Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 58 страниц)

– И Вы обещайте, что не будете нас щадить и разбудите, как только что-то важное произойдет, – попросил Тави.

– Конечно. Если изменится ситуация с Иварой, или случится что-то еще, что напрямую вас касается, мы вас разбудим.

Потом Инка ушла, и они остались вдвоем. Они остановились в коридоре, у входа в бывшую детскую. У Хинты было такое чувство, что надо что-то сказать, что надо произнести тысячу новых важных слов, подвести итог всему, что произошло. Но не было сил.

Тави слабо улыбнулся.

– Знаешь, все это время – от момента, когда мы были вынуждены выключить воспроизведение памяти омара, и до текущей минуты – все это время я продолжал думать. Я думал даже тогда, когда нас убивали. И я боялся, что мы умрем прежде, чем я успею поговорить с тобой и с Иварой.

– Ты хочешь поговорить сейчас? – безнадежно спросил Хинта.

– Нет. После отдыха, на свежую голову. Нам нужна хоть какая-то пауза посреди всей этой круговерти, нужен просвет. И я знаю, что, если у нас хватит времени, то мы в одном разговоре соединим еще целый пучок важных нитей, достроим эту картину почти до конца. Ведь мы так много узнали.

– Да, – согласился Хинта. – И, – шепотом добавил он, – я хочу обсудить с тобой наших новых друзей.

Тави кивнул.

– Пусть нас не мучают кошмары.

– Пусть отстранится все зло.

Они разошлись по комнатам.

Раздеваясь, стягивая с себя чужую и чуждую мешковатую одежду, Хинта вдруг до конца осознал, насколько он устал. Проходило действие тех тонизирующих слабых наркотиков, которые им с Тави дали в машине у Ливы, и он снова ощутил себя разбитым, уничтоженным, выплюнутым войной существом. Болела обожженная кожа, слезились глаза, в ушах стоял звон. Мир плыл вокруг. Почти падая, с трудом переставляя негнущиеся ноги, он кое-как добрался до постели и обнаженный забрался под покрывало. Вокруг царили тишина и покой, и само это ложе приветливо встретило его тело – уже год здесь никто не спал. Хинта попытался расслабиться, насладиться отдыхом, дать себе время, чтобы подумать о каких-то вещах. Но сон навалился на него черной роковой стеной. Мир упал мимо его сознания. И, вопреки пожеланию Тави, он оказался в кошмарах. Он снова бежал, тряс мертвых людей за плечи, целовал пепельное лицо погибшего брата, наблюдал, как омары жрут человеческое мясо. Он снова сидел на Круне, бил того камнем, кричал и пытался сорвать с него шлем. Война выжгла его изнутри, захватила разум и сердце. И во сне она правила свой бал, здесь от нее не было освобождения. Да, они спаслись, скрылись, они были в этих чудесных богатых покоях – но их души все еще страдали в том огне, из которого сбежали их тела.

_____

Проснулся Хинта с осознанием, что еще никогда не переживал такого страха во сне. Его лихорадило, все тело покрылось потом, мышцы напряглись и болели. Пытаясь отдышаться, он сел на постели. Вокруг царили сумерки. Спальня была чужой и все же казалась знакомой. На мгновение Хинта принял ее за комнату Тави, и его сердце наполнилось великой радостью.

«Ничего этого не было, – восторженно подумал он. – Омары не напали, Ашайта жив, живы все наши знакомые. Шарту не сгорел. Мы в Шарту. Все это было сном, огромным, страшным сном. И солдаты «Джиликон Сомос» никогда сюда не придут. И Ивару не ранят. И я не попытаюсь убить Круну. Какое счастье, что это был только сон».

Он провел руками по лицу, чтобы отереть пот. Кожа на лбу и висках неприятно саднила. Там были маленькие, почти незаметные бугорки – поджившие волдыри, остатки легкого ожога. Что-то было не так. Этих ожогов не должно было существовать – они вырвались из сна. Но и еще что-то было не так: не было слышно дыхания других людей, он был один, и эта комната лишь в самом поверхностном смысле напоминала комнату Тави. Хинта испуганно повернул голову и глянул в окно. Там не было света прожекторов Шарту. Небо было неярким, зеленовато-серым, каким оно бывает до рассвета или после заката. На его фоне сплетались в единое целое линии опорных балок купола. А еще ближе, у самого окна, тихо раскачивались перистые листья какого-то огромного растения.

– Нет, – прошептал Хинта. Ему на глаза навернулись слезы, он скорчился в постели и заплакал, голый и одинокий. Он вспомнил все: долгую дорогу, новых людей, Аджелика Рахна. Но сейчас все это показалось ему ужасно странным. В ту минуту, когда он верил, что все это было лишь сном – вот тогда он чувствовал себя в настоящей реальности. А теперь он вернулся в кошмарный сон, в морок. Он был в чужой комнате – в комнате мертвого мальчика, в чужом доме – в доме несчастных людей, в чужом городе, на неизведанной территории. Ивара лежал в больнице. А незнакомый мир грозил какими-то новыми, неясными опасностями.

– Не хочу, – простонал Хинта. Но он был здесь. Его жизнь изменилась. Раньше, каждое утро, он просыпался, чтобы заботиться о брате. И вот этому пришел конец. Не было не только брата – родителей тоже не было, и не было их дома, и улицы, и гаража, и ослика Иджи. Глядя полными слез глазами на тонущие в полумраке полки с незнакомыми дорогими игрушками, Хинта вдруг осознал, что свободен. Не так давно, когда случилось землетрясение, он освободился от обязанности ходить в школу и присматривать за семейными теплицами. Отсутствие школы его радовало, по теплицам он грустил – но все это можно было принять, понять и пережить. Теперь же он ощутил растерянность – настолько беспредельную, что она вытеснила боль. У него больше не было ни одной из его прежних обязанностей, ни одной из прежних привязок. Все исчезло. Стена Экватора всей своей мощью из металла и камня встала между ним и прошлым. Это был занавес, заслон, граница – и прошлое было ею отсечено.

– Кто я теперь? – тихо спросил Хинта. Ощущение нереальности захлестнуло его с такой силой, что он начал ощупывать свое тело. Медленно, с тупым интересом он провел руками по своим стопам, голенями и бедрам, по животу, потом обнял руками голову. Все было на месте, всюду болели ушибы. Он существовал, он был реальным – это отрезвило его, и впервые за время своего пребывания в Литтаплампе он всерьез задумался о своем социальном статусе.

Он сидел на постели, прижав колени к груди и медленно покачиваясь. Слез уже не было. Его лицо сделалось сосредоточенным и серьезным. Он пытался понять, каким образом может теперь определить себя относительно других. У него были друзья – и никого, кроме друзей. С Тави они были примерно равны по своему положению. А вот от старших они очень сильно зависели. И Хинте остро захотелось, чтобы Ивара быстрее выздоровел. Без Ивары они с Тави были в опасности – просто потому, что тот оставался единственным взрослым в этом мире, который отдал бы за их жизни свою собственную. Он был им сейчас вместо отца, он был их опекуном. Лива и Инка тоже могли их защищать, но Хинта чувствовал, что между семьей Огафта и Иварой лежит странная, трудноопределимая пропасть. Ивара был им уже родным – он знал их историю, за те месяцы, пока он был с ними, они успели из детей стать подростками. А Лива и Инка могли никогда не узнать их, не сделаться родными, даже если бы приютили их у себя на месяцы и годы. Это был бы фальшивый союз – они с Тави жили бы здесь как сироты, и рано или поздно им бы пришлось измениться, заменить собою погибшего мальчика Итаку. При мысли о такой возможности Хинта испытал отчуждение, к его прочим страхам прибавился еще один новый страх, а эта комната, такая уютная и приятная, вдруг показалась ему склепом. Теперь он лучше понимал Тави – понимал, почему тот бежал из дома Джифоя, почему сейчас решил спать в официально обставленной гостевой комнате.

Погруженный в свои мысли, Хинта целый час провел, не двигаясь с места. Ему уже хотелось встать, размяться, сходить в туалет – но оцепенение было сильнее, он словно застрял в инерции кошмарного сна, горя, с которым силилась справиться его психика. Пока он сидел на месте, небо за окном светлело. Постепенно оно начало зеленеть и розоветь, окрашиваясь в цвета рассвета. Значит, наступало утро. До Хинты дошло, что он проспал не шесть и даже не двенадцать, а почти двадцать часов – огромное время. Ивару уже давно прооперировали, а Квандра наверняка узнал, что они здесь. Пока он отдыхал, мир не стоял на месте – работали сложные механизмы, вращалась тысяча шестеренок, люди говорили между собой, принимались решения, которые могли определить их с Тави будущее и судьбу самой ойкумены. Хинта снова испугался, но на этот раз иначе – он ощутил заполошный страх отставшего человека. Ивара рассказывал о том, как трудно ему будет продвигать свои идеи в Литтаплампе, и Лива тоже что-то об этом говорил. От них Хинта знал, что битвы еще не закончились, что все только начиналось. Мир куда-то бежал, и надо было догонять.

Он нашел в себе силы подняться с постели, сходил в ванную комнату, привел себя в порядок и вернулся назад. Голый в этих чужих помещениях, он ощущал непристойную неловкость, которой раньше никогда не испытывал: даже в гостях у Фирхайфа он спокойно переодевался сам и переодевал Ашайту, но здесь он словно бы нарушал своей наготой какие-то приличия. Еще вчера Инка и ее служанки заботливо извлекли из шкафов кое-какую одежду Итаки – нижнее белье, штаны и кофты, все разных размеров, были разложены на пустом столе и на креслах. Хинте пришлось перебрать и померить значительную часть этих вещей, прежде чем он сумел успешно прикрыться. Ему повезло: сын Ливы и Инки оказался крупным парнем.

Наконец, Хинта удобно оделся, но потом к нему вернулось чувство растерянности. Он не знал, что делать дальше, не мог решить, стоит ли будить Тави, или взрослых, если те сейчас спят. Он предполагал, что еще слишком рано. В огромном доме царила обманчивая тишина, но он уже понял, что здесь почти всегда тихо. Эти стены были построены так, чтобы сквозь них не проникал лишний шум. Огромный сад тоже скрадывал звуки, вбирал их в свою шуршащую листьями глубину.

Пытаясь успокоиться и придумать какой-то простой план, Хинта начал ходить по комнате. Он нарезал маленькие медленные круги, скользил вдоль полок, нежно и опасливо прикасался к чужим вещам, маленьким и осиротевшим. Комнату прибрали наспех, за рядами игрушек тонким слоем лежала годовая пыль – особая, приятно пахучая, сырая пыль, которая могла появиться только в этом зеленом доме.

Постепенно в душе Хинты пробудился интерес к внешнему миру – думать о себе и своих делах было слишком утомительно, и он начал думать о прежнем владельце комнаты. Тот был чуточку младше, чем они с Тави. Как он жил, ради чего взрослел? Эти игрушки казались такими дорогими; в Шарту не было детей, настолько заласканных жизнью, настолько богатых, окруженных таким изобилием. Здесь были фигурки героев – их руки и ноги гнулись, но при этом они казались цельными, живыми, словно уменьшенные копии реальных людей; маленькие терминалы для разных игр, а впридачу к ним – очки виртуальной реальности и хитрые сенсорные манипуляторы для рук, подобные тем, с помощью которых Ивара управлял робофандром; игрушечный монорельсовый поезд, причем ножки монорельса регулировались, а сам монорельс тянулся, и его можно было превращать в петлю любой степени сложности; конструктор, позволявший создавать самые разные машины; стол для виртуальной лепки – и еще десятки других потрясающих вещей. Некоторые из этих предметов Хинта даже не решился бы назвать игрушками – они были такими красивыми и сложными, что скорее подходили для взрослого хобби.

Еще не так давно Хинта мог бы разозлиться на эту роскошь, начать испытывать зависть. Но вчера в нем что-то сломалось. Он не завидовал этому мальчику, лишь понимал, что был бы очень рад три года назад, без жертв, получить вот такую комнату в свое распоряжение. Однако мир не делал бесплатных подарков; чтобы попасть сюда, пришлось потерять слишком много. И еще Хинта понимал, что прежний владелец этой комнаты, возможно, не всегда чувствовал себя здесь счастливым. Тот, кто получил все это от рождения, мог не видеть прелести в этих вещах. Итака просто жил здесь, а его разум был направлен на мир взрослых. Он смотрел на отца и на мать, сопереживал, когда чувствовал, что те запутались в своих делах, страдал, когда видел, как их тяготит власть. Он стремился к большему, хотел понимать, знать – и упросил старших отвести его на секретную демонстрацию, и там погиб – погиб так же легко, как если бы был бедняком и каждый день ходил в плохом скафандре под отравленным небом.

Постепенно Хинта начал различать следы в узоре пыли – следы прощаний и чужой боли, следы руки, которая бродила здесь до него, прикасалась к этим игрушкам. Продвигаясь вдоль этих крошечных отметин, он вдруг обнаружил предмет, который принесли сюда совсем недавно. Это была странная штука, похожая на черную таблетку – крошечный карманный проектор. Никакой системы управления у него не было, лишь одна-единственная кнопка. Машинально, бездумно Хинта включил вещицу. Он сделал это даже не из любопытства, а просто потому, что его руки привыкли к работе с устройствами, его пальцы всегда хотели все включать. Он ничего не ждал, и вздрогнул, когда из проектора полыхнул яркий луч голографического лазера. Ослепленный, Хинта зажмурился, а когда открыл глаза, то обнаружил, что половина комнаты залита дрожащим светом. Повсюду плыли изображения. Некоторые из них были очень маленькими, другие – очень большими, они накладывались на стены, на потолок – скользящие обрывки неба, какие-то люди, здания. Это был целый мир, и весь он выливался из этой крошечной черной таблетки. Раньше Хинта даже не подозревал, что устройство таких размеров может создавать изображения такого качества. Это был целый ламрайм, умещавшийся на одной ладони.

Щурясь, чтобы не повредить лазером глаза, Хинта поставил проектор на пол в центре комнаты, отошел назад и сел на край неубранной постели. Теперь он увидел больше. Запись шла без звука. На ней был огромный бассейн и впечатляющий белокаменный дом – не усадьба Ливы, а чье-то еще большее аристократическое владение. Вечернее солнце золотисто сияло сквозь немного затемненный купол. Сначала Хинта решил, что это другой купол Литтаплампа, но потом изображение повернулось, и он увидел голые красные скалы прямо за стеклянной стеной. Это было где-то в незнакомом ему месте, возможно, на другом краю ойкумены.

И там были люди. Хинта сразу узнал их всех, хотя они ужасно изменились. Инка – молодая, с ясным, горящим от веселья лицом, кружилась в объятиях Ливы, пока тот не столкнул ее в бассейн. Лива был без бороды. Он хохотал, она в ответ брызгала на него водой из бассейна, вспыхивавшей на солнце искрами света. Еще двое, которые были в бассейне, присоединились к ее игре. Ивара и Амика поливали Ливу, который бегал по берегу и что-то изображал. Все они кричали – без звука. Потом Амика, Ивара и Инка выбрались из бассейна и начали гоняться за Ливой, чтобы тоже окунуть того в воду.

Наблюдая за их забавами, Хинта на несколько минут забыл обо всем. Фигуры, очерченные лазером, носились перед ним по комнате – удивительно объемные, удивительно настоящие, хотя один из них давно лежал мертвый на морском дне. На них были одни лишь купальные костюмы. Длинные мокрые волосы Инки взметнулись от движения. А все трое парней вокруг нее были красивы, и все – разной красотой. Они были в отличной форме – развитые мышцы придавали мокрым телам потрясающую рельефность. Амика в этой четверке казался самым крупным. Он смотрел на свою сестру и на других ребят с каверзной улыбкой доброго задиры. В нем было что-то героическое, что-то дикое. Его кожа была очень загорелой, почти медной, глаза – яркими. Лива наоборот, был бледным, кровь легко приливала к его лицу, он быстро раскраснелся от бега. Он пылал здоровьем, страстью и совсем не походил на того усталого, ссутулившегося, удлинившегося человека, каким Хинта узнал его вчера. Но больше других Хинту удивил Ивара – потому что в Иваре было что-то царственное. Он смеялся и играл с божественной грацией и гордостью. Легкий, стремительный, весь как натянутая пружина, он обходил других. И хотя Амика, пожалуй, изредка специально ему поддавался, но Инка и Лива точно отставали от Ивары. Он был их солнцем, их движущим механизмом; это его жаром дышали их лица, это он вселял дикий задор в глаза и улыбку Амики.

Эти счастливые полуголые люди были такими естественными в своем танце, что, глядя на них, Хинта долгое время не испытывал никакого смущения. Он забылся, наслаждался, комната для него исчезла, и остался лишь этот виртуальный мир давно минувшей радости. А потом произошло то, чего он не предвидел. Ливу изловили и сбросили в бассейн. Инка прыгнула на него сверху. Амика и Ивара остановились, торжествуя победу. Вдоль воды на круглых белых пьедесталах стояли статуи героев. Амика встал между ними, обнял мокрыми руками гладкий камень. Его лицо было между лицами героев, и сам он выглядел как ожившее творение художника. Ивара подошел к нему, и они начали целоваться. Вода текла по их плечам. Инка несколько мгновений смотрела на них из бассейна – такая же завороженная, как и Хинта, но потом Лива развернул ее к себе и тоже поцеловал – другим, легким поцелуем.

В этот момент, к великому смущению Хинты, дверь детской отворилась, и появился Тави. Он замер на пороге. Хинта смотрел на друга, а Тави смотрел на трехмерные фигуры, на льнущих друг к другу молодых мужчин. По полу и стенам бежала рябь лазерной воды. Потолок сиял, как настоящее небо. Тави был не один – над его плечом в полутьме коридора проступило лицо Инки. Свет проектора падал и на них тоже, и они теперь светились, как и все вокруг, как и сам Хинта, должно быть, светился для них.

Хинта запаниковал и сорвался с места, желая выключить проклятую запись. Но Инка не позволила ему это сделать.

– Стой, – почти умоляюще сказала она. – Не надо, оставь, это прекрасно.

– Я случайно ее включил, – оправдываясь, сказал Хинта. Инка, не ответив, шагнула в комнату, медленно двинулась вокруг проектора. Пальцы ее протянутой руки на мгновение проникли сквозь лазерный камень статуи, почти дотянулись до волос Ивары – на потолок легла широкая тень ладони.

– Теперь я вспомнила. Я смотрела это, когда погиб сын. А потом не могла найти проектор.

– Он лежал на полке. Я и не думал, что здесь будет такое.

– Я сама разрешила тебе трогать здесь все вещи. И в этой записи нет ничего особенного. Просто наше прошлое – две влюбленные пары, хотя и очень разные. Я всегда завидовала им. У них была настоящая страсть.

Она оглянулась на Тави и вздрогнула, встретив его взгляд. Мгновение спустя проектор погас, и комнату заполнил тихий, ровный, слабый свет нового дня.

– Вот и все, – смущенно сказала Инка. – Маленький летающий дрон, который нас снимал, упал в воду. Это брат был виноват. Он задел его плечом. Очень жаль. Тогда это казалось неважным, а теперь… теперь я пытаюсь воскресить каждую минуту.

Тави глубоко вздохнул. Еще несколько мгновений он выглядел так, словно его лихорадит. Но ему хватило сил заговорить о другом.

– Мы шли тебя будить. Есть новости. Ивара очнулся в больнице. С ним все в порядке. Его рану через восемь часов заживят настолько, что он сможет ходить. А еще Инка восстановила запись с наших терминалов. Так что они с Ливой увидели все, что должны были увидеть.

– Хорошие новости, – воспрял Хинта. – То есть, мы скоро снова встретимся с Иварой?

– В середине дня мы поедем его забирать, – сказала Инка, – а до этого я предлагаю вам позавтракать и почитать новостные ленты, чтобы войти в курс дел. Потом можно будет устроить экскурсию по городу и закончить ее в больнице, где нас будет ждать Ивара. Ливы сейчас нет, ему пришлось вернуться в лабораторию, чтобы законсервировать тот эксперимент, который он вел до вчерашних событий. Потом он будет свободен. А я сейчас должна буду уехать, чтобы лично поговорить с родителями про тело брата – они ради этого ночью прибыли в Литтапламп. Так что вы двое ненадолго останетесь одни. Надеюсь, это не принесет вреда. В доме есть охрана и слуги.

– Мы будем даже рады побыть вдвоем, – честно сказал Тави. – У нас с Хинтой не было свободного времени для разговора. А случилось слишком много вещей.

– Ваши родители тоже приедут сюда? – спросил Хинта.

– Нет, они не любят дом моего мужа. У них есть свой дом под куполом Мурана – это самый большой и старый из всех куполов Литтаплампа. – Она подняла с пола крошечный проектор с воспоминаниями своей молодости. – Для них это имеет значение. Они гордятся этим местом и будут говорить со мной там.

Инка произнесла это с некоторым раздражением, но Хинта понял, что эти чувства относятся не к нему и его вопросу, а к ее семье. Они попрощались и разошлись в разные стороны: она по парадной лестнице спустилась к кортежу, а ребята направились в уже знакомую столовую. Наконец-то они были вдвоем – отдохнувшие, в спокойной обстановке.

– Я действительно не хотел все это видеть, – тихо сказал Хинта. – Я просто нажал на кнопку, меня ослепило лазером и…

– Нет, это хорошо, что ты это включил. Если бы не твоя оплошность, я бы никогда этого не увидел. А мне нужно было это видеть.

– Да? – неуверенно спросил Хинта.

– Знаешь, я не понимаю, как Ивара уцелел, как сохранил себя. Как он смог жить после того, как потерял Амику? Я не могу себе этого представить. Меня уничтожает одна лишь мысль об этом. А с ним это действительно случилось. И он все сохранил, все, кроме улыбки – разум, доброту, память, силу воли. И он возвращает себе все больше. Он отвоевывает у горя свою душу. А то, что он потерял – это должно быть больнее, чем терять родителей или детей.

Хинту пробрал легкий озноб. Живая картина с целующимися людьми все еще стояла у него перед глазами. То, что они делали, не было табу, но не было и нормой. В своем мире, по ту сторону Стены, в бедной крестьянской семье, Хинта рос в большой невинности. Он отстал, и сам это понимал. Даже там, в Шарту, среди его сверстников, были те, кто видел, знал и пробовал много больше, чем довелось знать и пробовать ему. А самого себя он не мог представить ни с одним человеком – ни с мужчиной, ни с женщиной, хотя, наверное, предпочел бы женщину – девочку своих лет или немного старше себя. Но он не знал даже того, откуда в нем берется это предпочтение. И жар на щеках Тави, и тьма в глазах Тави, когда тот говорил про все эти вещи – все это смущало Хинту.

– В начале, в той части, которую ты пропустил, – с трудом подбирая слова, сказал он, – они плескались в воде. Все четверо. Там ничего такого не было. И мне это очень понравилось. Они были такими счастливыми. И да, наблюдая за ними в этот момент, я думал почти о том же, о чем ты сейчас сказал – о том, как много они потеряли, о том, как их изменила боль. А потом, когда они стали целоваться, я словно увидел что-то запретное. Это не для меня. Я не знаю, что с этим делать. Понимаешь? Я не хочу знать этого про Ивару. Мне неприятно. – Он тяжело вздохнул. – И при этом я не хочу, чтобы ты или он что-то от меня скрывали. Я не знаю, где здесь нужная дистанция.

– Я понимаю.

– Я, наверное, еще ребенок, – почти с ненавистью сказал Хинта.

– Нет, – горячо возразил Тави. – Просто вспомни, что сейчас сказала Инка. Она сказала мудрую вещь. Не все люди переживают страсть. Ведь все люди разные. У каждого свои достоинства, свои особенности. Хинта, это не происходит сейчас с тобой, но происходит со мной. А потом, однажды, это произойдет с тобой. Просто ты еще не встретил кого-то, кто вызвал бы в тебе эти чувства.

– Встретить кого-то яркого, как Ивара… У меня на это мало шансов.

– Может быть, ты сам будешь таким. И кто-то встретит тебя. А, может быть, все, что сейчас происходит, для нас всех закончится бедой. Иногда эти чувства только причиняют боль.

– Но ты хочешь этого, – почти обвиняюще сказал Хинта.

– Да.

– Ты целовал его? – Они уже вошли в светлую столовую, и Хинта хорошо увидел, как Тави вздрогнул от его вопроса.

– Ты же не хотел ничего знать.

– Но я и так слишком много знаю, слишком много вижу. И это будет продолжаться, пока мы живы и пока мы вместе. Потому что вы оба этого хотите. Потому что он такой. И ты стал таким, когда его увидел.

– Он… – Тави передернул плечами, – он этого не хочет.

Хинта не ответил. В нем кипело чувство, похожее на ярость или отчаяние, но не ярость и не отчаяние. Он испытывал странное нетерпение. Он уже хотел, чтобы Тави и Ивара пошли дальше – просто для того, чтобы был пробит какой-то барьер. Он испытывал стыд, натыкался на преграду внутри самого себя и хотел, чтобы его друзья своей любовью извне разрушили в нем эту преграду. Он не хотел больше быть скованным этими цепями, не хотел прятать глаз, когда увидит, как другие целуются. И еще он испытывал маленькое мстительное желание снова быть жестоким – как тогда, в школе, когда они ругались с Тави.

– Я его не целовал, – сказал Тави, – хотя что-то такое почти случилось. Но он этого не позволил. И тогда мне показалось, что, если я это сделаю, если полезу к нему, то все будет кончено и он меня возненавидит. Теперь ты доволен?

Хинта устыдился своих чувств. Да, включенная запись не была его виной, но этот разговор и то, как он сейчас давил на Тави – было. Они почти не разговаривали на протяжении нескольких минут, пока прислуга вносила еду.

– Извини, – шепнул Хинта, когда они сели за стол.

По губам Тави скользнула быстрая улыбка.

– К счастью, ты меняешься. Мы все меняемся. Меняемся и начинаем лучше понимать друг друга. И в нас рождается храбрость, которой не было раньше.

У Хинты осталось чувство, что он не совсем понял мысль друга, но в то же время он уловил ее теплый оттенок, общее направление. Он не стал переспрашивать, и после этого между ними наступил мир.

– Ты давно проснулся?

– Я дважды просыпался. Вечером я начал кричать во сне – видимо, настолько громко, что слуги дома меня услышали и разбудили. Я встал, поужинал. Инка пригласила меня в свой кабинет, и я видел, как она работала над нашими терминалами. У нее кабинет-лаборатория, примерно как у Ливы, но вся в электронном оборудовании. Тебе стоит там побывать. Впрочем, я был там совсем недолго – мне стало плохо, и я снова решил прилечь. А утром я проснулся за час до нашей встречи.

– Значит, я проснулся раньше тебя.

– И не вышел из комнаты?

– Я думал. Думал о том, кто я, вспоминал прошлый день и прежнюю жизнь. Все казалось ужасно нереальным.

– Ашайта?

– Он как потерянная часть меня, – с внезапной слабостью подтвердил Хинта. – Я бы кормил его сейчас. Я не знаю, как есть без него, как спать без него. Я присматривал за ним слишком долго.

Он закусил нижнюю губу, чтобы не заплакать. Они были только вдвоем, прислуга ушла. Косой луч утреннего солнца играл на стеклах купола, касался выпуклых окон этой большой светлой комнаты. Журчала вода в фонтане.

– Я свободен. Вот о чем я думал. Нет забот. Только друзья. Это ужасно, но теперь мне кажется, что не люди вокруг сделали с ним это. Нет. Он сам ушел. Он отпустил меня, освободил меня, чтобы я мог бежать из этого ада. Он был моим якорем. А теперь я легкий. И ветер несет меня, словно я крошечная желтая спора, сорвавшаяся с шляпки треупса.

Он усмехнулся и, смаргивая слезы, начал есть.

– Ты тоже извини меня за мои слова, – попросил Тави. – Я неправду сказал, когда восхищался тем, как Ивара пережил утрату Амики. Нельзя так говорить. Я не знаю, кого больнее терять – родных или любимого человека. И это невозможно сравнивать.

– Нет, ты был прав, – мрачно ответил Хинта. – Видишь, я здесь, живой, жую. Вся моя семья может быть мертва – и ничего. В этом есть что-то ужасное. Я любил их. Но ведь это не убивает. Это почти свело меня с ума, или мне так казалось. Но меня можно было спасти. Вы с Иварой меня спасли. И вот мы все здесь. Я живой. Мы живые. Мне очень больно, но это уже проходит. Это так странно, даже несправедливо. Когда я думаю об этом, мне кажется, что людям было бы лучше умирать одновременно: всему человечеству, и без страданий, без скорби, без погребальных церемоний. Но это так не работает. В войне нет справедливости. В ней ничего нет. Я уже вчера это говорил. И поэтому надо отбросить ее, пережить смерть павших. И изменить мир.

Тави кивнул.

– Ты вчера хотел поговорить, – напомнил Хинта.

– Да. Но сейчас я хочу сказать другое – не то, о чем хотел сказать вчера. Я ведь тоже стал думать о себе, когда проснулся. Помнишь, что мне рассказала мама?

Мысли Хинты были слишком далеко от воспоминаний об Эрнике и ее делах, и он помотал головой.

– Она думала, что я умер, а потом вернулся или меня вернули. Этот город мне не чужой. Я здесь жил. Если со мной что-то произошло, я хочу об этом знать. Проверить, найти следы. Здесь должен быть свой колумбарий, может, и не один – город очень велик… Я ничего об этом не знаю, но в каком-то месте здесь хоронят мертвых. Там должна быть погребальная камера моего отца. И если мама не лгала мне и не была сумасшедшей, то там будет и моя погребальная камера. Я хочу ее найти. Я хочу увидеть это место и эти вещи своими глазами. Хочу посмотреть в лицо своего барельефа, открыть посвященную мне дарохранительницу, если только та существует.

Хинте стало не по себе.

– Это сумасшедшая идея.

– Все, что сказала тогда мама, было похоже на безумный бред. И я мог быть лишь в ужасе от ее слов. Но теперь все по-другому. Я в этом городе. Я не могу просто так бросить эту тему. Я должен понять. Я должен подтвердить или опровергнуть ее слова. Ты говорил, что тебе все казалось нереальным. А теперь представь, как себя чувствую я. Кто я, если женщина, меня родившая, заявляет мне, что меня нет, что я подделка, кукла, которую ей подсунули вместо ее ребенка?

– И ты хочешь?..

– Да. Инка показала мне, как пользоваться терминалом в моей комнате. Это не похоже на тот доступ, который ты с отцом получал через принадлежавший Ашайте терминал обучения больных детей. Здесь сеть совсем другая – она как целый мир. Ей можно задавать вопросы, и она дает множество ответов. Мы можем узнать любую общую информацию про Литтапламп: в том числе, сколько здесь колумбариев и как найти ячейку конкретного мертвеца.

– Мы найдем его адрес через терминал, а потом попросим Инку отвести нас туда, когда она будет устраивать нам экскурсию по городу?

– Да.

Некоторое время они просто ели. Хинта ощущал в себе двадцатичасовой голод. На этот раз он был в состоянии воспринимать оттенки вкуса. Еда была под стать здешнему воздуху, здешней роскоши – такая же обильная и богатая. Блюда ломились живыми фруктами, запах незнакомого жареного мяса щекотал ноздри и дурманил. В глубоких тарелках, разделенных на хитрые секции, плескался жирный бульон трех сортов. Хинта ел и ощущал, как покой и сытость обволакивают его изнутри.