355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роже Мартен дю Гар » Семья Тибо, том 1 » Текст книги (страница 12)
Семья Тибо, том 1
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:50

Текст книги "Семья Тибо, том 1"


Автор книги: Роже Мартен дю Гар



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 86 страниц)

V. Вмешательство аббата Векара

На следующее утро Антуан, всю ночь не смыкавший глаз, ожидал в ризнице архиепископской церкви, когда аббат Векар отслужит мессу. Необходимо было ввести священника в курс дела и попросить вступиться. Другого выхода у Антуана не было.

Беседа тянулась долго. Аббат усадил молодого человека подле себя, словно для исповеди; слушал он сосредоточенно, отвалившись назад и склонив по привычке голову к левому плечу. Он ни разу не перебил Антуана. Его бесцветное лицо с длинным носом ничего не выражало, но время от времени он останавливал на Антуане мягкий и настойчивый взгляд, точно пытаясь вникнуть в скрытый смысл его слов. Хотя Антуана он навещал реже, чем остальных членов семьи, но всегда относился к нему с особенным уважением, – забавно, что в этом сказалось влияние г-на Тибо, тщеславию которого очень льстили успехи Антуана и который с удовольствием расточал ему похвалы.

Антуан не стал убеждать аббата с помощью ловко подобранных доводов; он подробно остановился на событиях дня, проведенного им в Круи и завершившегося ссорой с отцом; за ссору аббат не преминул его упрекнуть молча, одним многозначительным движением рук, которые он почти все время держал у груди; вяло поникшие, с округлыми запястьями, руки прелата внезапно, не меняя, однако, своего положения, словно бы оживились, будто природа сохранила за ними ту способность к выражению чувств, в которой было отказано прелатовой физиономии.

– Судьба Жака теперь в ваших руках, – заключил Антуан. – Лишь вы один в силах заставить отца прислушаться к голосу рассудка.

Аббат не отвечал. Взгляд, обращенный на Антуана, был исполнен такого уныния и так рассеян, что молодой человек опешил. Он ощутил вдруг свое бессилие, вдруг осознал, с какими неимоверными трудностями сопряжено то, что он решил предпринять.

– А потом? – мягко спросил аббат.

– Что потом?

– Допустим, ваш отец согласится взять сына в Париж; что он будет делать потом?

Антуан смутился. У него был свой план, но он не знал, как его изложить, настолько маловероятным казалось ему теперь, чтобы священник мог согласиться с самой сутью этого плана, – покинуть отцовскую квартиру, переехать вдвоем с Жаком на первый этаж, почти совсем изъять мальчика из-под власти отца, взять на себя одного руководство воспитанием, контроль над занятиями и надзор за поведением младшего брата. На сей раз священник не мог удержаться от улыбки, но в ней не было никакой иронии.

– Вы хотите взвалить на себя весьма трудную задачу, мой друг.

– Ах, – пылко отозвался Антуан, – я абсолютно уверен, что малыш нуждается в очень большой свободе! Он не сможет развиваться в атмосфере принуждения! Смейтесь надо мной, но я по-прежнему убежден, что если бы им занимался я один.

В ответ священник снова покачал головой и посмотрел на него тем пристальным и проникновенным взглядом, который идет откуда-то издалека и пронизывает вас насквозь; Антуан ушел в полном отчаянии: после яростного отказа отца небрежный прием, оказанный ему аббатом, не оставлял уже никакой надежды. Как бы он удивился, если бы узнал, что аббат решил в тот же день наведаться к г-ну Тибо!

Но аббату не пришлось себя утруждать.

Когда он вернулся домой – он жил вдвоем со своей сестрою неподалеку от архиепископской церкви, – чтобы, как всегда после утренней мессы, выпить чашку холодного молока, он увидел в столовой дожидавшегося его г-на Тибо. Еще не остывший от гнева, толстяк сидел, развалившись на стуле и упираясь руками в бедра. При виде аббата он встал.

– А, вот и вы, – проворчал он. – Мой приход вас удивляет?

– Меньше, чем вы думаете, – откликнулся аббат.

Временами мимолетная улыбка и лукавый блеск глаз озаряли его спокойное лицо.

– У меня исправная полиция: я в курсе всего. Разрешите? – добавил он, подходя к столу, где стояла чашка молока.

– В курсе? Значит, вы уже виделись с…

Аббат мелкими глотками пил молоко.

– О состоянии здоровья Астье я узнал вчера утром от герцогини. Но лишь к вечеру мне сообщили, что ваш соперник снял свою кандидатуру.

– О состоянии здоровья Астье? Разве он… Ничего не понимаю. Мне абсолютно ничего не известно.

– Неужели? – сказал аббат. – Значит, на мою долю выпало удовольствие первым сообщить вам эту приятную новость?

Он помолчал.

– Ну так вот: со стариком Астье четвертый удар; на этот раз бедняга не выживет. Тогда декан, не будь дурак, снял свою кандидатуру, и вы остались единственным кандидатом в Академию моральных наук.

– Декан… снял кандидатуру? – пролепетал г-н Тибо. – Но почему?

– Потому что он сообразил, что декану филологического факультета больше подобает заседать в Академии надписей, и предпочел подождать несколько недель и получить кресло, которое никто у него не сможет отнять, чем рисковать, тягаясь с вами!

– Вы уверены в этом?

– Уже объявлено официально. Я видел вчера вечером непременного секретаря на заседании Католического института[47]47
  Католический институт – высшее учебное заведение в Париже, основанное в 1876 г.


[Закрыть]
. Декан самолично вручил ему заявление о снятии своей кандидатуры. Кандидатуры, которая не продержалась и суток!

– Но в таком случае… – запинаясь, выговорил г-н Тибо.

Он задыхался от радостного изумления. Заложив руки за спину и потоптавшись по комнате, он шагнул к священнику и чуть было не схватил его за плечи. Но ограничился тем, что сжал его руки.

– Ах, дорогой аббат, я никогда этого не забуду. Спасибо. Спасибо.

На него нахлынуло безбрежное счастье, оно захлестнуло все прочие чувства; гнев смыло могучей волной, и ему даже потребовалось напрячь память, когда аббат прошел с ним, ничего не замечавшим от радости, в свой кабинет и спросил самым естественным тоном:

– Так что же привело вас ко мне в столь ранний час, дорогой друг?

Тут он вспомнил об Антуане, и гнев сразу вернулся. Пришел он затем, чтобы посоветоваться, как ему держать себя со старшим сыном, который сильно переменился за последнее время и которого, по-видимому, грызет червь сомнения и непокорства. Продолжает ли он хотя бы выполнять церковные обряды? Бывает ли в церкви по воскресеньям? Под предлогом, что его ждут больные, он все реже и реже появляется за родительским столом, а если и обедает дома, то ведет себя совсем не так, как вел прежде, – спорит с отцом, позволяет себе недопустимо вольные речи; во время последних муниципальных выборов споры принимали такой резкий оборот, что несколько раз приходилось затыкать ему рот, как мальчишке. Словом, если они хотят, чтобы Антуан не сошел с пути истинного, необходимо принять меры, и тут совершенно необходима поддержка, а возможно, и вмешательство аббата Векара. В качестве примера г-н Тибо рассказал о таком вопиющем проявлении сыновнего непослушания, как поездка Антуана в Круи, рассказал о привезенных им оттуда дурацких предположениях и о той безобразной сцене, которая за этим последовала. Однако в его словах явственно слышалось уважение, которое он питал к Антуану; больше того, казалось, что уважение это, помимо его воли, только возросло после всех проявлений независимости, по поводу которых он так негодовал; аббат это сразу отметил.

