Текст книги "Семья Тибо, том 1"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 86 страниц)

– Попробуем ввести физиологический раствор, и не подкожно – теперь в этом уже нет смысла, – а внутривенно. Это последний шанс.

Он взял с буфета два маленьких пузырька.

– Жгут снят? Хорошо. Впрысните все-таки камфору, а потом кофеин; только полдозы, бедная детка. И прошу вас, поскорее.

Он снова вернулся к девочке, снова обхватил пальцами тоненькое запястье, – уже ничего не прощупывалось, кроме, пожалуй, какой-то едва заметной дрожи. "Да, теперь пульса явно не различить". И на миг он пал духом, почувствовал отчаяние.

– Черт знает что, – сказал он дрогнувшим голосом. – Ведь так все удачно получилось, и никакого толку!

Лицо девочки становилось все бледнее и бледнее. Она умирала. Антуан заметил, как около полуоткрытых губ два вьющихся волоска тоньше осенней паутинки время от времени колышутся: значит, она еще дышит.

"Ловко орудует для близорукого, – подумал он, наблюдая, как врач делает уколы. – Но нам ее не спасти".

И досада была сильнее жалости. Ему присуща была бесчувственность, свойственная медикам, для которых чужие страдания – только вопрос нового опыта, выгоды, профессионального интереса и которые обогащаются за счет болезни или смерти.

Вдруг ему послышалось, что хлопнула дверь, и он бросился навстречу молодой женщине. В самом деле, это была она, – шла быстро, своей плавной походкой, чуть покачивая бедрами, и старалась не показать вида, что еле переводит дыхание; он выхватил из ее рук сверток.

– Горячей воды, – приказал он, и не подумав ее поблагодарить.

– Кипятку?

– Нет, чтобы подогреть раствор. Скорее.

Только он успел развернуть сверток, как она уже вернулась, держа кастрюлю, из которой шел пар.

На этот раз он пробормотал, не глядя на нее:

– Хорошо. Очень хорошо.

Надо было действовать без промедления. За несколько секунд он отбил кончик ампулы, насадил на нее резиновую трубку. На стене висел швейцарский барометр в резной деревянной оправе. Одной рукой он снял его, другой повесил на гвоздь ампулу. Затем взял кастрюлю с горячей водой и, постояв в нерешительности какую-то долю секунды, уложил трубку кольцами на дно кастрюли. "Раствор согреется, проходя по трубке. Просто чудесно!" – подумал он и, улучив минуту, взглянул на врача, – хотелось убедиться, что тот все видел. И тут же он снова наклонился к Дедетте, приподнял ее безжизненную ручонку, смазал йодом и, быстрым движением скальпеля вскрыв вену, притянул зонд и ввел в вену иглу.

– Пошло! – крикнул он. – Следите за пульсом. А я теперь больше не шевелюсь!

Десять бесконечно долгих минут прошли в полнейшем молчании.

Антуан ждал, взмокнув от пота, задыхаясь, щуря глаза. Он неотрывно смотрел на иглу.

Наконец перевел взгляд на ампулу.

– Сколько?

– Почти пол-литра.

– А как пульс?

Врач молча покачал головой.

Еще пять минут прошли все в той же невыносимой тревоге.

Антуан снова вскинул глаза на ампулу.

– Сколько?

– Осталось треть литра.

– А как пульс?

Врач ответил неуверенно:

– Не знаю. По-моему… начинает… чуть-чуть восстанавливаться…

– Сосчитать можете?

Пауза.

– Нет.

"Только бы пульс восстановился… – подумал Антуан. Он отдал бы десять лет жизни, только бы оживить это маленькое помертвевшее тело. – Сколько же ей лет? Семь?.. Если я ее спасу, то лет через десять, не больше, она схватит в этой дыре туберкулез. Но спасу ли? Сейчас она на грани – на последней грани. Черт подери, ведь я же сделал все! Раствор проходит. Но слишком поздно… Подождем еще… Больше ничего нельзя сделать, больше ничего нельзя предпринять; будем ждать… А рыжеволосая держалась отлично. Красивая она. Так, значит, она не мать. Тогда кто же? Господин Шаль ни разу ни словом не обмолвился обо всех этих людях. Ведь не дочка же она ему? Ничего не понимаю. А какие замашки у старухи!.. Во всяком случае, все отсюда убрались. Как-то сразу берешь власть над людьми. Вмиг поняли, с кем имеют дело. Вот оно, воздействие сильной личности!.. Да, добиться бы успеха… А добьюсь ли я успеха? Вряд ли, должно быть, она потеряла слишком много крови, когда ее переносили. Так или иначе, сейчас нет никаких признаков улучшения. Черт знает что!"

Он взглянул на обескровленные губы, на два золотистых волоска, которые по-прежнему время от времени колыхались! Ему даже почудилось, что дыхание стало более заметным. Вероятно, самообман? Прошло с полминуты. И вдруг тихий вздох приподнял, казалось, грудь ребенка и замер, словно исчерпав остаток жизненных сил. На миг Антуан застыл в тревоге, не сводя глаз с девочки. Нет, она по-прежнему дышала. Оставалось лишь одно – ждать, ждать и ждать.

Еще минута – и снова вздох, теперь почти явственный.

– Сколько?

– Ампула почти пуста.

– А как пульс? Восстанавливается?

– Да.

Антуан облегченно вздохнул.

– Сосчитать можете?

Врач вынул часы, поправил пенсне, помолчал минуту и произнес:

– Сто сорок… Возможно, и сто пятьдесят.

– Лучше, чем ничего, – невольно вырвалось у Антуана.

Всеми силами он оборонялся от того всемогущего чувства избавления, которое уже овладевало им. Да ведь он же не грезит, улучшение явное. Дыхание становится все ровнее. Ему пришлось сделать усилие, чтобы не сорваться с места, – так по-мальчишески захотелось ему засвистеть, запеть… "Лучше-чем-ни-че-го – та-та, та-та", – промурлыкал он про себя на мотив, который неотступно преследовал его с самого утра. "В сердце моем… в сердце моем… дремлет… та-та… А что же дремлет? Ах да, вспомнил – свет луны!" – внезапно подумал он. – "Свет луны! Свет луны весенней!"

В сердце моем дремлет свет лу-ны,

Дивный свет лу-ны ве-сен-ней…

На душе у него вдруг стало легко и по-настоящему радостно.

"А малышка спасена, – подумал он. – Должна быть спасена!"

Дивный свет лу-ны ве-сен-ней!..

– Ампула пуста, – сообщил врач.

– Превосходно!

В этот миг девочка, с которой он не сводил глаз, передернулась всем телом. Антуан с наигранной веселостью обернулся к молодой женщине, – та уже с четверть часа стояла, прислонившись к буфету, и ни разу не шелохнулась.

– Ну-с, сударыня, мы, кажется, заснули? – поддразнил он ее. – А где же грелка? – Он чуть не улыбнулся, увидев, как она поражена. – Именно так, сударыня, грелка, да погорячее, чтобы согреть ей ножки!

Радостно сверкнув глазами, она быстро вышла.

А тем временем Антуан наклонился, с особенной осторожностью и нежностью извлек иглу и, взяв кончиками пальцев кусок марли, наложил на ранку. Затем он ощупал детскую ручонку, кисть которой по-прежнему безжизненно никла.

– Введем еще одну ампулу камфоры, голубчик, на всякий случай; и на том – конец игре. – И он добавил сквозь зубы: – Но я ничуть не удивлюсь, если все кончится хорошо. – И снова какая-то сила, какая-то веселая сила захлестнула его.

Тут вернулась молодая женщина, неся в руках кувшин. Она постояла, не зная, как поступить; но он молчал, и она подошла к ногам девочки.

– Не так, сударыня, – проговорил Антуан всем тем же грубоватым и веселым тоном. – Вы ее обожжете! Давайте-ка сюда. Подумать только, мне приходится вас учить, как надо завертывать грелку! – И, на этот раз улыбаясь, он взял скатанную салфетку, валявшуюся на буфете, снял с нее кольцо, отшвырнул его в сторону и, обернув салфеткой кувшин, плотно приставил его к ногам девочки. А рыжеволосая все смотрела и смотрела на него, удивленная юношеской улыбкой, от которой лицо его сразу помолодело.

– Девочка… спасена? – отважилась спросить она.

Он не решился дать утвердительный ответ и проворчал:

– Узнаете через час.

Она не поддалась на обман. И смело посмотрела на него, не скрывая восхищения.

"Что же здесь делает эта красотка?" – В третий раз задался вопросом Антуан и, указывая на дверь, спросил:

– А где все остальные?

Она чуть заметно усмехнулась:

– Ждут.

– Успокойте их немного, уговорите лечь. Пусть идут спать. Да и вам, сударыня, тоже следует отдохнуть.

– О, я-то что… – шепнула она, уходя.

– Перенесем малютку на кровать, – предложил Антуан доктору. – Понесем так же, как прежде, поддержите ее ногу. Уберите валик; пусть голова лежит вровень с телом. Ну а теперь самое время сделать одно приспособление. Дайте-ка мне салфетку. И бечевку от свертка. Сейчас мы соорудим аппарат для вытяжения. Протяните бечевку между перекладинами кровати. Так, хорошо. Удобная штука – железные кровати. Теперь нам нужен груз – любой! Ну хотя бы вот этот котелок. А еще лучше – вот тот утюг. Здесь есть все, что душе угодно. Ну да, он самый, давайте-ка его сюда. Вот так! А завтра все усовершенствуем, Для небольшого вытяжения пока довольно и этого… Согласны?

Врач не отвечал. Он во все глаза глядел на Антуана, – так, должно быть, смотрела Марфа на Спасителя, когда Лазарь поднялся из гроба[88]88
  …так смотрела Марфа на Спасителя, когда Лазарь поднялся… По евангельскому мифу, Иисус Христос воскресил брата Марфы Лазаря, скончавшегося за четыре дня до этого.


[Закрыть]. Он приоткрыл было рот. Но сказал лишь одно:

– Можно… уложить вашу сумку? – И в робком его тоне сквозило такое желание услужить, доказать свою преданность, что Антуан почувствовал упоение властью. Они были одни в комнате. Он подошел к молодому человеку и заглянул ему в глаза.

– Отличный вы парень, дружище.

У врача перехватило дыхание. Антуан, смущенный еще больше, чем его юный коллега, не дал ему вымолвить ни слова.

– А теперь отправляйтесь домой, голубчик. Час уже поздний. Нам незачем оставаться здесь вдвоем. – Тут он чуть поколебался: – Я полагаю, теперь уже можно сказать, что она спасена. Так я полагаю. Однако на всякий случай я останусь здесь на ночь, конечно, только с вашего разрешения… – продолжал Антуан, – ибо помню, что это ваша больная. Именно так. Я вмешался по необходимости, потому что этого потребовали показания. Не так ли? Но с завтрашнего дня я передаю малютку в ваши руки. И совершенно спокойно – руки эти отличные. – С этими словами он проводил врача до дверей. – Если можно, загляните сюда к двенадцати часам, – добавил он. – Я приду прямо из больницы. Вместе и обсудим, как лечить ее дальше.

– Метр, я… я так счастлив, что мог…

Антуана впервые величали "метром". И он, упиваясь воскуренным ему фимиамом, в неудержимом порыве протянул молодому человеку обе руки. Но тотчас же овладел собой.

– Да нет же, я не метр, – сказал он, и голос его дрогнул. – Нет, голубчик мой, я ученик, подмастерье, простой подмастерье. Как вы. Как другие. Как все. Пробуем, нащупываем… Делаем все, что в силах сделать; и то уже благо.

Антуан с каким-то нетерпением ждал, чтобы молодой врач ушел. Может быть, ему хотелось остаться одному? Но лицо его оживилось, когда он услышал шаги молодой женщины, возвращавшейся в комнату.

– А вы что же, не собираетесь отдыхать?

– Да нет, доктор.

Переубеждать ее он не стал.

Больная застонала; она икнула, и ее стошнило.

– Умница ты, Дедетта! – сказал Антуан. – Очень хорошо! – Он пощупал ее пульс: – Сто двадцать. Ей становится все лучше и лучше. – Он без улыбки взглянул на женщину: – Теперь я уже твердо уверен, что мы одержали победу.

Она ничего не ответила, но он почувствовал, что она ему верит. Ему явно хотелось поговорить с ней, но он по знал, с чего начать.

– Вы вели себя мужественно, – сказал он. И, как всегда, когда смущался, дерзко пошел к цели: – А какое отношение вы имеете к этой семье?

– Я? Да никакого. Просто соседка. Даже не приятельница. Живу под ними, на шестом этаже.

– Ну а кто же мать девочки? Ничего не понимаю.

– Ее мать, кажется, умерла. Это была сестра Алины.

– Алины?

– Ну да, служанки.

– Старухи, у которой дрожат пальцы?

– Да.

– Значит, девочка не родня Шалям?

– Нет. Она племянница Алины, ее воспитанница; а живет, разумеется, на средства господина Жюля.

Они разговаривали вполголоса, чуть наклонившись друг к другу, и Антуан видел близко-близко ее губы, щеки, все ее яркое лицо, которому утомление придавало особую прелесть. Он был разбит усталостью и в то же время лихорадочно возбужден и не в силах был совладать со своими инстинктами.

Ребенок зашевелился во сне. Они вместе подошли к постели. Девочка приоткрыла и снова закрыла глаза.

– Пожалуй, ей мешает свет, – проговорила молодая женщина и отнесла лампу подальше от кровати. Потом она подошла к изголовью, обтерла девочке лоб, покрытый каплями пота. И когда она наклонилась, Антуана, следившего за ней глазами, словно что-то ударило: под тканью пеньюара китайской тенью вырисовывалось тело молодой женщины, и он в смятении видел его так отчетливо, как будто она предстала перед ним нагая. Он затаил дыхание; с таким ощущением, будто ему слепит глаза, он смотрел, как в полутьме плавно подымается и опускается ее грудь, подчиняясь ритму дыхания. У Антуана вдруг похолодели, судорожно сжались руки. Никогда еще так внезапно не налетала на него такая неистовая страсть.

– Мадемуазель Рашель… – послышался чей-то шепот.

Она подняла голову, сказала:

– Это Алина, ей хочется побыть около малышки.

Она улыбнулась, словно поддерживая просьбу служанки. Ему стало досадно, что появится третье лицо, но отказать он не решился.

– Так, значит, вас зовут Рашель? – пробормотал он. – Хорошо, хорошо, пусть войдет.

Он мельком заметил, как старушка встала на колени у кровати. Он подошел к открытому окну, в висках у него стучало; с улицы не доносилось ни малейшего дуновения; порою вспыхивали далекие зарницы, и тогда небо над крышами светлело. И только тут он почувствовал – до чего устал; ведь он простоял на ногах три-четыре часа подряд. Он поискал глазами, нельзя ли присесть где-нибудь. В пролете между окнами прямо на полу, на кафеле, лежали два детских матраса, уложенных наподобие дивана. Должно быть, тут обычно и спала Дедетта, а комната, должно быть, отведена была Алине. Он тяжело опустился на убогое ложе, прислонился спиной к стене, и необоримое вожделение снова охватило его: только бы еще раз проникнуть взглядом сквозь прозрачную ткань и увидеть очертания упругой трепещущей груди! Но теперь на Рашель свет не падал.

– А что, не сдвинулась ли у девочки нога? – невнятно спросил он, не поднимаясь с места. Она шагнула к кровати, и все ее тело колыхнулось под тканью пеньюара.

– Нет.

Губы у Антуана пересохли, по-прежнему его не оставляло ощущение, будто ему слепит глаза. Он ломал себе голову, как бы устроить так, чтобы Рашель встала против света.

– Все такая же бледненькая?

– Чуть-чуть порозовела.

– Будьте добры, поломите ее голову попрямее. Пониже и попрямее…

Тогда она вступила в полосу света, быстро прошла между лампой и Антуаном. И было довольно этой секунды, чтобы с новой силой его обуяло вожделение. Он вынужден был зажмурить глаза и крепче прижаться к стене; он замер, стиснув зубы и стараясь подольше сохранить под сомкнутыми веками заветное видение. Воздух, как всегда летом в больших городах, был насыщен смрадным запахом дыма, конского навоза, асфальтовой пыли – и дышать было нечем. Мухи, как пули, ударялись об абажур и облепляли влажное лицо Антуана. Время от времени вдали, над окраиной города, еще погромыхивало.

Жара, нервное напряжение, смятение чувств мало-помалу осилили его; незаметно для себя он впал в забытье: мышцы расслабились, он привалился к стене – и заснул.

Проснулся он от какого-то странного волнения, еще в полудремоте почувствовал что-то приятное. Он долго нежился, испытывая непонятное ему самому блаженство, пока не определил, с какой стороны, через какую точку на внешней границе тела проникает в него живительное благодатное ощущение. Проникало оно через бедро. И он тут же осознал, что кто-то сидит бок о бок с ним, что проникающее в него тепло исходит от некой живой плоти и что эта плоть, это горячее тело – ее, Рашели, а ощущает он чувственное удовольствие, которое стало еще полнее, как только он определил источник. Молодая женщина приникла к нему, вероятно, во сне. У него хватило самообладания не шелохнуться. Весь сон как рукой сняло. Место, где их бедра соприкасались сквозь ткань, было меньше ладони, но сейчас тут сосредоточилась вся способность Антуана к восприятию. Он застыл, не двигаясь, задыхаясь, поразительно ясно воспринимая, чувствуя, как сливается тепло их тел, и испытывал более острое наслаждение, чем от самого упоительного поцелуя.

Вдруг Рашель открыла глаза, потянулась, не спеша отстранилась от него и выпрямилась всем телом. Он сделал вид, будто она его разбудила. Улыбаясь, она призналась:

– А я чуточку вздремнула.

– И я тоже.

– Уже совсем светло, – проговорила она, подняв руку и приглаживая волосы.

Антуан взглянул на карманные часы – было около четырех.

Девочка спала довольно спокойно. Алина сложила руки, словно для молитвы. Антуан подошел к кровати, откинул одеяло. "Ни капли крови, все в порядке". Неотступно следя глазами за каждым движением Рашели, он стал щупать пульс у девочки и насчитал сто десять ударов.

"До чего же горяча была ее нога", – подумал он.

Рашель смотрелась в обломок зеркала, прикрепленного к стене тремя гвоздиками, и посмеивалась. Шапка рыжих волос, расстегнутый ворот, сильные обнаженные руки, открытый, смелый, немного насмешливый взгляд – вся она приводила на память аллегорическую фигуру "Марсельезы" на республиканских баррикадах[89]89
  …"Марсельезы" на… баррикадах. – Имеется в виду картина Эжена Делакруа (1799–1863) «Свобода, ведущая народ 28 июля 1830 года» («Свобода на баррикадах»), В центре ее на баррикаде возвышается молодая статная женщина во фригийском колпаке, олицетворяющая свободу.


[Закрыть].

"Нечего сказать, хороша!" – пробормотала она, сделав гримаску. Впрочем, она отлично знала, что сохраняет и свежий цвет лица, и всю прелесть молодости даже в час пробуждения. Она ясно прочла это и на физиономии Антуана, когда он подошел и взглянул на ее отражение в зеркале. Она тотчас же заметила, что мужской взгляд ищет не глаза ее, а губы.

Антуан увидел в зеркале и себя – рукава, засученные по локоть, руки, задубленные йодом, измятая и запятнанная кровью рубашка.

– А я-то! Ведь меня ждали к обеду в баре Пакмель! – сказал он.

На ее лице мелькнула странная улыбка:

– Ах, вот как? Значит, иногда вы бываете у Пакмель?

Их глаза смеялись. Антуан развеселился: весь свой опыт он черпал из встреч с женщинами легкого поведения. И вдруг ему показалось, что Рашель не так уж неподатлива.

– Ну, я иду домой, – сказала она, обернувшись к служанке, наблюдавшей за ними. – Если я смогу быть вам полезна, не стесняйтесь, позовите меня.

И, не попрощавшись с Антуаном, она запахнула полы пеньюара и быстро вышла легкой своей поступью.

Как только она исчезла, ему тоже захотелось уйти. "Надо подышать свежим воздухом, – подумал он, поглядев на утреннее небо, раскинувшееся над крышами. – А потом заехать домой, все объяснить Жаку… А сюда я приеду, покончив с делами в больнице. Помоюсь, обрету представительный вид. Пожалуй, можно будет ее вызвать, пусть поможет сделать перевязку. А может быть, предупредить ее по дороге, когда буду подниматься сюда? Впрочем, ведь я даже не знаю, одна ли она живет…"

Он дал ряд указаний Алине на тот случай, если больная девочка проснется до его возвращения. Перед самым уходом он вдруг почувствовал угрызения совести, подумав, а не стряслось ли что-нибудь с г-ном Шалем.

– Дверь в его спальню выходит в прихожую, она у самой печки, – сказала служанка.

И в самом деле, у печки он увидел дверь, смахивавшую на дверцу стенного шкафа, – она вела в длинную и узкую комнату, которая расширялась наподобие треугольника и освещена была оконцем, пробитым в перегородке, отделяющей ее от лестницы. Искомое было найдено. Г-н Шаль во всей амуниции лежал на железной койке с открытым ртом и мирно похрапывал.

"Вот болван. Набил уши ватой!" – отметил Антуан.

Он решил немного подождать, надеясь, что старый чудак проснется. Стены были увешаны благочестивыми картинками, наклеенными на цветной картон. Книги, тоже благочестивые, украшали этажерку, а на верхней ее полке, между двумя рядами пустых флаконов из-под духов, возвышался глобус.

"Случай Шаля… – рассуждал Антуан. – Дались мне все эти трудные случаи. А ведь все гораздо проще: невзрачное лицо, бездарная жизнь. Когда я делаю попытки добраться до сути, я все искажаю, преувеличиваю. Нужна осмотрительность. А то будет, как с той служанкой в Тулузе… Да при чем тут она? Не потому ли вспомнилось, что оконце в ее каморке тоже выходило на лестницу? Нет, пожалуй, дело тут в запахе туалетного мыла… Прелюбопытная штука – ассоциация идей…" И тут он отметил, что с приятным чувством рисует в воображении образ горничной из отеля, в мансарду которой он, совсем еще тогда юнец, прокрался однажды ночью, когда сопровождал отца в его поездке на какой-то конгресс. Дорого бы он дал сейчас, чтобы снова овладеть пухлым телом этой девушки, как в ту ночь, когда она лежала на грубых своих простынях.

Господин Шаль все похрапывал. Антуан решил больше не ждать и вышел в коридор, ведущий на лестничную площадку.

Только он начал спускаться по ступенькам, как вспомнил, что Рашель живет этажом ниже, и на повороте стал искать глазами дверь; она была приоткрыта! Ну конечно, это ее дверь, другой тут и нет. Отчего же она отворена?

Искать ответа не было времени: он спускался, не решаясь замедлить шаги, и вот уже очутился на ее этаже.

Рашель стояла у себя в прихожей и случайно обернулась, услышав, что кто-то идет. Она была свежа, причесана, переоделась – вместо розового пеньюара на ней было кимоно из белого шелка. Рыжие волосы, пылавшие над этой белизной, представлялись пламенем восковой свечи.

Он сказал:

– До свидания, мадемуазель.

Она подалась вперед, встала в дверях.

– Может быть, доктор, вы закусите перед уходом? Я как раз сварила шоколад.

– Нет, ведь я весь перепачкан. Право, не стоит. До свидания!

И он протянул ей руку. Она чуть улыбнулась, но своей руки не подала.

– До свидания! – повторил он.

Она все улыбалась и не брала его руки, поэтому он сказал:

– Вы не хотите пожать мне руку?

Улыбка застыла на губах молодой женщины, и взгляд ее вдруг стал жестким. Она, в свою очередь, протянула ему руку. Но пожать ее он не успел: сильным рывком Рашель затащила его в прихожую и захлопнула за его спиной дверь. Они стояли друг против друга. Она уже не улыбалась, но губ не сомкнула, и он видел, как поблескивают ее зубы. Его дурманил запах ее волос. Он представил себе ее обнаженную грудь и словно опять ощутил тепло ее ноги. Он резко приблизил к ней лицо и погрузил взгляд в глаза Рашели, – широко открытые глаза были тут, совсем близко. Она не отступила; он только почувствовал, как вся она податливо изогнулась, когда он обвил рукой ее талию, и сама жадно прильнула ртом к его губам. И тут же с трудом вырвалась из его объятий, потупилась, снова улыбнулась и шепнула:

– Проведешь такую ночь и теряешь самообладание…

В глубине комнаты через открытые двери он увидел постель под розовым шелковым пологом, и восходящее солнце освещало этот альков, такой далекий и такой близкий, словно превращая его в чашечку громадного цветка, всю в отблесках утренней зари.