрытый рот, с торчащими вперед зубами и нижней губой, переходящей в скошенный подбородок.

Тави тоже оглянулся на Ашайту. Тот встретил его взгляд кристальной безучастностью своих глаз – он не слышал их разговор, так как они закоротили канал связи друг на друга.

– Ты не представляешь… – сказал Хинта, – хотя нет, прости, только ты это и представляешь – сколько всего я хотел бы успевать! Но они обычно не дают мне и трех часов настоящей свободы – вешают на меня брата, работу по дому, наши машины. Половина их обязанностей – на мне.

Ашайта таким родился. Когда он еще был в утробе, их мать, Лика, попала в катастрофу и надышалась атмосферным воздухом. Отравление вызвало у Ашайты мутацию; его мозг и тело стали иными, чем у всех остальных. Мир представлялся ему чем-то странным: он все время танцевал в нем, мурлыкал, пел и плыл, играл в игры, понятные лишь ему одному. Сейчас, сидя в сетчатом кузове на спине Иджи, он плавно и красиво поводил в воздухе руками – словно дирижировал несуществующим оркестром или мог ощутить ветер сквозь искусственную кожу скафандра.

– Твои родители – несчастные, – сказал Тави. – А моей маме всегда очень везло. У нее была легкая жизнь. Она сама так говорит. Поэтому мне не стыдно, когда я на нее сержусь. Мой отец до сих пор присылает ей деньги с той стороны. Она могла бы вообще не работать, но работает и получает больше других.

– Да, – с неожиданным гневом ответил Хинта, – мы не знаем, какой бы она стала, если бы на нее обрушилось горе. Но это не значит, что на ее фоне нужно прощать моим предкам их отрешенное ленивое уныние. Иногда люди берут себя в руки и закаляются в бедах, как сила героев закалялась в битвах. А иногда люди падают и позволяют жизни себя тащить. Но они не имеют на это права. Ладно, я согласен делать массу вещей – в конце концов, я сын бедных фермеров, таким, как я, приходится с детства брать на себя часть хозяйства. Но они бросают Ашайту, оставляют его со мной все чаще и чаще. Им как будто все равно, что с ним будет. Но я же знаю, что ему нужна другая забота, не только моя. А они трусливо спасают себя, потому что поверили, что Ашайта через несколько лет все равно умрет!

Тропа сузилась и пошла вниз. Поля фрата и треупсы теперь стали ближе – уже было видно рубчатые складки на треугольных шляпках грибов.

– Я боюсь за маму, – вдруг признался Тави. – Вот твои родители не ходят в ламрайм. Что, если в этом все дело? Что, если так и наступает слом? Можно и без горя стать равнодушным, уйти в работу, а потом вообще забыть, как и зачем живешь. Вдруг с ней это произойдет? Истории про героев нужны людям, чтобы равняться на кого-то, кто увлекает за собой вперед и вверх. А она больше не стремится вперед и вверх. Она все реже смеется. Она как будто не такая живая, какая была год назад. Я не хочу, чтобы она гасла.

– Эрника Руварта, – сказал Хинта, – не погаснет. Ее сын, Тави Руварта, не позволит ей этого.

– Но Хинта Фойта не может зажечь своих родителей обратно.

Хинта выдержал эти слова.

– Мы разные. Я лучше нахожу язык с машинами, а ты – с людьми. У меня нет сил зажигать людей, а у тебя – есть. Они есть у тебя даже тогда, когда ты сам об этом не помнишь. Ты зажигаешь меня.

– Спасибо, – смущенно поблагодарил Тави. На руке у Хинты запищал самодельный датчик, и он вскинул запястье к лицу.

– На нас идет тендровый туман. Теперь понятно, почему колет глаза.

– Скафандры? – уточнил Тави. Хинта кивнул, и включил защитный экран; Тави надел назад шлем, и оба ощутили, как на смену движениям ветра приходит прохладный покой кислородно-азотной смеси.

_____

Хотя стена Экватора оставалась абсолютно прямой, скалы, возникшие у ее подножия, были неровными, и тропа петляла, повторяя их форму. Было на ней место, где особенно большой утес выступал из общего монолита скал в поля. Местные жители называли эту точку пути Слепым Изгибом: пока путник не проходил мимо утеса, он не мог видеть, что его ждет впереди.

Когда ребята миновали Слепой Изгиб, у Тави из груди вырвался вздох восхищения.

– Я не ходил вдоль Экватора с прошлого лета. А сейчас вспомнил, как здесь красиво.

Перед ними была тихоходная дорога – широкий рельс из перламутрово-белого пластика переползал через восьмисотметровую стену Экватора и, свиваясь пологими спиралями, устремлялся вниз, чтобы затеряться среди фратово-треупсовых полей. Парящая дорога держалась на системе прямых прозрачных опор, похожих на неспособные растаять глыбы льда; солнечные лучи раскалывались в стелах, как в призме, и на скалы падал хаос разноцветных световых полос. Это был основной транспортный канал, который связывал родной поселок ребят, Шарту, с городом Литтапламп, расположенным с противоположной, северной стороны Экватора.

– Смотри, – сказал Хинта, – поезд.

– Точно, – обрадовался Тави. – Нам повезло.

Поезд шел с той стороны Стены и едва перевалил через вершину. Снизу было видно, как по бокам от рельса движутся скользящие пластиковые захваты. Все это строили по особой технологии, без использования металла, потому что сильные магнитные поля над медной стеной останавливали любую обычную машину. Другой транспорт здесь просто не смог бы существовать.

Хинта и Тави, не сговариваясь, ускорили шаг, чтобы подойти к дороге раньше, чем тихоходный. В одном месте спираль шла на уровне с тропой, и там было что-то вроде маленького перрона – аварийная платформа, на которую в случае чего могли сойти немногочисленные пассажиры.

– Ты говорил, с машинистом можно перекинуться словом, – возбужденно напомнил Тави.

– Да. Старик Фирхайф, он добрый – ну, знаешь, он обожает, когда люди в полях ему машут, и сам машет в ответ. Когда я был совсем маленький – еще до того, как мы с тобой познакомились – моя мать болела, а отец работал на погрузке фрата, и ему не с кем было меня оставить. Пока отец грузил, Фирхайф присматривал за мной, даже сажал за пульт поезда.

– Здорово.

– Да, хорошо было.

Поезд, длинный-предлинный, журчал, будто лента промышленного конвейера. Локомотив уже спустился на три спирали вниз, а конец состава еще только перевалил через Стену. Конструкторы стремились сделать вагоны предельно легкими, так что оставили их открытыми. Для перевозки людей из доброй сотни платформ годились лишь первые и последние две – на каждой располагалось по восемь сидений, включая одно место для машиниста – а дальше тянулась процессия грузовых слотов с затянутыми в липучую сетку низкими бортами; под сеткой лежали ящики и бочки, горбились кучи стройматериалов и машинных запчастей, обезмагниченных для перевозки через Экватор. На самих бортах темнела присохшая корка зеленой пены – след тысячи фратовых погрузок.

Обогнав поезд, мальчики остановились у начала вырубленной в камне платформы. Монорельс был теперь совсем рядом – неподвижная река пластика; Хинта с детства помнил, что на ощупь она неприятно скользкая, почти мокрая, как свежеочищенный плод тинталя. Они смотрели, как тихоходный проходит дугу поворота и, пожирая свой путь, скользит к ним. Старик-машинист тоже увидел их и привычно приветствовал поднятой рукой, с пальцами, сложенными в знак «ан-хи», что означало отличный день и неугасающую бодрость духа. Его рабочий скафандр был большим и свободным, как у всех профессиональных механиков-операторов: вместо шлема – сплошной прозрачный купол, под стеклом – добродушное красное лицо и всклокоченные седые волосы.

Пассажирские сиденья были пусты.

– А почему его называют Фирхайф? – маша рукой в ответ, спросил Тави.

– Потом, – коротко обещал Хинта. Фирхайф опустил руку, перевел свой шлем в режим атмосферной связи – ее использовали, когда не было времени устанавливать радиоканал.

– Парнишка Хинхан и его брат, – прогудел он, – а кто третий красавчик?

– Я не красавчик. – Тави не включал громкую связь, и его задетый голос прозвучал лишь в ушах Хинты. Хинта нажал аудиокнопку на шлеме, уходя с радиоканала на атмосферное общение.

– Тави. Тави Руварта. – Его голос, пропущенный через усилители, звучал очень взросло.

– Сын Эрники, – понял Фирхайф. – Ну-ну.

Тави чуть поклонился – жест вышел забавно – и тоже переключил свой шлем на громкую связь.

– А могу я Вас звать просто Фирхайф?

– Как хочешь, так и зови. – Машинист немного сбросил скорость, но мальчикам все равно приходилось почти бежать, чтобы оставаться с ним наравне. – И что же молодые люди забыли так далеко от Шарту?

– Собираемся добыть пару центнеров фрата и продать их Вам, – ответил Хинта. – Надеюсь, на тихоходном найдется местечко для нашего товара?

– На тихоходном найдется местечко для всего фрата, который можно купить в Шарту. Вот только не будет ли этот фрат краденным? Вы что, бедовые головы, никак собрались обнести куркуля Джифоя?

– Не весь фрат – его.

– А по-моему, все эти поля как раз таки его и только его. И ваши родители, сорванцы, тоже работают на него. Вот поймает вас охранный дрон да притащит к нему в лапы – то-то будет дело!

– Поля кончаются там, где начинаются скалы. А фрат растет и на камнях.

– Ах ты, маленький хитрец, – рассмеялся Фирхайф. – Решил украсть, не воруя?

– Джифой все равно не пойдет собирать этот фрат. И дроны его не полезут на скалы. Это дикий фрат. Никто не обеднеет, если мы его соберем.

– Ну-ну, Хинхан. Ладно, буду ждать тебя на погрузке! Придешь продавать – поговорим.

Поезд снова начал медленно набирать скорость.

– А почему совсем-совсем нет пассажиров? – уже в спину старику спросил Тави.

Фирхайф оглянулся.

– А чего им ехать в наш поселок? Здесь глушь, вот и не бывает никого. К тому же, политика. Но сегодня есть один. Нелюдимый, правда. Не захотел ехать со мной, сел в другом конце —

Было уже слишком далеко, чтобы еще что-то кричать. Ребята остановились и смотрели, как тихоходный утягивается в поля. Ашайта раскачивался в корзине на спине Иджи и поводил в воздухе руками, будто гладил уходящий вдаль состав, а мимо шли нескончаемые грузовые слоты с припасами из города для сельских жителей.

– Его зовут Фирхайф… – начал Хинта, забыв уйти с громкой связи – и осекся, увидев незнакомца. Тот, закинув ногу на ногу, сидел в одном из кресел посреди безлюдного пассажирского вагона, предпоследнего по счету. Это был молодой мужчина. Его гражданский скафандр представлял собой взрослую версию модели Тави, только вставки были не зелеными и оранжевыми, а желтыми и фиолетовыми. Как и Тави, незнакомец снял свой шлем, и его волосы развевались на ветру, тоже русые, но более темного оттенка. Глаза над кислородной маской были серые.

Поезд уже разогнался, а мальчики стояли на месте, так что чужак промчался мимо них достаточно быстро.

– Пта, – используя уважительное обращение, крикнул Хинта, – вам лучше надеть шлем – над полями вредный туман!

Мужчина ответил жестом благодарности и, кажется, улыбнулся под маской, но совету не последовал. Его фигура становилась все меньше и меньше, пока не исчезла за очередным изгибом спирали.

Хинта вернулся на радиосвязь.

– Слушай, я бы мог подумать, что это твой отец. Или даже, скорее, старший брат.

Тави тоже вернулся на их канал.

– Это не мой отец. А брата у меня нет. – Его голос звучал растерянно. – Просто похож. Но странный человек. Кто он? Зачем ему в Шарту?

Они зашагали дальше по тропе. Поезд исчезал вдали, превращаясь в тонкую темную нить, сдвоившуюся со светлой нитью монорельса.

– Не знаю, – сказал Хинта. – Фирхайф прав, в Шарту почти никто не приезжает – ну, ты-то знаешь, все, кто селится за Стеной, теряют литское гражданство. Чаще всего дорогой пользуются богачи из самого поселка, чтобы ездить на деловые переговоры в город. И даже их, я слышал, не пропускают дальше первой станции. Еще из Литтаплампа иногда приезжает какая-нибудь комиссия. Проверяют, как дела у Джифоя.

– Этот пассажир не похож на делового человека. – Тави в задумчивости теребил застежку шлема. – Я видел их достаточно, когда они общались с моей мамой. Никто из них не стал бы снимать шлем на улице – так делают только местные мальчишки, а все, кто старше или не отсюда, боятся, что атмосфера сожжет им глаза.

– Тендра-газ тяжелый. Пока мы высоко, на скалах, это почти не опасно.

– Это ты такой умный. А городские и взрослые просто читают инструкцию к полускафандру, а в инструкции написано: не снимать ничего и никогда. Притом, что сам полускафандр сделан так, что разбирается по частям, особенно моя модель. Кстати, у него ведь была как раз такая…

– Он даже не как твой брат, – решил Хинта. – Он как взрослый ты.

Тави покачал головой.

– У него глаза серые.

Хинта удивился, что Тави обратил внимание на такую деталь. И вообще, тот казался каким-то притихшим; его манера двигаться стала более мягкой, он больше не летел вперед по тропе, а брел, погрузившись в какие-то свои мысли.

– Ну, извини, что тебя с ним сравнил, – пытаясь утешить друга в этой непонятной беде, сказал Хинта. – Просто странный человек. Мало ли кто и куда едет. А что он на тебя похож – так на меня вон тоже много кто похож. Почему мы вообще о нем говорим?

Тави заметил беспокойство Хинты, кивнул.

– Просто говорим. Можем перестать.

И все таки что-то было не так с Тави – Хинта это чувствовал.

– Может, он преступник, – предположил он. – Сбежал за Стену, потому что литский закон его здесь не достанет. Такое уже бывало.

– Будь он бандитом, никто бы не позволил ему вот так запросто сесть на поезд. Пришлось бы лезть через Стену или лететь по воздуху.

Хинта не придумал, что еще можно сказать, и перестал тормошить Тави. Большую часть оставшегося пути они проделали в молчании.

_____

Целью их путешествия была низкая скала. Она находилась в необычном месте, где тропа разделялась на два рукава – большой торный путь шел наверху, но появлялась и вторая тропинка, куда меньше, которая, прячась среди камней, спускалась вниз, к широкому скальному карнизу, нависшему в шести метрах от земли над самыми шляпками треупсов. Она никуда не вела – около километра тянулась сама по себе, а потом снова шла вверх и сливалась с большой тропой. Но на скальном карнизе можно было собирать дикий фрат: зеленые щупальца губчатой жизни ползли снизу вверх, стелились по отвесным камням, поднимаясь до самого обрыва скалы.

– Хороший, – глядя на фрат, сказал Тави. – Я думал, он будет голодать на камнях, но, видимо, до него долетают с поля поры треупсов.

– Главное, осторожно у края, – предупредил Хинта. – Эти скалы хрупкие, легко трескаются.

– Если упадем, ничего страшного. Там же губка фрата в полтора метра. На ней можно прыгать, как на батуте.

– Не в этом дело. Если упадем, будет незаконное вторжение на поле Джифоя и дальше сценарий, который описывал Фирхайф.

Тави фыркнул.

– А, точно… – опомнился Хинта. – Я же так и не ответил тебе, почему Фирхайфа зовут Фирхайфом.

– Ну, это определенно не имя и не второе имя. Прозвище, как твое – Хинхан?

– Да, прозвище. – Хинта остановился и рукой начертил в воздухе перед мордой Иджи крест, что означало «стоп». Ослик издал мелодичный понимающий звук и, послушно сложив ноги, опустился на землю. Услышав голос Иджи, Ашайта даже прикрыл глаза от удовольствия; на мгновение, пока звучала короткая музыка, его руки превратились в танцующую живую волну. Хинта пробежал пальцами по кнопкам своего шлема, включая брата в их с Тави радиоканал. – Слезай, Ашайта, приехали.

Младший поднялся, сошел на землю и сделал перед Хинтой что-то вроде медленного реверанса. Его синие глаза лучились отражениями далекого солнца.

– Как ты? – спросил Хинта.

– Мально. – Оттого, что Ашайта попытался сказать обычное слово, по его подбородку тут же побежала ниточка слюны. Он с чмокающим звуком втянул ее обратно.

– Мы с Тави будем собирать фрат. Хочешь есть, или чего-нибудь еще?

Ашайта помотал головой.

– Иджи, ка, – произнес он и сразу подобрал новую струйку слюны.

– Иджи в твоем полном распоряжении.

– Иджи… ка… Иджи… ка… найтжитика-тика… иджатика-та… найтжитика-тика… иджатика-та, – тихо пропел Ашайта. Он обошел ослика – точнее, с необычайной пластикой станцевал-проплыл вокруг него – и, слив все движения в одно, сел-упал на камень перед его мордой.

– Ты его понимаешь? – спросил Тави.

– Он счастлив, – ответил Хинта. – Ладно, давай собирать фрат.

– Конечно, – сказал Тави. Но они оба еще несколько секунд наблюдали, как Ашайта начинает свою игру – от этого зрелища трудно было оторваться. Тот прикрыл глаза, покачался из стороны в сторону, будто ища вдохновения, а потом вдруг начал рисовать руками перед мордой ослика. Локаторы Иджи и руки ребенка качались друг против друга. Робот не понимал команды и издавал несколько разных вариантов отрицательного ответа. Сначала эти звуки звучали отдельно друг от друга, потом быстрее, еще быстрее, и вот, наконец, они слились, начали накладываться, рваться, превратились в странную музыку. А Ашайта качался всем телом и в упоении рисовал руками – его ладони вращались, казалось, он гладит и катает по воздуху невидимый мяч.

– Он красивый, твой брат, – сказал Тави. – Ты знаешь?

– Да. – Хинта достал из кузова Иджи робоковшики для сбора фрата и растянулся на животе у края скалы. Суть работы была проста: надо было закинуть тяжелый ковшик как можно дальше, дать ему впиться зазубренной челюстью в зеленую плоть и потянуть на себя. Если везло, то за один заброс ковш срывал со скалы целую ленту губки. После заброса приходилось чистить зубья рукой; на ощупь фрат был как мокрое полотенце. Добытые пласты ребята сваливали прямо на землю в стороны от себя. Позади них Ашайта и Иджи играли свою странную быструю музыку.

– Бывает же, что целый час не получается рассказать какую-то ерунду, – осознал Хинта. – Фирхайф.

Тави фыркнул.

– Ты уже десять раз мог.

– Никто не знает, почему Фирхайфа зовут Фирхайфом. Но думаю, он сам себя так назвал.

Тави перевернулся на бок, отбросил в сторону камень, который врезался в грудь его скафандра.

– Как долго я ждал этой истины. И это все? То есть, оно ничего не значит?

– А что значит мое прозвище, ты знаешь?

– Хинхан… Ну, Хин – это от твоего имени. А Ханкришпа – один из героев, великий механик боевых машин Притака. И вместе получается красиво.

– Серьезно?

– Я всегда так думал.

– Мое прозвище придумал Фирхайф. Это он стал меня так называть, когда я был еще совсем маленький и мы с ним часто встречались. Потом это перекинулось на всех. Даже мой отец меня так зовет. И это никогда ничего не значило.

– Обидно.

– Нет, Тави, ты потрясающий! – воскликнул Хинта. – Ты как бы нечаянно объяснил то, чему никто не придавал значения. И действительно красиво! Мне нравится, что у меня половинка имени Ханкришпы!

Тави бросил ковш, но вместо того, чтобы вытаскивать его, обессилено растянулся на земле.

– Почему у меня нет прозвища? И почему так получается, что обычно я называю по именам даже тех людей, у которых прозвище есть? Ты для меня больше Хинта, чем Хинхан.

Хинта пожал плечами.

– Потому что ты поздно познакомился с Фирхайфом. Ты с матерью приехал сюда всего шесть лет назад, и поначалу она держалась особняком от местных, и тебя держала при себе. А местные дети живут не так – они торчат на улицах, играют. Когда тихоходный входит в Шарту, за ним бегут все, кому не лень. Фирхайф общается с мелюзгой, дает им прозвища. Они прилипают и остаются на всю жизнь. Я знаю сверстников моего отца, которым старик дал прозвище в незапамятные времена.

– Правда? Так он один создал весь мир прозвищ? – восхитился Тави.

Хинта помрачнел.

– Добрых прозвищ. Те, кто обзывает моего брата – ты знаешь, как – это они придумали сами.

– Фирхайф, король добрых прозвищ, – пробормотал Тави. – А кого он назвал так давно?

– Джикон – кличка нашего учителя физики. Ей сорок лет. Отец говорит, что Фирхайф придумал ее, когда сам был двадцатилетним парнем и еще не начал водить тихоходный.

– Еще в прошлом, заброшенном Шарту? В том, который был на берегу моря до цунами?

– Видимо, да. Но тогда прежний поселок еще не был заброшен.

Тави по-прежнему лежал на земле и не вытаскивал ковш.

– Знаешь, кажется, я запомню сегодняшний день очень надолго. Тропа. Тихоходный поезд. Фирхайф. Тот странный человек. И твой красивый брат. Этого всего уже слишком много для меня. Но это потрясающий день.

Хинта усмехнулся.

– Работай, – посоветовал он, – а то я взвешу наш фрат по отдельности, и твоя доля окажется просто смешной.

Тави потащил ковш назад.

– Тебе говорили, что ты в страшной опасности?

– Какой?

– Ты можешь вырасти в нового Листу Джифоя.

– Весь фрат – мой! – алчно проскрипел Хинта. И они, хохоча, продолжили выгребать зеленую губку наверх, а музыка Ашайты и Иджи все играла и играла у них за спиной.

_____

Через час на краю тропинки лежало две больших кучи фрата, а мальчики перешли на другое место. Ашайта, наигравшись с Иджи, тихо танцевал вдоль тропинки – двигался, делая па, то туда, то обратно. Разговор принял историко-технический оборот.

– Я понимаю про Экватор лишь то, что он был великим подвигом народов Джидана, Притака и Лимпы, – сказал Тави, – и что если бы они не построили его, то Земля навечно осталась бы в плену Столетней Зимы. Собственно, тогда бы мы говорили уже не про столетнюю зиму, а про тысячелетнюю – она продолжалась бы до сих пор. И нас, наверное, не было бы. Даже если бы человечество уцелело, наши предки прожили бы совсем другие жизни, и мы с тобой, и даже наши родители, и все нынешние люди – никогда бы не родились. Вместо нас на Земле, во льдах, жил бы кто-то совершенно другой… В общем, я смотрю на Экватор как на великую вещь. Это наша история. И в каком-то смысле Экватор – эта стена из меди – определяет весь наш мир. Но я совершенно не понимаю, как он работает.

– Если грубо, то на электричестве.

– Про это я учил, и даже сдал экзамен. Но я все равно не понимаю. Экватор ведь не печь. Он просто огромное медное кольцо. Почему оно согрело планету?

– Ну, не буквально. Вспомни теорию зарождения жизни и астрономию. Земля очень долго была аномалией. Имея относительно небольшую массу, она с огромной скоростью вращалась вокруг собственной оси. К тому же ее все время раскачивала приливная сила Луны…

– …и поэтому притяжение планеты оставалось сильным, а ядро – теплым. Да, я знаю. Удар метеоритного потока разрушил Луну и замедлил вращение Земли. Катастрофа вызвала сначала изменение состава атмосферы, а потом общее охлаждение.

– Так вот, – продолжал Хинта, – наш Экватор – не просто кольцо. Это катушка. Там, внутри, он разделен на множество отдельных жил – они скручиваются вокруг планеты, смыкаются вместе, по ним течет ток. Возникает электромагнитная индукция, и вся Земля превращается в сердечник. Это вызывает в ядре планеты усиленное течение всех металлов. Они двигаются, и ядро согревается – то есть, происходит то же самое, что раньше происходило из-за вращения Земли и Луны, но по другой причине. Понимаешь?

– А где источник питания?

– Он не нужен.

– В физике я слаб. Но без источника питания ток течь не должен.

– Понимаешь, электроны есть в любом веществе. В любом куске металла они могут освободиться и начать движение. А если это огромная медная спираль, такая, как Экватор, то электроны начинают двигаться сами собой.

– Путано все это. – Тави начал чистить ковш от фрата. – Хоть и работает. Наверное, ученые, которые придумали эту штуку, были великими людьми, своего рода героями. И инженеры Притака, Джидана и Лимпы, которые возводили стену – тоже. Я читал, что они строили Экватор под снегом, внутри огромного ледяного грота, который опоясывал всю планету так же, как ее теперь опоясывает сам Экватор. Представляешь эту толщу льда, которая лежала выше Стены? И когда реки расплавленной меди вливались в подготовленное для них русло, все это пространство сияло красным светом и заполнялось водяным паром… Красиво, наверно, было. Жалко, что потом Притак и Лимпа рассорились с Джиданом и начали против него войну. То есть, конечно, именно на той войне появились все те герои, которых я так люблю; они были детьми того времени, рождались и взрослели, пока строился Экватор. Они еще хотели чего-то большего, искали справедливости – но не смогли договориться, и в результате все погибли в противостоянии, после которого не осталось никого подобного им. Это очень странно и несправедливо – сражаться с теми, с кем полвека бок о бок строил такую великую вещь, как Экватор. И еще более несправедливо, что, когда речь заходит о событиях войны, все почему-то забывают, что она началась почти сразу по завершении строительства. Потом и до сих пор… вообще не было больше такой грандиозной работы и такого тесного союза, как у государств Эпохи Льда. Как будто люди могут дружить лишь тогда, когда их всех ставит на колени одна общая безмерная беда.