355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роже Мартен дю Гар » Семья Тибо, том 1 » Текст книги (страница 45)
Семья Тибо, том 1
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:50

Текст книги "Семья Тибо, том 1"


Автор книги: Роже Мартен дю Гар



сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 86 страниц)

Тишина, рокочущая отголосками, гудение, безбрежный всплеск тревоги, неподвижность. Прерывистое дыхание мужчины, лицо его, уткнувшееся в нежную грудь, громкое биение сердец, неслиянное биение двух этих сердец, которым заказан унисон.

И вдруг яркий луч луны, этот нескромный и грубый взгляд отбрасывает их друг от друга, словно удар бича.

Они быстро вскочили на ноги. Растерянные. Губы кривятся. Оба дрожат. Не от стыда. От радости. От радости и неожиданности. От радости и еще от желания.

Брошенная на примятое ложе травы под луной охапка роз осыпает лепестки. И тут этот романтический жест. Анетта хватает сноп цветов, встряхивает, полетом лепестков покрывает примятую траву, еще хранящую отпечаток лишь одного тела.

Антуан, вздрогнув от возмущения, откладывает книгу.

Он ошеломлен. Жиз? Да может ли это быть?

И, однако, весь этот отрывок так и сочится правдой: дело даже не в ветхой стене, колокольчике, розарии, а вот когда они, сплетая объятия, упали вместе в траву, это уж никак не вымысел; только не на каменистых дорогах Италии, не под сенью лимонных рощ, а в жесткую траву Мезона, ее-то Антуан себе отлично представляет, под вековыми липами аллеи. Да, да. Значит, Жак водил Жиз к Фонтаненам, и такой ночью на обратном пути… О, наивность! Жить рядом с ними обоими, рядом с Жиз, и даже ни о чем не догадываться! Жиз? Нет, нет, не может это целомудренное, это оберегающее себя девичье тело скрывать такую тайну…

В глубине души Антуан восстает против этой мысли, пока еще отказывается верить.

А как же быть со всеми этими подробностями? Розы… Алые розы… Ага, теперь ему понятно волнение Жиз, когда она получила от неизвестного отправителя из лондонского цветочного магазина корзину роз; и вот почему она требовала, чтобы немедленно начали розыски в Англии, хотя, казалось бы, присылка цветов – событие не бог весть какой важности! Очевидно, она одна поняла смысл этого подношения – алые розы прислали ей через год, возможно даже день в день, после того падения под липами!

Значит, Жак жил в Лондоне? А как же тогда Италия? А Швейцария? А что, если он и сейчас еще в Англии? В конце концов, можно и оттуда посылать свои произведения в этот женевский журнал…

И внезапно осветилось то, что было до сих пор скрыто, словно одно за другим рухнули огромные полотнища тьмы, заслонявшие единственную слабо мерцающую точечку! Отсутствие Жиз, та настойчивость, с какой она добивалась, чтобы ее послали учиться именно в этот английский монастырь! Конечно, черт возьми, решила сама разыскать Жака. (И тут Антуан упрекнул себя задним числом за то, что после первой же неудачи пренебрег таким следом, как лондонский цветочный магазин!)

Он пытается думать последовательно, но слишком много предположений, слишком много воспоминаний врывается в ход его мыслей. Нынче вечером все прошлое предстало перед ним в новом свете. Вот теперь-то понятно отчаяние Жиз после исчезновения Жака. Отчаяние, всего значения которого он и не подозревал, но пытался его хоть как-то смягчить. Он вспомнил свои отношения с Жиз, свою жалость к ней. Впрочем, не из этой ли жалости мало-помалу родилось его чувство к Жиз? В те времена Антуану не с кем было поговорить о Жаке; не с отцом же, упорно отстаивавшим свою версию о самоубийстве, не со старушкой Мадемуазель, вечно в постах и молитвах. Другое дело – с Жиз, такой близкой, такой преданной. Каждый день после ужина она спускалась к нему узнать, нет ли чего нового. А ему приятно было делиться с ней своими надеждами, сообщать ей о предпринятых шагах. Уж не во время ли этих вечерних бесед, полных такой интимности, ему полюбилось это трепетное создание, ушедшее в тайну своей любви? И, как знать, не поддался ли он неведомо для себя пьянящей прелести этого юного, уже принесенного в жертву другому, тела? Он припомнил милые выходки Жиз, эту ласковость страдающего ребенка. Анетта… Как же здорово она его провела! А он, лишенный в связи с отъездом Рашели положенного ему пайка чувств, он-то чего только не навоображал… Экое убожество! Он пожал плечами. Он увлекся Жиз просто потому, что ему некуда было приложить свои чувства; и он верил, что Жиз питает к нему слабость, а оказывается, она со своей покалеченной страстью привязалась к нему в минуты смятения как к единственному человеку, способному вернуть ей любовника!..

Антуан пытается прогнать эти мысли. "И все-таки, – думает он, – до сих пор еще неясно, чем объясняется внезапный отъезд Жака".

Сделав над собой усилие, он снова берется за чтение.

Не подобрав разбросанных по траве роз, брат и сестра направляются к палаццо Сереньо.

Возвращение. Джузеппе приноравливает свой шаг к шагам Анетты. Навстречу чему направляются они? Краткое объятие было лишь прелюдией Бесконечная, длинная ночь, навстречу которой они идут, их спальни, эта ночь, что-то произойдет там?

Антуан спотыкается на первых же строчках. Кровь снова волной ударяет ему в лицо.

По правде говоря, то чувство, которое им сейчас владеет, меньше всего сродни порицанию. Перед лицом утверждающей себя страсти из рук его выпадает оружие осуждения. Но он не может совладать с неприязненным удивлением, к которому примешивается капелька обиды: он не забыл тот день, когда так дико заартачилась Жиз в ответ на его робкую попытку. Еще немного, и эти страницы пробудят вновь его желание: желание чисто физическое, раскованное. Стараясь сосредоточиться на прочитанном, Антуан силой воли прогоняет видение этого юного тела, гибкого и смуглого.

…Бесконечная, длинная ночь, навстречу которой они идут, их спальни, эта ночь, что-то произойдет там?

Их гнет, дуновение страсти. Они идут молчаливые, одержимые, в зачарованном оцепенении. Их провожает неверный свет луны. Она бьет прямо в фасад палаццо Сереньо, выхватывает из мрака мраморную колоннаду. Они входят на первую террасу. Их щеки соприкасаются. Щека Анетты пылает. В этом детском теле какая естественная и дерзкая тяга к греху!

Внезапно они отшатываются друг от друга. Между колоннами возникает тень.

Отец здесь.

Отец ждет Он приехал неожиданно. А где дети? Пообедал он один в большом зале. А после обеда до ночи бродил по мраморной террасе. Дети все не возвращаются.

В тишине звучит голос: – Откуда вы?

Уже поздно выдумывать что-то, лгать. Мятежная вспышка. Джузеппе кричит:

– От миссис Пауэлл!

Антуан вздрогнул: значит, Отец знал?

Джузеппе кричит:

– От миссис Пауэлл!

Анетта мчится между колоннами, пробегает вестибюль, взлетает по лестнице к себе в спальню, запирается на крючок и в полной темноте падает на свою узенькую девичью кроватку.

А там, внизу, сын впервые дает отпор отцу. И странное дело, ради удовольствия побравировать, он громко объявляет о той, другой, поблекшей любви, в которую и сам не верит. – Я водил Анетту к Пауэллам. – Он делает паузу, потом говорит по слогам: – Я обручен с Сибиллой.

Отец разражается смехом. Устрашающим смехом. Стоя во весь рост, выпрямив стан, он, удлиненный тенью, кажется еще выше. Огромный, театральный, Титан с лунным нимбом над головой. Он хохочет. Джузеппе до боли сжимает руки. Смех смолкает. Тишина. – Завтра вы оба поедете со мной в Неаполь. – Нет. – Завтра же. – Нет. – Джузеппе. – Я не ваша собственность. Я обручен с Сибиллой Пауэлл.

Никогда еще отец не наталкивался на сопротивление, которое не мог бы сломить. Он говорит с наигранным спокойствием. – Замолчи. Они приезжают сюда, к нам, есть наш хлеб, скупать наши земли. Но отнимать наших сыновей это уже чересчур. Неужели ты думаешь, что еретичка будет носить наше имя? Мое. – Глупец. Никогда в жизни. Гугенотские происки. Спасение души, честь рода Сереньо. Только они забыли, что существую я. А я – начеку. – Отец! – Я сломлю твое упорство. Лишу тебя средств. Отдам тебя в Пьемонтский полк. Отец! – Я тебя укрощу. Иди в свою комнату. Завтра ты отсюда уедешь.

Джузеппе стискивает кулаки. Он желает…

Антуан не смеет вздохнуть:

…Он желает… смерти отцу.

Он находит в себе силы рассмеяться – это будет великолепным ответом… И бросает: – Вы просто смешны.

Он проходит мимо отца. Вскинув голову, сжав губы, искривленные ухмылкой, и спускается с крыльца.

– Куда ты?

Сын останавливается. Какую отравленную стрелу пустит он, прежде чем исчезнуть? Инстинкт подсказывает ему самое страшное: – Я убью себя.

Он перескакивает через несколько ступенек. Отец подымает руку. Убирайся, дурной сын! – Джузеппе не поворачивается. Отец в последний раз возвышает голос: – Проклинаю тебя!

Джузеппе бежит через террасу, исчезает в ночи.

Антуану хотелось бы отдышаться, подумать. Но осталось всего четыре страницы, его подгоняет нетерпение.

Джузеппе бежал куда глаза глядят. Он останавливается задыхающийся, удивленный, опустошенный. Где-то вдалеке, у веранды какого-то отеля, мандолины наигрывают слащаво-тоскливую песню. Тошнотворная истома. Вскрыть себе вены в ласкающей теплоте ванны…

Сибилла не любит неаполитанских мандолин. Сибилла чужеземка, Сибилла нереальная и далекая, как выдуманная героиня, в которую он влюбился, читая книгу.

Анетта. Только ладонь помнит прикосновение к ее обнаженной руке. В ушах гудит. Жажда.

У Джузеппе есть план. На заре пробраться в палаццо, похитить Анетту, бежать с ней вместе. Он проскользнет в ее спальню. Она, босоногая, вскочит ему навстречу с постели. Вновь ощутить прикосновение ее горячих атласных рук, ев теплый запах. Анетта. Он уже чувствует, как она жмется к нему. Рот полуоткрыт, ее влажный рот, ее рот.

Джузеппе сворачивает на боковую дорожку. Кровь бьется в жилах. Одним духом взлетает по каменистой тропке. Под луной бодрящая свежесть, просторы.

У края склона, навзничь, руки крестом. Рубашка распахнута, и он медленно гладит и трогает свою живую грудь. Над ним все небо, млечно-звездное. Мир, чистота.

Чистота. Сибилла. Сибилла, ее душа, холодная и глубокая родниковая вода, холодная и чистая северная ночь.

Сибилла?

Джузеппе вскакивает. Крупными шагами спускается с холма. Сибилла. В последний раз, в последний раз, пока не рассвело.

Лунадоро. Вот стена, сводчатые воротца. Вот оно на свежепобеленной стене то место, где он запечатлел свой поцелуй. Первое свое признание. Вот здесь. Таким же вечером. Лунным вечером. Сибилла вышла его проводить. Ее тень четко вырисовывалась на белой стене. Он осмелел, он вдруг наклонился, он поцеловал на стене ее профиль, она убежала. Таким же вечером.

Анетта, почему я вернулся к этим воротцам? Бледное лицо Сибиллы, лицо воплощенной воли. Сибилла совсем недалеко, такая близкая Сибилла, такая реальная и все еще незнакомка. Отказаться от Сибиллы? Ох, нет, нет, но распутать силою нежность, распутать этот узел. Вынуть кляп из этой наглухо запертой души. Какая тайна заперта в ней? Чистая мечта, свободная от инстинктов: подлинная любовь. Любить Сибиллу. Любить.

Анетта, ну зачем этот заранее на все согласный взгляд, зачем эти слишком покорные уста? Слишком пылко предлагающее себя тело. Желание, слишком краткий миг желания. Любовь без тайны, лишенная измерений, без горизонтов. Без завтрашнего дня.

Анетта, Анетта, забыть эти податливые ласки, вернуть прошлое, снова стать детьми. Анетта, ласковая девчушка, любимая сестра. Да, но родная сестра, сестра, маленькая сестренка.

Да, покорные уста, уста полуоткрытые, влажные, сочные уста, все понимающие.

Ох, это кровосмесительное желание, смертное желание, кто освободит нас от него?

Анетта, Сибилла. Распят между ними. Какая из двух? И к чему выбирать? Я не хотел зла. Двойное притяжение, извечное священное равновесие. Порывы-двойняшки равнозаконны, коль скоро рвутся они из моих недр. Почему же в жизни они несовместимы? Как все было бы чисто в ярком свете дозволенности. К чему же этот запрет, раз в сердце моем все так гармонично?

Единственный выход: один из троих лишний. Но кто?

Сибилла? О, Сибилла раненая – непереносимое видение. Только не Сибилла. Значит, Анетта?

Анетта, сестренка, прости, я целую твои глаза, веки, прости.

Нет одной без другой, значит, ни та, ни другая. Отказаться, забыть, умереть. Нет, не умереть: стать мертвым. Исчезнуть. Здесь власть чар, неодолимое препятствие, запрет.

Здесь жизнь, любовь – невозможны.

Прощайте.

Зов неизвестности, зов завтрашнего, еще не бывшего дня, хмель. Забыть, начать все сызнова.

Вперед. Бегом на вокзал. Первым поездом в Рим. Из Рима первым поездом в Геную. Из Генуи первым пароходом. В Америку. Или в Австралию.

И вдруг он засмеялся.

Любовь? Э, нет, жизнь, вот что я люблю.

Вперед.

Джек Боти.

Антуан резко захлопнул журнал, сунул его в карман и встал, распрямив затекшую спину. С минуту он постоял, рассеянно моргая от света, потом, спохватившись, снова сел.

Пока он читал, антресоли опустели: игроки ушли обедать, оркестр замолчал. Только, сидя в своем углу, еврей и читатель газеты продолжали играть в кости под веселым теперь взглядом кошечки. Ее дружок посасывал потухшую трубку, и всякий раз, когда бросал кости он, кошечка прилегала на плечо еврея, заговорщически хихикая.

Антуан вытянул ноги, закурил сигарету и попытался собрать воедино разбегающиеся мысли. Но мысли все еще упорно растекались, подобно взгляду, которому так и не удалось ни на чем сосредоточиться. Наконец он сумел оттеснить образ Жака и Жиз, и на душе стало поспокойнее.

Главное, как можно тщательнее отделить правду от того, что привнесено сюда воображением сочинителя. Правда, например, – сомнения в этом быть не может, – бурное объяснение сына с отцом. В словах советника Сереньо отдельные нотки звучат неоспоримо правдиво: "Гугенотские происки. Я тебя сломлю! Лишу тебя средств! Отдам тебя в солдаты!.." Или вот эти: "Чтобы еретичка носила мое имя!.." Антуану даже почудился гневный голос отца, выпрямившего стан и бросающего в темноту проклятья. Конечно, и крик Джузеппе: "Я себя убью!" – тоже правда, чем и объясняется, в сущности, навязчивая идея г-на Тибо. С первых же дней розысков отец ни на минуту не желал верить, что Жак жив: он сам по четыре раза в день звонил в морг. Этот-то крик и объясняет прорывающееся временами раскаяние отца в том, что он причина исчезновения Жака, и, вполне возможно, эти молчаливые укоры совести сыграли не последнюю роль в ревком повышении белка, так ослабившего старика перед самой операцией. Так или иначе, события трехлетней давности в этом свете приобретали совсем иной аспект.

Антуан снова взял журнал и поискал авторский эпиграф:

Разве не сказали вы мне в тот знаменательный ноябрьский вечер: "Все на свете подчинено действию двух полюсов. Истина всегда двулика". А порой и любовь.

"Ясно, – подумал Антуан, – тут имеется намек на эту двойную любовь… Если Жиз была любовницей Жака, а если, с другой стороны, Жак чувствовал, что безумно влюблен в Женни, – и впрямь трудная была у него жизнь. Однако же…"

Тут Антуан снова натолкнулся в своих рассуждениях на какую-то неясность. Вопреки всему он просто не в состоянии был допустить, что бегство Жака могло полностью объясняться сердечными делами, о которых он только что узнал. Ясно, что еще какие-то факторы, неуловимые, но вдруг слившиеся в одно, должны были привести к этому необычайному решению. Да, но какие?

Внезапно он спохватился, поняв, что все его рассуждения вполне можно отложить на после. Важно другое, извлечь из разбросанных по новелле указаний как можно больше пользы для дела и поскорее попытаться обнаружить след брата.

Обращаться к редакции журнала было бы весьма неосторожно. Раз Жак не подает признаков жизни, значит, он уперся и не желает выходить из своего укрытия. Если он узнает, что его убежище открыто, мы рискуем тем, что спугнем его и он сбежит куда-нибудь еще, еще дальше, и на сей раз мы потеряем его след уже безвозвратно. Единственный надежный способ – это действовать внезапно и действовать лично. (По-настоящему Антуан всегда верил только в самого себя.) И тут же ему представилось, как он приезжает в Женеву. А что он будет делать в Женеве? А вдруг Жак живет в Лондоне? Нет; гораздо разумнее поначалу отрядить в Швейцарию специалиста по розыску, который сумеет раздобыть адрес Жака. "И тогда, где бы он ни был, я сам туда поеду, – заключил Антуан, подымаясь. – Только бы мне удалось взять его врасплох, а там мы посмотрим, как это он от меня улизнет".

В тот же вечер он дал частному сыщику все данные.

А через три дня получил первые сведения:

"Секретно.

Господин Джек Боти действительно проживает в настоящее время в Швейцарии. Но он имеет место жительства не в Женеве, а в Лозанне, где он, согласно полученным нами сведениям, сменил несколько квартир. С апреля нынешнего года поселился на улице Эскалье-дю-Марше, дом № 10, пансион Каммерцинна.

Нам еще не удалось установить точную дату его прибытия на территорию Швейцарии. Но зато мы постарались узнать его отношение к воинской повинности.

Согласно секретным данным, полученным нами из французского консульства, г-н Боти явился в январе 1912 года в военную канцелярию консульства, имея на руках удостоверение личности и другие документы на имя Жак-Жан-Поля Оскар-Тибо, по национальности француза, родившегося в Париже в 1890 году и т. д. Его учетная карточка, из которой нам не удалось списать приметы (впрочем, совпадающие с полученными нами из другого источника), свидетельствует, что по причине недостаточности митрального клапана он уже пользовался в 1910 году первой отсрочкой на основании решения призывной комиссии VII округа г. Парижа, а также и второй отсрочкой на основании медицинского свидетельства, представленного им в 1911 году во французское консульство в Вене (Австрия). После нового освидетельствования, пройденного в Лозанне в феврале 1912 года, результаты которого были переданы затем административным путем в соответствующую канцелярию департамента Сены, ведающую воинским набором, ему предоставлена третья и последняя отсрочка, что вполне удовлетворило власти страны, откуда он родом, в части освобождения от воинской службы по состоянию здоровья.

Господин Боти, по полученным нами сведениям, ведет весьма похвальный образ жизни, встречается главным образом со студентами и журналистами. Состоит членом-соревнователем Клуба журналистов Гельвеции. Его сотрудничество во многих газетах, журналах и периодических изданиях, видимо, дает ему средства к существованию честным трудом. Как нам сообщили, г-н Боти пишет под различными псевдонимами, а не под собственной фамилией; имена эти представляется возможность уточнить, если дальнейшие распоряжения уполномочат нас на продолжение розысков".

Этот документ был спешно доставлен через посыльного агентства в воскресенье в десять часов вечера.

Уехать наутро было невозможно. Однако состояние здоровья г-на Тибо не позволяло мешкать.

Антуан сверился со своей записной книжкой, потом с железнодорожным расписанием и решил отправиться в Лозанну в понедельник вечером скорым поездом. И всю ночь он не мог сомкнуть глаз.

VI. Получив швейцарский адрес Жака, Антуан решает сам отправиться на его розыски

Завтрашний день и так уж был загруженным сверх меры; и все же из-за отъезда Антуану пришлось еще сделать несколько дополнительных визитов. Рано утром он отправился в больницу, а потом целый день носился по Парижу, даже завтракал не дома. Вернулся он только в начале восьмого. А поезд отходил в восемь тридцать.

Пока Леон укладывал саквояж, Антуан быстро поднялся к отцу, которого не видел со вчерашнего дня.

Общее состояние больного явно ухудшилось. Г-н Тибо почти совсем перестал есть, очень ослабел, да и боли не прекращались.

Антуану пришлось сделать над собой усилие, чтобы бросить привычное: "Здравствуй, Отец!" – которое стало для больного ежедневным глотком успокоительного лекарства. Усевшись на свое обычное место, Антуан с деловым видом приступил к ежевечерним расспросам, избегая, как ловушки, даже минутного молчания. На отца он посматривал с улыбкой, хотя нынче вечером ему особенно трудно было прогнать назойливую мысль: "Он скоро умрет".

Несколько раз он не без тревоги ловил на себе озабоченный взгляд отца, казалось, этот взгляд спрашивает о чем-то.

"До какой степени он осознает свое положение и беспокоится?" – думал Антуан. Г-н Тибо нередко говорил о своей смерти в торжественно-смиренных выражениях. Но что считал он сам в глубине души?

Несколько минут отец и сын, скрывающие свою тайну, – а быть может, оба они скрывали одну и ту же тайну, – обменивались ничего не значащими словами о болезни, о новых лекарствах. Затем Антуан поднялся, сославшись на срочный визит, который надо успеть сделать до ужина. Г-н Тибо, поглощенный своими болями, даже не попытался его удержать.

Антуан еще никого не предупредил об отъезде. Он намеревался сообщить только сиделке, что будет отсутствовать полтора суток. Но, как на грех, когда он выходил из спальни, она возилась с больным.

Времени было в обрез. Несколько минут Антуан ждал сиделку в коридоре, и, так как она не вышла, он отравился к Мадемуазель; она сидела у себя в комнате и писала письмо.

– Ага, пришел мне помочь, Антуан, – обрадовалась старушка, – мне послали посылку с овощами, а она куда-то запропастилась…

Не без труда Антуан втолковал Мадемуазель, что ему придется уехать из Парижа в провинцию сегодня же ночью в связи с одним весьма серьезным случаем, что, возможно, завтра он еще не вернется, но беспокоиться не следует: доктор Теривье предупрежден о его отсутствии и по первому зову явится к больному.

Было начало девятого. Времени оставалось только-только, чтобы не опоздать на поезд.

Авто лихо катило к вокзалу; уже опустевшие набережные, черный блестящий мост, площадь Карусели, все это сменялось с быстротой кадров приключенческого фильма, и Антуана, вообще-то путешествовавшего редко, возбуждала эта ночная гонка, боязнь опоздать на поезд, к тому же тысячи неотступных мыслей, рискованность предприятия, которое ему предстояло совершить, – все выводило из обычного состояния духа, погружало в атмосферу бесстрашия.

Купе вагона, куда он вошел, было уже почти полно. Антуан пытался заснуть. Но тщетно. Он изнервничался, считал остановки А когда наконец уже перед самым рассветом ему удалось задремать, безнадежно уныло засвистел локомотив, и поезд, подходя к дебаркадеру Валорба, замедлил ход. А как снова заснуть после таможенных формальностей, бесконечной ходьбы по ледяному залу, чашки кофе с молоком по-швейцарски?

В декабрьском позднем рассвете внешний мир постепенно вновь становился самим собой. Железнодорожная линия шла в глубине долины, и можно было уже разглядеть склоны гор. Мир, лишенный красок; под неуверенным и жестким утренним светом пейзаж казался нарисованным углем, черным по белому.

Взгляд Антуана пассивно вбирал все, что открывалось перед ним. Снег венчал вершины пригорков, полурастаявшие пласты его лежали в углублениях известковой почвы. Изредка на белесом фоне чернели тени сосен. Потом все исчезло: поезд въехал в облако. Снова вынырнул поселок, робкие желтые огоньки, словно пробуравленные в тумане, говорили о том, что этот густонаселенный край уже начал жить своей обычной утренней жизнью. Сейчас можно было разглядеть островки домов, реже горели огоньки в посветлевших зданиях. Незаметно для глаза черная земля позеленела, и вскоре вся долина стала сплошным ковром тучных пастбищ; штрихи снега подчеркивали каждую складку, каждую канавку, даже каждую борозду. Низенькие, приземистые фермы, похожие отсюда на наседок, окруженные просторными участками, уже распахнули ставни на всех своих подслеповатых окошках. Занимался день.

Прижавшись лбом к вагонному окну, невнимательно глядя на этот чужой, навевающий тоску пейзаж, Антуан вдруг полнее ощутил свою беспомощность. Перед ним встали все трудности его предприятия, и он с тревогой думал, что бессонная ночь совсем выбила его из колеи.

Тем временем поезд подходил к Лозанне. Железнодорожные пути шли через пригород. Антуан смотрел на кубы еще не открывших свои двери домов, опоясанных балконами, стоящих особняком друг от друга, словно небоскребы в миниатюре. Кто знает, а может быть, Жак проснулся как раз в эту минуту за такой вот Ставней из светлой сосны?

Поезд остановился. По перрону гулял холодный ветер. Антуан вздрогнул. Пассажиры стремительно ринулись в подземный проход. Отяжелевший, несмотря на лихорадочное возбуждение, Антуан, впервые в жизни выпустив из-под своей власти и волю и разум, плелся вслед за толпой, таща саквояж в руке, не зная, что будет делать через минуту. "Туалет. Ванная. Душевые". Может быть, горячая ванна, чтобы снять напряжение, холодный душ, чтобы себя подстегнуть? Побриться, сменить белье? В сущности, это единственный шанс воскреснуть.

Мысль оказалась великолепной, – из этих водных процедур он вышел, как из волшебного источника: весь обновленный Он бросился к камере хранения багажа, оставил там свой саквояж и смело пустился вперед, навстречу любым случайностям.

Хлестал дождь. Антуан вскочил в трамвай, идущий в центр города. Хотя было еще только восемь, все магазины открылись; озабоченный, молчаливый люд в непромокаемых плащах и калошах уже загромождал тротуары, но каждый внимательно следил, чтобы не ступить ненароком на мостовую, хотя машин почти не было. "Трудолюбивый город, город без фантазии", – решил Антуан, вообще скорый на обобщения. Сверяясь с планом города, он без труда нашел дорогу и достиг небольшой площади Ратуши. Часы на каланче пробили половину, и он, задрав голову, посмотрел на циферблат. Улица, где поселился Жак, отходила от дальнего угла площади.

По всему чувствовалось, что эта улица, по названию Эскалье-дю-Марше, была очень старинная, проще, обрубок улочки, карабкающейся уступами вверх, причем дома стояли здесь только с одной, левой стороны. Перед домами шла сама "улица", шла вверх каменными уступами; напротив домов стояла стена, к стене была пристроена старая деревянная лестница под чисто средневековым навесом, выкрашенным в винно-красный цвет. Эти защищенные от посторонних взглядов ступени могли послужить прекрасным наблюдательным пунктом. Антуан поднялся наверх. Оказалось, что некоторые дома на этой улочке больше похожи на обыкновенные хибарки, стоящие вкривь и вкось; очевидно, уже с XVI века в нижних этажах обосновались лавчонки. В дом за номером десять попадали через низкую дверь, придавленную сверху резным карнизом. На створке открытой двери виднелась вывеска, отсюда почти неразличимая. Однако Антуан сумел разобрать: "Пансион И.Г.Каммерцинна". Значит, то самое.

Три года томиться, ничего не зная о брате, чувствовать, что между ними залегла целая вселенная, и вдруг очутиться всего в десятке метров от Жака, в нескольких минутах от того мгновения, когда он увидит его… Но Антуан легко справлялся со своим волнением: профессия приучила; чем туже он сжимал в кулак свою энергию, тем становился невосприимчивее и проницательнее. "Половина девятого, – подумал он. – Жак должен быть дома. Возможно, еще в постели. Классический час для арестов. Если он дома, сошлюсь, что мне назначено прийти, не велю о себе докладывать, просто отыщу его комнату и войду". Прикрываясь зонтом, он твердым шагом пересек мостовую и поднялся по двум ступенькам каменного крыльца.

Мощенный плитками коридор, в углу старинная лестница с перилами, широкая, чистая, но темная. Дверей нет. Антуан стал подниматься. Шел он на неясный гул голосов. Когда его голова оказалась выше уровня лестничной площадки, он через застекленную дверь разглядел столовую и за столом с десяток сотрапезников. Первой его мыслью было: "Слава богу, на лестнице темно, меня не видно". А потом: "Первый общий завтрак. Его нет. Сейчас явится". И вдруг… Жак… его голос… Жак говорит! Жак здесь, живой, неоспоримый, как факт!"

Антуана шатнуло, и, поддавшись на мгновение паническому страху, он быстро спустился на несколько ступенек. Дышал он с трудом: из глубины души вдруг поднялась нежность, разлилась по всей груди, чуть не задушила. Да, но все эти незнакомые люди… Что делать? Уйти? Но он тут же одумался; дух борьбы толкал его вперед: не откладывать, действовать. Он осторожно поднял голову. Жака он увидел в профиль и то лишь на мгновение, – загораживали соседи. Председательствовал маленький седобородый старичок; пять-шесть мужчин различного возраста сидели вокруг стола, напротив старичка – красивая блондинка, еще молодая, а по бокам от нее две девочки. Жак слегка нагнулся, говорил он быстро, оживленно, свободно, и Антуана, чье присутствие, как неотвратимая угроза, уже витало над братом, потрясла мысль – вот так и живет себе человек, беспечно, ничего не опасаясь, не зная, что последующая минута может стать поворотной минутой его судьбы. Весь стол заинтересовался опором; старичок хохотал; очевидно, Жак сцепился с двумя молодыми людьми, сидевшими напротив него. Ни разу он не обернулся в сторону Антуана. Дважды подряд он подчеркнул свои слова резким движением правой руки, – жест давно забытый Антуаном, – и вдруг после особенно живой словесной перепалки улыбнулся. Улыбка Жака!

И тут, не раздумывая больше, Антуан поднялся по ступенькам, подошел к стеклянной двери, бесшумно отворил ее и предстал перед присутствующими.

Десяток физиономий повернулись в его сторону, но он их не видел; он не заметил даже, что старичок встал со своего места и обратился к нему с каким-то вопросом. Взгляд его дерзко и весело нацелился на Жака; а Жак удивленно расширенными глазами с полуоткрытым ртом, тоже смотрел на брата. Прерванный посреди фразы, он все еще хранил на застывшем лице оживленно-веселое выражение, казавшееся теперь гримасой. Длилось это всего несколько секунд. Жак уже поднялся со стула, движимый единственной мыслью: "Только бы не скандал!" Главное, отвести им глаза.

Быстрым, твердым шагом, с чуть неуклюжей любезностью, – при желании можно было подумать, что он ждал этого посетителя, – Жак стремительно двинулся к Антуану, а тот, поддерживая игру брата, отступил на площадку. Жак вышел вслед за ним, прикрыл створку стеклянной двери. Очевидно, братья машинально обменялись рукопожатием, оба действовали безотчетно, но с губ их не сорвалось ни слова.

После мгновенного колебания Жак неопределенно махнул рукой, что Антуан истолковал как приглашение следовать за ним, и братья стали подниматься по лестнице.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю