Текст книги "Семья Тибо, том 1"
Автор книги: Роже Мартен дю Гар
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 86 страниц)
Покинув Жака и его друзей, Антуан отправился в Пасем, чтобы «посмотреть воспаление легких»; оттуда он поехал на Университетскую улицу в отцовский дом, где вот уже пять лет вместе с братом занимал нижний этаж. Он сидел в машине, везущей его домой, с папиросой в зубах и размышлял о том, что маленький больной явно поправляется, что его день – день врача – кончился и настроение у него превосходное.
"Надо признаться, вчера вечером гордиться мне было нечем. Вообще, когда выделение мокроты внезапно прекращается… Pulsus bonus, urina bona, sed aeger moritur…[86]86
Пульс нормальный, моча нормальная, но больной умирает (лат.).
[Закрыть] Лишь бы не пропустить эндокардита. А мать еще женщина красивая… И Париж сегодня вечером тоже очень красив…"
Он взглянул на бегущие мимо зеленые купы Трокадеро[87]87
Трокадеро – дворец и парк в Пасси, отдаленном районе Парижа, перестроенный в 1937 г. и переименованный во дворец Шайо.
[Закрыть] и обернулся, следя глазами за парочкой, удалявшейся в глухую аллею парка. Эйфелева башня, статуи на мосту, Сена – все кругом розовело. «В сердце моем… та-та-та-та…» – напевал он. Шум мотора ему вторил. «В сердце моем… спит!» – вспомнил он вдруг. «Да, да, верно, „В сердце моем спит… та-та-та-та-та“. Досадно, никак не вспомню слова дальше. Ну что же, право, может спать в моем сердце?.. „Ленивая свинья“?» – подумал он и улыбнулся. Вспомнилось, что предстоит веселая пирушка в баре Пакмель. А может быть, и любовное приключение… Он почувствовал, как хорошо жить; казалось, он был взбудоражен какими-то тайными желаниями. Отшвырнул папиросу, искуренную до мундштука, скрестил ноги и глубоко вздохнул, – воздух от быстрой езды, казалось, стал прохладнее. "Только бы Белен не забыл поставить малышу банки. Спасем мальчугана и без хирургического вмешательства. Хотелось бы мне видеть – как вытянется лицо у Луазиля. Уж эти хирурги! Сейчас они в моде, а что толку? Жонглеры! Недаром старый мудрый Блек говорил: «Если бы у меня было трое сыновей, я бы сказал самому неспособному – будь акушером, самому мускулистому – берись за скальпель, а самому умному из троих – будь лекарем, заботливо выхаживай больных и учись все лучше и лучше распознавать их болезнь». И снова он почувствовал ликование, ликование, идущее из сокровенных глубин его существа.
– Все-таки правильный я выбрал путь, – произнес он вполголоса.
Когда он добрался до своей квартиры, дверь, открытая в комнату Жака, напомнила ему, что брат принят. Пять лет неусыпных наблюдений и забот, и наконец успех. "Ясно помню тот вечер, когда встретил Фаври на улице Эколь, тогда у меня впервые мелькнула мысль, что Жаку нужно поступить в Эколь Нормаль. В тот день сквер Монж засыпало снегом. Было попрохладнее, чем сегодня", – вздохнул он. Он уже предвкушал, как приятно будет принять холодный душ, и нетерпеливо, словно ребенок, стянул с себя одежду, разбросав все куда попало.
Вышел он после душа помолодевшим. Он думал о Пакмель и посвистывал от удовольствия. То, что на его языке называлось женщинами, занимало в его жизни лишь второстепенное место, а для нежных чувств места вообще не было. Он довольствовался мимолетными встречами и даже похвалялся этим, – ведь так было практичнее. Впрочем, не считая иных вечеров, он довольно легко воздерживался от всего этого – не потому, что держал себя в руках, не потому, что обладал холодным темпераментом, а потому, что "все это" составляло часть иного образа жизни, отличного от того, который он раз и навсегда решил вести. Он считал, что все эти якобы необоримые влечения всего лишь проявления слабой воли, он же был человеком "волевым".
"Дзинь!" – кто-то позвонил. Взгляд на часы: в крайнем случае еще есть время осмотреть больного, перед тем как он присоединится к компании, собравшейся у Пакмель.
– Кто там? – крикнул он через запертую дверь.
– Это я, господин Антуан.
Он узнал голос г-на Шаля и впустил его. Пока г-н Тибо жил в Мезон-Лаффите, его секретарь по-прежнему работал на Университетской улице.
– А, да это вы? – будто в забытьи произнес г-н Шаль. Ему неловко было смотреть на Антуана, стоявшего перед ним в кальсонах, и он отвернулся, недоуменно пробормотав: – В чем дело? – и тут же добавил: – Ах да, вы одеваетесь! – и поднял палец, словно разгадал загадку. – Я вас не побеспокоил?
– Я ухожу через двадцать пять минут, – поспешил предупредить его Антуан.
– Настолько я вас не задержу. Посмотрите-ка, доктор. – Он положил шляпу, снял очки и вытаращил глаза. – Ничего не видите?
– Где?
– У меня в глазу.
– В каком?
– Да вот в этом.
– Не двигайтесь. Ровно ничего не вижу. Может быть, просквозило?
– Да, наверное! Благодарю. Это пустяки, просквозило глаз, и все… Оба окна были открыты. – Он кашлянул и надел очки. – Благодарю, вы меня успокоили. Просквозило глаз, и все. Ведь это частенько случается – пустяки. – Он хохотнул и добавил: – Видите, я немного отнял у вас времени.
Но он и не думал надевать шляпу и даже присел на краешек стула и, вытащив носовой платок, вытер лоб.
– Жарища, – заметил Антуан.
– Да, уж это точно, – ответил г-н Шаль, хитро сощурившись. – Что и говорить, грозовая погода. Жалко тех, кому приходится ходить туда да сюда, хлопотать о всяких делах.
Антуан, шнуровавший ботинок, поднял голову.
– О каких же это делах?
– И все по такой жаре! – продолжал г-н Шаль. – Прямо задохнуться можно во всех этих канцеляриях да комиссариатах. А ответ все откладывают и откладывают на завтра, – заключил он, с незлобивым видом покачивая головой.
Антуан пристально смотрел на него.
– Кстати, – продолжал г-н Шаль, – я уже давно хотел спросить вас, не знаете ли вы приюта для людей пожилого возраста?
– Пожилого возраста?
– Ну да. Для престарелых. А не для неизлечимых больных. Вроде богадельни в Пуан-дю-Жур. Такого воздуха, как там, нигде не найти. И вот еще о чем хотел я вас спросить, господин Антуан, раз уж мы с вами разговорились. Не случалось ли вам находить монету в сто су – забытую монету?
– Забытую?.. Где, в кармане?
– Да нет… В саду. Можно сказать, на улице.
Антуан стоял с брюками в руках, смотрел на г-на Шаля и думал: "Очутишься в обществе такого болвана и сам просто в идиота превращаешься". Он сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, и серьезно сказал:
– Мне не совсем ясен ваш вопрос.
– Значит, так… например, люди иногда теряют какую-нибудь вещь, а другие ведь могут эту вещь найти… Верно?
– Разумеется.
– Ну вот, скажем, если бы ненароком вы ее нашли, как бы вы поступили с находкой?
– Я бы стал разыскивать владельца.
– Так-то оно так. А если б никого не оказалось?
– Да где?..
– В саду, на улице, например…
– Ну тогда я отнес бы находку в полицейский комиссариат.
Господин Шаль усмехнулся.
– Ну, а если бы это были деньги? Хе-хе… Ну, скажем, пятифранковик? Ведь нам-то хорошо известно, что было бы, если бы он попал в руки к этим субъектам.
– Вы что же думаете, комиссар его бы присвоил?
– Ясно!
– Помилуйте, господин Шаль. Прежде всего тут ведь не обойдешься без всяких формальностей, писанины. Да вот, кстати, как-то мы с приятелем нашли в фиакре детскую погремушку, просто прелесть была, ей-богу, сделана из слоновой кости и позолоченного серебра. Пошли в комиссариат, там записали фамилии – мою, моего приятеля и кучера, – наши адреса, номер экипажа, заставили подписать заявление и выдали квитанцию. Вас это удивляет? А год спустя моего приятеля известили, что владелец за погремушкой не явился, и пригласили прийти за ней.
– А это почему?
– Такое существует правило: если находку никто не востребовал, то через год и один день она переходит в законную собственность того, кто ее принес.
– Через год и один день?.. Собственностью того, кто ее принес?
– Именно так.
Господин Шаль пожал плечами.
– Ну, погремушка это что. А, скажем, кредитный билет?.. Билет в пятьдесят франков…
– Все было бы точно так же.
– Сомневаюсь, господин Антуан.
– А я убежден в этом, господин Шаль.
Седеющий карлик сидел на стуле, как на насесте, и в упор смотрел поверх очков на молодого человека. А немного погодя отвел глаза, кашлянул, прикрыв ладонью рот, и проговорил:
– Я спросил вас об этом по поводу матери.
– Ваша мать нашла деньги?
– Что? – выкрикнул г-н Шаль, заерзав на стуле. Он залился краской, и на его лице отразилось тягостное чувство растерянности. Но он тут же хитро улыбнулся: – Да нет же, я говорю о приюте. – И, увидев, что Антуан натягивает пиджак, он соскочил со стула, чтобы помочь ему попасть в рукава.
– Одолеваем рукав Ла-Манша, – попытался пошутить он и, пользуясь тем, что стоит позади Антуана, скороговоркой зашептал: – Понимаете ли, они там требуют девять тысяч франков – вот ужас-то! А считая мелкие расходы, получается все десять тысяч. И десять тысяч изволь вносить вперед, так черным по белому и напечатано. Ну а как же быть, если потребуется выехать раньше?
– Выехать? – спросил Антуан, обернувшись. И у него снова появилось неприятное чувство, что он теряет нить мысли.
– Да она там и трех недель не проживет! Стоит ли все это затевать? Ведь ей семьдесят семь лет без малого. Бьюсь об заклад, что дома она не успела бы израсходовать десять тысяч франков! Не так ли?
– Семьдесят семь лет, – повторил Антуан, невольно делая в уме безрадостный подсчет.
Он уже не думал о том, что опаздывает. "Стоит только переключить внимание на другого, – подумал он, – как сразу же обнаруживаешь какой-нибудь сложный случай". (Вопреки профессиональным навыкам, для него настолько естественно было сосредоточиваться на самом себе, что, когда он обращал внимание на кого-нибудь другого, ему казалось, что оно переключается.) "Этот идиот – несомненно, сложный случай, – решил он, – "случай Шаль". И ему вспомнился первый год их знакомства: по рекомендации аббатов из Эколь г-н Тибо пригласил г-на Шаля на время каникул как репетитора и был в таком восторге от его пунктуальности, что, вернувшись в Париж, оставил при себе в качестве секретаря. "Вот уже восемнадцать лет почти ежедневно я встречаюсь с этим невзрачным человечком и ничего о нем не знаю…"
– Мамаша у меня превосходная женщина, – продолжал г-н Шаль, отводя от него глаза. – Не думайте, господин Антуан, что у нас в роду одна мелкота. Я-то пожалуй, и такой. Зато мамаша у меня совсем другая. Она была создана для блестящей жизни, а не той серенькой, какую мы ведем. Да, недаром так часто повторяют эти господа из церкви святого Роха, – а ведь они истинные наши друзья и даже сам господин кюре, который хорошо знает господина Тибо по имени, – да, недаром они твердят: "Каждый несет свой крест", – правильно это. И я не то что не хочу. Наоборот. Но если бы я был уверен!.. Ведь десять тысяч франков… А потом пожить бы спокойно!.. Но разве она там останется! А деньги мне не вернут. Ясное дело – они принимают меры предосторожности! Заставят вас подписать документ на гербовой бумаге – целое обязательство. Точь-в-точь как в полиции. Да только тут дураков нет: через год они ничего не напишут и ничего не вернут. Ничего, ничего, ровным счетом ничего, добавил он с издевкой. И продолжал, не меняя тона: – Ну, а как же поступил ваш приятель? Пошел за ней?
– За погремушкой? Да нет, разумеется.
Было видно, что г-н Шаль о чем-то раздумывает.
– Конечно, погремушка – это чепуха… Не чета деньгам! Потеряет человек деньги на улице и тут же обежит все парижские комиссариаты, везде заявит о потере! Пари держу, что есть и такие ловкачи: заявляют о сумме побольше, чем потеряли. А где доказательства?
Антуан не отвечал. И г-н Шаль, не сводя с него глаз, насмешливо повторил:
– А где доказательства, скажите на милость?
– Какие доказательства? – с раздражением спросил Антуан. – Ведь надо сообщить множество всяких подробностей: где ты потерял деньги и какие банкноты или монеты…
– Ну нет, это тут ни при чем, – торопливо перебил г-н Шаль. – Об этом не будут спрашивать, что он потерял, банкноты или монеты. Вот насчет подробностей я согласен, но это тут ни при чем. – И он повторил несколько раз с рассеянным видом: – Ни при чем, ни при чем…
Антуан взглянул на стенные часы:
– Не подумайте, что я вас прогоняю, просто мне пора уходить.
Господин Шаль вздрогнул и соскочил на пол.
– Благодарю за предписание, доктор. Пойду домой, сделаю себе компресс… положу кусочек ваты в ухо… Все и обойдется.
Антуан невольно улыбнулся, видя, как этот коротыш вприпрыжку идет по навощенному полу передней. Обувь у г-на Шаля всегда была со скрипом. И он считал, что это один из "крестов" его жизни; он не раз держал совет с сапожниками, перепробовал множество фасонов голенищ и задников, всевозможные подошвы – кожаные, фетровые, резиновые, испрашивал совета у мозольных операторов и даже, по наущению полотера, который на этом прирабатывал, обратился к изобретателю обуви на эластичных подошвах, под названием "беззвучные", предназначенные для официантов и домашней челяди. Все оказалось тщетным. Тогда он завел привычку ходить на цыпочках. И всем своим видом – маленькой головкой, круглыми глазками, пиджачком из альпака, фалды которого развевались позади, напоминал сороку с подрезанными крыльями.
– Совсем запамятовал! – произнес он, уже добравшись до выхода. Магазины-то сейчас закрыты. Не найдется ли у вас на размен мелких денег?
– На сколько?
– На тысячу франков.
– Н-да, – протянул Антуан, выдвигая ящик.
– Не люблю я держать при себе крупные купюры, – объяснил г-н Шаль. – Да и вы как раз тут мне порассказали о денежных пропажах… Дайте мне, пожалуйста, десять билетов по сто франков или же двадцать по пятидесяти. Чем объемистее получится пачка, тем меньше опасности. В некоторых отношениях.
– Да у меня только две кредитки по пятьсот франков, – произнес Антуан, собираясь задвинуть ящик.
– Ну что ж, пусть так, – сказал г-н Шаль, приближаясь. – Все-таки это совсем другое дело.
Он протянул Антуану банковый билет, вынув его из внутреннего кармана пиджака, и уж собрался припрятать два других, как вдруг задребезжал звонок, так пронзительно, что они оба вздрогнули, и г-н Шаль, еще не успевший спрятать деньги, пробормотал: "Повремените, повремените…"
Но лицо его исказилось, когда он узнал голос консьержа из своего дома, который бил в дверь кулаком и кричал:
– Не здесь ли господин Шаль?
Антуан бросился открывать дверь.
– Он здесь? – крикнул, задыхаясь, консьерж. – Скорее! Беда. Девочку раздавило.
Господин Шаль услышал. Он покачнулся. Антуан едва успел подхватить его, положил прямо на пол и стал обмахивать ему лицо мокрым полотенцем. Несчастный старик открыл глаза и попытался встать.
– О, господин Жюль, – говорил консьерж, – поторопитесь же, поедем, нас фиакр ждет.
– Умерла? – спросил Антуан, даже не подумав о том, какое отношение к г-ну Шалю имеет девочка.
– Долго не протянет, ясно, – буркнул привратник.
Антуан взял с этажерки походную сумку, которую на всякий случай всегда держал наготове; вдруг он вспомнил, что пузырек с йодом отдал Жаку, и бросился в комнату брата, крикнув консьержу: "Отведите его в фиакр! И подождите меня! Я еду с вами!"
Когда фиакр остановился у дома, в котором жил г-н Шаль, близ Тюильри, на Алжирской улице, Антуан все еще не мог уяснить, как все случилось, до того сбивчивы были объяснения консьержа. Дело шло о девочке, которая каждый день ходила встречать г-на Шаля. Может быть, она хотела перейти улицу Риволи, потому что г-н Жюль все не шел? Трехколесный велосипед поставщика продуктов сбил ее с ног и переехал ее тельце. Подбежала продавщица газет, по косичкам узнала девочку и указала на дом, где она живет. Она была без сознания – так ее и внесли в квартиру.
Господин Шаль скрючился в глубине фиакра – он не плакал, но при всякой новой подробности из горла у него вырывалось судорожное всхлипывание, и он все пытался заглушить его, зажимая рот кулаком.
У подъезда еще толпились зеваки. Все расступились перед г-ном Шалем, спутникам пришлось вести его под руки по лестнице до верхнего этажа. В конце коридора, по которому, шатаясь, пошел г-н Шаль, зияла открытая дверь. Консьерж, пропустив Антуана вперед, схватил его за руку:
– Жена у меня не дура, привела молоденького доктора, который обедает в ресторации рядом с нами. Хорошо, что застала его там.
Антуан одобрительно кивнул головой и пошел вслед за г-ном Шалем. Они миновали помещение, напоминавшее гардеробную, где пахло затхлостью, как в сыром чулане, затем прошли через две низких квадратных и почти темных комнаты, выстланных кафельными плитками, – тут стояла немыслимая духота, хотя все окна были раскрыты настежь; во второй комнате Антуан обогнул круглый стол: четыре прибора расставлены были на почерневшей клеенке. Г-н Шаль отворил дверь, вошел в следующую комнату, где горел свет, и сразу весь как-то сник, стал бормотать:
– Дедетта… Дедетта…
– Жюль! – осек его кто-то визгливым и властным голосом.
Сначала в глаза Антуану бросилась только лампа, – ее обеими руками держала женщина в розовом пеньюаре, – копна ее рыжих волос, лоб и шея отливали глянцем на свету; чуть погодя он различил кровать, освещенную лампой, которую держала женщина, склоненные человеческие фигуры. Сумеречный свет, еще проникавший из окна, тускнел, касаясь ореола, сияющего вокруг лампы, комната утопала в полумраке, и все в ней казалось нереальным. Антуан помог г-ну Шалю сесть и приблизился к кровати. Какой-то молодой человек в пенсне, даже не сняв шляпы, низко наклонился над девочкой и разрезал ножницами окровавленную одежду; девочка лежала, запрокинув голову на валик, и ее лицо еле виднелось под разметавшимися волосами. Врачу помогала немолодая женщина, стоявшая на коленях.
– Жива? – спросил Антуан.
Врач обернулся, заметил его, отер лоб и, запнувшись, нерешительно ответил:
– Да…
– Господин Шаль был у меня, когда за ним приехали, – объяснил Антуан, я захватил все, что необходимо для оказания первой помощи. Доктор Тибо, добавил он вполголоса, – главный врач Педиатрической клиники.
Врач выпрямился и хотел уступить ему место.
– Продолжайте, продолжайте, – остановил его Антуан, отступая на шаг. Пульс?
– Почти не прощупывается, – ответил врач, поспешно принимаясь за дело.
Антуан посмотрел на молодую рыжеволосую женщину и, встретив ее тревожный взгляд, произнес:
– Сударыня, следовало бы позвонить на пост Скорой помощи и безотлагательно перевести вашего ребенка ко мне в больницу.
– Ни за что! – раздался чей-то резкий голос.
И только тут Антуан заметил, что у изголовья кровати стоит женщина преклонных лет, вероятно, бабушка и, смотрит на него зорко, по-крестьянски, своими водянистыми глазами: крючковатый нос, черты лица, говорящие о своеволии, словно всплыли из океана застывшего жира, последние волны которого складками залегли на шее.
– Вот что, хоть мы вроде бы и бедняки, – продолжала она с ханжеским смирением в голосе, – да умирать-то все же хотим у себя в постели. Дедетту в больницу не отдадим.
– Но отчего же, сударыня? – допытывался Антуан.
Она вытянула шею, выставила вперед подбородок и словно отрубила унылым и в то же время непреклонным тоном:
– Уж такова наша воля!
Антуан поискал глазами молодую женщину, – она отгоняла мух, назойливо облеплявших ее лицо, озаренное светом, и своего мнения не высказывала. Тогда он решил призвать на помощь г-на Шаля. Бедняга сполз со стула, на который Антуан перед тем усадил его, и, стоя на коленях, сжимал руками голову, только бы ничего не слышать, ничего не видеть. Старуха следила за каждым жестом Антуана, тотчас же отгадала его намерение и сказала, опередив его:
– Верно ведь, Жюль?
Господин Шаль вздрогнул:
– Верно, мамаша.
На ее лице появилось самодовольное выражение, и она продолжала с материнской строгостью:
– Нечего тебе тут, Жюль, делать. Ступай лучше к себе в спальню.
Жалкий старик вскинул свое бледное лицо; глаза его моргали за стеклами очков. Спорить он не стал, поднялся и на цыпочках ушел из комнаты.
Антуан кусал губы, соображая, стоит ли ему пускаться в пререкания, а сам уже снял пиджак и закатывал рукава рубашки; потом он опустился на колени у кровати. Почти всегда, обдумывая какой-нибудь вопрос, он одновременно начинал действовать, до того не по характеру ему было долго взвешивать все "за" и "против", до того не терпелось скорее принять решение. Быстро и отважно приняться за дело было для него важнее, чем избежать ошибки: размышление служило ему только средством, толкающим к действию, пусть даже и преждевременному.
Когда с помощью врача и другой старухи, которая все время дрожала, он освободил девочку от одежды, обнажилось детское худенькое тельце, бескровное, землистое. Должно быть, трехколесный велосипед сбил и подмял девочку на полном ходу, потому что вся она была в кровоподтеках, а вдоль бедра от самого таза до колена, тянулась наискось темная полоса.
– Правая, – уточнил врач.
И в самом деле, правая стопа была вывихнута, повернута внутрь, а окровавленная нога скривилась и казалась короче левой.
– Перелом бедренной кости? – нерешительно произнес врач.
Антуан не ответил. Он размышлял. "Слишком глубокий шок, – думал он, стало быть, наверняка причина иная. Но какая же именно?"
Он ощупал коленную чашечку, потом его пальцы стали медленно двигаться вверх, обследуя бедро; и вдруг из неприметной ранки на внутренней стороне ноги несколькими сантиметрами выше колена, струей хлынула кровь.
– Так и есть, – сказал Антуан.
– Бедренная артерия? – воскликнул молодой врач.
Антуан стремительно поднялся с колен.
Мысль, что он должен один, самостоятельно принять решение, вызвала у него прилив энергии; как всегда, в присутствии посторонних он особенно остро ощущал свое могущество. "К хирургу? – мысленно задался он вопросом. – Нет; она умрет по дороге в больницу. Тогда кто же? Я? Видно, придется. Иного выхода нет".
– Думаете попытаться наложить жгут? – спросил доктор, которого удручало молчание Антуана.
Но Антуан и не собирался отвечать. "Безусловно, и не теряя ни минуты, подумал он, – быть может, и так уже поздно! – Он зорко оглядел комнату. Наложить жгут. Но из чего его сделать? Ну-ка, посмотрим: на рыжей пояса нет; на занавесках нет подхватов. Где найти эластичную ткань? Да вот она!" И он мигом сбросил с себя жилет, отстегнул подтяжки, рывком разорвал их, снова опустился на колени и, свив тугой жгут, стянул бедро у самого верха.
– Так. Две минуты передышки, – сказал он, вставая. Пот заливал его щеки. Он чувствовал, что на него устремлены все взгляды. – Она погибнет, если ее не оперировать сейчас же, – отчеканил он. – Попытаемся.
И все отошли от кровати, даже женщина, державшая лампу, даже молодой врач, пребывавший в смятении.
Антуан стиснул челюсти, и его взгляд, сосредоточенный и жесткий, казалось, обращен был вовнутрь. "Главное – спокойствие! – приказал он себе. – Как же стол? А, тот круглый, который я видел, когда шел сюда".
– Посветите-ка мне, – крикнул он молодой женщине. – А вы со мной, добавил он, обращаясь к доктору.
Быстрым шагом он вошел в соседнюю комнату. "Так. Это будет операционная, – соображал он. Смахнул со стола приборы, сложил стопкой тарелки. – Здесь поставим лампу. – Он завладел помещением, как полководец полем битвы. – А теперь девочку сюда". Он вернулся в комнату; доктор и молодая женщина следили за всеми его движениями и шли за ним по пятам. Он указал врачу на девочку:
– Я возьму ее на руки. Она невесома. А вы поддерживайте ногу.
Он подсунул руки под спину девочки, которая чуть слышно застонала, и перенес ее на стол. Затем взял из рук рыжеволосой лампу, снял абажур и водрузил лампу на стопу тарелок. "Удивительный я человечина", – успел он подумать, оглядывая все вокруг. Лампа пылала, как раскаленный горн, и свет ее выхватывал из багрового сумрака лишь яркое лицо рыжеволосой и пенсне врача; безжалостный свет падал на тельце девочки; руки ее и ноги временами судорожно подергивались. В воздухе носились мухи, словно подстегнутые грозой. Антуан обливался потом от жары и тревоги. "Выдержит ли она операцию?" – спрашивал он себя. Но какая-то сила, которую он и не пытался определить, уже подхватила его. Никогда еще не бывал он так уверен в себе.
Он схватил сумку и, вынув оттуда пузырек с хлороформом и бинты, передал ее врачу.
– Выложите все куда-нибудь. Хоть на буфет. Снимите швейную машину. Разложите все по порядку.
Затем, обернувшись с пузырьком в руке, он увидел в темном проеме двери чьи-то фигуры: там неподвижно стояли обе старухи. Одна из них – мать г-на Шаля – уставилась на него расширенными совиными глазами. Другая зажимала руками рот.
– Уходите отсюда! – приказал он. А когда они, пятясь, отступили в темную комнату, где стояла кровать, он указал рукой в противоположную сторону: – Нет! Подальше. Вон туда!
Они повиновались, прошли в другой конец комнаты и молча исчезли.
– Постойте, вы останьтесь! – воскликнул он с досадой, обращаясь к рыжеволосой, которая собралась было пойти вслед за ними.
Она круто повернулась. На миг он задержал на ней взгляд: лицо у нее было красивое, пожалуй, чуть полное; вероятно, горе облагородило его, придав выражение какой-то сдержанности, зрелости; это понравилось Антуану. И невольно он подумал: "Бедная женщина! Но она мне понадобится".
– Вы мать? – спросил он.
Она покачала головой:
– Нет.
– Ах, так, тем лучше. – С этими словами он смочил марлю и, проворно расправив, положил на нос девочке. – Ну, а теперь станьте здесь и возьмите вот это, – проговорил он, передавая ей пузырек. – Когда я подам знак, смочите еще.
Запах хлороформа разнесся по всей комнате. Девочка застонала, несколько раз глубоко вздохнула и затихла.
Брошен последний взгляд: место боя расчищено; теперь только бы справиться с профессиональными трудностями. Решительный миг настал; тревожное чувство, охватившее было Антуана, развеялось как по волшебству. Он подошел к буфету, где врач уже почти закончил раскладывать на салфетке содержимое сумки. "А ну-ка, проверим, – подумал он, будто стараясь на несколько секунд все оттянуть. – Набор инструментов – так! Скальпель, пинцеты. Коробка с марлей, ватой – все тут! Спирт. Кофеин. Йод. И прочее. Все в порядке. Приступим!" И снова он почувствовал внутренний подъем: тут были и вдохновенная радость деяния, и безграничная вера в себя, и предельное напряжение всех жизненных сил, и, главное, – восторженное сознание своего вдруг обретенного величия.
Он поднял голову и заглянул в глаза молодому врачу, словно спрашивая: "Выстоите? Дело трудное. Вся ответственность на нас!"
Молодой врач и бровью не повел. Теперь он следил за всеми движениями Антуана с готовностью точно выполнить любой приказ. Он понимал, что операция – единственное средство спасения; сам он никогда бы на нее не решился, но с Антуаном все казалось ему возможным.
"Молодой коллега держится молодцом, мне просто везет, – подумал Антуан. – Ну что теперь? Таз. А к чему он? И так обойдемся". Он схватил флакон с йодной настойкой и облил себе руки до локтей.
– Теперь вы, – сказал он, передавая пузырек врачу, который с лихорадочной поспешностью протирал стекла пенсне.
В окне блеснула яркая молния, а вслед за ней раздался сильный удар грома.
"Рановато затрубили фанфары, – подумал Антуан. – Я даже скальпеля не успел в руки взять. А рыжеволосая и не вздрогнула. Гроза даст разрядку нервам и освежит воздух. Тут, под крышей, наверняка градусов тридцать пять". Он обложил ногу марлей, ограничив операционное поле. И перевел глаза на молодую женщину:
– Несколько капель хлороформа. Довольно. Хорошо.
"Повинуется, как солдат под пулями, – подумал он. – Какие бывают женщины!" Не спуская зоркого взгляда с маленького опухшего бедра, он проглотил слюну и поднял руку со скальпелем:
– Начали.
Одним точным движением он сделал разрез.
– Тампон! – приказал он врачу, который стоял, склонившись, рядом с ним.
"Какая худенькая, – подумал он. – Сейчас доберемся до нужного места… Смотри-ка, моя Дедетта похрапывает. Так. Поторопимся. А теперь крючки…"
– Давайте, – шепнул он доктору.
Молодой врач отбросил тампоны, пропитанные кровью, взял крючки и стал оттягивать края раны.
Антуан на миг застыл в раздумье. "Хорошо. А где зонд? Вот он. Введем в гунтеров канал. Лигатура будет классическая; все идет отлично. Бух! Снова молния. Ударила где-то близко. У Лувра. А может быть, "у этих господ из церкви святого Роха", пожалуй, что и так…" Он был совершенно спокоен; его больше не тревожили ни девочка, ни ее неминуемая смерть. С какой-то беспечностью раздумывал он о "лигатуре бедренной артерии в гунтеровом канале".
"Бух! Еще удар. А дождя почти нет. Задыхаешься от духоты. Артерия поражена на уровне перелома; прорвало краем кости; проще простого! Однако крови у нее маловато… – Взгляд на девочку. – Гм… Поспешим! Проще простого, – но от этого умирают… Зажим, хорошо. Еще зажим, так. Бух! Как надоела эта молния – дешевый эффект… У меня в запасе только тонкий шелк что поделаешь". Он разбил трубочку и, вынув моток, наложил по одному шву около каждого зажима. "Превосходно. Скоро и конец. Можно обойтись и одним коллатеральным кровообращением, тем паче в этом возрасте. Нет, удивительный я человечина! Неужели же я проглядел свое настоящее призвание? У меня были все данные, чтобы стать хирургом, и хирургом незаурядным…" Гроза удалялась, и в тишине между двумя раскатами грома слышно было, как лязгают ножницы, срезая кончики хирургических ниток. "Да, все данные: глазомер, выдержка, энергия, ловкость…" Но тут он насторожился и вдруг побледнел.
– Вот черт, – произнес он вполголоса.
Ребенок не дышал.
Рывком он отстранил женщину, сорвал марлю, покрывавшую личико маленькой пациентки, и прильнул ухом к ее сердцу. Врач и молодая женщина неотрывно смотрели на Антуана, – они ждали.
– Нет! Пока еще дышит, – негромко сказал он.
Он взял ее ручонку, но пульс бился так учащенно, что невозможно было сосчитать удары.
– Н-да! – произнес он. И его напряженное лицо исказилось еще больше. Он посмотрел на двух своих помощников невидящим взглядом. Отрывистым тоном он приказал: – Вы, доктор, снимайте зажимы и накладывайте повязку, а потом убирайте жгут. Не мешкайте… А вы – принесите бумагу и чернила. Впрочем, не надо – у меня с собой записная книжка. – С лихорадочной поспешностью он обтирал руки куском ваты. – Который час? Еще нет девяти. Аптеки открыта. Вам придется туда сбегать.
Она стояла перед ним; она сделала чуть заметное движение, будто хотела поплотнее запахнуть полы своего пеньюара, он понял, что ей неловко выходить из дому полуодетой, и на долю секунды мысленно представил себе прикрытое тканью пышное тело. Он нацарапал и подписал рецепт.
– Литровую ампулу. Бегите же, сударыня, бегите.
– А что, если?.. – шепнула она.
Он смерил ее взглядом.
– Если закрыто, – закричал он, – звоните, стучите, покуда не откроют. Идите же!
Она исчезла. Наклонив голову, он прислушался к шуму удалявшихся шагов, убедился, что она побежала, и обернулся к врачу:
