Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 58 страниц)

– А как получилось, что до ее пощечины ты не знал, за кого она собирается голосовать на гумпрайме? То есть, я понимаю, что ты сидел не вместе с ней, но вы наверняка чуть-чуть общались хотя бы в перерыв.

– Нет, все было не совсем так. Мы начали спорить задолго до моего выхода на трибуну. Сначала я не собирался делать этого сам. Я просил ее выступить и от своего имени пересказать им мои мысли. Я знаю, ее послушал бы даже Джифой. Я очень на нее надеялся, но в этот момент вдруг окончательно выяснилось, насколько она меня не понимает. Тогда я сказал, что сделаю это сам. И вот тут мы по-настоящему поругались. Она хотела меня увести. А я возразил ей, что являюсь членом общины и что перед гумпраймом наши с ней права почти равны.

– Никогда не видел, чтобы выступали дети. Даже не слышал о таком. Хотя, наверное, дети выходят на трибуну, если оказываются свидетелями в суде – но это происходит раз в десять лет.

– И мама твердила о том же. Однако дети голосуют. И нет ни одного закона, который бы запрещал детям делать что-либо в гумпрайме. А раз закона нет, то ты, я и даже твой брат – полноправные члены общины. – Тави оглянулся на Ашайту, ходившего-танцевавшего по другой стороне теплицы. Тот тянулся руками к сферическим донышкам горшков, но не касался их, а будто тек мимо ладонями.

– Отец говорил, – вспомнил Хинта, – что еще до моего рождения кто-то из семьи Джифоев пытался переписать законы Шарту. Там, среди прочего, было предложение ввести минимальный возраст голосования. Но против этого восстали крайняки: у многих из них многодетные семьи, и голоса их детей – часть их политической силы.

Тави кивнул.

– Тогда мама сказала, что голосовать я могу, как мне вздумается, но из административной ложи выходить не должен. Я ничего ей не обещал. Просто дождался подходящего момента и сделал все по-своему.

– Страшно было решиться?

– Сначала – почти нет. Сначала я думал только о том, как сильно мы разошлись с мамой. И о том, что кто-то должен сказать эти слова. И что никто не скажет их кроме меня.

– А потом? Когда ты стоял перед всем Шарту?

– Да, страшно. Знаешь, любой встречный может тебя оттолкнуть и не принять. Но перед всем залом приходит мысль, что тебя сейчас оттолкнут сразу две тысячи. – Тави потряс свой баллончик, потом перестал опрыскивать растения и нахмурился, как человек, пытающийся вспомнить подробности дурного сна. – Я понимал, что я слишком маленький, что меня никто не примет всерьез и что я собираюсь сказать вещи, к которым почти никто здесь не готов. И это было тяжело, даже тяжелее, чем влезть в драку со старшими подростками. Ты заставляешь себя шагать вперед, а каждая клеточка твоего тела хочет убежать назад. – Он протянул Хинте свой баллончик. – Кстати, у меня кончился аэрозоль.

Хинта отдал ему свой распылитель, а сам пошел за новым – круглый шкаф-чулан с полками снаружи и бочкой внутри был устроен в самом центре теплицы, где сходились все дорожки лабиринта грядок.

– Тогда почему ты пошел? – вернувшись, спросил он.

В ответ Тави едва заметно пожал плечами.

– Я просто подумал о том, что на моем месте стал бы делать Джилайси. Если тот без оружия выходил против целых армий с криком «остановитесь», то неужели обычный человек вроде меня не может выйти против жителей одного мирного поселка? Мне показалось, что это пропорциональное сравнение: я настолько же меньше героя, насколько Шарту меньше ледовых дивизионов Притака.

– Ты не обычный.

– Почему?

– Обычный бы не вышел. На эту трибуну не выходят как ты. Она вроде бы для всех, но те, кто на нее поднимается без приглашения, как правило, уже наделены властью – богаты, или выбраны на голосовании, или владеют специальной областью знаний, в которой все, кроме них, профаны.

– Я, в конце концов, и не вышел. Только подставился под мамину пощечину на глазах у всех.

