Текст книги "Семья Тибо, том 1"
Автор книги: Роже Мартен дю Гар
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 86 страниц)
"Все было бы прекрасно, если б не существовала Николь".
И он увидел, будто наяву, безмолвную фигуру девушки, ее ненавидящий взгляд. Он увидел, будто наяву, как она склонилась над могилой, и снова услышал сухие, надрывающие душу рыдания, рыдания, которых она не могла сдержать.
Ах, мысль о Николь была для него просто пыткой. Неужели из-за него девушка, подхлестнутая возмущением, покинула материнский дом? Из недр памяти всплыли обрывки проповеди: "Горе тому, из-за кого свершается бесчинство…" Как же сделать, чтоб она простила? Как вновь завоевать ее расположение? Несносно было для него сознание, что кто-то его не любит. И тут чудесная мысль пришла ему на ум: "А что, если я ее удочерю?"
И все сразу прояснилось. Он увидел Николь – вот они вместе в маленькой квартирке, в которой она навела уют ради него, предупреждает все его желания, помогает принимать гостей. А летом, пожалуй, можно было бы вместе и попутешествовать. И все бы восхищались тем, как он старается загладить свою вину. И его одобрила бы Тереза.
Он надел шляпу и, повернувшись к могиле спиной, торопливо зашагал к экипажу.
Состав был подан до его приезда на вокзал. Его спутницы уже заняли места в купе, и г-жа де Фонтанен недоумевала, почему муж запаздывает. А вдруг у Жерома неприятности в пансионе? Все было возможно. А вдруг Жером не сможет уехать? Неужели же взлелеянная ею мечта о том, что она увезет его в Мезон, поможет ему возвратиться к семейному очагу, а быть может, и раскаяться, давняя эта мечта развеется, так и не осуществившись? Страхи ее усилились, когда она увидела, как он спешит к ней, какое у него взволнованное лицо.
– Где Николь?
– Она там, в коридоре, – ответила она удивленно.
Николь стояла у полуоткрытого окна; взгляд ее безразлично скользил по блестящим рельсам. Была она печальна, но еще больше утомлена; печальна и все же счастлива, ибо вся нынешняя скорбь не могла ни на секунду затмить ее счастья. Жива ли, мертва ли ее мать, ведь все равно жених ждет ее! И она снова и снова пыталась отогнать греховную мысль – что уход в небытие ее матери был в какой-то мере для ее жениха избавлением – устранилось единственное темное пятно, которое до сих пор омрачало их будущее.
К ней неслышно подошел Жером:
– Николь! Умоляю! Во имя твоей матери, прости меня.
Она вздрогнула, обернулась. Он стоял перед ней, держа шляпу в руке, и смотрел на нее смиренно и ласково. Лицо скорбное, видно, его измучила совесть, и сейчас оно не вызывало в девушке отвращения, – она почувствовала жалость. Как будто только и ждала случая проявить доброту. Да, она прощала ему.
Она не ответила, но чистосердечно протянула ему свою маленькую руку, затянутую в черную перчатку, и он взял ее, крепко пожал, не в силах преодолеть волнения, шепнул:
– Благодарю. – И удалился.
Прошло несколько минут. Николь не двинулась с места. Раздумывала о том, что, пожалуй, так лучше из-за тети Терезы и что она расскажет жениху о трогательной этой сцене. Пассажиры шли и шли, задевали ее вещами. Наконец поезд тронулся. Толчок вывел ее из оцепенения. Она вернулась в купе. Чужие люди заняли свободные места. А в глубине дядя Жером удобно уселся против г-жи де Фонтанен, просунув руку в подвесной ремень, повернув голову так, чтоб удобнее было любоваться пейзажем, и уписывал бутерброд с ветчиной.
Весь вечер Жак восстанавливал в памяти слово за словом разговор с Женни. Он и не пытался разобраться, отчего же так неотвязно преследует его это воспоминание, но отрешиться от него не мог; и ночью он не раз просыпался и возвращался мыслью к нему с неиссякаемой, нетускнеющей радостью. Поэтому велико было его разочарование, когда, придя на следующее утро на теннисную площадку, он не увидел девушку.
Его пригласили сразиться, и отказываться не захотелось; играл он скверно, то и дело поглядывал на дорожку у входа. Время шло. Женни все не появлялась. Он улизнул, как только удалось. Он уже не надеялся на встречу, но еще не отчаивался.
И вдруг увидел Даниэля, бросился к нему.
– А Женни? – спросил он, ничуть не удивляясь встрече.
– Сегодня утром она играть не будет. Ты что, уже уходишь? Я тебя провожу. Я в Мезоне со вчерашнего вечера… Да, так вот, – продолжал он, когда они вышли из клуба, – маме пришлось уехать, – она попросила меня переночевать здесь, чтобы Женни не оставалась ночью одна, ведь дом стоит так уединенно… Новая выходка моего папаши. Бедная мама ни в чем не может ему отказать.
Он задумался с озабоченным видом, но через миг, поразмыслив, уже улыбался: он не задерживался на том, что было ему тягостно.
– Ну а ты-то как? – спросил он, глядя на Жака ласково и сочувственно. Знаешь, я много раздумывал о твоем "Негаданном признании". Право, мне это начинает нравиться. И чем больше думаю, тем больше нравится. Неожиданная психологическая глубина, грубоватая, да местами и темноватая. Но сама идея превосходна, и оба персонажа, во всяком случае, правдивы и свежи.
– Нет, Даниэль, – прервал его Жак с раздражением, которое не мог сдержать, – не суди обо мне по этой чепухе. Во-первых, слог мерзостный! Напыщенно, тяжеловесно, многословно! – Он с яростью подумал: "Атавизм…" Да и содержание, – продолжал он, – еще слишком условно, надуманно… Нутро человечье… Эх, да я-то хорошо вижу, что надо было сделать, но…
И, резко оборвав фразу, замолчал.
– А что ты пишешь сейчас? Начал что-нибудь новое?
– Да.
Жак почувствовал, что краснеет, неизвестно почему, и продолжал:
– А главное – я отдыхаю. Я и сам не подозревал, что так устал от целого года зубрежки. И к тому же я только что поженил беднягу Батенкура. Предатель!
– Женни мне рассказала, – заметил Даниэль.
Жак снова покраснел. Сначала – мгновенное огорчение: значит, их вчерашняя беседа уже не была как бы тайной между ними; чуть погодя – живая радость: значит, она придавала разговору какую-то цену, значит, он так запомнился ей, что она в тот же вечер пересказала его брату.
– Давай спустимся к реке, по дороге поболтаем, – предложил он, беря Даниэля под руку.
– Не могу, старина. Возвращаюсь в Париж поездом час двадцать. Понимаешь, я готов быть сторожевым псом ночью, но днем…
Его улыбка ясно говорила о том, какого рода дела призывают его в Париж, она резнула Жака, и он отнял руку.
– А знаешь что? – продолжал Даниэль, чтобы рассеять набежавшую тучку. Идем к нам, вместе позавтракаем. Доставь удовольствие Женни.
Жак потупился, чтобы скрыть смятение, вновь охватившее его. Он сделал вид, будто колеблется, но ведь отец еще не вернулся, и можно не являться к трапезе. И его охватила такая радость, что он сам удивился. Он тотчас же обуздал ее и ответил:
– Пожалуй. Успею сбегать предупредить домашних. Ступай вперед. Я тебя быстро догоню.
Несколько минут спустя он увидел своего друга – тот ждал его, лежа в траве у Замка.
– Хорошо-то как! – крикнул ему Даниэль, подставляя ноги под солнечные лучи. – А как чудесен парк нынче утром! Тебе повезло – живешь в таком обрамлении!
– Живи и ты так – от тебя одного зависит, – возразил Жак.
Даниэль поднялся.
– Э, да я и сам знаю, – уступчиво ответил он с мечтательным и чуть озорным выражением лица. – Но я – не то что ты… Ну, дружище, – сказал он, приближаясь и меняя тон, – кажется, у меня завязывается чудесный роман!
– Зеленоглазая крошка?
– Зеленоглазая?
– Та, что была в баре Пакмель.
Даниэль остановился, посмотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, и странная улыбка мелькнула на его губах.
– Ринетта? Да нет – новая встреча, еще лучше! – Он замолчал, задумался. – Да, Ринетта – девица своенравная, – сказал он после паузы. – Вообрази, она меня бросила! Да, через несколько дней!
Он засмеялся, как человек, с которым ничего подобного в жизни еще не случалось.
– Тебя, писателя, она, пожалуй, и увлекла бы. А меня утомляла. Никогда я еще не встречал такой непонятной женщины. Я и по сей день спрашиваю себя да любила ли она меня хоть десять минут кряду; но зато когда любила!.. Бесноватая!.. Должно быть, прошлое у нее довольно подозрительное и не дает ей покоя. Знаешь, если б мне сказали, что в прошлом она участница какой-нибудь преступной шайки, я бы, право, ничуть не удивился.
– Ты с ней теперь совсем не встречаешься?
– Нет. Даже не знаю, что с ней сталось; она больше не появлялась у Пакмель… Порой я о ней скучаю, – добавил он, помолчав. – Да это я так только говорю, а в сущности, длиться все это не могло, она бы скоро стала невыносимой. Ты даже не представляешь себе, до чего она назойлива! Непрерывно задавала вопросы. Вопросы о моей личной жизни. Ну да! О моей семье, о матери, сестре, и того лучше – об отце!
Несколько шагов он прошел молча, потом продолжал:
– Но так или иначе, а у меня связано с ней одно великолепное воспоминание – о том вечере, когда я ее отхватил у Людвигсона.
– Ну а он у тебя не отхватил… жалованье?
– Он-то? – Взгляд Даниэля блеснул, губы сложились в улыбку, обнажив оскал зубов: – Никогда еще мне не представлялся такой случай оценить милейшего Людвигсона: так вот, он ни разу и вида не подал, что помнит об этом! Думай о нем, что тебе угодно, старина. А я утверждаю, что он умная голова!
Женни в то утро не выходила из дому; когда Даниэль позвал ее на теннисную площадку, она наотрез отказалась, сославшись на то, что будто бы ей некогда. Делать ей ничего не хотелось, так и не удалось ничем занять время.
Но вот она из окна увидела, как молодые люди вдвоем идут по садовой дорожке, и сразу почувствовала досаду: Жак все испортит, не удастся позавтракать наедине с братом, а она так этому радовалась. Впрочем, дурное настроение мигом улетучилось, как только в полуоткрытых дверях появилось веселое лицо Даниэля.
– Угадай, кого я привел к завтраку?
"Переодеться успею", – подумала она.
Жак прохаживался по саду – еще никогда так, как в то утро, не наслаждался он очарованием здешних мест. Владение Фонтаненов раскинулось у самого выхода из парка, поодаль от роскошных вилл, и дышало уютом, будто уединенная ферма, приютившаяся на опушке леса. Разномастные постройки прилепились к основному зданию, – вероятно, прежде это был охотничий домик с высокими окнами, позже раз десять переделанный; деревянная крытая лестница, похожая на лестницу в овине, вела в одну из двух боковых пристроек – ту, что была повыше. Голуби – питомцы Женни, беспрестанно сновали, вспархивая, по покатым черепичным кровлям; на стенах от прежних времен сохранилась ярко-розовая штукатурка, которая впитывала в себя солнечный свет, как итальянская известковая краска. Могучие ели, росшие как придется, окутывали дом тенью, и под ними было сухо, пахло смолой и не росла трава.
Завтрак прошел оживленно – тон задавал Даниэль. Он был весел в то утро, предвкушая радости, которые сулил ему день. Он похвалил голубое полотняное платье Женни и прикрепил к ее корсажу белую розу, звал ее "сестричка", хохотал по любому поводу и сам развлекался своим приподнятым настроением.
Ему захотелось, чтобы Жак и Женни проводили его на станцию и вместе с ним дождались поезда.
– А к обеду ты приедешь? – спросила она. И Жак не без грусти отметил в ее тоне жесткость, которая, разумеется, без умысла, иногда прорывалась, несмотря на всю ее скромность и мягкость.
– Бог мой, вполне вероятно! – ответил Даниэль. – Иначе говоря, я сделаю невозможное, чтобы поспеть на семичасовой поезд. И уж во всяком случае, приеду засветло – я ведь так обещал в письме к маме.
Последние слова он произнес, как подобает послушному мальчику, и это так мило прозвучало, вылетев из мужских его губ, что Жак невольно рассмеялся, да и сама Женни, – она в это время наклонилась и прикрепляла поводок к ошейнику своей собачки, – вскинула голову, взглянула на брата и усмехнулась.
Поезд подходил к станции. Даниэль оставил их и побежал к первым вагонам, совсем пустым; издали они увидели, как он высунулся из двери вагона и с озорным видом машет им платком.
Они остались вдвоем, не успев к этому подготовиться, все еще под воздействием веселого настроения Даниэля. Без всякого усилия сохранили они товарищеский тон, будто Даниэль все еще продолжал их связывать, и он и она почувствовали такое облегчение от нового их перемирия, что оба старались не нарушать согласия.
Женни, чуть огорченная отъездом брата, рассуждала о постоянных его отлучках.
– Вам бы следовало поговорить с Даниэлем: зря он так проводит каникулы – разъезжает то туда, то сюда. Он и не догадывается, как огорчает маму тем, что в этом году так редко бывает дома. Ну конечно, вы будете его защищать, добавила она, впрочем без всякой язвительности.
– Да нет же, и не собирался, – возразил он. – Или вы думаете, что я одобряю его образ жизни?
– Но ему-то вы хоть говорили об этом?
– Разумеется.
– А он вас не слушает?
– Слушает. Но дело обстоит гораздо сложнее: думаю, что он меня не понимает.
И она отважилась, обернувшись к нему:
– …что он больше вас не понимает?
– Пожалуй, да.
У них сразу же завязался серьезный разговор. В их отношении к Даниэлю царило полное согласие, и со вчерашнего дня оно уже было для них не ново, но они еще не соглашались открыто признать это.
Когда они подходили к парку, она предложила первая:
– А не пойти ли нам по дороге? Вы проводите меня до дому лесом. Еще ведь рано, и такая стоит теплынь.
Великое счастье, которое он и не пытался утаить, захлестнуло его, но он не решался весь отдаться ему: страшно было упустить ту бесценную тему, что послужила поводом для их согласия, и он поспешил возобновить разговор:
– Даниэль так ненасытно хочет жить!
– Ах, как это верно! – подхватила она. – Хочет жить, ничем себя не ограничивая. Но жизнь без ограничений очень… опасна. И порочна, – добавила она, не глядя на него.
Он серьезно повторил:
– Порочна. Я тоже так считаю, Женни.
Слово, которого всегда избегал, хотя нередко оно чуть не срывалось с его губ, он сейчас с готовностью перехватил из уст девушки. Любовные похождения Даниэля были порочны. Порочна и страсть Антуана. Порочны все плотские вожделения. Непорочно было лишь это чувство, не имеющее названия, которое с давнего времени пускало ростки в его душе, а со вчерашнего дня, что ни час, – все больше распускалось!
Меж тем он продолжал с наигранным бесстрастием.
– Как я иногда сержусь на него за его отношение к жизни! Ведь – это своего рода…
– Извращенность, – подсказала она наивно. Часто, рассуждая сама с собой, она применяла это слово – для нее синоним всего того, что, как ей казалось, угрожает ее нравственной чистоте.
– Скорее, своего рода цинизм, – уточнил он, тоже применяя слово, смысл которого переиначил, введя в свой обиходный язык. Но тут же ему пришло в голову, что он отчасти изменяет своим убеждениям, и, остановившись, он воскликнул: – Это не означает, что я с уважением отношусь к натурам, которые вечно ведут борьбу сами с собой; я предпочитаю… (Женни не сводила с него глаз, стараясь постичь его мысль и так, будто эта последняя его фраза была для нее особенно важна), предпочитаю те натуры, которые решили остаться самими собою. Однако следует…
В его уме возникло множество примеров, которые он не решался привести девушке. Он заколебался.
– Да, – произнесла она, – а я так боюсь, как бы Даниэль в конце концов совсем не утратил… не знаю, как выразиться… чувства греховности. Понимаете меня?
Он одобрительно кивнул головой и помимо воли, в свою очередь, все смотрел и смотрел на нее, ибо сосредоточенное выражение ее лица во многом дополняло ее речи. "А ведь в каждом ее слове – невольное признание!" подумал он.
Она держала себя в руках, но то, как она сжала губы, как тяжело дышала, говорило о том, что сейчас она старается подавить страстный порыв чувств один из тех, которые часто ее терзали и которым она старалась не давать выхода.
"Отчего же все-таки, – задавался вопросом Жак, – ее лицо становится жестким и замкнутым? Не из-за того ли, что линия бровей так тонка, так строга? А может, из-за того, что зрачки, расширяясь, зияют двумя черными отверстиями на голубовато-серой, светлой-светлой радужной оболочке глаз?"
И с этого мгновения Жак совсем забыл о Даниэле и стал думать только о Женни.
Уже несколько минут они шли молча. Сравнительно долгий промежуток времени показался им совсем коротким. Но вот им захотелось снова завязать беседу, и тут они заметили, что мысли их за это время успели унестись далеко, и, быть может, в разные Стороны. Так что ни тот, ни другая просто не знали, как же прервать молчание.
К счастью, путь их лежал мимо какого-то гаража, шоссе было заставлено автомобилями – их ремонтировали, и трескотня моторов не способствовала беседе.
Старый пес, жалкий и шелудивый, шлепавший по лужам смазочного масла, вдруг начал увиваться за Блохой; Женни взяла собачку на руки. Только они миновали ворота мастерской, как услышали крики и обернулись: расхлябанный драндулет, дребезжащий изношенными металлическими частями, в котором сидел за шофера слесарь-подмастерье, малый лет пятнадцати, выехал из гаража и вдруг так круто развернулся, что, несмотря на предостерегающий окрик мальчишки, старая черная собака не успела отскочить в надежное место. На глазах Жака и Женни машина подмяла несчастного пса – сначала одним, потом вторым колесом проехала по его туловищу.
Женни в ужасе закричала:
– Он сейчас умрет! Он сейчас умрет!
– Да нет же, он двигается!
И в самом деле, пес поднялся и заковылял прочь; обливаясь кровью, пронзительно визжа, он волочил по пыльной дороге свой раздавленный зад, виляя из стороны в сторону, падая и поднимаясь.
Женни с искаженным лицом все твердила на той же ноте:
– Он сейчас умрет! Сейчас умрет!
Собака скрылась из глаз, вползла во двор какого-то дома. Взвизгивания раздавались все реже и реже, а немного погодя затихли совсем. Рабочие из гаража, отвлеченные от дела этой сценой, пошли по кровавым следам. Кто-то, дойдя до дома, крикнул остальным:
– Тут он. Больше не шевелится.
Женни, словно почувствовав облегчение, спустила собачку на землю, и они пошли дальше, по дороге в лес. Волнение, пережитое ими вместе, сблизило их еще больше.
– Никогда не забуду, – сказал Жак, – ваше лицо, ваш голос, когда вы кричали.
– Какая глупая нервозность. А что же я кричала?
– Вы кричали: "Он сейчас умрет!" Заметьте, вы увидели, как собака, сбитая машиной, превратилась в кровавое месиво; вот что было жутко. А все-таки самое страшное началось лишь после этого, другими словами, по-настоящему трагичен был тот момент, когда псу, только мгновение назад живому, не оставалось ничего другого, как лечь и умереть. Не правда ли? Потому что самое волнующее – этот переход, этот неуловимый миг, когда жизнь теряется в небытии. Ужасом наполняет нас именно мысль об этой минуте, каким-то священным ужасом, который готов пробудиться ежесекундно… Вы часто думаете о смерти?
– Да… То есть нет, не слишком часто… А вы?
– О, я-то почти беспрерывно. Чуть ли не все мои раздумья приводят меня к мысли о смерти. Впрочем, – продолжал он с каким-то растерянным выражением, – как бы часто ты ни возвращался к этой мысли, все равно, она…
Он не договорил. Сейчас лицо у него было одухотворенное, мятежное, почти прекрасное, а выражение его говорило о жажде жизни и о страхе смерти.
Молча прошли они еще несколько шагов, а немного погодя она несмело заговорила:
– Послушайте, уж сама не знаю, почему, никакой тут связи нет, я вспоминаю одну историю. Даниэль вам, может быть, рассказывал о моей первой встрече с морем?
– Не слышал. Расскажите же.
– О, это давнишняя история… Было мне тогда лет четырнадцать пятнадцать. Дело было так: в конце каникул мы с мамой поехали в Трепор, к Даниэлю. Он написал, что сойти надо на какой-то станции, уже не помню какой, и приехал нас встречать на дрожках. А чтобы я не открывала для себя море понемножку, на поворотах дороги, он завязал мне глаза… Не правда ли, глупо?.. Где-то на пути он высадил меня из дрожек и повел за руку. На каждом шагу я спотыкалась. Порывистый ветер стегал меня по лицу, я слышала посвисты, рев, адский грохот. Умирала от страха, умоляла Даниэля отпустить меня. В конце концов, когда мы взобрались на высоченный прибрежный утес, он молча встал за мной и снял повязку с моих глаз. И тут я увидела сразу все море: море, бушующее среди отвесных скал, прямо у меня под ногами; и море вокруг, сплошное необозримое море. Я задохнулась и упала без сознания. Даниэль подхватил меня. Очнулась я только через несколько минут. И все рыдала, рыдала… Пришлось увезти меня, уложить в постель, я была в жару. Мама ужасно сердилась… Но знаете, я ничуть не жалею, что все так получилось. Уверена, что теперь я хорошо знаю море.
Никогда еще Жак не видел у нее такого лица – вся печаль с него слетела; никогда не видел такого открытого, даже чуть-чуть озорного взгляда. И вдруг этот огонь погас.
Мало-помалу Жак открывал незнакомую Женни. Эти смены настроений – то сдержанность, то внезапные вспышки – наводили на мысль о подспудном, но полноводном источнике, который только от поры до поры пробивает себе выход. Быть может, он, Жак, скоро разгадает тайну и той непостижимой печальной задумчивости, которая так одухотворяет ее лицо и кажется отсветом внутренней жизни, придает такую цену ее мимолетной улыбке. И вдруг при одной лишь мысли, что прогулке их скоро придет конец, его охватила мучительная тоска.
– Вы не торопитесь, – вкрадчиво сказал он, когда они прошли под аркой старинных ворот[107]107
…под аркой старинных ворот… – Имеются в виду ворота, построенные еще в XVII в. архитектором Мансаром.
[Закрыть], ведущих из парка в лес. – Пойдемте кругом. Бьюсь об заклад, этой дорожки вы не знаете.
Песчаная тропинка, по которой было мягко ступать, терялась в темной гуще кустарника; вначале она была широкая, ее окаймляла высокая трава, а дальше становилась все уже. Деревья на этом участке росли плохо, сквозь чахлую листву со всех сторон просвечивало небо.
Они все шли, и молчание ничуть их не тяготило.
"Что со мной? – допытывалась у себя самой Женни. – Он совсем не такой, как я думала. Нет! Он… Он… – Но ни один эпитет ей не нравился. – До чего мы похожи", – вдруг про себя отметила она убежденно и радостно. И чуть погодя встревожилась: "О чем он думает?"
А он ни о чем не думал. Он весь отдавался блаженству – восхитительному, бездумному; он шел рядом с ней, и ничего другого ему не было нужно.
– Я вас завел в одно из самых неуютных мест в лесу, – наконец пробормотал он.
Она вздрогнула, услышав его голос, и оба подумали, что эти минуты молчания имели решающее значение для всего того неизъяснимого, чем полны были их мысли.
– Что верно, то верно, – отозвалась она.
– Тут и не трава вовсе, а один собачий зуб.
– А моя собака им лакомится.
Они говорили все, что приходило в голову; слова вдруг приобрели для них совсем иной смысл.
"Мне нравится голубой цвет ее платья, – подумал Жак. – Почему этот нежный, серовато-голубой тон так к ней идет? Это именно ее цвет".
И тут же, без всякого перехода, воскликнул:
– Знаете, я потому иногда становлюсь таким тупицей, что никак не могу отвлечься от того, что творится у меня внутри.
И Женни, воображая, что просто отвечает ему, заявила:
– Совсем как я. Я почти все время мечтаю. Люблю помечтать. Вы тоже? Ведь я одна владею тем, о чем мечтаю, и мне приятно, что нет нужды поверять все это другим. Вы понимаете меня?
– О да, отлично понимаю, – отвечал он.
Ветви шиповника, усыпанные цветами, а одна уже покрытая мелкими ягодами, перекинулись через тропинку. Жак готов был преподнести их Женни: "Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый…"[108]108
«Вот листья и цветы, и плод на ветке спелый…» – Строки из стихотворения «Зелень» Поля Верлена (1844–1896) (перевод Б.Пастернака).
[Закрыть] Он бы остановился, все смотрел бы на нее… Но он не посмел. А когда они миновали куст, он подумал: «Как все-таки сидит во мне эта книжность!» И спросил:
– Вы любите Верлена?
– Да, особенно "Мудрость"[109]109
«Мудрость» – книга стихов Верлена (1881).
[Закрыть] – ее прежде так любил Даниэль.
Он негромко прочел:
О, женщин красота, их слабость, нежность рук,
Что делают добро иль зло приносят вдруг…
– А Малларме? – продолжал он, помолчав. – У меня есть сборник стихов современных поэтов, подобран неплохо. Хотите, принесу?
– Принесите.
– А Бодлера вы любите?
– Меньше. И Уитмена тоже. Впрочем, Бодлера я плохо знаю.
– А Уитмена вы читали?
– Даниэль мне читал его этой зимой. Я хорошо чувствую, почему он так любит Уитмена. Ну а я…
(И каждому пришло на память слово "порочный" – слово, которое они произносили совсем недавно. "Сколько у нас с ней схожего!" – подумал Жак.)
– Ну а вы, – подхватил он, – именно из-за этого и любите Уитмена меньше, чем он?
Она наклонила голову, радуясь, что он закончил ее мысль.
Тропа снова расширилась и вывела их на прогалину, где манила к себе скамейка, стоявшая меж двух дубов, источенных гусеницами. Женни бросила в траву широкополую соломенную шляпу и села.
– Временами меня просто изумляет ваша близость с Даниэлем, – неожиданно сказала она, словно размышляя вслух.
– Почему же? – Он усмехнулся. – Потому что, по-вашему, я не такой, как он?
– Сегодня – совсем не такой.
Он растянулся неподалеку от нее, на откосе, сказал негромко:
– Моя дружба с Даниэлем… А он когда-нибудь говорил вам обо мне?
– Нет… То есть да. Немного.
Она вспыхнула, но он на нее не смотрел.
– Ну да, теперь это – ровная привязанность, какая-то умиротворенность, – продолжал он, пожевывая травинку. – А ведь прежде было не так.
Он умолк и показал пальцем на улитку, прозрачную, как агат, – на нее упал блик солнца, и она, добравшись до конца былинки, вся в свету, нерешительно поводила двумя своими студенистыми рожками.
– Знаете, – продолжал он без всякого перехода, – в школьные годы, бывало, целые недели подряд я все думал, что схожу с ума, – столько всего перемешалось в моей бедной голове. И вечно я был одинок!
– Но ведь вы жили вместе с братом?
– К счастью. И мне была предоставлена полная свобода. Тоже к счастью. Иначе я бы уж наверняка сошел с ума… Или сбежал.
Она вспомнила о побеге в Марсель – впервые в жизни снисходительно.
– Я видел, что никто меня не понимает, – заявил он угрюмым тоном, никто не понимает, даже брат, а подчас даже Даниэль.
"В точности как я", – думала она.
– В такие дни я просто не в состоянии был выполнять школьные задания. Я читал, читал запоем все, что было в библиотеке Антуана, все, что приносил мне Даниэль. Прочитал почти все современные французские, английские, русские романы. Если б вы только знали, какой я испытывал душевный подъем! После этих книг все стало наводить на меня смертельную скуку: уроки, вздор, преподносимый в учебниках, прекраснодушная мораль порядочного общества! Не был я, право, создан для всего этого!
Он говорил о себе без всякого самомнения, но был полон самим собою, как всякое молодое и сильное существо, и ничто не могло быть для него отраднее, чем вот так анализировать себя под взглядом ее внимательных глаз; и радость, которую он испытывал, заражала.
– В ту пору, – продолжал он, – я отправлял Даниэлю письма на тридцати страницах, кропал всю ночь напролет! Письма, в которых я делился всем, что пережил за день, – чем восторгался, а главное, что ненавидел! Э, да теперь бы мне следовало над этим посмеяться… Но нет, – сказал он, сжимая лоб руками, – я так из-за этого настрадался, я еще не могу простить!.. Я взял у Даниэля эти письма. Перечел их. Каждое – будто исповедь сумасшедшего в минуту просветления. Они писались с промежутком в несколько дней, иногда – в несколько часов. И каждое было словно бурным отголоском очередного душевного кризиса, который чаще всего оказывался в противоречии с кризисом предыдущим. Кризисом в области религии, потому что я очертя голову бросался то в Евангелие, то в Ветхий завет, то в позитивизм Конта[110]110
Конт Огюст (1798–1857) – французский философ-позитивист.
[Закрыть]. А какое письмо я состряпал, начитавшись Эмерсона[111]111
Эмерсон Ральф Уолдо (1803–1882) – американский философ, основатель трансцендентализма. Речь идет о его книге «Представители человечества», где изложена идея самоусовершенствования и ухода человека к природе.
[Закрыть]! Я переболел всеми болезнями отрочества: острым «виньитом», тяжелым «бодлеритом». Но хронических недугов не знал! Утром, скажем, я был приверженцем классицизма, а вечером – ярым романтиком и тайком сжигал в лаборатории Антуана томик Малерба или томик Буало[112]112
…сжигал… Малерба или… Буало. – Франсуа Малерб (1555–1628) и Никола Буало (1636–1711) – французские поэты и теоретики классицизма.
[Закрыть]. Сжигал в полном одиночестве и смеялся демоническим смехом! На другой день все, что имело отношение к литературе, представлялось мне пустым, тошнотворным. Я вгрызался в учебник геометрии, начиная с азов; я твердо решал открыть новые законы, которым предстояло поколебать все научные данные, завоеванные ранее. А засим снова становился стихотворцем. Я посвящал Даниэлю Оды, сочинял послания в две сотни стихотворных строк, написанных почти без помарок. Но самое невероятное вот что, – заметил Жак, вдруг успокаиваясь, – я написал совершенно всерьез и притом по-английски, – да, да, целиком по-английски, – трактат на восьмидесяти страницах об «Эмансипации индивида в его взаимоотношениях с Обществом»: «The emansipation of the individual in relation to Society!» Он у меня сохранился. Постойте, это еще не все, – с предисловием, признаюсь, куцым, но зато… на новогреческом языке! – (Последняя деталь была вымыслом; ему просто запомнилось, что он хотел такое предисловие написать.) Он расхохотался. И продолжал, помолчав: – Нет, я не сумасшедший. – Снова ненадолго умолк и полусерьезно, полушутливо, впрочем, ничуть не важничая, заявил: – И все же я сильно отличался от других…
Женни поглаживала собачку и размышляла. Уже сколько раз ей казалось, что в нем есть что-то пугающее, чуть ли не опасное! Однако пришлось сознаться, что больше он ее не отпугивал.
Жак растянулся на траве и смотрел вдаль. Был счастлив, что может говорить так непринужденно.
– Славно здесь, под деревьями, правда? – спросил он лениво.
– Славно. А который час?
Часов у них не оказалось. Опушка парка была рядом, спешить было некуда; отсюда Женни были видны верхушки знакомых каштанов, а подальше, у дома лесничего, кедр, распластавший темные перистые ветки на лазури неба.
Она наклонилась к собачке, которая прижалась к ее ногам, и проговорила, умышленно не глядя на Жака.
– Даниэль читал мне кое-что из ваших стихов.
А чуть погодя, пораженная его молчанием, она отважилась взглянуть на него: он покраснел до корней волос; яростно оглядывался. Она тоже покраснела и воскликнула:
– Ах, зачем я вам рассказала!
Жак уже укорял себя за вспышку и пытался овладеть собой, но невыносимо было думать, что кто-то – а тем более Женни! – станет судить о нем по его младенческому лепету; это особенно уязвляло его, ибо он отдавал себе отчет в том, что еще ничем не проявил себя в полную меру; от этого он терзался каждодневно, всю жизнь.
– Мои стихи чепуха! – резко бросил он. (Она не возражала, даже рукой не шевельнула, и он был ей за это благодарен.) – Надо быть очень уж низкого обо мне мнения, чтобы… И те, кто… О, да если б только, – под конец крикнул он, – догадывались, что я намерен создать!
И эта жгучая тема, близость Женни, безлюдье так его разволновали, что голос его сорвался и глаза защипало, казалось, он вот-вот зальется слезами.
