Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 58 страниц)

_____

Когда они вернулись в лагерь, там царило оживление: народ отоспался и начал готовиться к громоподобному финалу праздника, в процессе продолжая пить. Одна из окраинных палаток сгорела дотла – поутру кто-то разжег у ее стены ритуальный огонь.

Обедали в столовой. Там было шумно; двери куврайма не закрывались, вонь кувака пробирала до дрожи. В общих туалетах какой-то крестьянин с налитыми кровью глазами отмывал от рвоты внутреннюю сторону своей дыхательной маски.

За едой никто не чувствовал аппетита. В какой-то момент Ивара отодвинул от себя почти нетронутую тарелку.

– Я хочу поскорее уехать назад в Шарту. Прямо сейчас, не дожидаясь большого праздника. Мы можем договориться с Фирхайфом, он побудет здесь с вами.

– Нет, – решительно сказал Тави, – я тоже хочу уехать.

Хинта обвел их тоскливым взглядом. Дома его ожидала встреча с матерью и отцом. Казалось, что отъезд эту встречу приближает. С другой стороны, после событий этого утра ему тоже было как-то особенно противно смотреть на людей в лагере.

– Хинта? – спросил Тави.

– Да, я с вами. Почему-то у меня такое чувство, что вся хорошая часть праздника прошла вчера, а теперь будут гадость и беспредел. К тому же, это просто опасно, если дураки уже днем начали поджигать палатки.

– Решено, – подытожил Ивара. – Я вызову Фирхайфа, попрошу его забрать нас на машине.

После все произошло быстро. Фирхайф оказался поблизости и подъехал через сорок минут. Еще не начало вечереть, а они уже выходили из джипа у его дома в Шарту. Их поездка в старый поселок закончилась на сутки раньше, чем у всех остальных, но они ощущали себя такими измотанными, словно провели вне дома целую жизнь.

– Как он? – спросил Фирхайф у Хинты, когда Ивара и Тави ушли в направлении административного комплекса.

– Плохо?.. Не знаю. Это слишком сложно для меня. Я не знаю, что бы я чувствовал, если бы умерли те, кто мне настолько дорог, а годы спустя я бы нашел их тела.

Фирхайф похлопал его по плечу.

– Можно посидеть в домике на платформе? – неожиданно для себя попросился Хинта. Старик кивнул, и они пошли вдоль пустынного перрона. Поезда не было, он сейчас разгружался далеко по ту сторону Экватора. Когда они пришли, Фирхайф поставил на плиту кастрюлю, включил экраны и сел читать новости. Хинта сидел рядом с ним, держа брата на коленях. Наконец, старик к нему повернулся.

– Ну что, лучше?

– Да, – смог улыбнуться Хинта. – Не выдавай меня моей матери, ладно? Пусть она еще сутки думает, что я на празднике.

Потом они сидели и снова молчали, пока не стало темно, и на платформу не вернулся поезд.

В начале ночи, лежа в своей постели, в доме Фирхайфа, Хинта боялся, что не сможет уснуть. Однако он уснул почти сразу. И видел сон. В этом сне брат улыбался ему из золотой колыбели. Глаза у него были прежние – большие, ясные, синие – а вот лицо стало совсем другое: нормальное, здоровое, с красивым подбородком, маленьким аккуратным ртом и обычными тонкими губами.

^{Глава 12}
ДРУГОЕ МЕСТО БОЛИ

Проснулся Хинта абсолютно разбитым. Предыдущие два дня были огромны; он не мог припомнить, когда ему в последний раз доводилось так много ходить – ноги до сих пор гудели от усталости – видеть так много огня и воды, думать о таком количестве вещей. И никогда прежде он не чувствовал так других людей, не осознавал столь остро красоту и хрупкость моментов жизни, не испытывал такого волнения и страха перед лицом чего-то грядущего.

– Я понял, – прошептал он. – Тави влюбился в Ивару. – Неожиданно эта мысль стала необходимым выводом из всех его воспоминаний, переживаний и догадок. – Да он практически сам мне об этом сказал там, на берегу.

– Се? – тихо спросил Ашайта. Хинта повернул голову и увидел, что младший не спит – сидит на своем надувном матрасе и, отчего-то счастливый, с беззвучной грацией дирижирует в воздухе руками.

Завтракали они без Фирхайфа – тот рано отбыл на дежурство, оставив для них порцию теплой лапши. Хинта кормил брата и думал о своем странном открытии. Еще совсем недавно его взбесила бы мысль о каких-то более-чем-дружеских отношениях между Тави и Иварой. Теперь он почему-то ощущал совсем иное, вместо ярости в его душе и сердце поселилось незнакомое робкое тепло. При этом он чувствовал неясную обиду – и на себя, и на эти обстоятельства; он будто завидовал Тави из-за того, что тот опять обогнал его в каком-то важном этапе взросления. И еще он не знал, как ему теперь относиться к своим друзьям, как на них смотреть. Он не мог оценить, насколько сильными и настоящими являются чувства Тави, не мог представить, что будет дальше, что именно они теперь сделают друг для друга, друг другу или друг с другом. Кроме того, в своей невинности, Хинта не мог вообразить вместе мужчину и мальчика. Размышляя о своих друзьях, он все время сбивался. Они представлялись ему отцом и сыном, любящими, но не любовниками. Тем не менее, он довольно ясно понимал, что Тави уже ищет чего-то большего, чем просто замены своему далекому отцу.

Была у всего этого и еще одна сторона – призрак чего-то гадкого, над чем ребята постарше умели глумливо посмеяться. Впрочем, ребята постарше смеялись и над Ашайтой. Защищая младшего, Хинта привык ненавидеть подобный смех. А какой-то своей частью он всегда знал, что Тави живет на грани, а то и за гранью презрения. В этом отношении Тави и Ашайта были почти равны – одинаково исторгнуты из общества коренных ребят Шарту. Разница состояла лишь в том, что Ашайту ненавидели осознанно и продуманно. Тави тоже был ненавидим, но ненависть к нему казалась менее ясной, и оттого проявлялась реже. Чужак, буржуй, маменькин сынок – так его называли; и Хинта предчувствовал, что теперь ко всем этим словам можно будет добавить еще какие-то, более прицельные, ядовитые и оскорбительные – вроде тех, что бросил им Круна давным-давно у подножья Экватора, в день приезда Ивары.

Хинта понятия не имел, чем займет себя после завтрака. Но словно откликаясь на все его мысли, Тави сам ему позвонил. Впервые с их большой ссоры, Хинта испытал нежелание отвечать: ему хотелось отсрочить любой разговор до тех пор, пока его разум не прояснится.

– Долго ты, – сказал Тави, когда он все-таки ответил.

– Кормил Ашайту, – слукавил Хинта.

– Ты дома?

– Нет, у Фирхайфа. Мне не хотелось видеть свою семью раньше времени. Думаю, мать в середине дня пойдет забирать отца из больницы. А вечером объявлюсь я. Скажу, что только вернулся с праздника. Фирхайф меня поддержит. А у тебя как?

– Ее здесь больше нет.

– Ее? Твоей мамы?

– Да. Слушай, ты ведь абсолютно свободен, раз твои родители даже не знают еще, что ты в Шарту? Тогда приходи прямо сейчас, и увидишь все сам. Это лучше, чем объяснять.

– Ты сам-то вообще в порядке? Я так понял, что она опять тебе что-то сделала.

– Да, можно сказать, что она мне что-то сделала. В порядке ли я? Сложный вопрос. Нет. Я в смешанных чувствах.

– Я приду.

– Тогда не прощаемся.

Связь оборвалась.

– Смешанные чувства, – в пустоту повторил Хинта. Эта фраза показалась ему лучшим определением его собственного состояния.

Десять минут спустя, когда они с Ашайтой уже вышли из дома, у Хинты в динамиках шлема запиликал сигнал вызова. Это снова оказался Тави.

– Можешь по дороге заглянуть в свой гараж?

– Зачем?

– За инструментами. Бери все, что взял бы для ремонта робо.

– У тебя же нет ни одного робо.

– Я хочу перекодировать замки на двери и на шлюзе. И еще кое-что, но это мы обсудим, когда ты придешь.

– Ладно.

