355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роже Мартен дю Гар » Семья Тибо, том 1 » Текст книги (страница 15)
Семья Тибо, том 1
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:50

Текст книги "Семья Тибо, том 1"


Автор книги: Роже Мартен дю Гар



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 86 страниц)

Утром он спал так крепко, что не слышал даже звонка, и вскочил с постели, узнав ее смех, раздававшийся в комнате Антуана. Когда он к ним вошел, Антуан позавтракал и, уже собираясь уходить, держал Лизбет обеими руками за плечи.

– Слышишь? – говорил он угрожающим тоном. – Если ты еще хоть один раз дашь ей кофе, ты будешь иметь дело со мной!

Лизбет смеялась своим особенным смехом; она отказывалась верить, чтобы чашка хорошего, горячего и сладкого кофе с молоком по-немецки могла повредить матушке Фрюлинг.

Они остались одни. На подносе лежали посыпанные анисом крендельки, которые накануне она испекла для него. Она почтительно смотрела, как он завтракает. Он досадовал на свой аппетит. Все складывалось совсем не так, как ему рисовалось; он не знал, с чего начать, как совместить действительность с той сценой, которую он так досконально продумал, В довершение всех бед позвонили. Это была уж полная неожиданность: приковыляла матушка Фрюлинг; она еще не совсем здорова, но ей лучше, гораздо лучше, и она пришла повидаться с г-ном Жаком. Лизбет пришлось провожать ее в швейцарскую, усаживать в кресло. Время шло. Лизбет не возвращалась. Жак вообще не переносил, когда на него давили обстоятельства. Он метался из угла в угол, охваченный жгучим чувством досады; это было похоже на его прежние вспышки. Метался, стиснув челюсти и сунув в карманы сжатые кулаки. О ней он уже думал с негодованием.

Когда она наконец опять появилась, у него были сухие губы и злые глаза; ожидание измучило его, у него дрожали руки. Он сделал вид, что ему надо заниматься. Она быстро прибрала и сказала "до свиданья". Уткнувшись в учебники, со свинцовой тяжестью в сердце, он дал ей уйти. Но, оставшись один, он откинулся на спинку стула и улыбнулся безнадежно и так горько, что тут же подошел к зеркалу, чтобы полюбоваться собой со стороны. Воображение снова и снова рисовало ему все ту же сцену. Лизбет сидит, он стоит, ее затылок… Ему стало совсем тошно, он закрыл руками глаза и бросился на диван, чтобы поплакать. Но слез не было; не было ничего, кроме возбуждения и злости.

Когда она пришла на следующий день, лицо у нее было грустное; Жак принял это за укор, и его обида сразу растаяла. Дело же было в том, что она получила из Страсбурга нехорошее письмо: дядя требует, чтобы она вернулась; гостиница переполнена; Фрюлинг согласен ждать еще неделю, не больше. Она думала показать письмо Жаку, но он шагнул к ней с такой робостью и нежностью в глазах, что она не решилась его опечалить. Она сразу села на диван, как раз на то место, которое было отведено ей в его мечтах, а он стоял, стоял именно там, где ему полагалось стоять в этой сцене. Она опустила голову, и сквозь завитки волос он увидел ее затылок и шею, убегавшую в вырез корсажа. Он уже начал было, точно автомат, наклоняться, когда она выпрямилась – чуть раньше, чем следовало. Глянула на него с удивлением, привлекла к себе на диван и, не колеблясь ни секунды, прильнула лицом к его лицу, виском к виску, теплой щекой к его щеке.

– Милый… Liebling…[57]57
  Любимый (нем.).


[Закрыть]

Он чуть не потерял сознания от нежности и закрыл глаза. Почувствовал, как исколотые иголками пальцы гладят его по другой щеке, прокрадываются под воротник; пуговица расстегнулась. Он вздрогнул от наслаждения. Маленькая колдовская ручка, скользнув между рубашкой и телом, легла ему на грудь. Тогда и он рискнул продвинуть два пальца – и наткнулся на брошь. Лизбет сама приоткрыла корсаж, чтобы ему помочь. Он затаил дыхание. Его рука коснулась незнакомого тела. Она шевельнулась, словно ей стало щекотно, и он вдруг ощутил, как в ладонь горячей массой влилась ее грудь. Он покраснел и неловко поцеловал девушку. Она тотчас ответила ему поцелуем, крепким, прямо в губы; он смутился, ему даже стало чуть-чуть противно, когда после жаркого поцелуя на губах остался прохладный привкус чужой слюны. Она опять приникла лицом к его лицу и замерла; он слышал, как в висок ему бьются ее ресницы.