– Нет, ты вышел. Просто шериф тебя развернул. – Тут Хинта вспомнил, как хотел отметить роль Шедры Киртасы во вчерашних событиях. – Кстати, что ты про него думаешь?

– Про кого?

– Про шерифа.

– Не знаю.

Хинта на мгновение озадаченно застыл.

– А мне показалось, что он говорил лучше всех. И не только это. Он как будто занимает среднюю позицию между тобой и такими, как Джифой. Я слушал его и думал, что он пример той золотой середины, на которой мы с тобой можем встретиться и остановиться. Я думал, что хочу быть на него похожим.

– Разве? В его плане была только война. Как будто омары – стихия, а не живые существа. Да, шериф на самом деле презирает Джифоя, он даже говорил другим – не с трибуны, а тихо – что Листа губит дело и что его не надо больше пускать в бой.

– Да?

– Да. В административной ложе слышно много такого, что не звучит для всех. Но в остальном Киртаса похож на большинство людей в Шарту.

– Но он точный и спокойный. Он почти как герой – маленький герой для нас: знает, как надо воевать, спасает остальных, командует в бою. А как он смотрел на людей! Под его взглядом они переставали суетиться и кричать. Он совсем не похож на остальных.

– Ты путаешь «что» и «как». Киртаса знает свое дело. Это всегда здорово, когда человек в чем-то разбирается. Он действительно был вчера самым серьезным из всех ораторов, привел больше всего фактов и лучше всего объяснил свой взгляд. Но он стоит на тех же позициях, что и весь остальной Шарту.

– Нет, – запротестовал Хинта, – не только это. Ты помнишь, чтобы он хоть раз обругал омаров?

Тави серьезно задумался.

– Не помню. И я ему за это благодарен. Но это не значит, что он ближе ко мне. Просто он профессионал в тех вопросах, в которых остальные – оголтелая толпа. Он знает про омаров больше, чем все мы. И, разумеется, так и должно быть: он – шериф окраинного поселка, и половина его работы – омары. Конечно, он не будет поносить их, как жаждущие мести простые мужики. Но он будет убивать их – по причинам и без причин.

Хинта покачал головой.

– Может, тебе стоило поговорить с ним до своего выступления? Или даже сейчас. Если кто и сумеет поймать омара, то он.

– Я фактически сделал это на трибуне. Если кто и слышал все, что я сказал, то это шериф.

– И что он сказал?

К щекам Тави прилил румянец.

– Иди к маме, мальчик. Это была его главная фраза, которую он повторил мне трижды. Иди к маме, мальчик. Ни у кого нет времени тебя слушать. Ты не будешь здесь выступать.

– И все? – разочаровался Хинта.

– Еще он сказал, что я бы не нес эту чушь, если бы видел хоть одного живого омара. И что зал – как бомба, а я – дурачок, пытающийся поджечь фитиль.

– Он тоже говорил про гнев толпы?

– Не знаю. Это ты и моя мама говорили про гнев толпы. А шериф как будто испугался чего-то большего. Как будто у них с председателем уже был план, а я мог его сломать. Как будто была какая-то еще опасность – опасность в людях, стоявших в пяти метрах от нас – которой они боялись больше, чем омаров… Это еще одна причина, по которой я со вчера не в себе, но до сих пор у меня не было времени об этом думать. Хинта, скажи, а в Шарту может начаться что-то вроде гражданской войны?

Хинта нахмурился.

– Мы не литская ойкумена. Невозможна война в таком маленьком месте, как один поселок. У нас буквально один воздух на всех. Если начать делить ресурсы с оружием в руках, все просто погибнут.

– Да, я понимаю. Но мне показалось, что они боятся вовсе не за меня. Им плевать было – ну, засмеяли бы меня люди. В самом крайнем и невероятном случае мама лишилась бы работы, и мы превратились бы в изгоев, перед которыми закрыты все двери. По крайней мере, она меня этим пугала – хотя и не представляю, кем бы Джифой мог ее заменить. Но там, на трибуне, было что-то другое. Как будто в поселке уже сформировалась некая третья сила. Хотя нет, «третья сила» это слишком конкретная гипотеза. А там не было ничего конкретного, лишь какое-то напряжение, какое-то настроение. И я не понимаю, что это, но оно меня тревожит.