Сидя небрежно за письменным столом, он время от времени одобрительно шевелил руками, свисавшими по обе стороны нагрудника. Но как только речь зашла о Жаке, он выпрямился, и внимание его удвоилось. С помощью целого ряда искусных вопросов, между которыми нелегко было уловить какую-то связь, он получил от отца подтверждение всем тем сведениям, с которыми приходил к нему сын.

– Однако… однако… однако! – сказал аббат, будто обращаясь к самому себе.

Он на секунду задумался. Г-н Тибо с удивлением выжидал. Наконец аббат заговорил решительным тоном:

– То, что вы сообщили мне о поведении Антуана, заботит меня гораздо меньше, чем вас, дорогой мой друг. Этого следовало ожидать. Научные занятия, когда к ним обращается ум любознательный и пылкий, поначалу возбуждают в человеке гордыню и колеблют веру; малое знание удаляет от бога, большое приводит к нему. Вы не должны пугаться. Антуан в том возрасте, когда люди бросаются из одной крайности в другую. Вы хорошо сделали, что предупредили меня, – я постараюсь чаще видеться, чаще беседовать с ним. Все это не так уж опасно, потерпите немного, он к нам вернется. Гораздо больше тревожит меня то, что вы сообщили о Жаке. Я не мог и предполагать, что изоляция, которой он подвергнут, настолько сурова! Ведь он живет там, как настоящий узник! Не думаю, чтобы такое положение не таило в себе опасности. Мой дорогой друг, признаться, я очень встревожен. Достаточно ли вы все обдумали?

Господин Тибо улыбнулся.

– По совести, дорогой аббат, я скажу вам то же самое, что я ответил вчера Антуану: мы лучше, чем кто-либо другой, располагаем опытом в такого рода делах!

– Я этого не отрицаю, – произнес священник без тени раздражения. – Но дети, с которыми вы привыкли иметь дело, не все нуждаются в таком бережном обращении, какого требует необычный темперамент вашего сына. И, насколько я знаю, они подвергаются совсем иному режиму, ибо живут все вместе, у них есть часы отдыха, их приобщают к физическому труду. Если вы помните, я был сторонником применения к Жаку весьма строгих мер, и мне казалось, что это подобие тюремного заключения заставит его хорошенько задуматься, что оно исправит его. Но, бог ты мой, я не предполагал, что это окажется настоящей тюрьмой и его поместят туда так надолго. Сами посудите! Мальчик, которому едва исполнилось пятнадцать лет, вот уже девять месяцев совершенно один, в камере, под надзором невежественного стражника, о достоинствах которого вы можете судить лишь на основании официальных бумаг. Допустим даже, что мальчика там чему-то учат; но этот учитель из Компьеня, который уделяет ему каких-то три-четыре часа в неделю, – много ли он стоит? Об этом вам тоже ничего не известно. Вот вы ссылаетесь на свой опыт. Позвольте вам напомнить, что я прожил двенадцать лет среди школьников и немного представляю себе, что такое пятнадцатилетний мальчик. То состояние физического, а главное нравственного упадка, до которого может дойти совершенно незаметно для вас наш бедный малыш, – да ведь об этом без содрогания и подумать нельзя!

– И вы туда же? – возразил г-н Тибо. – Я считал вас человеком более здравомыслящим, – прибавил он с суховатым смешком. – Впрочем, сейчас не о Жаке речь…

– Для меня речь может идти только о нем, – перебил его аббат, не повышая голоса. – После всего, что мне довелось узнать, я считаю, что физическое и нравственное здоровье этого ребенка подвергается самой серьезной опасности. – Он задумался на секунду, потом четко и неторопливо выговорил: – И что ему и дня нельзя дольше оставаться там, где он сейчас находится.

– Что? – только и мог вымолвить г-н Тибо.

Наступило молчание. Уже второй раз за эти полсуток г-ну Тибо наносили удар в самое чувствительное место. Его охватил гнев, но он сдержался.

– Мы еще поговорим об этом, – бросил он, выпрямляясь.

– Простите, простите, – сказал священник с неожиданной живостью. Самое мягкое, что можно по этому поводу сказать, это то, что вы допустили… весьма предосудительную небрежность. – У него была своеобразная манера четко и мягко выговаривать некоторые слова, слегка их растягивать и, не изменяя выражения лица, подносить при этом к губам указательный палец, словно требуя внимания. – Весьма предосудительную… – повторил он еще раз и поднес палец к губам. Потом, помолчав, добавил: – Речь идет о том, чтобы как можно скорее исправить содеянное зло.

– Как? Чего вы от меня хотите? – закричал г-н Тибо, не в силах больше сдерживаться. Он воинственно нацелился на священника своим носом. Прикажете мне прервать без всякой причины лечение, которое уже дало превосходные результаты? Вернуть домой этого негодяя? Снова терпеть его выходки? Благодарю покорно!

Он сжал кулаки с такой силой, что затрещали суставы, и прохрипел сквозь зубы:

– По совести говорю: нет, нет и нет!

Невозмутимо пошевеливая руками, аббат, казалось, говорил: "Как вам будет угодно".

Господин Тибо встал одним рывком. Судьба Жака решалась вторично.

– Дорогой мой аббат, – начал он, – я вижу, с вами сегодня нельзя говорить, и я ухожу. Но позвольте сначала вам заметить, что вы даете волю своей фантазии – совершенно как Антуан. Разве похож я на изверга-отца? Разве не сделал я всего, что было в моих силах, дабы обратить это дитя к добру, любовью, снисходительностью, благим примером, влиянием семейной жизни? Разве не вытерпел я от него за долгие годы все то, что отец вообще в силах вытерпеть от сына? Будете ли вы отрицать, что все мои благие порывы остались безрезультатны? К счастью, я вовремя понял, что мой долг состоит в другом, и, как ни мучительно мне это было, я, не колеблясь, пошел на самые суровые меры. Тогда вы одобрили меня. Господь бог наделил меня некоторым опытом, и я всегда чувствовал, что, внушив мне мысль основать в Круи этот специальный корпус, провидение давало мне возможность запастись лекарством от моего собственного недуга. Разве я не заставил себя мужественно испить чашу сию? Много ли в мире отцов, которые нашли бы в себе силы поступить так же, как я? Разве мне есть в чем себя упрекнуть? Совесть у меня, слава богу, чиста, заключил он, и чуть заметная протестующая нотка прорвалась в его голосе. – Я желаю всем отцам, чтобы совесть у них была бы так же спокойна, как у меня! А теперь я ухожу.

Он отворил дверь; на его лице появилась довольная улыбка, и он добавил саркастическим тоном, смачно, с легким нормандским выговором:

– К счастью, голова у меня будет покрепче, чем у вас у всех.

Аббат молча последовал за ним в прихожую.

– Ну, что ж, до скорой встречи, дорогой аббат, – сказал г-н Тибо уже без всякой досады, стоя на площадке.

Он повернулся для прощального рукопожатия, но тут аббат заговорил мечтательно и без всяких предисловий:

– "Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: "Боже! благодарю тебя, что я не таков, как прочие люди. Пощусь два раза в неделю; даю десятую часть из всего, что приобретаю". Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: "Боже! будь милостив ко мне, грешнику!"

Господин Тибо приоткрыл веки и увидел, как его духовник в сумраке прихожей подносит палец к губам:

– "Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится".

Толстяк, не дрогнув, выдержал удар; он застыл, глаза его оставались закрыты. Молчание затягивалось, и он решился еще раз взглянуть, что происходит; оказалось, аббат успел уже бесшумно притворить створку; г-н Тибо остался один перед запертой дверью. Он пожал плечами, круто повернулся и пошел. Но на половине лестничного пролета остановился; его рука вцепилась в перила; он тяжело дышал и дергал подбородком, точно норовистый конь, не желающий терпеть узды.

– Нет, – пробормотал он.

И более не колеблясь, отправился домой.

Весь день он пытался забыть то, что произошло. Но когда под вечер г-н Шаль не сразу ему подал требуемую папку, он неожиданно пришел в ярость и сдержался с большим трудом. Антуан дежурил в больнице. Обед прошел в молчании. Не дожидаясь, пока Жизель доест сладкое, г-н Тибо сложил салфетку и ушел к себе.

Пробило восемь. "Я мог бы сегодня еще разок туда зайти, – подумал он, сел за стол и твердо решил не ходить. – Он опять заговорит о Жаке, сказано нет, – значит, нет".

"Но что хотел он сказать своей притчей о фарисее?" – в сотый раз задал он себе тот же вопрос. И вдруг у него задрожала нижняя губа. Г-н Тибо всегда испытывал страх перед смертью. Он выпрямился и сквозь бронзу, которой был заставлен камин, отыскал в зеркале свое отражение. Его черты утратили самодовольную уверенность, которая с годами маской легла на его лицо и с которой он не расставался даже наедине с самим собою, даже на молитве. Он содрогнулся. Опустив бессильно плечи, снова рухнул в кресло. Он уже видел себя на смертном одре и в страхе спрашивал себя, не придет ли он к кончине с пустыми руками. В отчаянии цеплялся он за мнение ближних о нем. "Ведь я же порядочный человек!" – мысленно твердил он; утверждение звучало, однако, как вопрос; он больше не мог отделываться пустыми словами, он переживал одну из тех редких минут, когда человек исследует такие глубины своей души, куда он еще ни разу не заглядывал. Судорожно вцепившись в подлокотники кресла, он всматривался в свою жизнь и не находил в ней ни одного достойного поступка. Из забвения выплывали тягостные воспоминания. Одно из них, мучительнее всех других, вместе взятых, предстало перед ним с такой неумолимой отчетливостью, что он спрятал лицо в ладони. Наверное, впервые в жизни г-ну Тибо стало стыдно. Вот и ему довелось познать величайшее отвращение к самому себе, до того нестерпимое, что человек готов пойти на любую жертву, лишь бы искупить свой грех, вымолить у бога прощение, возвратить отчаявшейся душе покой, вернуть ей надежду на вечное спасение. О, вновь обрести господа… Но сперва обрести уважение священника, господнего слуги… Да… Ни часу больше не жить в этом проклятом одиночестве, под бременем осуждения…

На воздухе он успокоился. Чтобы добраться быстрее, он взял такси. Ему открыл аббат Векар; лицо его, освещенное лампой, которую он приподнял, чтобы узнать посетителя, было бесстрастно.

– Это я, – сказал г-н Тибо; он машинально протянул руку и молча направился в рабочий кабинет.

– Я пришел не для того, чтобы опять заводить разговор о Жаке, – сразу заявил он, едва успев сесть.

И, видя, что руки священника примирительно встрепенулись, сказал:

– Поверьте, не стоит к этому возвращаться. Вы заблуждаетесь. Впрочем, если вам так хочется, поезжайте сами в Круи, посмотрите, что там и как; вы убедитесь, что я прав. – Потом продолжал с какой-то смесью резкости и простодушия: – Уж не сердитесь, что утром я был так раздражителен. Вы ведь знаете, я так вспыльчив, я просто не смог… Но, откровенно говоря… Вы тоже немного пересолили, ну, с тем фарисеем, помните? Пересолили. Я имею полное право на вас обидеться, черт возьми! Что там ни говорите, а вот уж тридцать лет, как я посвящаю католическим заведениям все свое время, все свои силы, более того – львиную долю своих доходов. И все это для того, чтобы услышать из уст священника, друга своего, что я… что я не… признайтесь, что это несправедливо!

Аббат глядел на своего духовного сына, словно говоря: "И все равно в каждом слове вашем слышна гордыня…"

Молчание затягивалось.

– Дорогой мой аббат, – начал г-н Тибо уже не столь уверенным тоном, – я допускаю, что я не вполне… Ну, ладно, согласен: я слишком часто… Но таков уж, как говорится, у меня характер… Разве вы не знаете, что я за человек? – Он, как милостыню, вымаливал снисхождения. – Ах, путь к благодати труден… Вы один можете меня поддержать, руководить мною… – И вдруг пролепетал: – Я старею, мне страшно…

Аббата растрогала перемена в голосе. Он понял, что не следует дольше молчать, и придвинул свой стул поближе к г-ну Тибо.

– А теперь и я в нерешительности, – сказал он. – К тому же, дорогой друг, что я могу еще добавить, после того как слова Писания так глубоко вошли в ваше сердце? – Он на мгновенье задумался. – Я понимаю, господь доверил вам высокий пост; трудясь во славу божию, вы завоевали у людей авторитет, добились почестей; и все это вполне заслужено вами; ну как же тут не смешать славу господню со своей собственной? Как не поддаться соблазну и не предпочесть – ну, самую малость – славу свою славе его? Я понимаю…

Господин Тибо поднял веки и не опускал их больше; выцветшие глаза смотрели испуганно и в то же время невинно, по-детски.

– И однако! – продолжал аббат. – Ad majorem Dei gloriam[48]48
  Ради вящей славы господней (лат.).


[Закрыть]
. Только это и важно, все прочее – суета сует. Дорогой мой друг, вы из породы сильных, иначе говоря, из породы гордецов. Я знаю, как это мучительно – подчинять свою гордыню велениям долга! Как трудно не жить для себя, не забывать о боге, даже когда ты весь поглощен благочестивым делом! Не быть одним из тех, о ком господь наш однажды сказал столь печальные слова: «Приближаются ко Мне люди сии устами своими, сердце же их далеко отстоит от Меня!»

– Ах, – возбужденно проговорил г-н Тибо, не опуская головы, – ах, как это ужасно… Только я один знаю, насколько это ужасно!

Унижая себя, он испытывал сладостное умиротворение; он смутно ощущал, что только так сможет он вновь завоевать расположение священника, ни на йоту не уступая при этом в вопросе об исправительной колонии. Какая-то сила побуждала его пойти еще дальше, поразить аббата глубиной своей веры, проявлением неожиданного великодушия, – чем угодно, только бы добиться его уважения.

– Господин аббат! – воскликнул он вдруг, и в его взгляде на мгновенье вспыхнуло то выражение роковой решимости, которое нередко бывало у Антуана. – Если я и был до сих пор только жалким гордецом, то разве господь не дает мне как раз сегодня возможность… исправиться?

Он замолчал в нерешительности, словно борясь с собою. Он и в самом деле боролся. Аббат увидел, как он торопливо провел мякотью большого пальца по жилету – перекрестил сердце.

– Я имею в виду свою кандидатуру, вы понимаете? Это была бы с моей стороны действительно жертва, я пожертвовал бы своей гордыней, ибо вы объявили мне утром, что я наверняка должен быть избран. Ну вот, я… Постойте, но ведь и тут есть крупица тщеславия: разве не следовало мне сделать все молча, не говорить об этом никому, даже вам? Что ж, тем хуже для меня. Так вот, отец мой, я клянусь, что завтра же сниму свою кандидатуру в Академию и больше никогда не буду ее выставлять.

Аббат шевельнул руками, но г-н Тибо этого не видел: он обратился к висевшему на стене распятию.

– Господи, – прошептал он, – пожалей меня, грешного…

Сам того не подозревая, он вложил в этот порыв последние крохи самодовольства; гордыня пустила в нем настолько глубокие корни, что в минуты самого ревностного раскаянья он сладострастно вкушал радость собственного унижения. Аббат окинул его проницательным взглядом: до каких пределов искренен этот человек? Но лицо г-на Тибо лучилось сейчас таким самоотречением и такой набожностью, что даже не стало заметно на нем ни морщин, ни отеков, – старческий лик обрел вдруг младенческое простодушие. Священник был потрясен. Ему стало совестно за эту подленькую радость, которую испытал он утром, когда поверг в смущение тучного мытаря. Роли переменились. Аббат оглянулся на собственную жизнь. Только ли ради вящей славы господней покинул он столь поспешно учеников своих, когда исхлопотал себе теплое местечко подле архиепископа? И разве не извлекал он ежечасно столь предосудительное личное наслаждение из своих дипломатических талантов, которые употреблял во благо церкви?

– Ответьте мне положа руку на сердце, вы думаете, господь меня простит?

Испуганный голос напомнил аббату Векару о его обязанностях духовника. Он сложил руки под подбородком, наклонил голову и принужденно улыбнулся.

– Я дал вам дойти до предела, – сказал он. – Дал испить чашу до дна. И верю, что милосердие божие зачтет вам эти часы. Но, – прибавил он, вздымая перст, – довольно одного намерения; ваш истинный долг – не жертвовать собою до конца. Не возражайте. Я, ваш духовник, освобождаю вас от обета. В самом деле, отказ был бы менее полезен для славы божией, нежели ваше избрание. Семейное положение и богатство налагают на вас обязательства, которыми вам не следует пренебрегать. Среди тех выдающихся республиканцев крайне правой, которые являются оплотом нашей страны, звание академика придаст вам еще больший авторитет; мы считаем это полезным для нашего благого дела. Вы всегда умели подчинять свою жизнь велениям церкви. Так предоставьте же ей еще раз моими устами указать вам правильный путь. Господь отвергает вашу жертву, дорогой друг, – как вам ни тяжко, склонитесь в смирении. "Gloria in excelsis! Слава в вышних Богу, на земле мир, и в человеках благоволение!"

Аббат видел, как разглаживаются черты г-на Тибо, лицо постепенно обретает всегдашнее равновесие. Когда он договорил до конца, тучный человек опустил веки, и уже нельзя было прочитать, что происходит в его душе. Возвращая ему академическое кресло, этот предмет двадцатилетних вожделений, священник возвращал ему жизнь. Но после титанического усилия, которое г-ну Тибо пришлось над собой совершить, он пребывал в некоторой расслабленности и был проникнут поистине неземной благодарностью. Оба подумали об одном; священник опустил взор долу и начал вполголоса читать благодарственную молитву. Когда он поднял голову, г-н Тибо сполз на колени; его лик слепца, обращенный к небесам, был озарен радостью; мокрые губы шевелились; лежавшие на столе волосатые руки, отекшие так, будто их искусали осы, в трогательном рвении сплетали пальцы. Отчего же это поучительное зрелище вдруг показалось аббату столь невыносимым, что он помимо воли шевельнул рукой, словно собираясь толкнуть своего духовного сына? Впрочем, он тут же спохватился, и его рука ласково легла на плечо г-на Тибо, который грузно поднялся с колен.

– Но мы обсудили еще не все, – промолвил священник со свойственной ему непреклонной мягкостью. – Вы должны принять решение относительно Жака.

Господин Тибо встрепенулся.

– Не уподобляйтесь тем, кто, исполнив тяжкую и ответственную обязанность, считает, что совесть у них теперь чиста, и пренебрегает своими каждодневными обязанностями. Даже если испытание, которому вы подвергли ребенка, и не столь вредно, как я того опасаюсь, не продолжайте его. Вспомните раба, который закопал доверенный ему господином талант[49]49
  Вспомните раба, который закопал… талант. – Намек на евангельскую притчу о господине, давшем трем рабам своим по монете таланту. Двое из них умножили данное им, тогда как третий закопал монету в землю, за что и был наказан.


[Закрыть]
. Так что, мой друг, не уходите отсюда, прежде чем не осознаете свой долг.

Господин Тибо стоял и отрицательно качал головой, но на его лице уже не было прежнего упрямства. Аббат встал.

– Самое трудное, – пробормотал он, – это не подавать виду, что вы уступаете Антуану.

Увидев, что удар попал в цель, он прошелся по комнате и внезапно заговорил непринужденным тоном:

– Знаете, что сделал бы я на вашем месте, дорогой друг? Я бы ему сказал: "Ты хочешь, чтобы твой брат покинул исправительную колонию? Да? Ты все еще этого хочешь? Что ж, ловлю тебя на слове, поезжай за ним – но бери его себе. Ты захотел, чтобы он вернулся, – занимайся им сам!"

Господин Тибо не шелохнулся. Аббат продолжал:

– Я бы даже пошел еще дальше. Я сказал бы ему: "Я не желаю видеть Жака у себя в доме. Устраивайся как хочешь. Ты вечно даешь нам понять, что мы не умеем с ним обращаться. Вот и возьмись-ка сам!" И сдал бы ему брата с рук на руки. Поселил бы их обоих где-нибудь на стороне, – разумеется, поблизости, чтобы они могли у вас столоваться; но я бы предоставил Антуану полное право руководить братом. Не спешите с возражениями, дорогой друг, – прибавил он, хотя г-н Тибо по-прежнему хранил неподвижность, – погодите, дайте мне закончить, мой план вовсе не так уж фантастичен, как кажется…

Он вернулся к креслу, сел и облокотился на стол.

– Следите за моей мыслью, – сказал он. – Во-первых, готов об заклад побиться, что Жак легче подчинится власти старшего брата, чем вашей, и я даже думаю, что, пользуясь большей свободой, он утратит тот дух непослушания и бунтарства, который мы знали за ним прежде. Во-вторых, что касается Антуана, его серьезность будет для нас порукой. Я уверен, что, будучи пойман на слове, он не откажется от этого способа вызволить брата. Что же касается тех прискорбных наклонностей, по поводу которых мы сокрушались сегодня, то вот что я вам скажу: от малой причины могут произойти большие последствия; думаю, что, перелагая на него ответственность за юную душу, вы получаете тем самым наилучший противовес, и это неизбежно приведет его к менее… анархическим взглядам на общество, нравственность и религию. В-третьих, ваша отеческая власть, огражденная таким образом от тех повседневных трений, которые подтачивают и ослабляют ее, полностью сохранит свой авторитет и сможет осуществлять верховное руководство обоими сыновьями, каковое является ее уделом и, я бы сказал, главным предназначением. Наконец, – тут голос аббата обрел особую доверительность, – должен вам признаться, что, на мой взгляд, было бы весьма желательным, чтобы к моменту выборов Жак покинул Круи и все толки об этом деле раз и навсегда прекратились. Известность влечет за собой всяческие интервью и анкеты; вы подвергнетесь нападкам прессы… Соображение совершенно второстепенное, я знаю; но в конечном счете…

Господин Тибо бросил на священника взгляд, в котором угадывалось беспокойство. Он не хотел себе признаться, но это освобождение Жака из-под ареста облегчало его совесть; предложенная аббатом комбинация сулила одни лишь выгоды, поскольку спасала его самолюбие в глазах Антуана и возвращала Жака к обычной жизни, не посягая при этом на досуг г-на Тибо.

– Если б я был уверен, – сказал он наконец, – что этот негодяй, как только мы его выпустим, не причинит нам новых неприятностей…

На сей раз битва была выиграна.

Аббат обещал взять на себя негласное наблюдение за жизнью Антуана и Жака, по крайней мере, в самые первые месяцы. Затем он согласился прийти завтра к обеду на Университетскую улицу и принять участие в разговоре, который отец собирался повести со старшим сыном.

Господин Тибо встал. Он уходил с легким, обновившимся сердцем. Но когда он порывисто сжал руки своего духовника, его снова охватило сомнение.

– Да простит мне господь, что я такой, – жалобно проговорил он.

Аббат окинул его счастливым взглядом.

– "Кто из вас, – прошептал он, – имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? – И, воздев перст, заключил с легкой улыбкой: – Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся…"


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю