Текст книги "Семья Тибо, том 1"
Автор книги: Роже Мартен дю Гар
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 86 страниц)
Весь вечер, всю ночь, все следующее утро две группы, созданные Антуаном, аккуратно сменялись у постели больного каждые три часа. В первую группу входил Жак, горничная и пожилая монахиня, во вторую – сестра Селина, Леон и кухарка Клотильда. Сам Антуан еще не отдыхал ни минуты.
Приступы следовали теперь один за другим почти без перерыва; налетали они с такой силой, что после каждого припадка те, что ухаживали в это время за больным, усаживались, еле дыша, как и он сам, и только глядели на его муки. Впрочем, и помочь было нечем. В промежутках между судорогами снова начинались сильнейшие невралгические боли, почти в каждом уголке тела гнездилась боль, так что все то время, что проходило от приступа до приступа, старик оглушительно вопил. Сознание страдальца ослабело, и он уже почти не понимал, что происходит вокруг, временами он даже бредил, но чувствительность не пропадала, и он все время жестами указывал то место, где сосредоточивалась боль. Антуан только дивился крепости этого старика, не подымавшегося с постели уже несколько месяцев. Даже монашенки, хотя, кажется, они-то нагляделись на человеческие страдания, – и те недоумевали. По нескольку раз в течение часа они, зная, что только уремия может сломить такое противоестественное сопротивление организма, щупали простыни, и всякий раз постель оказывалась сухой, почка уже сутки не функционировала.
В первый же день, как только наступило ухудшение, зашла консьержка и попросила, если можно, закрывать плотнее не только окна, но и ставни, так как во двор доносятся стоны больного, и весь дом в ужасе. Жилица с четвертого этажа, молодая беременная дама, – спальня ее находилась как раз над комнатой умирающего, – до того изнервничалась от этих криков, что среди ночи отправилась к своим родителям и осталась там. Поэтому окон больше не открывали. Теперь в комнате круглые сутки горел ночник у изголовья кровати. От запаха тления, наполнявшего всю комнату, перехватывало дух, хотя в камине, с целью очистить воздух, все время поддерживали огонь. Бывало, что Жак, отяжелев от этой отравленной атмосферы, от этих вечных потемок, сломленный волнением, уже три дня не дававшим ему роздыха, всего на четверть минуты забывался сном, стоя с вытянутой рукой, потом разом приходил в себя и доканчивал начатое движение.
В свободные часы, когда им полагалось отдыхать, он спускался в квартиру Антуана, отдавшего ему ключ, и хоть тут он был уверен, что его одиночества никто не нарушит. Он запирался в своей бывшей комнате, бросался, не раздеваясь, на складной диван, но и здесь не находил покоя. Через тюлевые шторы он видел взвихренную завесу снежинок, скрывавшую фасады стоявших напротив домов, смягчавшую уличные шумы. Тогда ему представлялась Лозанна, улица Дез-Эскалье, пансион Каммерцинна, София, друзья. Все мешалось: настоящее и воспоминания, парижский снег и тамошние зимы, жара, наполнявшая эту комнату, и жар, идущий от его маленькой швейцарской печурки, запах эфира, которым пропиталась вся его одежда, и смолистый аромат его паркета из белой сосны… Тогда он вставал, брел на поиски нового убежища, забирался в кабинет Антуана и, пьяный от усталости, валился в кресло, содрогаясь от отвращения, будто он чего-то давно и напрасно ждет с чувством бесплодного и ненасытимого желания, с таким чувством, точно все повсюду стало ему безнадежно чужим.
После полудня приступы следовали уже почти без передышки, и положение больного явно ухудшилось.
Когда Жак со своим отрядом явился на дежурство, он был потрясен переменами, происшедшими с утра: из-за беспрерывного сокращения мышц, а главное, из-за полного отравления организма и без того отекшее лицо потеряло былые очертания, так что трудно было признать в этом умирающем человеке прежнего Оскара Тибо.
Жак хотел расспросить брата, но уход за больным требовал от всех участников усиленного внимания. К тому же и сам он до того измучился, что в теперешнем состоянии полуоцепенения выражать свои мысли связно было для него непосильным трудом. Временами между двумя приступами, не помня себя от жалости, перед лицом этих нескончаемых страданий, он вскидывал на брата вопросительный взгляд, но Антуан только крепче сжимал зубы и отводил глаза.
После одного приступа, когда судороги шли волнами нарастающей силы, Жак, весь в поту, поддался внезапному порыву ярости; он шагнул к брату и, схватив его за руку, оттащил в дальний угол спальни.
– Антуан! Пойми, так продолжаться не может!
В голосе его прозвучал упрек. Антуан отвернулся и пожал плечом жестом бессилия.
– Придумай что-нибудь! – продолжал Жак, резко встряхивая руку Антуана. – Надо облегчить его муки! Найти какое-нибудь средство! Надо, слышишь!
Антуан пренебрежительно поднял брови и посмотрел на больного, вопившего без передышки. Что еще попробовать? Ванну? Понятно, мысль о ванне уже десятки раз приходила ему в голову. Но выполним ли этот план? Ванная комната расположена в дальнем углу квартиры, рядом с кухней, в самом конце узкого коридорчика, поворачивающего там под прямым углом. Предприятие рискованное… И все же…
В течение полусекунды он взвесил все "за" и "против" и не только принял решение, но и разработал в уме план действия. Надо воспользоваться периодом затишья, наступавшим после каждого приступа на три-четыре минуты. А поэтому следует подготовиться заблаговременно.
Он поднял голову:
– Бросьте все, сестра. Кликните Леона и сестру Селину. Пусть она принесет две простыни; слышите, две… А вы, Адриенна, наполните ванну теплой водой. Тридцать восемь градусов. Понятно? Вы останетесь в ванной комнате и будете следить, чтобы температура воды к нашему приходу была не меньше и не больше тридцати восьми градусов. А Клотильде скажите, чтобы она нагрела в духовке полотенца. И наполните грелку углями. Быстрее.
Сестра Селина и Леон, отдыхавшие после своего дежурства, явились незамедлительно и сменили у постели больного Адриенну. Начался новый приступ. Очень сильный, но довольно короткий.
Как только приступ кончился, как только дыхание, хотя и не глубокое, наладилось и прекратился хрип, которым теперь сопровождались судороги, Антуан обвел своих помощников быстрым взглядом.
– Сейчас самый подходящий момент, – сказал он. И добавил, обращаясь к Жаку: – Не будем только суетиться; каждая минута дорога.
Обе монашенки уже подошли к постели. С простынь поднялось белое облачко талька, и по комнате пронесся запах заживо разлагающегося тела.
– Побыстрее разденьте его, – скомандовал Антуан. – А вы, Леон, подкиньте в камин два полена.
– Ой-ой-ой, – стонал Оскар Тибо. – Ой-ой-ой!..
С каждым днем струпья расползались все шире, делались все глубже, лопатки, крестец, пятки превратились в сплошные почерневшие раны, липли к простыне, хотя их бинтовали и обильно засыпали тальком.
– Подождите-ка, – сказал Антуан. Вынув из кармана перочинный нож, он разрезал ночную сорочку больного сверху донизу. Жак не мог сдержать дрожи, услышав свист лезвия, вспарывающего тугое полотно.
Все тело обнажилось.
Огромное, обрюзгшее, мертвенно-белое, оно казалось одновременно и одутловатым, и совсем иссохшим. Кисти свисали с тощих, как у скелета, рук, словно две боксерские перчатки. Неестественно длинные ноги превратились в кости, обросшие волосом. Между сосками торчал пучок шерсти, а второй пучок наполовину скрывал пах.
Жак отвел глаза. Сколько раз впоследствии он вспоминал эту минуту и нелепую мысль, пришедшую ему в голову, когда он впервые поглядел на этого нагого человека, давшего ему жизнь. Потом, словно в озарении памяти, ему привиделся Тунис, он сам, репортер, с записной книжкой в руках, стоит перед телом, таким же нагим, таким же вздутым, так же поросшим седыми волосами, перед непристойным телом старика-итальянца, почти неправдоподобно огромного, массивного, – его только что вынули из петли и положили прямо на солнце. Разноцветная ребятня с соседних улиц скачет вокруг, визжит. И Жак увидел дочь самоубийцы, почти совсем девочку, которая, рыдая, выбежала во двор и стала разгонять шалунов ударами ноги, а потом набросила на труп охапку сухой травы. Быть может, из стыдливости, быть может, от мух.
– Берись, Жак, – шепнул Антуан.
Надо было подвести под больного руку и схватить другой конец простыни, которую Антуану и сиделке удалось просунуть до поясницы.
Жак повиновался. И вдруг прикосновение к этому покрытому испариной телу до такой степени потрясло его, что его охватил какой-то внезапный трепет, чисто физическое волнение, какое-то утробное чувство, во много раз превосходящее жалость или любовь: эгоистическая нежность человека к человеку.
– На самую середину простыни, – командовал Антуан. – Хорошо. Не так сильно. Леон, тяните на себя. А сейчас уберем подушку. Приподымите-ка ему ноги, сестра. Еще немножко. Осторожнее, не сдерите струпьев. Жак, берись за свой угол простыни в головах, я возьмусь за другой. А вы, сестра Селина, и вы, Леон, тоже возьмитесь за углы простыни в ногах. Готовы? Так, хорошо. Приподымем сначала для пробы. Раз, два!
Простыня, которую изо всех сил приподымали за четыре угла, натянулась и мучительно медленно оторвала тело от матраса.
– Пошло, – почти радостно произнес Антуан. И все остальные испытали ту же радость от сознания, что они что-то делают.
Антуан обратился к пожилой монахине:
– Накиньте на него, сестра, шерстяное одеяло. А сами ступайте вперед: будете открывать двери… Ну, готовы! Пошли.
Тяжело ступая, отряд двинулся вперед, вошел в узкий коридор. Пациент орал во все горло. На мгновение между двух створок дверей кабинета показалось личико г-на Шаля.
– Чуть ниже ноги, – тяжело переводя дух, проговорил Антуан. – Так… Передохнем немножко?.. Нет?.. Тогда пошли… Осторожнее, Жак, не зацепись за ключ стенного шкафа… Мужайтесь. Скоро дойдем. Внимание, поворот… – Еще издали он заметил, что в ванной топчется Мадемуазель и обе служанки. Уйдите, уйдите оттуда, – крикнул он им. – Нас пятерых хватит. А вы, Клотильда и Адриенна, пока перестелите постель и нагрейте ее грелками… Теперь взяли. Так, хорошо. Проходите в дверь боком. Так… Да не кладите вы его, черт побери, на пол. Подымайте! Еще выше! Давайте сначала подымем над ванной… А потом потихоньку опустим. Конечно, вместе с простыней. Держите крепче. Осторожнее. А сейчас понемногу опускайте. Еще чуточку. Так… Эх, черт, она столько воды набухала, что через край перельется. Опускайте…
Тяжелое тело, лежавшее в провисшей под ним простыне, медленно погружалось в ванну, вытеснив равный своему объему объем воды, которая, брызнув во все стороны, облила носильщиков, затопила весь пол, выплеснулась даже в коридор.
– Готово, – объявил Антуан, отряхиваясь. – Десять минут можно передохнуть.
Господин Тибо, несомненно, почувствовав тепло воды, на минуту перестал кричать, но тут же завопил еще громче. Он судорожно барахтался, но, к счастью, руки и ноги запутались в складках простыни, что сковывало его движения.
Однако мало-помалу его возбуждение стихло. Он уже не кричал, а только постанывал: "Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!" А вскоре перестал и стонать. Он явно испытывал огромное чувство физического комфорта. Даже его "ой-ой-ой" походили теперь на легкие вздохи удовольствия.
Все пятеро, стоя прямо в воде, толпились у ванны, каждый не без страха прикидывал, как действовать дальше.
Внезапно г-н Тибо открыл глаза и громко проговорил:
– А это ты?.. Только не сегодня… – Он огляделся, но, очевидно, не понял, где находится и что его окружает… – Оставьте меня, – добавил он. (Это были первые за два дня слова, которые он произнес разборчиво.) Потом замолк, но губы его шевелились, будто он читал про себя молитву; и даже что-то невнятно пробормотал. Антуан, напрягши слух, не без труда различил несколько слов:
– Святой Иосиф… Покровитель умирающих… – И потом: – …бедные грешники…
Веки его снова смежились. Лицо было спокойно, дышал он неглубоко, но ровно. Уже одно то, что не было слышно криков, стало для всех нечаянным отдохновением.
Вдруг старик хихикнул до удивления четко, совсем по-детски. Антуан и Жак переглянулись. О чем он думает? Глаза его по-прежнему были закрыты. Тогда достаточно ясно, хотя и осипшим от беспрерывного крика голосом Оскар Тибо снова затянул припев той самой песенки, которую пели ему в детстве и которую напомнила ему Мадемуазель:
Гоп, гоп! Трильби, вперед!
Гоп, гоп! Милая ждет.
Он повторил: "Гоп! Гоп!" Потом голос его спал.
Антуан, испытывая чувство неловкости, боялся поднять глаза. "Милая ждет, – повторил он про себя. – Безвкусно, надо сказать, до предела. Что-то подумает Жак?"
Жак испытывал точно такое же чувство: ему было неловко не оттого, что он слышал, а что слышал не он один; каждый из них был смущен за другого.
Десять минут прошло.
Антуан, не спуская глаз с ванны, вслух обдумывал обратный путь.
– Нести его в мокрой простыне нельзя, – вполголоса произнес он. – Леон, принесите-ка матрас с раскладной кровати. И попросите у Клотильды полотенца, которые она нагревала.
Матрас бросили прямо на мокрые плитки. Потом, по команде Антуана, взялись за углы простыни, с трудом вытащили больного из ванны и, хотя с него ручьем стекала вода, положили на матрас.
– Вытрите его побыстрее, – продолжал Антуан. – Так. А теперь заверните в одеяло и подсуньте под него сухую простыню. Давайте поторопимся, а то как бы он не простудился…
"А если и простудится, что из того?" – тут же подумал он.
Он обвел ванную глазами. Кругом стояла вода. Матрас, простыни валялись в луже. Кто-то опрокинул стул, стоявший в углу. Казалось, в ванной комнате только что разыгралась какая-то страшная сцена во время наводнения.
– А теперь по местам, и пошли, – скомандовал Антуан.
Сухая простыня натянулась, тело перекатывалось в ней, словно в гамаке, потом кортеж, спотыкаясь на каждом шагу, шлепая прямо по воде, поднатужился и исчез за поворотом коридора, оставляя после себя мокрые следы.
А через несколько минут больного уже положили на чистую постель; голова его покоилась на подушках, руки вяло лежали поверх одеяла. Он не шевелился и был очень бледен. Казалось, впервые за много дней он не испытывает боли.
Передышке не суждено было длиться долго.
Когда пробило четыре, Жак покинул спальню и стал уже спускаться вниз, чтобы отдохнуть, но в прихожей его перехватил Антуан.
– Скорее! Он задыхается!.. Позвони Котро, Флерюс, пятьдесят четыре ноль два. Котро – улица Севр. Пусть немедленно пришлют три или четыре кислородных подушки. Флерюс, пятьдесят четыре – ноль два.
– Может, мне сгонять туда на такси?
– Нет. У них есть рассыльный. Только побыстрее. Ты мне нужен.
Телефон находился в кабинете г-на Тибо. Жак ворвался туда так стремительно, что г-н Шаль даже соскочил со стула.
– Отец задыхается, – бросил ему на ходу Жак, хватая трубку. – Алло… Заведение Котро? Нет? Значит, это не Флерюс, пятьдесят четыре – ноль два? Алло, алло… Прошу вас, барышня, это для больного: Флерюс, пятьдесят четыре – ноль два! Алло! Заведение Котро? Чудесно… Говорит доктор Тибо… Да, да… Не могли бы вы…
Жак стоял спиной к двери, опершись локтем на тумбочку, где находился телефонный аппарат. Продолжая говорить, он рассеянно бросил взгляд на висевшее напротив зеркало и увидел открытую дверь, а в рамке этой двери окаменевшую Жиз, которая глядела на него во все глаза.
За день до этого на имя Жиз прибыла депеша; это Клотильда с благословения Мадемуазель, но по собственной инициативе послала ее в Лондон в тот самый день, когда Антуан уехал в Лозанну. Жиз тут же отправилась в путь, прибыла в Париж, никого не известив о своем приезде, велела отвезти себя прямо на Университетскую улицу, а там, не спросив ни о чем консьержку не хватило духу, – с бьющимся сердцем поднялась в квартиру г-на Тибо.
Ей открыл Леон. Уже то, что его вызвали сюда, наверх, было тревожным признаком, и Жиз пробормотала:
– А как господин Тибо?
– Пока еще жив, мадемуазель.
– Значит… – крикнул кто-то в соседней комнате, – значит, это не Флерюс, пятьдесят четыре – ноль два?
Жиз вздрогнула. Что это, галлюцинация?
– Алло, алло… Прошу вас, барышня, это для больного…
Чемодан выпал из ее рук. Ноги подкосились. Не отдавая себе отчета в своих действиях, Жиз пересекла прихожую и обеими руками с силой толкнула полуоткрытую дверь кабинета.
Он был там, стоял к ней спиной, опершись локтем о столик. Его профиль с опущенными глазами, какой-то нереальный, далекий, нечеткий, вписывался в раму зеркала с позеленевшей от времени амальгамой. Ни на одну минуту она не верила, что Жак умер. Он нашелся, он вернулся к одру отца…
– Алло… Говорит доктор Тибо. Да, да… Не могли бы вы…
Их взгляды встретились. Жак круто повернулся, держа в руках телефонную трубку, откуда долетало неясное бормотание.
– …Не могли бы вы… – повторил он. Горло ему перехватило. Он сделал отчаянное усилие, чтобы проглотить слюну, но ему удалось только выдавить из себя глухое: – Алло! – Он уже не понимает, где находится, зачем звонит по телефону.
– Я вас слушаю, – нетерпеливо сказали в трубке.
Только собрав всю волю, Жак связал воедино разорванные мысли: Антуан, отец, умирает отец, кислород… "Отец задыхается", – напомнил он себе. Мысли путались от рвущихся из трубки звуков. И вдруг волна гнева поднялась в нем против этой непрошеной гостьи. Что она намерена делать? Что она от него хочет? Зачем существует еще на свете? Разве все не кончено, не кончено уже давно?
Жиз не шелохнулась. Ее огромные черные круглые глаза, ее красивые глаза, по-собачьи преданные, кротко мерцали, и их блеск оживлял застывшее от удивления смуглое личико. Она сильно похудела. Не то чтобы Жак определенно подумал, что она похорошела за это время, однако такая мысль пронеслась в его мозгу.
В полной тишине вдруг раздался голос Шаля, словно разорвалась бомба замедленного действия.
– А-а, это вы? – протянул он с глуповатой улыбкой.
Жак нервно прижал телефонную трубку к щеке и, не в силах отвести от этого очаровательного видения отсутствующий взгляд, в котором ему удалось погасить глухую злобу, пробормотал:
– Не могли бы вы прислать… немедленно… кислород с… с рассыльным… Что? Что? Разумеется, в подушках. Для больного, он задыхается…
Словно пригвожденная к полу, Жиз по-прежнему глядела на Жака, даже не моргая. Да и сам он, разговаривая по телефону, неотрывно смотрел на нее. И этот взгляд приближал их друг к другу.
Сотни раз Жиз рисовала себе в воображении минуту, когда перед ней предстанет Жак, тот миг, когда она после стольких лет ожидания упадет ему на грудь. И вот сейчас она переживала эту минуту. Жак был здесь, всего в трех шагах от нее, но недоступный, принадлежащий другим – чужой Жак. Взгляд Жиз, встретившись на секунду с глазами Жака, словно бы наткнулся на какое-то препятствие, неодолимое, как отказ. И, даже еще не разобравшись в этих мимолетных ощущениях, Жиз перед лицом реальности, такой далекой от ее мечты, угадала интуитивно, что ей предстоит еще много страдать.
Тем временем Жак взял себя в руки и сказал твердо, пожалуй, слишком твердо:
– Да… Три или четыре кислородные подушки… Поскорее, пожалуйста… Говорил он не своим обычным голосом, а чуть дрожащим, в повышенном тоне, произносил слова почему-то в нос, с наигранной развязностью: – Ах, простите, адрес: доктор Тибо, четыре-бис, Университетская улица… Нет, я сказал: четыре-бис. Подыметесь прямо на третий этаж… И, пожалуйста, побыстрее, это крайне срочно.
Не торопясь, однако не совсем твердой рукой он повесил трубку.
Ни он, ни она так и не решились тронуться с места.
– Добрый день, – с запозданием проговорил Жак.
По телу Жиз прошла дрожь. Она полуоткрыла губы, попыталась было улыбнуться, ответить… Но тут Жак, будто вернувшись внезапно к действительности, сделал шаг вперед.
– Антуан меня ждет, – проговорил он, поспешно направляясь к двери. Господин Шаль тебе все расскажет… Он задыхается. Ты приехала в недобрую минуту…
– Да, – сказала Жиз; и вся напряглась, когда Жак прошел почти вплотную мимо нее. – Да, да, иди скорее.
Глаза ее наполнились слезами. Не то чтобы ее мучили какие-то определенные мысли или печаль ее имела определенную причину – просто мучительное ощущение слабости и отупения. Жиз проводила Жака взглядом до передней. Теперь, когда он двигался, он показался ей действительно живым, действительно нашедшимся. Но он скрылся из глаз, и, нервно сжав руки, она прошептала:
– Жако…
Господин Шаль присутствовал при всей этой сцене, словно неодушевленный предмет, он ничего даже не заметил. Однако, оставшись вдвоем с Жиз, он счел долгом вежливости завязать беседу:
– А я, как видите, мадемуазель Жиз, я, как и всегда, здесь, – начал он, коснувшись ладонью стула, на котором сидел.
Жиз отвернулась, желая скрыть слезы. После паузы он добавил:
– Мы все ждем, когда можно будет начать.
Проговорил он эту фразу таким доверительным тоном, что Жиз удивленно спросила:
– Что начать?
Старичок подмигнул ей из-под своих очков и, поджав губы, осторожно пояснил:
– Читать отходную, мадемуазель Жиз.
На сей раз Жак вбежал в спальню отца с таким чувством, будто его убежище именно здесь.
Верхний свет горел. Было страшно смотреть на г-на Тибо, которого поддерживали в сидячем положении: голова его заваливалась назад, рот был широко открыт; выкатившиеся из орбит, неестественно округлившиеся глаза безжизненно глядели перед собой, казалось, он потерял сознание. Нагнувшись над постелью, Антуан поддерживал отца обеими руками, а сестра Селина подкладывала под спину больного подушки, которые передавала ей пожилая монахиня.
– Открой окно! – крикнул Антуан, заметив брата.
Ворвавшийся порыв ветра пронесся по всей комнате и омыл помертвевшее лицо. Крылья носа дрогнули: немножко воздуха проникло в легкие. Вздохи были слабые, судорожные, поверхностные, зато выдохи бесконечно длинные: всякий раз чудилось, что этот затяжной выдох будет последним.
Жак подошел к Антуану. И шепнул ему:
– Жиз приехала.
Антуан не пошевелился, только поднял на мгновение брови. Он не мог позволить ни на секунду отвлечь себя от этой упорной борьбы, которую вел против смерти. Малейший недосмотр, и это колеблющееся дыхание совсем затихнет. Подобно боксеру на ринге, не спускающему глаз с противника, собравшему все свои помыслы воедино, напрягшему мускулы, чтобы отразить удар, Антуан не отводил глаз от больного. А ведь уже два дня подряд призывал как освобождение он эту смерть, против которой ожесточенно сейчас бился. Но об этом он как-то не думал. Пожалуй, он даже не совсем ясно отдавал себе отчет, что эта угасающая жизнь – жизнь его отца.
"Сейчас привезут кислород, – твердил он про себя. – Продержаться можно еще минут пять, скажем, десять… А когда будет кислород… Но нужно, чтобы руки у меня были свободны. И у сестры Селины тоже".
– Жак, пойди приведи кого-нибудь еще, Адриенну, Клотильду, все равно кого. Вы вдвоем будете его держать.
В людской – никого, Жак бросился в бельевую. Там сидела Жиз со старушкой теткой. Он заколебался… А время шло…
– Ладно, пускай ты, – сказал он. – Пойдем. – И, подтолкнув Мадемуазель к прихожей, добавил: – А вы стойте на площадке. Сейчас привезут кислородные подушки. Немедленно принесите их нам.
Когда они подошли к постели, Оскар Тибо был в обмороке. Лицо его полиловело, рот неестественно широко открыт. С уголка губ стекала буроватая жидкость.
– Быстрее, – шепнул Антуан. – Становитесь сюда.
Жак занял место брата, а Жиз – место сестры Селины.
– Нужно вытянуть ему язык… – обратился Антуан к сестре Селине. Марлей… марлей берите…
Жиз с детства проявляла сноровку в уходе за больными, а в Англии прошла еще специальный курс. Поддерживая больного, чтобы он не свалился на бок, она схватила его за кисть и, поймав одобрительный взгляд Антуана, начала сгибать и разгибать руку, согласуя свои движения с движениями сестры Селины, делавшей тракцию языка. Жак взял другую руку больного и стал делать то же самое, что Жиз. Но лицо старика налилось кровью, будто его душили.
– Раз… два… раз… два… – скандировал Антуан.
Дверь распахнулась.
Вбежала Адриенна с кислородной подушкой.
Антуан выхватил из ее рук подушку и, не теряя ни секунды, открыв краник, сунул его в рот больному.
Последовавшая за тем минута показалась нескончаемо долгой. Но еще не истекло шестидесяти секунд, как больному стало заметно лучше. Мало-помалу дыхание наладилось. Скоро присутствующие увидели, что кровь отхлынула от лица; кровообращение восстанавливалось.
По знаку Антуана, который, не спуская с отца глаз, прижимал к своему боку кислородную подушку, Жак и Жиз перестали делать искусственное дыхание.
И вовремя, во всяком случае, для Жиз: она совсем ослабла. Все вокруг нее завертелось. От постели шел непереносимый запах. Жиз отступила на шаг, судорожно схватилась за спинку кресла, боясь потерять сознание.
Братья по-прежнему стояли, нагнувшись над постелью.
Господин Тибо, с грудой подушек под спиной, дремал; лицо его было спокойно, губы раздвинуты краником. Надо было все время поддерживать его в сидячем положении и следить за дыханием, но непосредственная опасность миновала.
Желая пощупать больному пульс, Антуан передал кислородную подушку сестре Селине, а сам присел на край постели; и вдруг он тоже почувствовал всю тяжесть усталости. Пульс был неровный, замедленный: "Если бы он мог отойти вот так, потихоньку…" – подумалось ему. Он пока еще сам не улавливал вопиющего несоответствия этого пожелания и той ожесточенной борьбы, которую он продолжал вести против асфиксии. Подняв голову, он встретился взглядом с Жиз и улыбнулся ей. До этой минуты он бездумно, как вещью, пользовался ее услугами, даже не сознавая, что она – это она; а сейчас при виде Жиз его затопила внезапная волна радости. Но он тут же отвел глаза и посмотрел на умирающего. И на сей раз он не мог не подумать: "Если бы только кислород привезли на пять минут позже, сейчас все было бы уже кончено".