С тех пор это стало каждодневным обрядом. Еще в прихожей она снимала брошь и, входя, прикалывала ее к портьере. Они устраивались на диване, щека к щеке, руки на жарком теле, и молчали. Или она начинала напевать какой-нибудь немецкий романс, и у обоих на глаза наворачивались слезы, и долго-долго потом раскачивались в такт песне сплетенные тела, и смешивалось дыхание, и не нужно им было никаких иных радостей. Если пальцы Жака шевелились под блузкой или он двигал головой, чтобы коснуться губами щеки Лизбет, она устремляла на него взгляд, в котором всегда читалась мольба о ласке, и вздыхала:

– Будьте нежным…

Впрочем, попав на привычное место, руки вели себя благоразумно. По молчаливому уговору, Лизбет и Жак избегали неизведанных жестов. Их объятия состояли лишь в том, что терпеливо и долго щека прижималась к щеке, а в пальцы ласково вливался теплый трепет груди. Лизбет, хотя и выглядела иногда утомленной, без труда подавляла в себе голос чувственности: находясь рядом с Жаком, она хмелела от поэтичности, от чистоты. А ему и не приходилось особенно бороться с соблазном: целомудренные ласки были для него самоцелью; ему даже в голову не приходило, что они могут стать прелюдией к иным наслаждениям. Если порою тепло женского тела и причиняло ему физическое волнение, он этого почти что не замечал; он умер бы от отвращения и стыда при одной мысли, что Лизбет может это заметить. Когда он был с ней, вожделение не мучило его. Душа и плоть были разобщены. Душа принадлежала любимой; плоть жила своей одинокой жизнью совсем в другом мире, в мире ночном, куда не было доступа для Лизбет. Ему еще случалось иногда вечерами, в муках бессонницы, вскакивать с постели, срывать перед зеркалом рубаху и в голодном исступлении целовать свои руки и ощупывать тело; но это происходило только тогда, когда он бывал один, вдали от нее; образ Лизбет никогда не вплетался в привычную вереницу его видений.

Тем временем близился день отъезда Лизбет; она должна была покинуть Париж ночным поездом в воскресенье, – и все не могла собраться с духом сказать об этом Жаку.

В воскресенье, в час обеда, зная, что брат наверху, Антуан прошел к себе. Лизбет его ждала. Она со слезами прильнула к его плечу.

– Ну как? – спросил он со странной улыбкой.

Она отрицательно покачала головой.

– И ты сейчас уезжаешь?

– Да.

Он раздраженно пожал плечами.

– Он тоже виноват, – сказала она. – Он об этом не думает.

– Ты обещала подумать за него.

Лизбет взглянула на Антуана. Она немножко презирала его. Ему не понять было, что Жак для нее "совсем не то". Но Антуан был красив, в нем было что-то роковое, ей это нравилось, и она прощала ему, что он такой же, как все.

Она приколола брошь к занавеске и рассеянно стала раздеваться, думая уже о предстоящей дороге. Когда Антуан сжал ее в объятьях, она отрывисто засмеялась, и смех долго замирал у нее в груди.

– Liebling… Будь нежен в последний наш вечер…

Антуана весь вечер не было дома. Около одиннадцати Жак услышал, как брат вернулся, как он тихо прошел к себе в комнату. Жак уже ложился и не стал окликать Антуана.

Он скользнул в постель и вдруг наткнулся коленом на что-то твердое, какой-то сверток, какой-то подарок! Это оказались завернутые в оловянную бумажку анисовые крендельки, липкие от жженого сахара, а в шелковом платочке с инициалами Жака – сиреневый конвертик:

"Моему возлюбленному!"

Она ему никогда еще не писала. Она словно пришла к нему, склонилась над изголовьем. Распечатывая конверт, он смеялся от удовольствия.

"Господин Жак!

Когда вы получите это заветное письмо, я буду уже далеко…"

Строки заплясали у него перед глазами, на лбу выступил пот.

"…я буду уже далеко: сегодня, поездом 22.12, я отправляюсь с Восточного вокзала в Страсбург…"

– Антуан!

Вопль был такой душераздирающий, что Антуан кинулся в комнату брата, думая, что тот поранил себя.

