Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 58 страниц)

Когда они вышли из гумпрайма, уже наступила ночь. Туман рассеялся, но звезд не было видно – так ярко сиял всеми своими огнями Шарту. Горели все базовые, запасные и аварийные прожектора. На центральной площади царила суета – от складов прибыли машины и робоходы с оружием, пайками, спальными комплектами и скафандрами военного образца, и все это раздавали прямо с кузовов в толпу. Мужчины, которым предстояло идти в патрули, неуклюже сбивались в отряды и на ходу пытались разобраться с устройством винтовок. Кто-то истерично обнимал родных, будто тем суждено было погибнуть в первом же дозоре.

Хинта, смертельно усталый и эмоционально измотанный, застыл посреди всего этого движения, как во сне. Прожектора били в глаза, ветер гнал по ослепительно освещенной красной земле прозрачную рухлядь разорванных упаковок. Всюду, сверкая и пестрея разношерстными скафандрами, шли и толпились люди. Многие были уже в военной экипировке. Отсвечивали синим борта грузовых машин. Кто-то пытался упорядочить толпу и кричал на всех по громкой связи – команды-окрики сливались с ревом моторов и шелестом трепещущих на ветру пакетов.

– Светло, как днем, и людно, как в бедствие, – забыв, что дети слышат ее, сказала Лика. Вместе с Атипой они встали в очередь к машине, с которой раздавали оружие. Потом к ним подошел Риройф – за плечами у него уже висела винтовка, а на поясе был закреплен ремень с боезапасом и раскладным энерго-щитом. Он словно переродился этой суматошной ночью: оружие странно шло ему, как будто всегда было недостающей частью его неуклюжей фигуры. Его сутулые плечи и длинное тело обозначали теперь принадлежность не к работягам, а к солдатам. Он походил на какого-то нездешнего персонажа – на повстанца запада, сошедшего со старых агитационных голограмм, которые когда-то доходили до Шарту.

Лика, как только узнала, что ей оружия не дадут, попросила Риройфа заночевать у них. Тот согласился. Атипа получил экипировку и из общей очереди отошел к своему отряду – там многие, как и он, еще стояли с семьями. Прощание затянулось. Лика села на какой-то контейнер, Ашайта на время задремал у нее на руках. Хинта стоял рядом с примолкшими мужчинами и с усталым интересом разглядывал оружие отца – щита тому не выдали, зато винтовку украшал снайперский прицел с системой ночного видения. Они расстались под звуки военных команд, когда шериф самолично увел отряд наблюдателей с пустеющей площади.

Путь домой показался Хинте долгим и странным. Всюду было слишком много света. Ашайта обессилено вис на руках. Посреди их улицы рассеянной толпой слонялось десять бойцов, которым не объяснили, какие позиции занять.

Придя домой, Хинта кое-как раздел и уложил брата, после чего чуть ли не час просидел на кухне – в тишине, в лакуне усталости и покоя. За окном был туман, прожектора, отряды вооруженных людей, страх и ожидание войны. А здесь горел маленький свет, и можно было выпить несколько стаканов сладкого сока.

У Хинты дрожали руки. Он чувствовал, что стены комнатки, где он сейчас сидит, похожи на тонкую скорлупу. Пройдет мгновение, и кто-то очень большой опустит вниз свою тяжелую ладонь, и место уюта исчезнет. Все казалось Хинте временным, ничтожным, почти утраченным и нереальным. Но он все равно не мог отсюда уйти – не прямо сейчас, ведь можно было выпить еще один успокаивающий стакан сока, и еще один после него.

Потом был Риройф, засыпающий на диванчике в коридоре. А потом Хинта забрался на верхний ярус их койки и упал лицом в подушку. Ему казалось, что он тут же уснет, но этого не произошло – вместо желанного покоя пришли слезы, и он ревел, сотрясаясь всем телом, зажимая лицо, мучительно осознавая и переваривая свою трусость, и трусость своего отца, и опасаясь, что разбудит младшего. Но тот тоже не спал.

– Э… ла… – услышал Хинта. Он оторвал лицо от подушки и сквозь слезы увидел залитое непривычным светом окно.

– Нэ… ла… – повторил Ашайта, – е… ла-е… нта?

– Я не знаю, почему, – хрипло ответил Хинта. Он почувствовал, что брат снизу тянется к нему, и опустил навстречу свою руку. Так они и лежали почти до рассвета, сцепившись пальцами, и Хинта в усталом полубреду думал о том, что Ашайта что-то делает с ним, защищает его, как брат и должен защищать брата; возвращает ему совесть и покой; спасает его для дружбы с Тави. И уже под конец, проваливаясь в забытье, но по-прежнему сжимая руку младшего, Хинта придумал слова, которые он должен будет сказать своему лучшему другу после всего, что сегодня произошло.

– Я хочу, чтобы мы оба были как Шедра Киртаса, – шептал он, – разумными и точными, сильными и не лгущими ни в одном слове.

Ему приснился странный сон, в котором он, Хинта, стоял на трибуне посреди пустого зала гумпрайма, а от дверей прямо к нему, медленно, с печальной торжественностью, шел Тави, неся окровавленного младенца-омара на руках. И это длилось, длилось… И свет ламп на потолке зала был совсем как свет прожекторов в окне.

Когда Хинта проснулся, отец уже был дома, Риройф ушел, а поселок за окнами стремительно менял свой облик – люди ходили в военной одежде и с оружием, стены домов обшивались сталью, у каждого крыльца росли редуты из контейнеров с песком.

^{Глава 3}
УКРАДЕННЫЕ ДУШИ

Новая занятость отца мгновенно обрушила на плечи Хинты дополнительные заботы.

– Если все удастся, мы даже заработаем на этой напасти, – за завтраком объявила ему мать. – Я возьму на себя сверхурочную работу в птичнике, Атипа найдет шесть часов в день, чтобы батрачить на Джифоя, и нам обоим заплатят большие надбавки. Но ты должен почти полностью взять на себя хозяйство.

– И младшего, – угрюмо добавил Хинта.

– Он никогда тебе не в тягость. Да и выбора нет.

Так Хинта против своей воли получил в безраздельное пользование ключи от гаража и четырех теплиц, а в придачу – дополнительный счет в кошельке, специально для закупок с продовольственной базы.

– Главное, ни в коем случае не выходи за пределы поселка, – на прощание наказала ему Лика. – Возвращайся домой до темноты и старайся держаться рядом с вооруженными людьми – благо они на каждой улице.

– Я не дурак, – ответил Хинта. Однако, забрав Иджи из гаража, пошел не прямиком в теплицы, а повернул в центр Шарту, к административному комплексу, где жили Тави с матерью. Позвонить другу Хинта долго не решался, так что сделал вызов лишь, когда оказался на соседней улице.

– Привет. Ты как?

– Привет, – эхом отозвался Тави. – Не знаю. Не могу понять. – В его голосе появилась какая-то мертвая интонация, которая немного напугала Хинту: выбитый из колеи, он на время забыл все слова, которые готовил. – А ты как?

– Нормально. Нет, плохо. Я вчера хотел тебя найти, но отец не позволил. Я как будто бросил тебя одного, и мне от этого не по себе.

– Ты не бросал. А искать было бесполезно – мама увела меня домой до конца голосования.

– Ты помирился с ней?

– Это нельзя так назвать. Скорее, я заключил с ней соглашение о мире… ну, или лучше сказать – соглашение о вооруженном паритете. Похоже, прежним все уже не будет.

– Ты под домашним арестом или что-то вроде того? – расстроенно и растерянно предположил Хинта.

– Нет, – снова с какой-то странной интонацией возразил Тави. – Она не наказывала меня раньше и тем более не будет теперь.

– Тогда что делаешь?

– Не допрашивай, а? – устало осадил его Тави. Несколько секунд они молчали – слишком долго, и Хинта начал чувствовать, как падает в пропасть тихой паники, но Тави все-таки ответил. – Ничего я не делаю. Пытаюсь убраться в своей комнате.

– Она дома?

– Нет. У нее завал работы. Почти все ее лаборанты теперь в патрулях, а на их месте должен кто-то быть.

– Просто я с братом подхожу к центру Шарту, и очень хотел к тебе зайти. Потом у нас куча дел, но полчаса есть. А может быть, ты пойдешь с нами.

Тави почему-то замялся.

– Ладно, – наконец, согласился он. – Я, наверное, даже хочу, чтобы ты это увидел – меньше придется объяснять.

– Увидел что?

Но Тави резко оборвал вызов – чего раньше не делал вообще никогда. Хинта, подгоняемый необъяснимой тревогой, пошел быстрее.

_____

Тави открыл ему сразу. Стоя внутри шлюза, Хинта сквозь прозрачное оконце увидел его лицо: отсутствие улыбки, взъерошенные волосы, заметная полоса красноты под левым глазом – след вчерашней пощечины. Это был незнакомый Тави, очень красивый, печальный и повзрослевший. Глядя на него, Хинта вспомнил, как вчера оружие изменило Риройфа, и подумал, что война создает в Шарту новые лица. Потом внутренние двери шлюза открылись, и Хинта подтолкнул Ашайту, чтобы тот шел вперед. Младший протанцевал в глубину прихожей – она была длинная, с двумя выходами: один, через который вошли Хинта и Ашайта, вел на улицу, другой, лишенный шлюза, открывался во внутренние коридоры административного центра.

– Рад тебя видеть, – стягивая маску, улыбнулся Хинта.

– И я, – ответил Тави. Он был в красивой кофте с эластичной напенкой – мягкий неглубокий барельеф у него на груди изображал шесть величайших героев Джидана. Джилайси Аргнира получил свое место с левой стороны композиции, прямо над сердцем мальчика.

Хинта привычно шагнул вслед за братом и потянулся к застежкам у того на скафандре, но Тави его остановил.

– Знаешь, не раздевай его. Я сейчас понял, что хочу уйти отсюда. Я ведь тебе и твоим делам не помешаю?

– Отец в патрулях, а меня сослали работать в теплицах. Так что, если ты готов там со мной сидеть, то… – Хинта не сказал «это будет здорово», потому что эти слова не слишком подходили к обстоятельствам.

– Готов. Где угодно, только не здесь. Но сначала ты посмотришь на мою комнату.

– Ладно, – удивленно согласился Хинта. Они прошли немного вглубь квартиры, и он замер на пороге спальни друга. Пол был усыпан обломками сбитых с потолка пластин полупрозрачного пластика. Среди пестрого крошева катались шарики сорванных лампочек; некоторые из них до сих пор светились – догорающие искорки убитой красоты. Так же выглядело и все остальное – сметенные стеллажи, сбитые с подвесок барельефы. Только центральная композиция с двуликим Джилайси стояла нетронутой, и обе половины его лица-лика с безмолвной яростью и горем взирали на разруху.

– Это она сделала? – пораженно спросил Хинта.

– Мама это начала. А потом мы крушили мою комнату вместе.

– Но зачем? В смысле, если она – от злости, то зачем ты сам?

– Пойдем отсюда, ладно? – Уголок рта Тави слегка дернулся. – Не хочу сегодня это убирать. Может быть, я вообще не стану это убирать. Буду так жить.

– Ладно.

– Мне надо переодеться, и мы уйдем. Ты можешь пока зайти на кухню. Там на столе недоеденные руши и стакан детского кифа. Мама оставила мне к завтраку – но я его не пил… – Заканчивая говорить, Тави через голову стянул свою кофту и, спотыкаясь, осторожно пошел по хрустящим обломкам к платяному шкафу.

– Ладно, – автоматически повторил Хинта. Мгновение он смотрел на тонкую белокожую спину друга – конопушки у Тави были не только на лице, но и по всему телу, особенно много над лопатками и на пояснице – а потом направился на кухню, где обнаружил руши: несколько маленьких сладких колечек на большом формовочном подносе. Хинта вспомнил, что так и не угостил ими Ашайту – пакет, который ему вчера подарил Тави, позже забрала мать, и он, забытый, остался лежать в вакуум-консервной камере у них дома. Вместо того чтобы съесть сладости, Хинта завернул их в бытовой пакет и упрятал в карман скафандра. Их с Тави разговор по-настоящему продолжился уже на улице.

– Странно, – запирая шлюз, объяснил тот, – но вчера я стал крушить свои любимые вещи, потому что у меня не осталось другого способа достучаться до мамы. Я никогда не видел ее такой. Она кричала, покраснела, стала некрасивой. Мне не удавалось вставить ни слова. И тогда я вместе с ней начал все швырять и бить.

– И это помогло?

– Да. Когда я начал все ломать, она почти перестала это делать и начала слышать, что я ей говорю.

– У тебя раньше было очень хорошо, – с горечью сказал Хинта. – У нас дома никогда так не было.

– Знаешь, ведь это были не только мои вещи, не только мой труд – мы с мамой делали все это вместе. Лампочки на потолке появились сразу после переезда в Шарту. Подвесные панно мы вырезали еще несколько лет. Мама увлекалась вместе со мной. Это было такое счастливое время. Я очень ее любил. Мне казалось, мы с ней особенные, и никогда в моей жизни не будет другого такого удивительного человека, как она. Но я ошибался. Все меняется. Люди меняются. Одни приходят на место других. Но так жаль, что какие-то вещи в этот момент теряют смысл.

Хинта смутно заподозрил в его словах какой-то тайный намек.

– О чем ты? Кто приходит на смену кому?

– Люди – одни на смену других. Я не о ком-то конкретном. Я о том, как это вообще бывает. Я очень расстроен и, наверное, поэтому излагаю все бессвязно. Помнишь, ты утверждал, что я могу зажигать людей и спасу свою маму от этого омертвения, в которое погружаются взрослые? Вчера я все это ей сказал. О взрослых, о насилии, о людях вообще. – Голос Тави слегка дрогнул. – Я в лицо ей кричал, что она умерла внутри, иначе бы не стала вести себя так, как ведет сейчас. Я сказал ей, что она лицемерка и что она ничего не поняла из тех легенд, которые сама же читала и рассказывала маленькому мне. В конце концов, когда мы сломали уже почти все мои вещи, до нее что-то дошло. Она стала плакать, попыталась меня обнять, но я ей не позволил и убежал.

– От нее или вообще из дома?

– И от нее, и из квартиры. Долго бродил по всему административному комплексу, прятался. Вернулся домой только в начале утра.

Хинта почувствовал себя абсолютно ужасно. Он тогда бросил Тави. Тави мог этого не признавать, но так оно и было.

– Здесь, наверное, была суматоха, – предположил он, борясь с неловкостью и чувством вины. – Я имею в виду, не из-за тебя, а из-за приезжих крайняков.

– Уже нет. Когда я мимо них проходил, они ложились спать. Все было очень тихо. Люди вели себя вежливо.

Они дошли до перекрестка, где рабочие строили укрепления из бочек и валунов.

– У всех оружие, – оглядываясь, сказал Тави. – Скоро поселок будет сам на себя не похож. После вчерашнего мне кажется, что любой человек, даже тот, который не способен взять в руки ружье, внутренне создан для жизни в обстановке войны. Интересно, может, омары затем и приживляют пулеметы прямо к самим себе – для них это своего рода вершина постижения человеческой природы?

– Да, я тоже заметил, что некоторых оружие дополняет, будто им всегда его не доставало. Но омары-то не люди.

– А люди это люди? До вчерашнего дня я думал, что мама вообще никогда меня не ударит. Я даже представить себе не мог, с какой тупостью, с каким равнодушием она на самом деле смотрит на мир. И я бы никогда раньше не поверил, что она беспрекословно и подобострастно подчиняется этому недалекому негодяю Джифою.

– Она же на него работает.

– Я раньше думал, что она за свою большую зарплату улучшает ему прирост фрата, а вчера оказалось, что он ей нравится. Я имею в виду, не как работодатель, а вообще. Я не понимаю, что между ними, но я это видел. – Тави передернуло, его голос снова повело в слезы. – На него работают все. Но большинство его сотрудников от него не в восторге, а она ест у него с руки.

– Они что…,

– Я не знаю. И не очень хочу знать. Просто это так странно и страшно – чувствовать, что у близкого тебе человека есть сторона жизни, которая от тебя скрыта. Да и человек этот, возможно, не был тебе близким, а просто носил маску. Она думала, что я ребенок, и все было замечательно, так как можно было не принимать всерьез наши слова и игры. Но вот я вырос с верой в эти слова и игры, и оказалось, что весь мой мир состоит из них. А ее мир всегда состоял из чего-то другого. И получилось, что она вырастила чужого себе человека – то есть меня. Но как можно было так сделать? Это что, такая особенная глупость? Или взрослые просто не понимают смысла легенд и не придают им значения, притом что сами, должно быть, на них росли?

– Я правда верил в то, что ты найдешь с ней общий язык. И тоже не мог себе представить, чтобы она тебя ударила. Она вроде всегда была другая, не такая, как местные.

– Вот и возникает вопрос: кто такие люди? Посмотри на нашу историю. Одна цивилизация – Джидан – была более последовательной, чем две другие. Ее уничтожили. Один человек – Джилайси Аргнира – был еще более последовательным, чем даже его народ. В ответ его изгнали отовсюду, преследовали и хотели убить. На мой взгляд, Джилайси и, в меньшей степени, его народ, были людьми. Они развивали в себе идею того, как жить и быть человеком в духе легенд о добре. Если они были людьми, то мы – почти такие же нелюди, как омары. А если права противоположная сторона, которая верит, что человек – это воин, борец, захватчик и насильник, то тогда омары – это еще какие люди, а все остальные, включая нас, лишь подтягиваются к идеалу.

– Знаешь, – сказал Хинта, – я вчера вечером и ночью, не переставая, думал над твоими словами. Мы совсем не похожи на героев. Моя семья – напуганные трусы, делающие все, чтобы считаться своими, но при этом ускользнуть от ответственности. Я не пошел за тобой после твоего выхода на трибуну, так как отец решил, что мы должны голосовать после всех.

– Почему?

– Чтобы совпасть с общим мнением.

– Но это бессмысленно. Если нет своего мнения, нужно воздержаться.

– Это не бессмысленно. Это трусливо. И мне очень стыдно. Мне стыдно, что отец попросился в охрану поселка – он думает, здесь у него больше шансов уцелеть. Мне стыдно за трусливые разговоры, за то, что я не пришел к тебе днем. И еще мне стыдно, что я, наверное, похож на них – на всю свою семью. Я боялся вчера весь день. А хуже всего было после собрания. Ты ведь не был вчера на площади, когда оружие раздавали? Было не так, как сейчас. Прожектора, толпа, машины и ощущение, что все прощаются друг с другом навсегда. Казалось, омары нападут ночью, и мы кого-нибудь потеряем, или вообще все умрем. Это было в глазах людей.

– Ты не знаешь, трус ты или нет. Ты просто еще ни разу не был в такой ситуации, когда становится видно, как поведет себя человек. И мне кажется, стыдно не бояться и трусить, а быть таким, как Джифой: орать, командовать, бредить местью, выдавать случайную стычку за победу, чужие заслуги – за свои, трястись над своим богатством.

Некоторое время они шагали молча. Из-за окраинных домов уже показались теплицы – большие голубовато-белые купола из полупрозрачного пластика. Между ними петляла грунтовая дорога. На шлюзах висели таблички с номерами и фамилиями владельцев.

– Но вчера Джифой неплохо говорил против «Джиликон Сомос», – заметил Хинта. – Может, он и урод, но в тот момент он был честен.

– Я, кстати, голосовал за план корпорации, – ошарашил его Тави.

– Почему?

– Потому что Шарту слишком маленький. Я не знаю, хочет корпорация плохого или хорошего, но их приход мог бы означать, что здесь станет больше выходов в большой мир. Прости, Хинта, я знаю, как ты любишь свой поселок, я знаю, как ты воспитан. И здесь действительно бывает очень красиво и хорошо. Но лучше, даже теряя многое, стать человеком всей литской ойкумены, чем оставаться запертым в одной общине, без всякого выбора.

– А наши прежние разговоры про «Джиликон»? Что, если они действительно хотят разрушения Экватора и всеобщей гибели? Ты бы стал на них работать?

– А изолированный от мира Шарту, который в любом случае продает им свой фрат – как он может им помешать? Нет, Хинта. Джифой, твой отец, моя мама, весь Шарту – глупцы. Они не умеют и не хотят вести переговоры. Они видят повсюду врагов и не допускают в мыслях, что хоть кто-то вокруг может быть для них полезен. При этом они забывают, что все, что у них есть – дома, скафандры, генераторы, машины, лекарства, половина продуктов, героические ламы, книги, музыка – все это едет сюда с той стороны Экватора.

Хинта сердито засопел.

– Только сблизившись с большим миром, мы могли бы что-то изменить. Чтобы изменить «Джиликон Сомос», надо стать ее частью. Бойкотируя их переговорщиков, селяне просто загоняют себя в угол, из которого однажды уже не будет выхода. И тогда кто-то – какая-нибудь сила оттуда или отсюда – уничтожит это место. А я не думаю, что надо умирать за фратовые поля и за эти маленькие домики, собранные для нас в другой стране.

Они остановились перед участком семьи Фойта, и Хинта отвлекся, отключая охранную систему. По местным меркам теплицы его отца были не очень большими – всего около восьми метров в диаметре – но в них можно было ходить в полный рост, а шлюзы были изготовлены по грузовым стандартам, так что Ашайта мог свободно въехать внутрь на ослике. Когда они всей командой остановились внутри шлюза, Хинта вновь повернулся к Тави.

– Атмосфера здесь нормализуется медленно, – предупредил он, а потом без перехода продолжил, – так ты это хотел сказать на собрании? Что нам следует принять предложение корпорации? Или ты собирался предложить мир с омарами? Ты не думаешь, что мать спасала тебя от ярости толпы? И шериф? Ты мог вот такой глупой речью изуродовать всю свою жизнь!

Тави молча стянул с головы шлем и остался в одной маске. Его волосы взъерошило потоком обновляющегося воздуха.

– Да, и поэтому мама ударила меня уже после моего выхода на трибуну, а потом кричала на меня и ломала мои вещи. Это был такой способ меня спасти.

– Я не это имел в виду.

– Это. Но у меня в любом случае нет больше никого, кроме тебя. Поэтому давай говорить, давай высказывать друг другу свои мысли без ссор, хорошо? Да, я собирался сказать, что люди должны допускать возможность сотрудничества. Но я не глуп и не наивен. Поэтому мое предложение начиналось с идеи, что мы должны взять в плен хотя бы одного живого омара.

Шлюз открылся. Хинта удивленно посмотрел на Тави и пропустил того вперед. Они вошли в душный растительный лабиринт. Солнечный свет, рассеянный куполом, утрачивал здесь свою режующую яркость. Вьющиеся побеги харута ползли вверх по натянутым в воздухе струнам. Между листьев мягкими оранжево-красными мешочками висели крупные плоды, их тонкая шкурка потела от сока. Тави стянул с себя маску и с удовольствием втянул носом пряный, травянисто-сладкий запах. Хинта приказал Иджи лечь на земляной пол и помог брату спуститься с ослика.

– Думаешь, омар рассказал бы нам об их планах?

– Нет. Для начала кто-то должен был бы общаться с ним день и ночь, учить его язык. А то сейчас получается, что омары нас понимают, а мы их – нет. Потом человек попытался бы подружиться с этим омаром и дать ему то, что тот готов взять от людей. А в самом конце человек отпустил бы его назад в пустоши с подарками и предложением мира.

Хинта расстегнул верхнюю часть своего скафандра, потом начал раздевать брата.

– Прости меня, – сказал он. – Это совсем не глупо. Но это долго, сложно и требует согласия всей общины, которого она никогда не даст. Это почти невозможно.

– Укт… не!.. – вытягивая руки вверх, перебил их Ашайта.

– Нет, они еще не вкусные. И с веток их нельзя есть, надо готовить. Но у меня есть для тебя подарок. – Хинта вытянул из-за пазухи пакетик с рушами. Брат замурлыкал от удовольствия, пустил на подбородок слюну и тут же прикрыл рот руками, испугавшись, что выронит лакомство.

– Я рад, что ему нравится, – тепло сказал Тави. Они переглянулись. Хинта отвел взгляд первым.

– И есть еще проблема, – без нажима вернулся он. – Омары предпочитают убивать себя, а не сдаваться в плен. Чтобы взять кого-то из них живьем, придется пожертвовать людьми.

– Я знаю. Но это был бы выход.

Хинта сел на бочку, притянул брата к себе и начал вытирать ему подбородок.

– Это может не сработать.

Тави всплеснул руками.

– Но ведь мы даже не знаем, что им от нас нужно! Все понимают, что это главная проблема, но никто ничего не делает. Омары взломали дронов, а потом ходили сюда неделями, может быть, месяцами – и никого не тронули, пока однажды не нарвались. Они не напали на Шарту ночью, хотя знают, что их раскрыли. С каждым часом якобы существующий зловещий план омаров утрачивает свой смысл. Они ничего не делают – может, потому, что ничего и не собирались делать? Я вот думаю: кто начал стрелять первым? Что, если все не так, как кажется? Что, если они искали способ поговорить с нами? Но стоило им встретить человека, как тот поднял оружие.

– Или все ровно наоборот, и эти хитрые твари собирались с силами и строили план идеальной атаки.

– Может, они есть хотят, может, у них там своя экологическая катастрофа или болезнь. Никто же ничего не знает. Может, они стали бы работать с нами за плату. Только представь, сколько они могли бы сделать, если бы направили свою энергию в мирное русло! Им не нужен очищенный воздух. Они не только идеальные солдаты – они жители этого мира, способные быть в нем постоянно, без скафандров и другой защиты, без развернутых баз. Они могут работать, а не убивать. Они могли бы всю пустошь возделать отсюда и до Акиджайса.

– Но до этого ты справедливо заметил, что они вшивают оружие в самих себя. Это не мирный народ. И он уже никогда не будет мирным. Они погибли для мира, процесс необратим. Они такие, какие есть, и их не изменить. Ну да, действительно, ты был прав на все сто: зачем наша рука заканчивается пальцами, которыми можно сделать так много разных вещей, а не дулом оружия, с помощью которого можно сделать только одну вещь? Джилайси Аргнира носил оружие, а не приделывал его к себе. Он мог снять свой боевой экзоскелет, бросить свой энергетический меч и стать кем-то новым.

– И он стал. А с омаром это так просто не получится. Но ведь никто не пробовал сделать с ними вообще хоть что-то. Их только убивают.

– Я знаю. Но ты видишь, есть много причин, почему это так. Больше нету, – показывая брату пустой пакетик, сказал Хинта. – Остальные лежат дома. Они будут твои, но не сейчас, а ближе к вечеру.

– Атно… – огорченно согласился Ашайта. Но печаль его не была долгой. – Иджи, ка, найтжитика-тика?

– Конечно, – разрешил Хинта, и младший радостно затанцевал к ослику. Некоторое время они молчали. Было слышно, как шумит система вентиляции, как водный конденсат капля за каплей падает на дно сборника. Затем, вплетаясь в эти мерные звуки, в помещении раздался негромкий голос Иджи. Руки Ашайты танцевали в воздухе, и робоослик, подчиняясь их движениям, играл очередную странную, рвущуюся мелодию.

– Знаешь, мне кажется, я схожу с ума от того, чем вдруг стал мир вокруг меня, – сказал Тави. – Слишком много событий. А здесь хорошо. Спасибо, что пригласил с собой.

Хинта взглянул на друга и увидел, что тот сидит с закрытыми глазами. Его лицо с рассыпавшимися в стороны от носа конопушками в этот момент выглядело совсем детским – казалось, Тави ждет подарка, или чуда, как в праздник элла.

– Я тоже хочу, чтобы мы были вместе, – сказал Хинта. Тави промолчал, но слегка улыбнулся. Они сидели так еще довольно долго, пропитываясь запахом плодов харута и чувством вернувшейся, спасенной дружбы. Потом Хинта начал делать свою работу, а Тави помогал. Они обрезали гибнущие ветви, собирали поспевающие плоды и слушали, как Ашайта играет с Иджи.

_____

Когда они перешли во вторую теплицу, разговор описал полный круг и вернулся к ссоре Тави с матерью.

– И что ты будешь теперь делать? – спросил Хинта. – Попытаешься еще раз помириться с ней по-настоящему?

Тави покачал головой, вытер со лба пот. Вторая теплица была более заросшей и душной, чем первая – здесь культивировались сразу два вида растений. Линии опорных рамп сходились под вершиной купола в форме шестиконечной звезды, под ними висело множество мелких яйцевидных горшочков с прорезями, сквозь которые, заслоняя свет, пушился хаос ярко-зеленых побегов кича. Внизу, на узких грядках, уложенных в форме огромного круглого лабиринта, бурыми кустиками росла сурпайя. На ее стебельках ребята выискивали черные полипы и прыскали на них из баллончиков голубоватой дрянью, смертельной для вредителей.

– Нет, я не буду восстанавливать с ней отношения. Не буду больше ни в чем убеждать. И ничего не буду от нее ждать. Потому что в этом нет смысла.

– Твоя мать всегда была для меня… – Хинта замялся, – ну, примером того, чего у меня нет. Мне казалось, она любит тебя так, как моя мать любить не умеет. Я даже завидовал тебе до сегодня. Даже сейчас ты называешь ее мамой, а не матерью. Это так резало мне слух, когда мы познакомились. Тебя из-за этого считали в школе малышом. Когда я узнал тебя ближе, я понял, что это здорово и что это не делает тебя хуже других. Но сегодня все наоборот, и мне режет слух, когда ты называешь ее мамой. Это так неправильно. Она испугалась вчера за тебя и за себя – но она не герой, как и я, да и почти все в Шарту. Поэтому она себя так повела. Ты, кажется, хочешь примирить огромные войны, но ее не можешь извинить за одну пощечину. Почему так?

– Дело не в моем желании. Это напрасный труд. Я весь последний год звал ее назад в наш с ней мир. И чем больше я звал, тем страшнее мы отдалялись.

– Я понимаю. Просто почему-то я очень хочу, чтобы у тебя все было как раньше.

– Мать не может быть с мальчиком вечно. Отношения с ней прекрасны и необходимы, но на ее место должен однажды вступить кто-то другой, кто-то, кто поведет дальше: отец или старший наставник, друг. – Это снова прозвучало очень взросло, непохоже на вчерашнего Тави. – Я слышал, так воспитывали в Джидане. Там, как и везде, были неполные семьи, но мальчики, если их не воспитывал отец, в двенадцать лет уходили в специальные отряды, где должны были встретить своего старшего.

– Откуда слышал?

– Не знаю, – вдруг потерял уверенность Тави. – Может, и не слышал, а где-то читал. Просто я половину ночи сидел на постели, засыпанной обломками того, что мы создали вместе с ней. И мне приходили мысли. – Он снова вытер пот со лба. – Мое время с ней кончилось, Хинта, в этом все дело. Я люблю ее – или, скорее, люблю то, какими мы с ней были когда-то. Она, кстати, тоже это любит. Просто по-своему. Но так получается, что мы больше не можем вернуться в ту точку, где наши любви сходились. Это закончилось, потому что я вырос. Она требовала от меня, чтобы я стал взрослым, и упустила то, как это произошло. Я уже взрослый. Но не такой взрослый, как она, а такой, который будет ходить в ламрайм всю свою жизнь.

– Но ты же говорил, что она услышала тебя в конце.

– Да. Или это был еще один ее трюк, чтобы приманить меня к себе. Я теперь понимаю, что половина ее лицемерия всегда была направлена именно на то, чтобы сохранить между нами мир. Но от этого мир становится ненастоящим. И вот вчера он лопнул как мыльный пузырь. Если я послушаю ее, то мы окажемся в западне благонамеренного надувательства – в пародии на то, чем мы по-настоящему обладали, пока я был совсем маленьким. Это будет плохая жизнь, и я не согласен ее вести. Я не хочу изображать счастливую семью, когда это уже не так.