На свою улицу Хинта входил осторожно, боясь столкнуться с матерью. Однако ему сопутствовала удача: он не встретил ни ее, ни кого-либо из соседей. Хорошо знакомый гараж показался ему опустошенным и осиротевшим, словно что-то умерло в этом месте, когда они разобрали свою лабораторию и навсегда унесли отсюда Аджелика Рахна. Мучимый странным прощальным чувством, Хинта забрал из гаража ящики с инструментами. Потеснив Ашайту, он погрузил их на Иджи и повернул к административному комплексу.

_____

Тави был в серо-голубой кофте. Его глаза припухли от недавних слез. А его квартира, неожиданным для Хинты образом, утратила весь свой лоск. Некогда роскошная прихожая казалась грязной и разгромленной, со стен исчезли украшения, опустели полки и вешалки, на которых раньше хранились многочисленные дорогие полускафандры Эрники. От мебели остались только следы на полу. Словно ураган пронесся и забрал с собой все те мелочи, которые делают место жизни уютным.

– Только тихо, – шепотом попросил Тави.

– Почему? Она что, уже вернулась?

– Нет. Но Ивара здесь. Пока ты добирался, он, кажется, снова уснул.

Хинту словно электричеством дернуло от этих слов.

– Вы…

– Он в ее комнате. Ты не видел, что с ним было вчера в конце дня – из него будто вынули все кости. Он просто не мог дойти до своей квартиры; я заставил его поесть и уложил здесь. А потом, уже ночью, я перегнал его дрон на общую парковку, чтобы тот не маячил у моего шлюза.

Хинта замер, глядя на него. Тави, наконец, почувствовал, что что-то не так.

– Ты в норме?

– Я просто думал, – медленно ответил Хинта. – Много думал о вас двоих. И о том, что ты говорил.

Теперь уже Тави странно на него посмотрел – темный взгляд из-под припухших век, какой-то новый румянец на щеках.

– Знаешь, – сказал он, – мне очень плохо. Ты останешься?

– Конечно, – удивленно ответил Хинта. – Я же пришел.

Они бесшумно оттащили тяжелые ящики с инструментами в глубину прихожей.

– А что с Иварой? – спросил Хинта. – Это из-за его болезни, или из-за его друзей?

– Не знаю. Я хотел позвать к нему врача. Но он не согласился. Он говорит, что просто ужасно устал.

– И что ты будешь делать?

– Я не знаю, что мы все, в конце концов, будем делать. Слишком многое изменилось. И есть куча вещей, которые придется решать. А решить их можно только вместе.

– А что с квартирой? И с твоей матерью? Ты сказал, Ивара в ее комнате.

– В ее пустой комнате.

Хинта вскинул на Тави непонимающий взгляд.

– Ее вещей здесь больше нет. Она почти все забрала. Вот чем они здесь с Джифоем занимались, пока мы были в старом Шарту. Вывозили ее вещи.

– Подожди, – опешил Хинта, – ты хочешь сказать…

– Она уехала насовсем. Оставила меня одного. Оставила мне все необходимые документы. Теперь по статусу я – взрослый человек, а эта квартира – моя собственность. И еще она оставила мне прощальное видео-сообщение… Пойдем, покажу.

Хинта раздел Ашайту, и малыш, свободный от скафандра, закружился по коридору. Тави ловко перехватил его, чтобы тот не начал шуметь. В квартире царила полутьма. На одной из стен остался шрам – след от чего-то упавшего или сорванного; и у Хинты вдруг возникла уверенность, что Эрника уезжала отсюда в бешеной ярости: громила, швыряла, ломала, опустошала – и каждым жестом хотела подчеркнуть, что ее прежний дом теперь ей ненавистен.

– Знаешь, что странно? – сказал Тави, останавливаясь на пороге своей комнаты. – После того, как она разломала мои вещи, я жил здесь так, словно завтра уеду. Но вот уехала она. Моя комната так и не оправилась от погрома, но теперь, когда опустела вся остальная квартира, я почему-то снова чувствую, что это мой дом.

– Это ты от нее собрался перекодировать замки?

Тави кивнул, закрыл за ними дверь.

– Теперь можно говорить громче.

Хинта отпустил младшего резвиться.

– Это же безумие. Тебе двенадцать лет. Как она могла тебя бросить вот так? Я даже не знаю, хорошо это или плохо. Казалось, от нее невозможно избавиться, потому что она – твоя мать, и всегда будет рядом. Но вот теперь ее нет… – Он запнулся. Тави вместо ответа подошел к своему терминалу и повел рукой по сенсорам. На экране всплыло лицо Эрники. Она была совсем не такой, какой Хинта привык ее знать: без косметики, губы напряженно сжаты, глаза тусклые и пустые. Какое-то мгновение Тави в нерешительности смотрел на неподвижное изображение матери, потом передернул плечами и запустил воспроизведение. Женщина на экране шевельнулась, глубоко вздохнула.

– Ты требовал правды, – сказала она. – Я скажу тебе правду. Я всегда хотела сына. Есть люди, которых волнует другое. А я еще молодой девушкой знала, что хочу стать матерью, что хочу воспитывать сына.

Казалось, она что-то комкает руками.

– Много лет назад я встретила мужчину. Его звали Двада Руварта. Я сразу поняла, что мне нужен именно он. Не могу вспомнить, любила ли его. Но точно помню, что он меня восхищал. Он стал моим мужем. У нас появился сын. Такой, какого я хотела. И все было очень хорошо. Сын рос. Мы с мужем почти всегда могли уладить вместе любой вопрос. Мы были хорошей семьей, крепкой.

Она облизнула губы, ее лицо дрогнуло.

– Потом случилась беда. Поезд в директории Мелорра сошел с рельсов. Мои муж и сын погибли.

Раздался хруст – она что-то медленно рвала, но ее руки были за кадром.

– И тогда у меня появился ты. Хочешь знать, был ли он твоим отцом? Нет. У тебя нет отца. Хочешь знать, настоящая ли я тебе мать? Нет. У тебя нет матери. Я не помню те дни, не помню, кто тебя принес, кто тебя мне дал. Ты – дитя горя. Я ласкала тебя, оплакивая своего настоящего сына, своего настоящего мужа.

Она подняла руки и рассыпала обрывки бумаги. Те закружились в кадре, и Хинта понял, что это были клочки свидетельства о рождении Тави.

– Она… – начал он. Тави предупреждающим жестом заставил его умолкнуть. Даже Ашайта притих – женщина на экране была ему неинтересна, но он смотрел не на нее, а на лица старших мальчиков.

– Знаешь, что случилось потом? – наклоняясь ближе к камере, прошептала Эрника. – Потом я сошла с ума. Мне стало казаться, что ты и есть он, что ты и есть они оба. Мой маленький муж, мой маленький сын. Я была очень счастлива. Я тебя любила. Но ты не они – ты наваждение. – Она вдруг усмехнулась. – Ты высасывал это из меня. Ты был моим призраком, мечтой. Ты – вор, укравший мою жизнь. Ради тебя мне пришлось бросить все, уехать на юг, в эту проклятую глушь, потому что в Литтаплампе твои документы не сходились.

Она замерла, глядя прямо в камеру.

– Лишь раз я отвлеклась, лишь раз посмотрела на другого мужчину. И ты рассеялся! Ты перестал быть моим, перестал делать меня счастливой. Ты стал злым. И я вижу теперь, что такова и была твоя природа все эти годы, страшный обманщик. Ты питался всем, что я есть. Хватит. У меня будет настоящий сын. У меня снова будет муж. Не ты. Я вырастила тебя, но так тебя и не узнала, так и не поняла, что ты такое. Чем бы ты ни был, убирайся из моей жизни. Будь один. Хватит преследовать меня, вторгаться в мой мир, разрушать мои планы, пить мою кровь, воровать мои мечты и мысли. Довольно кормить меня сказками. Пора закончится этому сну, пора мне оплакать умерших и забыть о тебе.

Тави медленно отступил от терминала.

– Не смей звать меня. Не задавай мне больше вопросов. У меня нет ответов, кроме тех, которые я даю тебе сейчас. Ты отверг мое последнее предложение, мой последний подарок. Ты не хочешь жить в доме моего мужа. И, пожалуй, ты прав – тебе там не место. Ты не меняешься, не взрослеешь, должно быть, ты и не можешь взрослеть. В тебе лишь мои слезы, мои собственные детские мечты. Но я так не могу. Мне нужен живой сын, который однажды вырастет в мужчину. Мне нужен кто-то, кто без меня будет сам собой, а не моей обузой. Значит, конец нашим отношениям.

Женщина протянула руку и на мгновение замерла.

– Прощай, мой не-сын.

Экран стал темным. Хинта со свистом перевел дух. А Ашайта неожиданно подбежал к Тави и крепко его обнял. Тот, насколько позволяла разница в росте, ответил ему тем же.

– Спасибо, спасибо, – растроганно произнес он. Некоторое время они все молчали, потом Тави поднял взгляд на Хинту. – Я не знал, что он будет так меня жалеть. Если бы знал, не стал бы…

Перед внутренним взором Хинты почему-то вдруг возник спортзал – как они с Тави стояли тогда, сцепившись, и говорили друг другу плохие слова. Хинта не осознавал тогда, что его брат тоже любит Тави – какой-то своей, бессловесной, созерцательной любовью – не осознавал, что их ссора причиняет вред не только им двоим, но и Ашайте.

– Мне очень жаль, – глухо сказал он.

– Да. Я чего угодно от нее ждал, но только не… – Тави подкатил себе кресло, рухнул в него, а Ашайта забрался к нему на колени. – Ну, что думаешь?

– Не понимаю. Она что, все-таки сошла с ума?

– Она оставила мне копию свидетельства о смерти. – Тави странно улыбнулся. – О моей смерти.

Хинта дико на него посмотрел.

– Бред, – отверг он.

– Документы в ее бывшей комнате. Когда Ивара проснется, я их тебе покажу.

– А он их видел?

Тави кивнул.

– И что сказал?

– Что они настоящие. Либо, как он предположил, это подделка наивысшего качества.

– Не понимаю.

– Я тоже. Ведь когда мы были в больнице, я проверял свои гены. Тогда цель была другая – узнать, является ли Ивара моим отцом. Но заодно я выяснил, что я – сын своей матери. Я не кто-то ей чужой. Насчет своего официального отца я не могу быть настолько уверен – его данных нет в датабазе местной больницы. Но моя мать там есть. Я ее ребенок.

– Неужели она все это делает, чтобы над тобой поиздеваться?

– Слишком сложно. Хотя, если ее цель в этом, у нее получилось. Но я в это не верю. Скорее уж кто-то поиздевался над ней. Кто-то очень давно убедил ее, что я погиб. Понятия не имею, как такое можно было сделать. Но, видимо, с ней это сделали.

– Но зачем?

– Не знаю. Все это было слишком давно. Я тогда был совсем маленьким. Все это осталось по ту сторону Экватора, в каком-то другом мире.

– И что ты предпримешь?

– С мамой – пока ничего. Как бы то ни было, я ее потерял. Пусть будет счастлива, если сможет. Пусть растет ее новый сын. Годы спустя, если нам всем повезет, я поговорю с ней еще раз. Тогда, возможно, нам обоим будет уже спокойнее, возможно, мы даже вспомним все те теплые чувства, которые сейчас куда-то ушли. – Тави опустил голову, прижался щекой к макушке Ашайты.

– Почему-то в последнее время все вокруг нас такое странное, – сказал Хинта. – История Ивары казалась мне самым невероятным, что можно услышать в жизни. Но теперь ты… мой друг… мы годы вместе… и оказывается, у тебя тоже есть странная тайна.

– Наконец-то ты заметил, как все сдвинулось.

– Ты пытался сказать мне, что любишь Ивару? – Хинта сам не понял, как этот вопрос сорвался с его губ, и испугался наступившей тишины. Тави несколько мгновений смотрел прямо перед собой.

– Ивара меня не любит.

– Ну… он же… – «Он же добр к нам», хотел сказать Хинта. Но эти слова были слишком неопределенными, и он почувствовал, что их будет мало, или хуже, что они будут почти оскорблением.

– Ничего не будет, – сказал Тави. – Так он сам мне сказал сегодня утром. Я сейчас себя ненавижу.

– За что?

– За глупость. За то, что хотел слишком многого, а в результате стал просто частью этой воронки разрушения, в которую уносит наши жизни.

– А я? А наше дело? С ним ведь все в порядке?

– Да, оно – все, что осталось. И ты – мой друг. И Ашайта тоже мой друг.

– И Ивара тоже твой друг, – напомнил Хинта.

Тави спустил Ашайту вниз, на пол, и начал дрожащими пальцами растирать лицо.

– Я знаю, – уже более спокойно произнес он, – знаю, что Ивара прав. Это в каком-то смысле справедливо. Я не могу его винить. Вот мать я винить могу – а его нет. Хинта, ты заметил, что Ивара никогда не давал нам повода, чтобы мы вели себя так, как ведем? Он ничего не обещал. Он лишь предостерегал – все время так было. Лишь отговаривал. Он советовал нам отойти сотни раз, в каждом из разговоров – он хотел, чтобы мы были дальше от него и от того, что он делает.

– Он мог нам не открываться, – сказал Хинта. – Он же сильный.

– Он очень слабый. Физически и не только.

– Как так получается, что мы говорим о нем прямо противоположные вещи? Это же один человек, и мы оба хорошо его знаем.

Тави качнул головой.

– Потому что мы обращаем внимание на прямо противоположные вещи? Для тебя важнее опыт, возраст, статус, деньги, бытовое благополучие. Ты видишь, как Ивара держится, как он ставит себя выше тех проблем, которыми заняты обычные жители Шарту, и тебе кажется, что раз он так может, значит, он сильнее всех остальных.

Хинта хмыкнул.

– Но на самом деле все не так. Он не ставит себя выше чьих-то проблем или выше жителей Шарту. Он просто вне. И это потому, что у него много своих, совершенно особенных проблем. У него особенная болезнь, особенное горе, его жизнь полна особенных трудностей. У него куда больше слабостей и уязвимых мест, чем у любого другого взрослого мужчины, живущего в этом поселке. Он человек, которому нужен постоянный присмотр. Ему бы в университете с книгами сидеть. Но у него не получилось жить так, как он мечтал. Ужасные обстоятельства вынудили его на одинокое безумное путешествие в наш далекий и дикий край. Любое дело дается ему с трудом. Даже говорить с нами ему тяжело. Он держится одной лишь волей. Но воля не делает человека менее ранимым. Она просто позволяет двигаться вперед – даже тогда, когда ран уже слишком много. А людям иногда надо ломаться. Прости, но вот твой отец – он такой. У него мало воли, и он быстро сдается. Ему плохо – он начинает пить, халтурить, безумствовать. Но он может себе это позволить. У него всегда есть время, которое он может потратить впустую, всегда есть путь для отступления и побега. Люди вокруг и сам местный уклад страхуют его.

– Да, – кивнул Хинта. – Наверное, какой-то своей частью я всегда это понимал. Вот почему я так разозлился, когда отец взял деньги у Ивары.

– Тогда ты видишь, что Ивара не мог выбирать. На самом деле он никуда нас не ведет и ничего от нас не хочет. Это мы пристали к нему и стали помогать. А он не может нас оттолкнуть. Потому что он страшно одинок, болен и слаб. И я ненавижу себя за то, что полез к нему. Потому что, если бы я добился своего, это было бы против справедливости. Это был бы нечистый союз. Я бы просто воспользовался его ужасным положением.

Хинта придвинул второе кресло, сел напротив.

– Знаешь, все это сложно. Вы двое – слишком сложные. Для меня, так точно. Это не значит, что я хочу чего-то другого, кого-то другого. Просто я хочу, чтобы все, наконец, стало хорошо. Хотя для этого, наверное, слишком поздно. Но иногда я совсем не могу понять тебя, или его, или вас обоих.

– Все ты понимаешь.

– Нет, не понимаю. Даже сейчас… Ты говоришь, мы для него обуза. Тогда почему мы здесь? Разве из этого не следует, что мы должны уйти?

– Поздно, – просто сказал Тави. Они замолчали. Ашайта, дирижируя руками, ходил вокруг; иногда он словно гладил старших мальчиков по голове, спине и плечам – но не касался, а обводил руками. Хинта угрюмо ссутулился, в глубине души понимая, что Тави прав: здесь, там, везде. А сам Тави вдруг поднялся, пересек комнату, остановился перед барельефом двуликого Джилайси, протянул руку и кончиками пальцев коснулся щеки своего кумира. Хинту потрясла нежность этого жеста.

– Ты чего?

– Просто я все чаще думаю о нем. Весь его путь – кровь и боль, битвы и потери, жизнь вне дома, страны, иногда без имени. Но, кажется, он не знал самой разрушительной человеческой эмоции – этого чувства горечи, направленного вовнутрь. И сейчас я больше, чем когда-либо, хочу быть таким, как он. – Тави повернулся к Хинте. – Ты сказал, мы с Иварой слишком сложные? А я думаю, мы простые. Все мои чувства мне понятны. У меня внутри светло и ясно, словно я огонь проглотил. Никакого тумана. Только эта ясность жжет ужасно. Когда мне стыдно – я знаю, почему. Когда мне больно, я знаю, отчего. Когда люблю – знаю, как и за что. И Ивара – он такой же. В этом ужас. Наши души как прямые дороги. Они не переменчивы. И мне не изменить его чувств, его решений. Так же, как не изменить своих.

– А я, наверное, темный внутри.

Тави слабо улыбнулся.

– Ты хороший друг. Спасибо. Мне уже чуточку легче. А было совсем плохо.

Хинта упрямо помотал головой, словно отказываясь признавать все происходящее.

– Замки, – вспомнил он. – Я так и не понял, зачем ты решил все перекодировать. Думаешь, мама вернется?

– Нет.

– Ну и?

– Ради нашего дела, – уже с совсем другим лицом объяснил Тави. – Твой отец выходит из больницы. Значит, твой гараж нам больше не послужит. Но мы не закончили с Аджелика. Кроме того, у нас теперь есть еще и омар, которым тоже надо заняться. Могут появиться и новые находки. Я решил, что из моей квартиры получится отличная лаборатория. Квартира Ивары не подходит, потому что она все еще собственность Шарту, и нас заметят, если мы станем туда слишком часто ходить. А моя квартира теперь полностью принадлежит мне, и никому нет дела до моих гостей. Думаю, мама сюда больше никогда не придет, но если мы согласимся устроить здесь новую лабораторию, одной уверенности мало; нужна стопроцентная гарантия, что эту дверь сможет открыть лишь один из нас.

– Разумно. А Ивара согласен?

– Да.

– Тогда пойдем. Я с ума сойду, если не займусь делом. Не волнуйся, я не потревожу его сон. Перекодировать замки можно без особого шума.

– Уверен? А твой брат?

– Отведи его на кухню, угости. Справишься?

– Он почти моя семья.

От этих слов Хинта почувствовал себя странно. Ему показалось, что он чувствует пульс – словно энергия Экватора все еще была в них, между ними, в их сердцах, нервах. А, может, это и была любовь – та, о которой говорил Тави, и о которой он сам, Хинта, не умел думать и говорить.

_____

Уже заканчивая перекодировку автоматики шлюза, Хинта услышал за спиной какой-то звук. Он обернулся и вздрогнул: в полутора метрах от него, держась за стену, стоял Ивара. Его лицо выглядело изможденным: улыбка стала призрачной, скулы осунулись, лоб, словно гладкая кость, белел в полутьме прихожей.

– Давно ты там?

– Только подошел. Я спал.

– Знаю. Тави просил меня не шуметь.

– Оберегал мой сон?

– Да. – У Хинты неожиданно возникла уверенность, что Ивара пытался сбежать – тайком уйти прочь из квартиры Тави и подняться к себе.

– Уже день, да? Середина дня, наверное.

– Я бы сказал, еще утро. Я здесь только час. Тави пригласил меня ради замков. Ну и рассказал про свою мать.

– Да, дикая история. А он где?

– На кухне, с Ашайтой.

– Пойду, поприветствую его

Ивара двигался с трудом и все время касался рукой стены, словно боясь упасть. Глядя ему вслед, Хинта ощутил досаду на самого себя – за то, что спорил с Тави о силе этого человека. Ивара не был ни сильным, ни слабым, ни простым, ни сложным. Его личность ускользала от банальных определений, к ней не подходили все те слова, которыми Хинта раньше умел характеризовать других людей. Хинте казалось, что он может понять Ивару. Но вот сказать о нем Хинта не мог.

Люди менялись, взрослели, старели, учились, принимали решения, испытывали чувства. Все это можно было сказать и про Ивару. Но в то же время тот как будто не проходил всех этих жизненных циклов; Хинта не находил в нем каких-то простых важных следов, какие этот путь оставляет в человеке, и не находил слов, чтобы описать ту вещь, которой не хватает в Иваре. У всех вокруг эта вещь была. В себе Хинта ее чувствовал – она была как основа его самого. Именно там, в этом лишенном названия центре, рождались его разочарование, злоба и зависть, скапливались шрамы от всех обид, вся шелуха и грязь. Эта вещь была чем-то самым сокровенным и одновременно самым наружным, избитым и изгвазданным, словно рабочая часть грубого инструмента или подошва старого скафандра. И хотя эта вещь была неприятной, Хинта ощущал, что без нее почти нельзя существовать. Она была как якорь – из нее слагался характер, она привязывала тебя к твоему месту в мире, благодаря ей делалось понятно, кто и что ты есть. Почти все слова, которые люди говорили друг о друге и друг другу, на самом деле были обращены именно к этому ядру, и если его убрать, то банальный язык откажет, и не найдется привычных выражений, чтобы описать такого человека. Вот и Тави, кажется, имел в виду нечто подобное, когда говорил о чувстве горечи, направленном внутрь, об эмоциях, которые были практически у всех, но которых не было у Джилайси Аргниры.

Хинта вспомнил первый день учебного года, когда он случайно подслушал, как Лартрида Гарай кричала на Ивару. Директорше новый учитель казался жалким и отвратительным лжецом. Отец Хинты взял у Ивары денег – вероятно, потому, что счел чужака богатым, добрым и глупым. Мать Тави пыталась сделать Ивару пешкой в своей войне против сына. Фирхайф с трудом научился Иваре доверять. Сам Хинта сначала невзлюбил Ивару, а потом долгое время испытывал по отношению к нему что-то вроде страха. Все думали об этом человеке разное, и почти все – плохо: одни пытались его использовать, другие просто отвергали. И теперь Хинта начал верить, что причиной такого отношения было отсутствие внутри Ивары этого тяжелого и грязного центра. Почти все, кто встречался с ним, словно бы испытывали фантомную боль, когда не находили в нем то, что искали, эту вещь, которую они привыкли сразу замечать в каждом своем знакомом. И только Тави Ивару сразу полюбил. Но ведь Тави тоже был особенным; он единственный из всех их сверстников избрал своим героем Джилайси. И он словно специально искал именно таких людей – тех, у кого нет гадкого сгустка внутри, кто как-то иначе переживает боль, где-то в другом месте носит свои внутренние раны. Тави знал про это другое место боли, про саму другую боль. Именно поэтому он мог видеть настоящего Ивару, единственный мог сопереживать ему. И Хинта решил, что больше не станет оспаривать мнение Тави насчет Ивары. Только Тави имел право об Иваре судить, потому что только у Тави – случайно или нет – был подходящий ключ. А, может, Тави и сам был как Ивара – тоже не держал в себе этот горький сгусток тьмы, тоже куда-то еще избывал свою боль.

Захваченный мыслями, Хинта чуть было не наделал ошибок в коде замка, но сумел сосредоточиться и удачно закончил работу. Потом он пошел искать Тави и Ивару. Они были в бывшей комнате Эрники.

– …мой друг Кири интересовался этим. У него было много теорий, включая очень нестандартные. Он даже предполагал, что Аджелика Рахна могли улететь с Земли, чтобы построить ковчег в космосе, в условиях микрогравитации.

– Но тогда на Земле все равно должны быть челноки, чтобы долететь до этой космической станции! Множество челноков, иначе они не смогут унести всех.

– Да. Или какой-то центр связи, чтобы заставить ковчег спуститься вниз и забрать людей. Может быть, мы видели на дне тысячную часть инфраструктуры, связанной со всем этим. Может быть, мы повсюду встречаем эту инфраструктуру, но не понимаем ее назначения и проходим мимо.

– Не очень верю, что люди могли бы совсем ничего не понимать, встречая подобную инфраструктуру повсюду. А кроме того, есть еще и социальная проблема. Как дать всему населению Земли достаточно мотиваций и гарантий, чтобы все люди поднялись на эти корабли? Неужели ты не чувствуешь, что здесь что-то не так? Ведь все это распадается, стоит задать лишь несколько вопросов…