Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц)

– Примерно да. И я еще раз прошу Вас уйти.

– Вы знаете, кто я?

– Какое это имеет значение?

– Такое, что Ваш статус не позволяет Вам мне указывать. А вот мой статус позволяет мне Вам указывать. Я представитель правления поселка и младший бизнес-партнер Листы Джифоя. Если точнее, я его агроном. Шарту нет без фрата. А фрат не будет расти без меня. Поэтому выполните мое распоряжение: положите моего сына в палату и предоставьте ему наилучший уход.

Теперь уже не только Тави, но и Хинта смотрел на нее со страхом и непониманием. Он не мог понять, как ей удается в одно мгновение превратиться из страдающей матери в тирана. Он был слишком слаб, чтобы вынести этот диссонанс, и его сознание на несколько мгновений предательски отключилось, оставив его наедине с воспоминаниями прошлого. Он вспомнил, как впервые был в гостях у Тави. Тогда его поразило, в какой большой комнате живет этот мальчик. И мать Тави тоже его поразила. Она была шумной, веселой, ласковой – как будто все время чуточку пьяной. Она приятно пахла. И она все время трогала вещи вокруг себя – ее руки почти никогда не оставались в покое, а если рядом с ней оказывался другой человек, особенно ребенок, который ей нравился, то она, сама того не замечая, клала ладонь ему на плечо, или запускала пальцы в его волосы. Она открыла Хинте дверь и зачем-то поцеловала его в щеку – чего не делала еще ни одна женщина, кроме его собственной матери. Хинте было девять лет, и он не знал, как реагировать на такие вещи. Он просто мгновенно утратил себя, зачарованный, растворенный во флюидах влияния и энергии, которые окружали Эрнику.

– Значит, ты и есть новый друг моего Тави?

– Да. – Хинта испытывал неловкость, потому что сам еще не был уверен, что Тави – его друг. Эрника, будто успокаивая его, положила руку ему на плечо.

– Я рассчитываю на тебя. Ты первый друг Тави здесь. – «Здесь» от нее звучало как-то особенно, словно она ни на мгновение не забывала, что, кроме «здесь», есть и «там».

– А где Тави? – растерянно спросил Хинта.

– Он готовит тебе сюрприз, – улыбнулась Эрника, – но чур я тебе этого не говорила. Снимай скафандр сюда. Кто твои родители?

Этот вопрос, заданный без перехода, был таким же неожиданным, как и все в ней. Хинта назвал имена, но она хотела знать больше. И ему пришлось рассказать, что его отец – почти чернорабочий. И тогда ее глаза на мгновение посмотрели на него без всякого выражения, или так ему показалось, ведь в коридоре царила полутьма, а он был занят тем, что стаскивал с себя свой сложный дешевый скафандр. Теперь он думал, что тогда впервые увидел другую ее сторону – ту, что со временем стала проявляться все чаще. Но тогда, да и потом, Хинта не замечал этой стороны. Он не мог сосредоточить на ней свое внимание, годами не помнил этого пустого незаинтересованного взгляда. Наверное, все дело было в том, что рядом с Эрникой было очень весело. Она успела три раза рассмешить Хинту, пока они шли из предбанника их квартиры к комнате Тави. Да и потом она не оставляла их с Тави в покое. Она приходила, приносила сладости, даже играла вместе с ними. Она была сильной, как мужчина. Хинта зачарованно смотрел, как она подхватывает Тави на руки и кружит его по комнате – а Тави в то время был уже довольно высоким. То, как Эрника играет с сыном, поразило Хинту. Каждый раз, глядя на нее, он понимал, что его собственная мать совсем не такая. Он начал испытывать тихую, болезненную зависть к Тави и к той жизни, которую видел, когда приходил к Тави. Со временем он даже по-своему полюбил мать Тави – как если бы та была второй, недостающей половинкой его собственной матери. Иногда ему казалось, что она тоже любит его, и уж как минимум ценит его в качестве единственного друга своего сына. Поэтому, когда Тави начал с ней ссориться, Хинта долго не мог его понять; из-за всего, что случилось, он не видел ее несколько месяцев, и ее образ в его воображении оставался призрачным и совершенным, словно лик какой-нибудь героини древности. А теперь она появилась здесь, и с каждым ее жестом, шагом, словом прежний тот образ разрушался. Хинта лежал, слушал этот ужасный взрослый разговор и задавался вопросом: «Неужели эта невыносимо властная часть ее натуры была в ней всегда? Неужели она была в ней даже тогда, когда в начале этого года она мило улыбалась и на кухне наливала нам с Тави сладкие напитки? И даже тогда, когда она впервые поцеловала меня в щеку?»

Лицо медика уже стало таким же холодным и злым, как лицо Эрники.

– Люди не могут прожить без медицины. А фрат не меньше зависит от работяг на полях, чем от Вас. Поэтому это бессмысленный разговор. И я еще раз прошу Вас уйти. Иначе мне придется позвать административную охрану, чтобы она Вас вывела.

Эрника презрительно улыбнулась.

– Очень безрассудно, молодой человек. Вы всерьез думаете, что охране хватит храбрости выволочь меня из здания?

– Да, – не моргнув глазом, сказал медик. Хинта испытал приступ уважения к этому человеку. Женщина продолжала неприятно улыбаться. Еще несколько мгновений она и медик сверлили друг друга взглядами.

– Мама, если ты сейчас не уйдешь, я возненавижу тебя, как не ненавидел никогда прежде, – тихо, но четко произнес Тави. Эрника перевела на сына мгновенно сделавшийся растерянным взгляд. А потом раздались крики, на этот раз совсем близко, и в коридор хлынули люди. Толпа валила, толкая впереди себя кучку из нескольких медсестер и административных охранников, которые тщетно пытались удержать ее напор.

– Она, это она! – завопила какая-то толстуха. – Почему ей можно к ее сыну, а мне к моему нельзя!?

– Видите, что Вы наделали? – сказал медик. – Устроили анархию, прикрываясь иллюзией власти.

Он повернулся и зашагал прочь. Одного из охранников сбили с ног; другие сдались и отступили, пропуская людей. Толпа потеряла свою ударную силу и рассыпалась на отдельные группки, которые торопились вперед, подгоняемые желанием скорее найти и увидеть родных.

Тави заплывшими глазами смотрел на мать.

– Я не лягу в отдельную палату, потому что здесь со мной мои друзья. Мы вместе спасли свои жизни. И я хочу оставаться с ними.

Наверное, впервые за все время Эрника посмотрела на Ивару. Мужчина лежал на спине с закрытыми глазами и молчал, словно был способен оставаться совершенно безучастным к скандальной сцене.

– Он спит?

– Нет, потому что ты не даешь нам спать.

– Раз ты так этого хочешь, я уйду. Но сначала… – Она подошла к робокаталке, на которой лежал учитель. – Я не знаю, кто Вы, и слышите ли меня, но хотела бы выразить Вам благодарность за то, что Вы спасли моего сына и его друга.

– Должен признаться, Ваш сын довольно точно описал ситуацию, – хриплым шепотом ответил Ивара. – Мы спасли свои жизни вместе. Среди нас нет того, кто мог бы гордо сказать, что это он один спас всех остальных. Что до меня, я сделал даже меньше, чем мальчики.

– Ты подхватил меня, когда я падал, – напомнил Тави.

– Вы с Хинтой тоже подхватили меня, когда я падал. Так что мы квиты.

Эрника отстранилась и на мгновение застыла – вероятно, не могла понять, как истолковать тон учителя и их с Тави «ты».

– Значит, Вы не герой.

– Времена героев, к сожалению, прошли. Я, в меру своих возможностей, обычный человек.

– Я Вас не очень утомляю? Могу я поближе с Вами познакомиться? А то, как видите, мой сын не хочет со мной говорить.

– Не вижу, – потрескавшимся голосом пошутил Ивара, – у меня закрыты глаза. Но слышу. Извольте, я Ивара Румпа, учитель. А вы Эрника Руварта – можете не представляться. Будем знакомы.

– Очень приятно, – сдержанно сказала Эрника. – Если мне все правильно сказали, то Вас, моего сына и Хинту обнаружили вместе в обрушившемся крыле школы. Притом, что больше никто из учеников не пострадал.

– Не в обрушившемся крыле, а скорее на нем. Мы смогли выбраться на верхнюю часть отвалившегося блока, но у нас уже не было сил, чтобы самим попробовать спуститься вниз. А остальные ученики ушли намного раньше.

В этот момент Хинта увидел в дальнем конце коридора свою мать. Пока ее не было, он почти совершенно о ней не думал. Но сейчас, когда она пришла, он испытал искренний прилив радости – по крайней мере, она была жива. Растрепанная и ужасно бледная, она прихрамывала, но все же упрямо спешила вперед, придерживая рукой на бедре разболтавшийся баллон кислородной маски. Хинта видел, что мать его не замечает и останавливается у двери каждой палаты, вглядываясь в лица больных. Он поднял руку – но это было уже не нужно, потому что Лика увидела и со спины узнала Эрнику. Она ненадолго замерла, будто пытаясь понять, стоит ли иметь с той дело, но желание найти Хинту оказалось в ней сильнее сомнений, и Лика, подволакивая пострадавшую ногу, поспешила вперед.

– Хинта, – воскликнула она.

– Привет, – ответил Хинта. К его смущению и неловкости, мать перегнулась через борт робокаталки, обняла его за плечи и притиснула к себе.

– Мне немного больно, – сказал Хинта. Она отпустила его. Освободившись, Хинта заметил, что Эрника смотрит на них. В ее лице что-то изменилось – возможно, оттого, что Хинта позволял своей матери делать с ним то, чего Тави уже не позволял своей. «Но откуда ей знать, – подумал Хинта, – что моя мать обнимает меня не чаще двух раз в год? У нас в семье все эмоции кажутся такими неяркими. Зато, если они вообще появляются, то я точно знаю, что они – не ложь».

– Здравствуйте, – произнесла Эрника. – Вижу, и Вы подоспели.

– Здравствуйте. Куда уж мне за Вами. – Лика снова перевела взгляд на сына. – Ты не надышался?

– Нет, ничего непоправимого.

Эрника снова повернулась к Иваре.

– Могу я узнать, чем Вы занимались в школе?

– Я там преподаю.

– Но у моего сына нет учителя по имени Ивара Румпа.

Хинта поймал взгляд Тави и понял, что они оба сейчас думают об одном и том же: время некоторых маленьких секретов закончилось.

– С начала этого учебного года я преподаю три предмета: онтогеотику, историю и мифологию.

– Ах, так, значит, Тави ходит к вам на мифологию.

– Нет. Тави и Хинта ходят ко мне на все три предмета.

Услышав это, Лика удивленно обернулась.

– Все три? – Эрника воззрилась на сына. – Тави, ты бросил что-то из своих прежних предметов?

– Разве это твое дело?

– Но ты мог сказать мне… поговорить со мной…

– Ты прекрасно знаешь, что не мог.

– Ты делаешь это, чтобы отомстить мне?

В глазах Тави блеснули слезы.

– Да, конечно. Других целей не ставлю.

– Я… я не хотела тебя опять обидеть. Я просто уже ничего не понимаю. Почему ты плачешь, когда к тебе приходит твоя мать? Что происходит в твоей жизни?

– Жизнь. В моей жизни происходит жизнь, но без тебя. Что мне сделать, чтобы ты ушла?

Сквозь маску матери Хинта разглядел, что на ее лице отражается некая эмоция – темное торжество человека, который неожиданно узнает, что был прав в своих наихудших предположениях относительно чужой натуры. Это наблюдение его очень удивило: во-первых, он крайне редко видел свою мать злорадной, а во-вторых, ему казалось, что между его родителями и матерью Тави существует подобие призрачного партнерства – они всегда держали связь и были друг с другом вежливы. Эрника тоже каким-то образом уловила эту эмоцию, и затравленно и зло обернулась на Лику, хотя та молчала и стояла к ней спиной. Тави комкал пальцами простыню, оставляя на ней маслянисто-кровавые следы.

– Что мне сделать, чтобы ты ушла? – громко, как мог, повторил он.

– Я делала для тебя все, – сказала Эрника, – и по-прежнему готова сделать все. Не забывай об этом. А с Вами, учитель, мы закончим позже. У меня еще много вопросов.

С прямой спиной, так же ровно и целеустремленно, как пришла, она пошла назад, в направлении больничного холла. Тави обессилено откинулся на подушку. Его лицо выглядело совершенно измученным.

Лика проводила Эрнику долгим взглядом.

– Как отец, и в каком состоянии дом? – спросил ее Хинта.

– Как только мы выяснили, что ты здесь, Атипа пошел проверять теплицы. Я послала ему весточку, что родственники прорвались – он должен прийти с минуты на минуту. Дом не разгерметизировался, но на боку. Бардак там страшный. Я с трудом вылезла на улицу. Обратно уже не ходила – видеть все это не хочу.

Хинта прикрыл глаза, пытаясь представить, как ее швыряло об стены.

– Могу я задать вопрос вам всем?

– Да, – удивленно открывая глаза, ответил Хинта. Но мать смотрела не на него, а на Тави и Ивару.

– Да, да, – подтвердили оба.

– Что происходит? Вы двое… вы же не общались целый месяц. А теперь вы опять вместе, оказывается, у вас все предметы общие, и Тави в ссоре со своей мамой. – Лика выглядела смущенной, но явно была настроена решительно. Хинта опешил; он вообще не думал, что мать замечает интенсивность его контактов с Тави. – Да, да, я знаю, вам всем плохо. Поэтому простите меня. Но я должна знать, как нам с Атипой поступать вот в таких случаях, как сейчас. Раньше я первым делом звонила Эрнике, потому что вы двое всегда были вместе, а она всегда знала, где вы. Сегодня я тоже связалась с ней, но она не знала, где вы, да и не особо хотела со мной говорить. Она даже не могла или не хотела мне с уверенностью сказать, что ты, Тави, пошел в школу. А, по-моему, это неправильно, когда родители совсем не знают, где их дети. – Она бездумно мяла гибкий корпус маски в своих руках. – То есть, вы взрослеете – это понятно. Но все же вы еще не настолько взрослые.

– Я не знал, что это так важно для Вас, – тихо сказал Тави. – Если хотите, звоните прямо мне. Хотя сегодня это не помогло бы.

– Спасибо. Но у меня нет твоего номера.

– Я продиктую.

Лика стала искать, куда может записать номер, но Хинта ее остановил.

– Мам, ты ведь будешь забирать из школьной раздевалки мой скафандр. Спиши все контакты из его коммуникатора.

– Там не будет моего номера, – сказал Ивара, – а он Вам тоже нужен. Беда в том, что я сейчас не могу его вспомнить. Я передам свои контакты через мальчиков позже, когда нас выпишут.

– Конечно, – согласилась Лика. Некоторое время она стояла задумчиво, потом снова сконцентрировала внимание на сыне. – Что ты оставил?

У Хинты ушло некоторое время, чтобы понять, о чем она говорит.

– Роботехнику, конечно.

– Хорошо. А то все остальное… – Она поджала губы. Хинта испытал смутное, похожее на стыд чувство, словно он был в чем-то виноват, и ему следовало начинать оправдываться. Это было странно, потому что до сих пор родители никогда не говорили ему, что как-то особо гордятся его достижениями, или что он должен кем-то стать. Он просто жил, учился, развивался.

– Я… – Он мог бы сейчас повторить для матери все, о чем они говорили с Тави до ссоры – что он ничего не достиг в скульптинге, и что химофизика взаимозаменяема с онтогеотикой – однако у него не было сил. – Я найду хорошую работу в Шарту, – просто сказал он.

– Я знаю. – Лика тронула его за плечо. – Ты рукастый парень. – А потом ее взгляд ушел от него и выражение лица изменилось. Хинта скосил глаза и обнаружил, что в дальнем конце коридора появился отец. Атипа шел ненадежной одеревенелой походкой, глупо отмахивая руками и то и дело припадая к стене, чтобы не упасть. Какие-то люди, столпившиеся у входа в дальнюю палату, проводили его возмущенными взглядами.

– Предатель, – пропадающим голосом произнесла Лика.

По лицу Атипы блуждала водянистая лыба, сквозь которую было видно щербатый зуб.

– Он пострадал? – все еще не понимая, спросил Хинта.

Лика продолжала смотреть на мужа.

– Позорище, – процедила она. Это слово в ее лексиконе ассоциировалось у Хинты только с одной вещью – и он подумал: «Не может быть. Как это возможно сейчас?» Тем не менее, Лика оказалась права – Атипа был пьян.

– Нашла ео? – издалека спросил тот.

Лика шагнула ему навстречу и закатила пощечину. Сил у нее в руке было мало, но Атипа так плохо держался на ногах, что от слабого удара жены его повело в сторону, и он был вынужден ухватиться за выступающую стенную переборку.

– Не ласкоая, – продолжая глупо улыбаться, сказал он, – но я се рано тя люблю.

После некоторой борьбы за равновесие ему удалось вернуть себе вертикальное положение. Он оттолкнулся от перегородки и, простирая объятия, размашисто пошел к жене.

– О ты молодец у меня, – на ходу выдал он. Лика увернулась от него, и Атипа по инерции дошел прямо до каталки Хинты, где с непослушной силой уперся руками в борт.

– Хинхан, – сказал он. – Хинханище. А без волос.

Его дыхание полнилось дремотным запахом тягучего кувака.

– Как я те рад, – обращаясь к оцепеневшему сыну, продолжал Атипа. – Живой ты.

На мгновение его лицо сделалось грустным, но он тут же снова залыбился. Хинта вспомнил, что уже видел отца таким – это было только раз, бесконечно давно, когда с Ликой случилась беда. Тогда Риройф отхлестал Атипу по щекам и на ночь забрал Хинту к себе. Позже мальчик забыл об этом – наверное, потому, что хотел забыть.

– А тепличкам нашим кля пришла. – Атипа захихикал. – Стекло в крошь. Вся зелень того.

– Многие что-то потеряли сегодня, – прошипела Лика, – но только ты, когда нужен больше всего, нажираешься в соплю, слабак.

Атипа, смешно расставляя руки, обернулся а ней.

– Ан неть. Куврай на площади разесло ну аще. И все пили. Се пили. А че товар пропадать, а? Думашь, я один такой?

Лика залепила ему новую пощечину.

– Худшие пили, и ты с ними.

– Гордость мою не топчи, – потребовал Атипа. Лика посмотрела на него так, что сгорел бы боевой бур Притака. Он странно покачал головой, и вдруг вся эта придурошная радость, которая, как последний стержень, держала его на ногах, ушла из него, и он рухнул на колени между женой и лежащим на каталке сыном.

– Он ведь умрет, ты знаешь? – дурным голосом произнес он.

– Я не умру, – ошалело возразил Хинта. Лика молчала.

– А не ты, – прорыдал Атипа. – Ашайта, Ашайта умрет. И мы все теряем. И ничео не получается из всео, шо я делаю.

– С Ашайтой что-то случилось? – испугался Хинта.

– Нет, – сказала Лика. – Во время землетрясения он упал с койки, но даже не ушибся. Ничего не изменилось с тех пор, как он в коме.

– Умрет, – содрогаясь, твердил Атипа. Лика схватила мужа за руку. К ней на помощь подоспела какая-то сиделка из персонала больницы. Женщины ничего не сказали друг другу, лишь обменялись понимающими взглядами. Со второй попытки им удалось поставить мужчину на ноги, и они повели, точнее, потащили его на выход.

Так закончился день катастрофы.

_____

В середине следующего дня Хинта очнулся от того, что ему мазали все тело. Было чуть-чуть больно, но приятно. Чьи-то руки нежно скользили по животу, груди, бокам. Мазь была прохладной, руки – теплыми. Хинта приоткрыл глаза и увидел девушку лет двадцати. Та улыбнулась ему и продолжила свою работу. Кожа у нее была суховатой и слегка стянутой, волосы собраны в тугой пучок, отчего ее лицо казалось очень маленьким.

– Ты не просыпался в барокамере? – спросила она.

– А я там был?

Девушка рассмеялась.

– Да, соня.

Хинта огорчился, ведь это было интересно: увидеть барокамеру изнутри. И еще он ощутил малознакомое чувство взрослой неловкости. Эта девушка-медик как будто подкалывала его. А он лежал перед ней совершенно голый, с начинающими заживать уродливыми пузырями и язвами химических ожогов на всем теле, и не знал, что ей ответить, и не понимал, почему она подкалывает его, если хорошо к нему относится.

– Поможем твоим волосам быстрее вернуться в норму. – Она начала мазать ему голову. Ее руки двигались с профессиональной ловкостью: одна ладонь все время чуть накрывала другую, и получалось как живая массирующая волна. Отдельным движением она провела линии там, где должны были быть брови. – Если уже хочешь есть, могу сделать для тебя заказ у робокоридорного.

Хинта сглотнул, оценил жуткий вкус где-то глубоко в горле и уверенно сказал «нет». Больше они не говорили. Девушка помогла ему снова надеть больничную пижаму. При этом он обнаружил, что ему уже хватает сил, чтобы сесть на постели. А потом робокаталка повезла его прочь, и он смотрел, как над головой проплывают ряды ламп, хаотические узоры расколотой потолочной плитки – мир вверх ногами.

_____

К удивлению Хинты, его каталка не остановилась в коридоре, а заехала в одну из палат – видимо, в больнице успели перераспределить пострадавших и найти для всех новые места. Он забеспокоился, что его разлучили с друзьями, но, приподняв голову, увидел обоих. Тави распластался на постели. Над ним возвышались капельницы. Ивара сидел и с мучительным упрямством пытался есть. Ему прислуживал робокоридорный – белая пластиковая башня с автоматом для напитков в груди и с множеством рук-подносов, рук-вешалок, рук-уток, рук-держалок и прочих конечностей.

И был в палате четвертый больной. Он лежал навзничь – руки вдоль тела, бледное лицо, обострившиеся черты; его дыхание было таким медленным и тихим, что он казался скорее мертвым, чем спящим. Приглушенный свет солнца проникал сквозь дымчатое стекло окна и косым ромбом падал на его неподвижное тело. Только зеленые бионические голограммы, мерцающие в воздухе над изголовьем, выдавали, что он все еще жив.

Это был Ашайта.

Воздух у Хинты в груди внезапно закончился, и он ощутил некую мучительную перегрузку – слезы, но без слез. Вчера, увидев мать, он испытал неожиданную радость. Сегодня, увидев брата, он испытал не радость, а боль – и эта боль была для него куда более неожиданной, чем вчерашняя радость. До него дошло, что мысль о младшем мучила его даже во сне; слова отца о неизбежной смерти Ашайты все еще звучали у него в ушах.

Робокаталка Хинты проехала через всю палату и припарковалась параллельно пустующей койке. Затем его легко и плавно подняло в воздух – и вот он уже лежит на койке, а каталка стоит рядом, шевеля белыми пластинами погрузчиков и мигая зелеными огнями. Где-то четверть минуты она думала, потом загрузила новое задание, окончательно отпустила матрас Хинты, разгладила его уголки и беззвучно укатила прочь.

– Джаванна, – прерывая свой мучительный завтрак, сказал Ивара. – Те, кто пережил ночь, открывают глаза, чтобы снова увидеть свет солнца.

Хинта ощутил, как его плечи покрываются мурашками.

– Джаванна, – отозвался он. Потом он закрыл глаза и несколько секунд лежал, ощущая себя оглушенным. В литской ойкумене было три формы утреннего приветствия, при этом все они использовались достаточно редко и несли в себе особый смысл. Словом «турна» родители будили маленьких детей. «Маанна» – говорили друг другу влюбленные. За свою сознательную жизнь Хинта лишь несколько раз слышал, как мать и отец обращались друг к другу подобным образом. Как правило, это слово произносилось между взрослыми в постели, в особом настроении, и вообще не предназначалось для чужих ушей. Среди подростков ходило устойчивое словосочетание: «услышать не турна», – под этим обычно подразумевалось, что человек впервые уснул и проснулся рядом со своей парой, тем самым став взрослым. А сегодня Хинта услышал «джаванна» – устаревшее приветствие воинов и странников, которым будили друг друга герои в военных лагерях. Причем Ивара сказал не только само слово, но и его старинную ритуальную расшифровку. И она идеально соответствовала их положению сейчас: ведь они действительно могли умереть вчера, и тогда это солнце уже не светило бы им.

– Ну что, чувствуешь себя взрослее?

– Да. Не ожидал, что это будет со мной вот так, и настолько рано. Я думал, в Шарту есть только один способ услышать «джаванна» – стать одним из тех, кто рискнул провести ночевку у границы пустошей.

Ивара улыбнулся и перевел взгляд на окно.

– Всегда есть больше чем один способ.

– А тебе уже говорили «джаванна»?

– Тави, пару часов назад. А задолго до него – мои друзья, которых больше нет.

Улыбка Ивары поблекла, он вернулся к еде. Некоторое время Хинта наблюдал, как он медленно загружает в себя маленькие ложки жидкой каши, затем перевел взгляд на Тави. Тот все это время молчал, дыша тяжело, но ровно. Его глаза были закрыты.

– Джаванна, Тави, – негромко окликнул Хинта.

– Джаванна. Мне совсем плохо. Но вы говорите. Я все слушаю, только отвечать не буду…

– У него было осложнение на сердце, – объяснил Ивара, – из-за этого его снова рвет.

Только теперь Хинта заметил, что под пижамой Тави моргает светлыми полосками жилетка кардиомонитора – однажды он видел такую штуку на своей матери.

– Это опасно? – встревожился он.

– Мне сказали, что с такой тяжестью отравления, как у нас – когда не повреждены легкие – в этой больнице еще никто не умирал.

Хинта вспомнил свои чувства вчера – тогда ему было обидно, что ему как будто хуже всех, что он дольше пропадает в бессознательном состоянии. Теперь, всматриваясь в огонек на груди Тави, он устыдился. Учитель, между тем, доедал свою кашу. Он ненадолго застывал всякий раз, когда его ложка снова оказывалась полна, затем набирался храбрости и, зажмурившись, отправлял ее в рот. Это выглядело бы комично, если бы на лице Ивары не отражалось такого искреннего страдания.

– Зачем ты пытаешься есть? – спросил Хинта.

– Не хочу, чтобы борьба прекращалась. А это единственное, что я могу сейчас сделать вопреки…

– …болезни?

– Вообще вопреки. Вопреки всему. Вопреки судьбе и ее обстоятельствам. И да, вопреки болезни – потому что болезнь сейчас главное наше обстоятельство.

– Ты и вчера говорил о судьбе. У тебя к ней какое-то особое отношение?

– А у тебя?

Хинта прищурился.

– Никакого. Но похоже, она является чем-то слегка загадочным. Она вроде бы есть у всех. Но обычные люди о своей судьбе не говорят, потому что она кажется обычной и предсказуемой. Это слово чаще слышишь в героических ламах… Тави выразил бы лучше.

– Ты совсем неплохо это выразил. – Ивара сумел осилить еще ложку, тяжело вздохнул и мягко оттолкнул от себя поднос. Робокоридорный понял жест и с удовлетворенным мелодичным звуком поехал прочь. – А почему ты решил, что я отношусь к судьбе как-то иначе?

– Ты говоришь о судьбе как о вещи, или даже как о другом человеке. Как будто с ней можно что-то сделать. Как будто она – не ты. И как будто она враждебна.

– Все дело в ковчеге. Еще в Дадра я прочитал текст, где говорилось, что судьба тех, кто начнет искать ковчег, будет разорвана двумя силами. Одной будет воля ковчега, который хочет, чтобы его находили люди одного склада. А другой будет воля мира, который отправляет к ковчегу людей другого склада. И каким бы человеком ни был ищущий, он почувствует эти воли в своей жизни. Одна будет помогать ему, другая – мешать. Тогда я просто перелистнул страницу и даже не подумал принять эти слова всерьез. Но потом, когда каждый второй мой знакомый обратился против меня, когда моя жизнь сделалась очень тяжелой, когда погибли мои друзья, когда я раз за разом, год за годом оставался ни с чем, или даже хуже – я стал вспоминать эти слова. Всегда и всему можно найти альтернативное объяснение. Но о судьбе я тоже думаю. И часто, все чаще, судьба кажется мне чем-то реальным, да, как ты и сказал, вещью или человеком, но скорее сплетением воль, с которым приходится то сотрудничать, то сражаться. И когда это возможно, я сражаюсь.

– А как с ней можно сотрудничать, если она делает тебе только плохое?

– Разве?

– Ну, из всего, что я знаю о твоей жизни, видно только плохое.

Ивара улыбнулся и покачал головой, а потом почему-то перевел взгляд на Ашайту.

– Подсказок всегда было ровно столько же, сколько и загадок. И людей, которые помогали, столько же, сколько и тех, кто пытался помешать. И хотя цена оказалась страшной, но, в конце концов, я здесь. А последний подарок положительная воля судьбы принесла мне вчера.

– Разве вчера случилось что-то хорошее? Ну, кроме нашего разговора?

– А разве наш разговор не был чем-то достаточно значимым? Судьба, как обычно, сделала амбивалентный жест. Шарту в руинах, пострадало множество людей, мы сами чуть не умерли, и сейчас мы тяжело больны и почти бессильны – это все очень плохо. Но твое видение, которое пришло к тебе, когда впал в кому твой брат – это ключик, которого не было ни у меня, ни у моих друзей, ни у кого-либо до нас. А если бы мы не застряли вместе на развалинах школы, то, возможно, никогда не стали бы ближе друг к другу, и ты никогда не рассказал бы мне о своем видении.

– Мои воспоминания о финале вчерашнего разговора сейчас как в тумане. Я даже не помню точно… – теперь Хинта тоже смотрел на Ашайту. Край солнечного пятна успел проделать по одеялу брата путь длиной в ладонь. – …что ты мне тогда ответил.

– Я ответил, что если твой брат очнется, то нам нужно будет его расспросить.

– Это ты постарался, чтобы его перевели в нашу палату?

Учитель уставился на него.

– Каким образом?

Хинта смутился.

– Не знаю. Но это кажется удобным.

– Ты мог просто и сразу уточнить, как мы попали в одну палату. Это решение больничных управленцев. У них слишком много пострадавших – целые семьи. Поэтому они сводят друзей и родственников вместе, чтобы те не ходили друг к другу из палаты в палату, и чтобы визиты навещающих проходили быстрее. Может быть, это тоже знак судьбы, что мы все вместе здесь, в одной комнате. Но это точно не жест моей сознательной воли и не фокус, который я каким-то образом провернул.

– Прости.

– Не за что прощать. Просто ты сказал странную вещь. Пожалуйста, Хинта, ни на минуту не забывай, что я обычный человек. У меня нет ни особой власти, ни сверхъестественной силы убеждения, ни огромных денег, ни каких-нибудь невероятных навыков. А те связи, которые у меня могли бы быть – к примеру, связь с моим братом – пугают меня больше, чем бессилие. Поэтому мне остаются только здравый ум, упрямство, слабости, память и мечты.

Хинта вдруг понял, что учитель на самом деле смущен намного сильнее, чем он сам. Ивара стеснялся и боялся всего, что рассказал им с Тави вчера, стеснялся и боялся быть тем, кто он есть. Он слишком привык к тому, что люди думают о нем безумные и глупые вещи, переживал за успех своей миссии, страдал от одиночества, посреди которого даже общение с парой подростков могло показаться глотком свежего воздуха.

– Я понимаю, кто ты, – дрогнувшим голосом сказал Хинта. – Просто ты первый взрослый после Фирхайфа, с которым мы с Тави смогли подружиться. А когда имеешь дело со взрослыми, бывает очень сложно понять, что они могут, а чего нет. Мать Тави вчера требовала, чтобы нас перевели в отдельную палату. Вот я и подумал…

В начале его реплики Ивара немного напрягся, но потом расслабился и даже снова начал улыбаться.

– Ну, тогда знай, что пока я не вышел из роли обычного школьного учителя, ее способность влиять на ход событий в Шарту намного больше, чем у меня.

– К сожалению, – прошептал со своей койки Тави. На этом их беседа заглохла, и палату надолго заполнила шуршащая больничная тишина. Тави страдал; Ивара слишком устал говорить; а Хинта думал о людях – о том, какие они, как сплетаются их жизни, о значении судьбы, о власти, о взрослых и детях, о жизни и смерти, о «джаванна» и «маанна». Так получилось, что за прошедшие сутки он получил столько же опыта, сколько раньше накапливал за полгода, и теперь все эти знания, все это понимание ложились на его разум тяжелым грузом. Ему нужно было переварить, осмыслить слишком много вещей; и он болезненно дремал, перемешивая рассуждения и грезы. А потом из всех бесчисленных оборванных начал в голове у Хинты вдруг сложилось одно настоящее основание.