– Может, вопреки твоим ожиданиям, они все-таки приняли тебя всерьез. Тогда они могли испугаться, что ты склонишь лишних сто человек в пользу «Джиликон Сомос».

– Да, наверное. Наверное, если все будет хорошо, мы никогда не узнаем, чего или кого нам следовало бояться.

– И я бы хотел не узнать. – Хинта перешел к следующей грядке, сходу наткнулся там на два черных полипа и начал тщательно заливать их ядом.

Так они работали и беседовали почти до самого вечера. На остаток месяца это стало традицией: Хинта, заменяя отца, трудился в теплицах, Тави составлял ему компанию. Они много разговаривали и спорили, но, в конечном счете, наслаждались свободой и тем, что могут побыть вдали от взрослых. Ашайта совершенствовал технику игры с Иджи. Поселок пребывал на осадном положении, но омары больше не нападали. Каникулы неуклонно подходили к своему концу. И только раз за все это время выдался день, который отличался от остальных – это был день погребальных обрядов, когда Шарту предал своих мертвецов льду и пламени.

_____

Хинта и Тави заранее договорились, что перед погребальной церемонией зайдут к Дване. Но когда Хинта уже вышел из дома, Тави позвонил ему и сообщил, что опоздает.

– На меня обрушилось срочное дело, и я должен кое-куда зайти. Прости. Обещаю, это не займет и получаса.

Хинте осталось лишь обиженно согласиться. Они решили, что встретятся прямо перед домом Дваны. И вот, десять минут спустя, Хинта стоял там один, нервничая и досадуя на Тави.

День выдался пасмурный, небо клубилось серо-фиолетовыми тучами; мир погрузился в предгрозовые сумерки, но дождь еще не начался. Налетающий с востока ветер-буревестник гнал поземку красной пыли. На всей улице не было ни одного прохожего, лишь бойцы патруля сгорбленными тенями бродили у дальнего перекрестка. А на площадке перед домом были установлены саркофаги – мужской и женский – сглаженно повторявшие форму человеческих тел. Их изголовья были приподняты над землей, раздвижную крышку каждого украшал барельеф с изображением лица и фигуры, так что создавалось впечатление, будто недвижные тела полулежат, вкушая прелесть последнего отдыха, и грезят в ожидании вечности.

Литская ойкумена воспринимала себя как наследницу великой Лимпы, поэтому традиции всех официальных церемоний были связаны с лимпским мифологическим каноном. Ритуальных дел мастер обычно вырезал на саркофагах фигуры узнаваемых героев, а их лицам отчасти придавал черты умерших. Так эти изображения становились своеобразным льстивым смешением посмертной маски и величественного лика. В изображении на женском саркофаге Хинта узнал сразу двоих: это была и мать Дваны Имара, и героиня Крея. Мужской саркофаг изображал отца Дваны Виджру и, в то же время, героя Брадрика.

По легенде, Брадрик и Крея были гражданами Лимпы и участвовали в ранних конфликтах между ней и Притаком. Им, необученным и юным, поручили делать вылазки в лагерь врага. Во время одного из заданий они попали в плен и погибли. Собственно, смерть и считалась их главным подвигом. Когда их схватили, Брадрик знал о военных планах своего командира. К нему применяли ужасные пыточные машины, но он не выдал тайну. Тогда на его глазах палачи Притака начали истязать Крею. Брадрик не смог вынести этого зрелища и сделал вид, что рассказывает им правду. Его слова привели врагов в западню. А он и его подруга нашли способ так сцепиться путами, что удушили друг друга.

Хинта сам от себя скрывал, что обычно избегает этой легенды, так как в ней его любимый технократический Притак представал в предельно отвратительном свете. Однако сейчас он был вынужден признать, что сюжет выбран отлично. Гибель четы Лакойф в плену у омаров, должно быть, куда больше походила на мученическую смерть Брадрика и Креи, чем на любой из более привычных героических финалов.

Земля под постаментом была заботливо укрыта черным покрывалом. Ветер припорошил его песком, и от этого казалось, что оно лежит здесь давным-давно. По углам черного квадрата были воткнуты высокие ритуальные шесты, на концах которых трепетали изорванные лоскуты багровой ткани. Хинта слышал про них, что они символизируют войну и опустошение.

Он уже несколько раз в своей жизни становился свидетелем и даже участником погребальных церемоний, но никогда еще не оказывался, как сейчас, наедине с алтарем чужой смерти. Его заполнило незнакомое тянущее чувство. Оно было сродни страху или напряженному ожиданию, вот только он не смог бы объяснить, чего ждет и чего боится. Он хотел отойти или даже вовсе уйти, но вместо этого будто оцепенел. Так он стоял, вжав голову в плечи, не в силах сдвинуться с места, и разглядывал саркофаги. Он знал, что внутри они пусты – ведь родителей Дваны так и не нашли. Но от этого понимания почему-то делалось только хуже. Эта ритуальная сцена краха, гибели и запустения хранила дополнительную пустоту у себя внутри и была обречена навсегда остаться незавершенной. Ветер пел и шуршал в динамиках его скафандра, хлопала привязанная к шестам рваная ткань.

– Память, – как бы стараясь отгородиться от того, что видит, прошептал Хинта. Он простоял на месте уже минут пять и, наверное, стоял бы так еще долго-долго, но его единение с духом смерти было нарушено – шлюз дома Дваны открылся, на крыльцо вышла женщина. Невысокая, толстая, она носила скафандр под свою комплекцию. Хинта догадался, что это тетя Дваны. Ее шлем был повязан черно-красной траурной лентой, вторую такую же она несла в руках. С некоторым испугом Хинта осознал, что она идет прямо к нему. Вот она обошла вокруг ритуальных шестов, и они уже стоят лицом к лицу. Хинта положил руку на кнопки передатчика, чтобы включить громкую связь, но женщина пальцами показала ему «четыре-три». Хинта понял, что это приглашение к радиосвязи, и набрал канал.

– Простите, пта, я, наверное, не должен здесь стоять.

– Нет, все нормально. Это так и сделано, чтобы люди подходили. – Она протянула ему ленту. – Повяжи на шлем.

– Спасибо. Мне очень жаль, что они умерли. Вы ведь тетя Дваны?

– Я Кифа, сестра Имары. Увидела тебя в окно и решила, что приехал родственник из Литтаплампа. Но теперь понимаю, что ошиблась. Он, наверное, так и не приедет. Мы, наверное, для него уже никто.

Хинта оглянулся на дом. Окна в знак траура были заклеены специальной черной пленкой, которая создавал ощущение, будто внутри клубится вечная ночь.

– Это только отсюда кажется, что стекла стали непрозрачными, – перехватила взгляд мальчика Кифа, – а изнутри хорошо видно улицу. Так кто же ты?

– Я знаю Двану по школе. Не близкий друг, но решил, что должен прийти. Простите, я очень невежливо себя веду. Это от растерянности. Вы представились, а я – нет. Меня зовут Хинта Фойта. Рад знакомству.

– Если ты пришел к Дване, то заходи в дом.

Хинта мял в руках черную ленту.

– Я жду друга. Мы общались с Дваной вместе. Так что лучше мы зайдем вместе.

– Как скажешь. Но лучше вам поспешить. Людей приходит все больше. В доме уже много гостей. Через час там будет не протолкнуться.

– А как себя чувствует Двана?

– Как может себя чувствовать мальчик, родителей которого утащили омары? Обязательно повяжи ленту.

Она ушла назад в дом. Хинта долго возился с лентой, потом вновь застыл, глядя на саркофаги. Они были сформованы из специального черно-золотистого термодинамического металла. Черты героя и героини казались резкими, рубленными, невидящие глаза глядели в небо.

Плененный этой мрачной красотой, Хинта не заметил, как Тави подошел к нему, и вздрогнул, когда друг тронул его за плечо. В других обстоятельствах это было бы забавно, но сейчас ни один из них не улыбнулся. Хинта окинул Тави взглядом и увидел, что тот сжимает в одной руке какой-то металлический предмет. Свободной рукой Тави указал на свой радиопередатчик; мальчики включили связь.

– Пока тебя не было, тетя Дваны выходила из дома, дала мне черную ленту и сказала, чтобы мы поторопились, иначе не успеем с ним поговорить, – сказал Хинта. – Пойдем.

– Подожди. Я не просто так опоздал. Смотри.

Тави поднял блестящую вещицу на раскрытой ладони. Это оказалась стальная коробочка с крошечным кодовым замком на защелке. По желанию владельца она могла бы стать почти неприступным микро-сейфом, однако сейчас была просто захлопнута, и открылась, как только Тави сдавил ее по бокам.

Внутри оказался небольшой золотой прибор. Его корпус был выполнен в форме диска с резными краями. В специальных выемках чернели непонятные узорчатые надписи. Между ними уместились три маленьких линзы, под каждой из которых медленно крутилась разноцветная стрелка. Это устройство было до того красивым, что от одного его вида у Хинты перехватило дыхание. Тави позволил ему смотреть лишь мгновение, потом настороженно окинул взглядом улицу и закрыл футляр-сейф.

– Вечный Компас? – выдохнул Хинта.

До сих пор он видел такие штуки только в ламах и на голографических страницах учебников истории. Подобные компасы получили название «вечных», потому что умели рассчитать север вне зависимости от того, как менялось магнитное поле Земли. Их изобрели в первое десятилетие после катастрофы, когда все прежние навигационные приборы вышли из строя. Хотя снаружи компас выглядел примитивным, внутри у него должен был помещаться искусственный интеллект и батарея огромной мощности.

– Где ты его взял? И почему раньше не сказал?

– Я час назад еще не знал, что он у меня будет. Из-за этого и опоздал. Его захотел отдать один богатый человек из администрации поселка. Но сейчас это не важно. Это будет наш с тобой дар для Дваны.

– Пусть даже это роскошная вещь, разве уместно дарить в такой день?

– Уместно, если это вторая реплика компаса Тайрика Ладиджи. Это не просто дорогая игрушка, а символ надежды.

Хинта всем телом подался вперед, и они с Тави уперлись шлем в шлем.

– Не может быть, что он настоящий.

Тайрик был героем Джидана. Его знали за многие подвиги. По легенде, он и его отряд однажды были вынуждены с боем отступить из укрытия во льды. Превосходящие силы Лимпы гнали их в холодную пустыню, пока не началась буря. Тогда преследователи испугались и повернули назад, а Тайрик и его израненные люди остались под ударом стихии среди белых скал и торосов. У них не было с собой ни транспорта, ни провизии. Через неделю джиданцы признали своих друзей погибшими. Однако через двадцать два дня Тайрик со своими бойцами вышел из льдов и обрушился на тыл армии Лимпы там, где этого никто не мог ожидать. После короткого победоносного боя он и его воины отняли у врагов транспорт и вернулись на нем к своим.

Как они выжили, осталось загадкой. На все вопросы Тайрик отвечал, что его вел компас. С тех пор этот компас стал символом надежды для всех джиданцев. С него было сделано три тысячи первых реплик, и генералы Джидана на протяжении следующих двадцати лет войны выдавали их в качестве талисманов семьям пропавших без вести бойцов. Если Тави говорил правду, то у него в руке лежала вторая реплика – копия, сделанная с одной из первых реплик. Самих первых реплик фактически не осталось – почти все они были утрачены, когда пал Джидан. Остальные копии знаменитого компаса стали трофеями Лимпы и Притака. Но со временем исчезли и Лимпа, и Притак. На протяжении шести веков реплики ломались и терялись. В литской ойкумене их сохранилось всего несколько, и тогда с них начали делать вторые реплики. Вторых реплик было, конечно, больше, чем первых, но все равно эти вещицы оставались редкостью. Даже для съемок ламов, насколько знал Хинта, использовалась не настоящая копия компаса, а графическая подделка.

– Я не придумываю, – сказал Тави. Хинта посмотрел ему в глаза и увидел там правду. К тому же он знал, что Тави не стал бы шутить на такую тему.

– Покажи тыльную сторону. Если там спиральная надпись, как в ламе…

– …о Риджи Птаха? Да, она там. – Тави снова нервно осмотрел улицу, раскрыл футляр и осторожно перевернул компас. Хинта увидел то, с чем не могло смириться его чувство здравого смысла – выгравированную на литом донце компаса спираль из слов на непонятном языке. Это послание – джиданские заклинания надежды – отсутствовало на компасе самого Тайрика, но было почти на всех первых репликах, а с них перешло на вторые.

– Как кто-то мог такое отдать? – спросил Хинта. Лам о Риджи Птаха они смотрели втроем с Дваной. Реплика была показана там в побочном сюжете. Ее вручили семье пропавшего героя. Через месяц тот так и не вернулся из льдов, и было решено провести символическое погребение. Девочка, дочь героя, оставила компас среди других подарков, которые живые должны сделать мертвому. А на следующий день ее отец, как по волшебству, вернулся домой.

– Тетя Дваны ведь сказала, что мы опаздываем, – напомнил Тави. Они пошли к дому, но Хинта все еще не мог успокоиться

– И все-таки, как можно отдать то, что способно вернуть твоих близких, если те пропадут!?

– Люди отдают такие вещи по разным причинам. Иногда потому, что им самим уже некого ждать, а чужая боль им небезразлична. А иногда потому, что они считают такие вещи суеверием.

– А ты уверен, что это не подделка? Потому что я не знаю, как настоящая вторая реплика может попасть в руки мальчишки из Шарту!

– Я бы не хотел обманывать Двану даже случайно. Но нет, конечно, я не могу проверить это сам. Я просто верю человеку, который мне ее дал.

– Почему ты не можешь сказать, кто это?

Они уже были на первой ступеньке крыльца, и тут Тави с неожиданной силой схватил Хинту за локоть.

– Хорошо помнишь лам о Риджи Птаха?

Они опять оказались лицом к лицу.

– Вроде.

– Тогда ты помнишь, что этот талисман лучше работает, если остается тайной дарителя и того, кто дарит. Он не любит, когда про него говорят. Мы с тобой дарим – и имеем право знать. Двана тоже имеет право знать. Все остальные – нет. Даже его тетя не должна знать. И ты не можешь выспрашивать у меня имя того, кто дал эту вещь мне. Кроме того, это ужасно дорогой антиквариат, и в Шарту найдется сотня людей, которые пожертвуют своей совестью ради такой наживы. Просто представь, Хинта, что мы можем сделать что-то ради возвращения двух людей или, может быть, вообще всех похищенных! Разве ты не сохранишь ради этого тайну?

– А тот человек, который тебе это дал? Он ведь знает про Двану?

– Нет. Он знает лишь, что я пойду на погребальную церемонию в семью, где два человека пропали без вести. Ему небезразлично горе Шарту. А о Дване он знает не больше, чем все остальные. Поверь мне, Хинта, сейчас не имеет значения, кто этот благодетель. Он уже сделал свой выбор, и его участие в этой истории закончилось.

Хинту разрывало от любопытства, но он понял, что бесполезно задавать новые вопросы, и лишь вздохнул.

– Ладно, я не буду больше спрашивать. И от меня никто ничего не узнает. Клянусь здоровьем брата.

Тави отпустил его руку. Они поднялись на крыльцо и попросили Кифу открыть им шлюз. Уже там, стоя с Тави плечом к плечу, Хинта окончательно осознал, насколько невообразимую вещь пытается сделать его друг. Если бы реплика досталась ему, Хинте, он бы не смог ее отдать никому. Она была бы предметом его тайной гордости, темой осторожных игр и детских научных экспериментов. И потом, если бы он однажды решился ее продать, она стала бы его билетом в жизнь – ведь настоящая вторая реплика могла стоить столько же, сколько весь фрат, произведенный в Шарту за пару лет. Но Тави имел силу воли, чтобы нести эту вещь для другого. И это притом, что он несколько раз за последние дни с отвращением вспоминал о вспышке гнева, с которой Двана бросился на омара. Хинте даже казалось, что он не захочет больше видеть одноклассника. Но потом именно Тави настоял, чтобы они сюда пошли. И вот теперь Тави принес компас. На Хинту накатил прилив благодарности за то, что Тави сделал его участником этого благородного жеста.

– Да, ты прав, это чуть ли не единственный предмет, который уместно дарить по такому случаю. Спасибо большое, что позволил мне увидеть его, что сделал меня вторым дарителем.

Тави оглянулся на него и на мгновение сжал его руку.

– Жаль, не было времени завернуть.

Потом внутренние двери шлюза открылись, они оказались среди других людей, и разговор о компасе пришлось прекратить.

_____

В доме Дваны действительно было немало гостей. Почти во всех помещениях царили глубокие сумерки, лишь на кухне горел яркий свет. Его ромбовидный луч проникал в прихожую и отражался от блестящего пола; на лицах собравшихся бледнели блики-осколки. Люди стояли небольшими группками, переговаривались шепотом. Приглушенный гул их голосов напоминал тот звук, которым шумит зал за мгновение до начала премьеры в ламрайме. Но здесь не было праздника, и никто не собирался смотреть лам, а перешептывание двух десятков голосов все длилось и длилось.

Тави и Хинта тихо, стеснительно прошли вперед, между знакомых и незнакомых лиц. Многие из гостей так и не сняли скафандры – в раздевалке кончилось место. Взрослые, которых было в разы больше, чем детей, пили что-то из маленьких крученых рожков-бокалов. Какая-то женщина беззвучно плакала и не пыталась вытирать лицо – слезы на ее щеках блестели мокрыми дорожками.

Хинта уже бывал у Дваны и привык, что здесь просторно. Но теперь комнаты большого дома показались ему тесными и душными. В знак траура почти вся мебель была задрапирована черной тканью; ковры, пушистые сидушки, прочие приметы бытового уюта исчезли. Улица, как и сказала Кифа, виднелась сквозь заклеенные окна, однако мир за черным стеклом выглядел ненастоящим и плоским, будто изображение на тусклом экране.

– Как будто мы сами уже не на этом свете, – чуть слышно сказал Тави. И Хинта вдруг с удивлением понял, что все еще помнит очень красивые слова, которые слышал на первой погребальной церемонии, куда его привели еще ребенком.

– Половину чувств своих ты отдашь, – тихо процитировал он, – половину лиц ты забудешь, и вполовину ослабишь дыхание свое, когда войдешь в вечную ночь смерти.

Тави оглянулся на друга.

– Послевоенный нерифмованный стих?

Хинта пожал плечами.

– Это читали на похоронах женщины, которая попала в аварию вместе с моей матерью.

Они прошли примерно половину коридора, когда их встретила Кифа.

– Мальчики, – показала она, – он там.

– Я Вам очень соболезную, – сказал Тави. Женщина признательно кивнула, но ничего не ответила, и друзья пошли дальше.

Двана был в своей комнате. Одетый в официальный костюм, он сидел на краю закрытой черными чехлами постели и безучастно смотрел в тусклое окно. Его руки безвольно свисали между колен, а сам он выглядел таким изможденным, будто в одиночку прошел пустоши до Акиджайса и обратно. Когда Тави и Хинта остановились на пороге комнаты, он не повернул к ним головы и вообще никак не отреагировал на их присутствие. Несколько долгих мгновений они созерцали его осунувшийся, обострившийся профиль. Потом Тави набрался решимости, подошел и тихо сел рядом с сиротой.

– Мы пришли тебя поддержать.

Двана медленно обернулся.

– Ну да, – каким-то странным, запавшим внутрь себя голосом, ответил он. – Привет.

– Привет, – сказал Хинта. Он остановился напротив, не решаясь сесть. Двана молчал и скоро снова отвернулся к окну.

– Помнишь лам о Риджи Птаха? – спросил Тави. – Мы смотрели его вместе.

В лице Дваны что-то болезненно шевельнулось, он пожал плечами.

– Помню. Но не понимаю, к чему это. Мою семью убили. Не думаю, что меня можно от этого отвлечь. Другие до вас уже пытались.

– Ты не знаешь, убили их или нет. Их не нашли.

Двана закрыл глаза. Его лицо в полутьме казалось маленьким, бледным, некрасивым. Хинта помнил его совершенно другим: пухлощеким, бойким, с горящими глазами и вьющимися волосами редкого медно-каштанового цвета.

– А еще никто не нашел человека, упавшего в реку лавы во время землетрясения. И что же теперь, будем считать его пропавшим, а не мертвым?

– Люди выживали в условиях более жутких, чем пустоши. Во льдах, в воде, в космосе, на полях сражений, где все горело. И мы здесь только потому, что люди пережили все это. – Тави протянул Дване коробочку с компасом. – Это тебе. Посмотри.

Двана взглянул на стальной футляр, потом взял в руки. Его движения были неловкими, заторможенными, и у Хинты вдруг сердце ушло в пятки от мысли, что Двана в его состоянии может уронить компас или сделать с ним что-то еще.

– Никто не выживает в плену у омаров, – сказал Двана, держа бокс с компасом на ладони.

– Да, – согласился Тави, – никто раньше не выживал в плену у омаров. Но все когда-нибудь случается в первый раз.

Двана посмотрел на него долгим, темным взглядом.

– Они мертвы, – сказал он, а потом без перехода спросил, – как это открыть?

Тави настороженно глянул на дверь, но там никого не было.

– По бокам.

Двана нажал, и маленький футляр-сейф беззвучно распахнулся. Компас был таким ярким, что будто засветился в темноте. На мгновение он стал единственной заметной вещью в этой комнате, полной тоски и черных драпировок.

– Вечный?

– Да.

Губы сироты тронула полуулыбка неприятной, скорбно-равнодушной иронии.

– Если бы мне это подарили две недели назад, я был бы самым счастливым ребенком в Шарту. Сейчас – не поможет.

– Это компас Тайрика Ладиджи, – сказал Хинта, когда Двана уже хотел небрежно захлопнуть футляр. – Вторая реплика.

Двана какое-то время неподвижным взглядом смотрел на подарок, затем у него сбилось дыхание, а потом его начало трясти. Это началось с головы, перешло на плечи – и выглядело жутко, словно внутри у него разом треснули все кости. Он запрокинул голову, обнажил зубы в сардоническом подобии улыбки, а потом сквозь этот оскал прорвались тихие, похожие на смех всхлипы. Рука его так дрожала, что Хинта понял – компас сейчас упадет. Он не мог позволить этому случиться и заключил ладонь Дваны в свои. Тот резко вырвался. Компас остался у Хинты.

– Все в порядке, – испуганно прошептал Тави, – все нормально. – Он попытался обнять Двану за плечи, но тот вывернулся и обеими руками толкнул-ударил Тави в грудь. – Все в порядке, – обезоружено отстраняясь, повторил Тави.

Двана сжался в комок. В его измученном лице вдруг проступила пугающая эмоция демонической злобы.

– Не трогай меня, – всхлипнул-процедил он. Тави и Хинта, пораженные такой реакцией, молча смотрели на него. Двана, в спазме новой судороги, не вынес их взглядов и совсем сжался, спрятав голову между руками и коленями.

– Зачем? Зачем вы это сделали? Зачем вы со мной так? Это не смешно.

– Компас настоящий, – сказал Тави.

Двана несколько мгновений просто задыхался.

– Какая разница, – наконец, произнес он, и его судорога превратилась в горькие слезы. – Они не вернутся! – громко зарыдал он. – Это же понятно, что они не вернутся! Они мертвы.

Он поднял мокрое лицо, встретился взглядом с Хинтой, а потом, неожиданным выпадом, протянул руки вперед и вырвал компас. Хинта испугался, что Двана захочет уничтожить прекрасную вещь. Но тот, наоборот, прижал компас к себе и скорчился, продолжая плакать.