Жак сидел на кровати, руки у него были широко раскинуты, рот приоткрыт, в глазах застыла мольба; казалось, он умирает и один Антуан в силах ему помочь. Письмо валялось на одеяле. Антуан пробежал его без особого удивления: он только что проводил Лизбет на вокзал. Он нагнулся к брату, но тот его остановил:

– Молчи, молчи… Ты не знаешь, Антуан, ты не можешь понять…

Он говорил точно те же слова, что и Лизбет, Лицо у него было упрямое, взгляд тяжел и неподвижен; он напоминал прежнего Жака-мальчишку. Внезапно он глубоко вздохнул, губы задрожали, и он, словно прячась от кого-то, отвернулся, повалился на подушку и зарыдал. Одна рука его так и осталась за спиной; Антуан дотронулся до судорожно сжатой ладони, а она тотчас вцепилась ему в руку; Антуан ласково ее пожал. Он не знал, что говорить, и молча глядел на сотрясаемую рыданиями сгорбленную спину брата. Лишний раз убеждался он в том, что под пеплом беспрестанно тлеет огонь, готовый вспыхнуть в любую минуту; и он понял всю тщетность своих педагогических притязаний.

Прошло полчаса; рука Жака разжалась; он больше не плакал, только дышал тяжело. Постепенно дыхание стало ровнее, он задремал. Антуан не шевелился, не решаясь уйти. С тревогой думал он о будущем малыша. Подождав еще с полчаса, он на цыпочках вышел, оставив приоткрытой дверь.

На другой день, когда Антуан уходил из дому, Жак еще спал – или притворялся, что спит.

Они встретились наверху, за семейным столом. У Жака было утомленное лицо, в уголках рта залегла презрительная складка, он держался с видом непризнанного маленького гения. За весь обед он ни разу не взглянул на Антуана; он отвергал даже жалость. Антуан это понял. Впрочем, ему и самому не улыбалось говорить о Лизбет.

Их жизнь снова вошла в привычную колею, словно ничего и не произошло.

X. Жак получает письмо от Даниэля

Однажды вечером, перед ужином, разбирая свежую почту, Антуан с удивлением обнаружил адресованный ему конверт, в котором оказалось запечатанное письмо на имя брата. Почерк был ему незнаком, но Жак был рядом, и Антуану не хотелось показывать Жаку, что он колеблется.

– Это тебе, – сказал он.

Жак ринулся к нему и залился румянцем. Антуан, листавший какой-то издательский каталог, не глядя, протянул ему конверт. Подняв голову, он увидел, что Жак сунул письмо в карман. Их глаза встретились; во взгляде Жака был вызов.

– Почему ты так на меня смотришь? – сказал Жак. – Разве я не имею права получать письма?

Ни слова не говоря, Антуан взглянул на брата, повернулся спиной и вышел из комнаты.

За ужином он беседовал с г-ном Тибо и ни разу не обратился к Жаку. Потом, как всегда, они спустились вдвоем к себе, но не обменялись ни словом. Антуан ушел в свою комнату, но едва успел сесть за стол, как без стука вошел Жак, с дерзким видом шагнул к нему и швырнул на стол распечатанное письмо.

– Раз уж ты следишь за моей перепиской!

Не читая, Антуан сложил листок и протянул брату. Жак не взял, – тогда он разжал пальцы, и письмо упало на ковер. Жак подобрал его и сунул в карман.

– Зачем же было напускать на себя такой грозный вид? – спросил он с усмешкой.

Антуан пожал плечами.

– И вообще, если хочешь знать, это мне надоело! – продолжал Жак, повышая вдруг голос. – Я уже не ребенок… Я хочу… я имею право…

Внимательный и спокойный взгляд Антуана выводил его из себя.

– Говорю тебе, мне это надоело! – заорал он.

– Что именно?

– Все.

Его лицо утратило всякую привлекательность; выпученные глаза, оттопыренные уши, открытый рот придавали ему глупый вид; он все больше краснел.

– Кстати сказать, это письмо попало сюда просто по ошибке! Я велел писать мне до востребования! Там я буду, по крайней мере, получать письма, какие захочу, и не обязан буду ни перед кем отчитываться!

Антуан глядел на него по-прежнему молча. Молчание было ему выгодно, оно помогало скрыть замешательство: никогда еще мальчик не разговаривал с ним в таком тоне.

– Во-первых, я хочу встретиться с Фонтаненом, слышишь? Никто не может мне помешать!

Антуана вдруг осенило: почерк из серой тетради! Несмотря на свои обещания, Жак переписывается с Фонтаненом. А г-жа де Фонтанен знает об этом! Неужто она разрешает эту тайную переписку? Антуану впервые приходилось брать на себя отцовскую роль; со дня на день могло случиться, что он окажется перед г-ном Тибо в том самом положении, в каком сейчас находился перед ним Жак. Все переворачивалось вверх дном.

– Значит, ты писал Даниэлю? – спросил он, нахмурясь.

Жак дерзко глянул на него и утвердительно кивнул.

– И ничего мне не сказал?

– Ну и что же? – ответил тот.

Антуан еле удержался, чтоб не влепить наглецу пощечину. Он сжал кулаки. Спор принимал опасный оборот, можно было испортить все, что налаживалось с таким трудом.

– Убирайся вон! – сказал он, делая вид, что все эти препирательства его утомили. – Ты сегодня сам не знаешь, что говоришь.

– Я говорю… Я говорю, что мне это надоело! – крикнул Жак и топнул ногой. – Я больше не ребенок. Я хочу бывать у кого мне заблагорассудится. Мне надоело так жить. Я хочу видеть Фонтанена, потому что Фонтанен мой друг, Я написал ему об этом. Я знаю, что делаю. Я назначил ему свидание. Можешь сказать об этом… кому угодно. Мне надоело, надоело, надоело!

Он топал ногами; казалось, не осталось в нем ничего, кроме ненависти и возмущения.

То, чего он не говорил и о чем Антуан не в состоянии был догадаться, заключалось в одном: после отъезда Лизбет бедный мальчуган ощутил в душе такую пустоту и такую тяжесть, что он не смог не поддаться потребности поведать юному существу тайну своей юности и, более того, разделить с Даниэлем мучившее его бремя. В своем восторженном одиночестве он заранее пережил сладкие часы всеобъемлющей дружбы, когда он умолит друга тоже любить Лизбет, а Лизбет – дозволить Даниэлю взять на себя половину этой любви.

– Я сказал тебе, чтобы ты убирался, – повторил Антуан, всячески стараясь показать свою невозмутимость и наслаждаясь превосходством над братом. – Мы еще об этом поговорим, когда ты немного успокоишься.

– Подлец! – взревел Жак, окончательно выведенный из себя его бесстрастностью. – Надзиратель!

И вылетел, хлопнув дверью.

Антуан вскочил, запер дверь на ключ и рухнул в кресло. Он побледнел от бешенства.

"Надзиратель! Болван. Надзиратель. Он мне за это заплатит. Если он думает, что может себе позволить… Он ошибается! Вечер пропал, работать я уже все равно не смогу. Он мне за это заплатит. За мой утраченный покой. Какую глупость я совершил! И все ради этого малолетнего болвана! Надзиратель! Чем больше для них делаешь… Болван – это я: трачу на него время, труд. Но довольно. У меня своя жизнь, свои экзамены. И не этому болвану…" Не в силах усидеть на месте, он принялся бегать по комнате. Вдруг он увидел себя беседующим с г-жой де Фонтанен, и лицо его приняло выражение твердое и разочарованное: "Я сделал все, что было в моих силах. Пытался действовать лаской, любовью. Предоставил ему полную свободу. И вот вам. Поверьте, есть такие натуры, с которыми ничего не поделать. У общества имеется лишь одно средство оградить себя от них – не давать им совершать преступления. Не зря ведь исправительные колонии именуются Учреждениями социальной профилактики…"

Услышав шорох, словно заскреблась мышь, он обернулся. Под запертую дверь скользнула записка.

"Извини за надзирателя. Я уже успокоился. Впусти меня, пожалуйста".

Антуан невольно улыбнулся. Ощутив внезапный прилив нежности, он, не раздумывая, подошел к двери и отпер ее. Жак стоял в ожидании, опустив руки. Он был еще так взвинчен, что, потупившись, кусал губы, чтобы не расхохотаться. Антуан напустил на себя недовольный, высокомерный вид и вернулся к письменному столу.

– Мне надо работать, – сказал он сухо. – Я и так сегодня потерял из-за тебя достаточно времени. Чего ты хочешь?

Жак поднял смеющиеся глаза и посмотрел на него в упор.

– Я хочу повидать Даниэля, – объявил он.

Наступило недолгое молчание.

– Ты ведь знаешь, что отец против этого, – начал Антуан. – И я не поленился растолковать тебе, почему. Помнишь? В тот день мы с тобою условились, что ты примешь это как свершившийся факт и не станешь предпринимать никаких попыток возобновить отношения с Фонтаненами. Я поверил твоему слову. И вот результат. Ты меня обманул – при первом удобном случае нарушил уговор. Больше я тебе не верю.

Жак всхлипнул.

– Не говори так, Антуан. Совсем все не так. Ты не знаешь. Конечно, я виноват. Не нужно было писать, не поговорив с тобой. Но это потому, что тогда мне пришлось бы рассказать тебе еще об одной вещи, а я не мог. – И добавил шепотом: – Лизбет…

– Не о том речь… – прервал его Антуан, не желая выслушивать признания, которые смутили бы его больше, чем брата. И, чтобы заставить Жака переменить тему, сказал: – Я согласен еще на одну попытку, но уже на последнюю: ты должен мне обещать…

– Нет, Антуан, я не могу тебе обещать не видеться с Даниэлем. Лучше ты обещай мне, что позволишь мне его увидеть. Выслушай меня, Антуан, не сердись. Говорю тебе, как перед богом, что ничего не буду больше от тебя скрывать. Но я хочу увидеться с Даниэлем – и не хочу этого делать без твоего ведома. Наверно, и он не захочет. Я его просил, чтобы он писал мне до востребования, а он не пожелал. Послушай, что он пишет: "Зачем же до востребования? Нам скрывать нечего. Твой брат всегда был на нашей стороне. Эти несколько строк я пишу на его имя, чтобы он тебе их передал". А в конце письма отказывается от встречи, которую я назначил ему за Пантеоном: "Я рассказал об этом маме. Гораздо было бы проще, если бы ты пришел к нам в самое ближайшее время и провел у нас воскресенье. Маме вы оба нравитесь, твой брат и ты, и она поручает мне передать вам приглашение". Видишь, какой он честный. Папе это все неизвестно, он заранее его осуждает; и на папу я даже не очень сержусь, но ведь ты, Антуан, совсем не такой. Ты знаешь Даниэля, понимаешь его, видел его мать; у тебя нет никаких оснований относиться к нему, как папа. Тебе бы только радоваться, что у меня такой друг. Я так долго был один! Прости, я говорю не о тебе, ты понимаешь. Но одно дело ты, другое – Даниэль. Ведь есть же у тебя друзья твоего возраста, правда? И ты знаешь, что это такое – иметь настоящего друга.

"Откровенно говоря, не знаю…" – подумал Антуан, видя, каким счастьем, какой нежностью озаряется лицо Жака, когда он произносит слово "друг". Ему захотелось подойти к брату, расцеловать его. Но глаза Жака горели воинственно и непримиримо, это уязвляло самолюбие. В нем даже шевельнулось желание подавить упрямство мальчишки, сломить его. Но вместе с тем энергия Жака внушала ему уважение. Он ничего не ответил, вытянул ноги и принялся размышлять. "В самом деле, – думал он, – у меня широкие взгляды, и я должен согласиться, что запрет, наложенный отцом, довольно нелеп. Этот Фонтанен может оказать на Жака лишь благотворное влияние. Окружение отличное. Оно мне могло бы даже помочь в решении воспитательных задач. Да, вне всякого сомнения, она бы мне помогла, разобралась бы во всем даже лучше меня; мальчик отнесся бы к ней с доверием; это совершенно замечательная женщина. А если узнает отец… Ну и что ж? Я уже не ребенок. Кто взял на себя ответственность за Жака? Я. Стало быть, мой голос – решающий. Я считаю, что запрет, наложенный отцом, если толковать его буквально, несправедлив и нелеп; я его обхожу, только и всего. К тому же это еще больше привяжет ко мне Жака. Он подумает: "Антуан – совсем не то, что папа". И потом, я уверен, что мать…" Он снова увидел себя перед г-жой де Фонтанен; теперь она улыбалась; "Сударыня, мне захотелось самому привести к вам брата…"

Он встал, прошелся по кабинету и остановился перед Жаком, – тот стоял неподвижно, собрав всю свою волю, полный свирепой решимости драться до конца, преодолеть сопротивление Антуана.

– Должен тебе сказать, поскольку ты меня к этому вынуждаешь: лично я всегда считал, невзирая на приказы отца, что следует разрешить тебе видеться с Фонтаненами. Я даже намеревался сам тебя туда отвести, тебе это понятно? Но я хотел дождаться, чтобы ты немножко пришел в себя, я рассчитывал повременить с этим до начала учебного года. Твое письмо к Даниэлю ускорило ход событий. Ладно. Беру все на себя. Ни отец, ни аббат ни о чем не будут знать. Если хочешь, пойдем туда в воскресенье.

Помолчав, он ласково упрекнул брата!

– Видишь, ты мне не доверял, и в этом была твоя ошибка. Я тебе все время твержу, малыш: только полное доверие, только взаимная откровенность, иначе все наши надежды пойдут прахом.

– В воскресенье? – пробормотал Жак.

Он был сбит с толку: выигрыш достался ему без всякой борьбы. Ему даже почудилось на мгновенье, что его опять заманили в ловушку, которой он не заметил. Но он тут же устыдился своих подозрений, В самом деле, Антуан ему лучший друг. Жаль только, что он такой старый! Так, значит, в воскресенье? Зачем так скоро? Теперь он сам не знал, так ли уж ему хочется повидаться с другом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю