Текст книги "Семья Тибо, том 1"
Автор книги: Роже Мартен дю Гар
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 71 (всего у книги 86 страниц)
Обед начался чашкой холодного бульона, который оба брата выпили молча, в то время как Леон в белой официантской куртке сосредоточенно разрезал дыню на мраморной доске закусочного столика.
– У нас будет рыба, немного холодного мяса и салат, – объявил Антуан. Это тебя устраивает?
Вокруг них заново отделанная столовая со своими гладкими, обшитыми деревянной панелью стенами, с зеркальными окнами и длинным закусочным столиком, занимавшим противоположную окнам стену, казалась пустынной, мрачной и величественной.
Антуан, по-видимому, совершенно освоился с этой торжественной обстановкой. В данную минуту лицо его выражало самую сердечную доброжелательность. Искренне радуясь свиданию с братом, он терпеливо ждал возобновления разговора.
Но Жак молчал, стесненный неуютностью этой комнаты, тем, что два их прибора были нелепо разделены всей длиной стола, за которым с успехом могло бы разместиться человек двенадцать гостей. Присутствие слуги еще усугубляло ощущение неловкости: каждый раз, когда Леон менял тарелку, ему приходилось, чтобы дойти от стола к буфету и обратно, дважды пересекать половину огромной комнаты; и Жак невольно следил искоса за плавными движениями этого белого призрака, скользившего по ковру. Он надеялся, что Леон, подав дыню, наконец удалится. Но слуга задержался, наполняя стаканы. "Новые замашки", – подумал Жак. (В прежнее время брат его едва ли согласился бы пользоваться чьими-либо услугами и наливал бы себе сам, по своему вкусу.)
– Это "Мёрсо" тысяча девятьсот четвертого года, – пояснил Антуан, подняв свою рюмку, чтобы убедиться в прозрачности янтарного вина. – Оно прекрасно идет к рыбе… Я нашел с полсотни бутылок в погребе. Но это были последние отцовские запасы.
Украдкой он теперь внимательнее присматривался к брату. Он чуть было не задал ему один вопрос, но удержался.
Жак рассеянно глядел на улицу. Окна были открыты. Поверх домов небо было розоватое, с перламутровым отливом. Сколько раз в детстве в такие вечера он любовался этими фасадами и крышами, этими окнами с решетчатыми ставнями, с потемневшими от пыли шторами, этими зелеными растениями в горшках, выставленными на балконах!
– Скажи мне, Жак, – неожиданно обратился к нему Антуан. – Как твои дела? Хороши? Ты доволен?
Жак вздрогнул и удивленно посмотрел на брата.
– Что же, – продолжал Антуан ласково, – счастлив ты, по крайней мере?
Принужденная улыбка промелькнула на губах Жака.
– Ну, знаешь ли… – пробормотал он, – счастье – это не приз, который удается при случае сорвать… По-моему, это прежде всего природное предрасположение. Возможно, что у меня его нет…
Он встретился глазами с братом: тот смотрел на него, как врач на пациента, Жак уставился в тарелку и умолк.
Ему не хотелось возобновлять прерванный спор, а между тем мысль его продолжала работать в этом направлении.
Отцовское серебро – овальное блюдо, на котором Леон подавал ему рыбу, соусник с изогнутой ручкой, напоминавший старинный светильник, – привело ему на память прежние семейные обеды.
– А что Жиз? – внезапно спросил он, как будто вдруг вспомнив о ней после нескольких месяцев полного забвения.
Антуан подхватил мяч на лету:
– Жиз? Она все там же… Как будто счастлива. Изредка пишет мне. Она даже приезжала сюда на пасху, провела здесь три дня… Средства, которые ей оставил отец, позволяют ей теперь вести более или менее независимый образ жизни.
Этим намеком на завещательное распоряжение г-на Тибо Антуан смутно надеялся вызвать разговор на тему об отцовском наследстве. Он никогда не принимал всерьез отказ брата. При участии нотариуса он произвел раздел всего состояния на две равные доли; затем поручил своему биржевому маклеру вести дела Жака, пока тот не изменит своего нелепого решения.
Но Жак думал совсем о другом.
– Она все еще в монастыре? – спросил он.
– Нет. Она даже уехала из Лондона. Она живет теперь в его пригороде, в Кингсбери, в монастырской школе; если я верно понял, это своего рода пансион, где много молодых девушек, таких же, как она.
Жак уже начинал раскаиваться, что так неосмотрительно затронул этот вопрос. Воспоминание о Жиз больно отозвалось в его сердце. У него было слишком много оснований считать, что он один в ответе за добровольное изгнание девушки, за ее бегство прочь от всего, что могло ей напомнить о прошлом и о ее обманутых надеждах.
Антуан продолжал, снисходительно посмеиваясь:
– Ты ведь ее знаешь… Такая жизнь подходит ей как нельзя лучше… Это своего рода община без строгого устава, где время делится между благочестием и спортом… – Он повторил с еле заметной неуверенностью: – Она как будто счастлива.
Жак поспешил отвлечь брата от этой темы:
– А Мадемуазель?
(В одном из своих писем прошлой зимой Антуан сообщил ему об отъезде старой мадемуазель де Вез в богадельню.)
– Сказать по правде, о Мадемуазель я имею лишь косвенные сведения через Адриенну и Клотильду.
– А они все еще здесь?
– Да… Я их оставил у себя, потому что они хорошо уживаются с Леоном… Они аккуратно навещают Мадемуазель в первое воскресенье каждого месяца.
– Где же это?
– В Пуэн-дю-Жур. Помнишь, Убежище для престарелых, куда Шаль поместил свою старую тиранку-мать, совершенно при этом разорившись? Нет? Ты не знаешь этой истории? Одна из самых замечательных об этом неподражаемом господине Шале…
– Ну, а сам он, что с ним сталось? – спросил Жак, невольно рассмеявшись.
– Шаль? Жив и здоров! Содержит на улице Пирамид магазин технических новинок. Уверяет, что у него было с малых лет призвание к этому делу. Впрочем, кажется, он весьма преуспевает… Если будешь проходить мимо, по-моему, стоит зайти. У него презабавный компаньон. Вместе они составляют пару, достойную пера Диккенса!
Оба дружно расхохотались. На миг как бы восстановилась их нерасторжимая братская близость.
– Что касается Мадемуазель… – продолжал Антуан после минутного молчания, он вдруг, казалось, смутился и хотел непременно объяснить Жаку все обстоятельства дела. – Понимаешь ли, – сказал он добродушным тоном, который непривычно звучал в ушах Жака, – мне никогда не приходило в голову, что Мадемуазель может провести остаток своей жизни вне нашего дома… Знаете что, Леон, – поставьте салатник на стол, мы сами возьмем себе… Это кресс-салат, – пояснил он Жаку, в ожидании ухода слуги, – будешь его есть с холодным мясом или после?
– После.
– Я буду с тобой вполне откровенен, – продолжал Антуан, как только убедился, что они остались одни. – Я никогда не шевельнул бы пальцем для того, чтобы расстаться с нашей бедной старушкой. Но признаюсь, что своим упорным желанием уехать она оказала мне огромную услугу. Ее присутствие в доме значительно осложнило бы новый уклад моей жизни… Мадемуазель вбила себе в голову, что должна переехать в Убежище для престарелых, когда окончательно убедилась в том, что Жиз намерена остаться в Англии. Жиз предлагала тетке увезти ее с собой и поместить где-нибудь поблизости от себя… Так нет же, она заладила одно: Убежище… Ежедневно к концу завтрака она скрещивала на столе свои худые, как у скелета, руки и начинала разводить рацеи, тряся своей маленькой головой: "Я уже не раз говорила тебе, Антуан… В моем теперешнем состоянии… Я никому не хочу быть в тягость… В шестьдесят восемь лет, при моем состоянии…" Ты ее себе представляешь? Сидит согнувшись в три погибели, подбородок на скатерти, сметает сморщенными ладонями крошки со стола… и повторяет дрожащим голосом: "В моем теперешнем состоянии…" Я отвечал: "Хорошо, хорошо, там видно будет. Потом поговорим…" Видишь ли, – что греха таить? – это так упрощало многие вопросы… В конце концов я согласился… как ты считаешь, может, я был неправ?.. Впрочем, я принял меры к тому, чтобы все обошлось как можно лучше… Прежде всего уплатил самую высокую цену, чтобы она могла устроиться с полным комфортом. Сам выбрал для нее две смежные комнаты, велел их заново отремонтировать и перевезти туда всю обстановку ее прежней комнаты, чтобы она не чувствовала себя выбитой из колеи. При таких условиях ведь не похоже, что, поместив в Убежище, я вышвырнул ее за порог, как ненужную вещь? Тебе не кажется? Она устроилась совсем как старушка, пользующаяся собственными доходами и живущая в семейном пансионе…
Антуан настойчивым взглядом смотрел на брата. По-видимому, он почувствовал облегчение, уловив одобрительное выражение в глазах Жака, ибо тотчас же улыбнулся.
– Вот и все! – уже весело добавил он. – Не следует обманывать самого себя… Не скрою, что в тот день, когда Мадемуазель уехала, у меня точно гора с плеч свалилась!
Антуан умолк и снова взялся за вилку. В последние минуты, увлеченный своим повествованием, он забыл о еде.
Теперь, низко нагнувшись, он ловко разнимал утиную ножку. Он казался погруженным в это занятие, но было ясно, что мысли его заняты не тем, что делают пальцы.
– Я думаю о тех двенадцати миллионах рабочих, о которых ты только что говорил, – неожиданно произнес Антуан. – Что же, значит, ты записался в социалистическую партию?
Он сидел, склонясь над тарелкой, и не поднял головы даже тогда, когда вскинул глаза, чтобы взглянуть на брата.
Жак увильнул от этого прямого вопроса, сделав неопределенное движение головой, которое могло быть принято за утвердительный ответ. (В действительности, он всего лишь несколько дней тому назад получил свой партийный билет. Только перед угрозой назревающих в Европе событий он отрешился от своей независимости и почувствовал необходимость примкнуть к социалистическому Интернационалу – единственной достаточно активной, достаточно многочисленной организации, способной вести успешную борьбу против войны.)
Антуан передал ему салат и спросил небрежным тоном:
– Вполне ли ты уверен, дружок, что твоя теперешняя жизнь в этом… политическом окружении… действительно соответствует… твоим запросам, твоим литературным вкусам, наконец, твоему настоящему характеру?
Жак резким движением поставил салатник обратно на стол.
"Несчастный, – подумал он. – Все больше и больше впадает в отцовский самодовольный тон".
Антуан явно стремился говорить непринужденно, беспристрастно. Он немного помолчал, а затем уточнил свою мысль:
– Признайся: ты действительно веришь в то, что рожден быть революционером?
Жак посмотрел на брата. Он горько усмехался и медлил с ответом. Лицо его постепенно принимало все более мрачное выражение.
– Если ты хочешь знать, что сделало из меня революционера, – сказал он наконец, и губы его дрогнули, – так это то, что я родился здесь, в этом самом доме… Что я вырос в буржуазной семье… Что с самых юных лет я ежедневно имел перед глазами картину тех несправедливостей, которыми живет это привилегированное общество… Что с раннего детства я испытывал как бы чувство виновности… соучастия! Да, острое сознание того, что, ненавидя этот порядок вещей, я все же пользуюсь им! – Он жестом остановил готового возразить Антуана. – Задолго до того, как я узнал, что такое капитализм, когда я еще не знал даже самого этого слова, – в двенадцать, тринадцать лет, помнишь? – я уже восставал против того мира, в котором я жил, мира моих товарищей, моих преподавателей… наконец, нашего отца и его благотворительных учреждений!
Антуан в задумчивости перемешивал салат.
– Боже мой! Это общество имеет свои органические пороки, я первый готов это признать, – согласился он, снисходительно усмехнувшись. – Но вместе с тем это общество в силу привычки продолжает, несмотря ни на что, вращаться вокруг своей изначальной оси… Нельзя же быть таким строгим… Это общество имеет свои хорошие стороны, свои обязанности, свое величие… И свои удобства… – добавил он с тем добродушным видом, который больше, чем его слова, был неприятен брату.
– Нет, нет! – возразил Жак взволнованным голосом. – Капиталистическое общество не имеет оправданий! Оно установило между людьми нелепые, возмутительные отношения!.. Это общество, где все понятия извращены, где нет уважения к личности, где единственное движущее начало – выгода и мечта каждого – обогащение! Общество, где денежные тузы обладают чудовищной силой, обманывают общественное мнение подкупленной ими прессой и порабощают даже самый государственный аппарат! Общество, в котором индивидуум, трудящийся, сводится к нулю! Общество…
– Так, значит, – прервал его Антуан, в котором также начинал закипать гнев, – по твоему мнению, трудящийся не пользуется ничем из продукции современного общества?
– Но в какой жалкой пропорции он ею пользуется! Нет, единственно, кто ею пользуется по-настоящему, это хозяева предприятий и их акционеры, эти крупные банкиры, крупные промышленники…
– …которых ты, конечно, представляешь себе в виде бездельников и жуиров, разжиревших на крови и поте народных масс и лакающих шампанское в обществе публичных женщин?
В ответ Жак даже не удостоил пожать плечами.
– Нет, я представляю их себе такими, какие они есть, Антуан… По крайней мере, такими, какими бывают лучшие из них. Отнюдь не бездельниками, – напротив! Но жуирами – да, конечно! Ведущими жизнь, одновременно и деятельную и роскошную – приятно деятельную и нагло роскошную! Жизнь, полную до краев, потому что она соединяет в себе все доступные наслаждения: все радости, все развлечения, которые достигаются умственным трудом, спортивной борьбой с конкурентами, а также темными делишками, и азартной игрой, и просто удачей; все удовольствия, связанные с успехом, с общественным положением, с господством над людьми и вещами!.. Словом – жизнь привилегированного класса! Разве ты станешь все это отрицать?
Антуан молчал. "Краснобайство! – проворчал он про себя. – Болтает, глупец, прочищает себе глотку общими фразами!.." Тем не менее он прекрасно чувствовал, что раздражение мешает ему быть вполне справедливым и что проблемы, затронутые в разглагольствованиях брата, не могут быть оставлены без внимания. "Проблемы, – думал он, – гораздо более трудные, чем Жак или ему подобные любители упрощений могут себе представить… Невероятно сложные проблемы, для решения которых нужны не гуманно настроенные утописты, а крупные ученые, великие хладнокровные умы, вполне овладевшие научными методами…"
Жак закончил, метнув в сторону брата свирепый взгляд:
– Капитализм? Конечно, он в свое время был орудием прогресса… Но в наши дни, в силу неизбежного хода истории, он стал вызовом здравому смыслу, вызовом справедливости, вызовом человеческому достоинству!
– Да неужели? – воскликнул Антуан. – И это все?
Наступило молчание. Вошел Леон и переменил тарелки.
– Подайте сыр и фрукты, – сказал Антуан, – мы сами себе положим… Швейцарского или голландского? – обратился он с вопросом к брату. Он говорил легким, непринужденным тоном.
– Ни того, ни другого; благодарю.
– Может быть, персик?
– Да, персик.
– Постой, я тебе сейчас выберу…
Он умышленно подчеркивал в своем обращении сердечную ноту.
– Теперь поговорим серьезно, – продолжал он после небольшой паузы, примирительным тоном стараясь смягчить обидный смысл своих слов. – Что такое – капитализм? Должен тебе сказать, я отношусь несколько подозрительно к ходким выражениям. И, в частности, к словам, оканчивающимся на "изм"…
Он думал смутить брата. Но Жак спокойно поднял голову. Раздражение его мало-помалу улеглось, по губам скользнула даже тень улыбки. Одно мгновение он смотрел в сторону открытого окна. День постепенно угасал: над серыми фасадами домов небо с каждой минутой становилось все темнее.
– Что касается меня, – пояснил он, – когда я говорю: "капитализм" – я имею в виду совершенно определенное явление: способ распределения мировых богатств и способ их использования.
Антуан немного подумал, затем одобрительно кивнул головой. Братья с одинаковым облегчением почувствовали, что их беседа становится менее натянутой.
– Персик у тебя спелый? Может, хочешь сахару? – спросил Антуан.
– Знаешь, – продолжал Жак, не отвечая на вопрос, – знаешь, что больше всего возмущает меня в капитализме? То, что он отнял у рабочего все, что делало его человеком. Концентрация оторвала рабочего от родных мест, от семьи, от всего, что придавало его жизни человеческий характер. У него вырвали почву из-под ног. Его лишили всех естественных радостей, которые труд давал ремесленнику. Его превратили в безличное животное-производителя в этом муравейнике, который называется заводом! Представляешь ли ты себе организацию труда в этом аду? Поистине бесчеловечное разделение между ручным, механическим и – как бы это сказать? – умственным трудом! Представляешь ли ты себе, чем стал повседневный труд для заводского рабочего? До какого рабского отупения он доведен?.. В прежнее время тот же человек был бы искусным ремесленником, любящим свою маленькую мастерскую, заинтересованным в своей работе. Нынче он осужден не представлять собою ровно ничего. Ничего – кроме механизма, кроме одной из тысячи мелких частей той таинственной машины, тайну которой он даже не обязан знать для выполнения своей работы! Тайну, которая является достоянием меньшинства, все того же пресловутого меньшинства: хозяина, инженера…
– Потому что образованные и компетентные люди всегда представляют собой меньшинство, черт возьми!
– Человек совершенно обезличен, Антуан! Вот в чем преступление капитализма! Он сделал из рабочего машину! Меньше того – слугу машины!
– Полегче, полегче, – прервал его Антуан. – Прежде всего это вовсе не капитализм – это машинизм; не смешивай эти понятия… А затем позволь тебе сказать, что, по моему мнению, ты как-то странно драматизируешь действительность! По правде говоря, я не думаю, чтобы рабочих и инженеров разделяли столь непроницаемые перегородки. Большею частью между ними существует даже известная связь, согласованность действий, сотрудничество. Очень редко можно встретить рабочего, для которого его машина представляла бы "тайну". Он не мог бы ни изобрести ее, ни, может быть, смонтировать, но он прекрасно понимает, как она действует, и часто сам вносит в ее работу технические усовершенствования. Во всяком случае, он ее любит, гордится ею, он ухаживает за ней и заинтересован в том, чтобы она хорошо работала… Штудлер, побывавший в Америке, очень интересно рассказывает о "промышленном энтузиазме", который охватил там рабочий класс… Мне также приходит на ум больница… Если хорошенько присмотреться, то не так уж она отличается от завода… Здесь тоже имеются хозяева и работники, "умственный" и "ручной" труд. Я вот своего рода хозяин. Но уверяю тебя, что ни одно лицо, находящееся у меня в подчинении, будь то последний из санитаров, нисколько не напоминает "слугу" в том смысле, в каком ты употребил это слово. Мы дружно работаем все вместе, ради одной и той же цели: ради выздоровления больных. Каждый по мере своих сил и возможностей. Посмотрел бы ты, как они все радуются, когда наши совместные усилия приводят к удачным результатам!
"Он всегда должен быть прав", – раздраженно подумал Жак.
Между тем он сознавал, что крайне глупо положил начало спору, как будто бы основывая свою критику капитализма главным образом на организации и распределении труда.
Стремясь сохранять спокойствие, он снова заговорил:
– При капиталистическом строе возмутительны не столько характер работы, сколько условия, создаваемые для работы. И, конечно, я возмущаюсь не машинизмом как таковым, но тем способом, каким привилегированный класс эксплуатирует машины единственно для своей собственной выгоды. Упрощенно можно представить себе социальный механизм так: с одной стороны – небольшая кучка богатых людей, цвет буржуазного общества, одни – трудолюбивые и культурные, другие – бездельники и паразиты, обладающие всем, располагающие всеми возможностями, занимающие все руководящие посты и забирающие себе все прибыли, ничего не оставляя для масс; а с другой стороны – эти самые массы, истинные производители, эксплуатируемая сила: огромное стадо рабов…
Антуан весело пожал плечами!
– Рабов?
– Да.
– Нет. Не рабов, – заметил Антуан добродушно, – граждан… Граждан, имеющих перед законом совершенно те же права, что и хозяин предприятия или инженер; граждан, которые имеют одинаковые с ними избирательные права, которых никто ни к чему не может принудить, и они могут работать или не работать, в зависимости от своего аппетита, и сами выбирать свое ремесло, свой завод, менять их по собственному желанию… Если они связаны договорами, то эти договоры были ими свободно приняты после совместного обсуждения. Разве таких людей можно назвать рабами? Чьими рабами или рабами чего?
– Рабами своей нищеты! Ты говоришь, как настоящий демагог, старина… Все упомянутые тобой свободы – только кажущиеся. В действительности современный рабочий не пользуется никакой независимостью, потому что нужда за ним гонится по пятам! У него есть только заработная плата, которая не дает ему умереть с голоду. И вот, связанный по рукам и ногам, он вынужден предлагать себя буржуазному меньшинству, которое держит в своих руках работу и устанавливает заработную плату!.. Ты говоришь: образованные люди, техники всегда в меньшинстве… Я это прекрасно знаю. Я совсем не имел в виду специалистов… Но взгляни, как все получается: хозяин, если ему вздумается, предоставляет работу рабочему, который хочет есть; и за эту работу он платит рабочему жалованье. Однако заработная плата обычно является лишь ничтожной частью прибыли, выручаемой от труда рабочего. Хозяин предприятия и его акционеры захватывают все остальное…
– С полным на то правом! Этот остаток представляет собой ту часть, которая принадлежит им как соучастникам в работе.
– Да. Теоретически – действительно, остаток должен представлять собой ту часть, которая принадлежит хозяину за руководство делом или акционеру за то, что он одолжил свои деньги. Мы к этому еще вернемся!.. А сначала сопоставим цифры. Сравним заработную плату с прибылью!.. В действительности этот "остаток" представляет собой львиную долю, явно несоразмерную участию, принимаемому в производстве! И этот остаток служит хозяину для укрепления и увеличения его власти! Из той части доходов, которую он не использует на свое благосостояние, на роскошь, он составляет капитал, вкладывает его в другие предприятия, и он разрастается, как снежный ком. Именно из этого богатства, капитализованного за счет рабочего, и возросло за многие поколения всемогущество буржуазного класса. Всемогущество, опирающееся на жестокую несправедливость… Ибо, возвращаюсь к сказанному раньше, несоразмерность между тем, что капиталист получает как вознаграждение за свой вклад, и заработком человека, отдающего свой труд, – это еще не самая большая несправедливость. Самая явная несправедливость кроется в другом: деньги работают на того, кто ими владеет! Оли работают сами по себе, так что владельцу их не приходится и пальцем пошевелить!.. Деньги непрерывно порождают новые деньги!.. Задумывался ли ты когда-нибудь над этим, Антуан? Общество эксплуататоров благодаря дьявольскому измышлению, называемому банком, нашло прекрасный выход из положения, чтобы покупать рабов и заставлять их в поте лица трудиться на себя – рабов вполне надежных, безымянных и столь далеких, столь безвестных, что, если хочешь жить в согласии со своей совестью, можно притвориться, будто ничего не знаешь об их мученической жизни… Вот она, вопиющая несправедливость: этот налог, взимаемый с пота и крови самым лицемерным, самым безнравственным образом!
Антуан отодвинулся от стола, зажег папиросу и скрестил руки на груди. Сумерки наступили так быстро, что Жак уже не мог ясно различить выражение лица брата.
– Ну, что же дальше? – спросил Антуан. – Ваша революция должна все это сразу изменить, как по волшебству?
Тон был насмешливый. Жак отодвинул от себя тарелку, удобно оперся локтем на стол и в полумраке дерзко взглянул на брата.
– Да. Потому что сейчас, пока рабочий одинок и во власти нужды, он беззащитен. Но первое социальное следствие революции будет заключаться в том, что он наконец получит политическую власть. Тогда он изменит базис общества. Тогда он сможет создать новые порядки, новый свод законов… Видишь ли, единственное зло – это эксплуатация человека человеком. Надо построить мир, где такая эксплуатация будет невозможна. Мир, где все богатства, которые сейчас незаконно захвачены паразитическими учреждениями, вроде ваших крупных промышленных предприятий и ваших огромных банков, будут пущены в обращение для того, чтобы пользоваться ими могло все человечество. В данное время бедняк, работающий на производстве, с таким трудом добывает свой прожиточный минимум, что у него не остается ни времени, ни сил, ни даже желания научиться мыслить, развить свои человеческие способности. Когда мы говорим, что революция упразднит пролетариат, то мы имеем в виду именно это. В представлении настоящих революционеров революция не только должна обеспечить производителю более свободное, более обеспеченное и более счастливое существование – она должна прежде всего изменить положение человека в отношении труда; она должна очеловечить самый труд, чтобы он перестал быть отупляющим игом. Рабочий должен пользоваться досугом. Не быть с утра и до вечера только орудием производства. Он должен иметь время, чтобы задуматься над самим собой, иметь возможность развить до максимума – в зависимости от своих способностей – свое человеческое достоинство; стать, в той мере, в какой это для него возможно, – а эта мера не столь мала, как обычно считается, – настоящей человеческой личностью…
Он произнес: "А эта мера не столь мала, как обычно считается", – с убедительностью глубоко уверенного в своих словах человека, но глухим тоном, в котором более опытный наблюдатель, чем его брат, уловил бы, вероятно, нотку сомнения.
Антуан этого не заметил. Он размышлял.
– В конце концов, я согласен с тобой… – уступил он. – Если предположить, что все это осуществимо… Но каким образом?
– Не иначе, как путем революции.
– Это означает диктатуру пролетариата?
– Диктатура… да… Придется начать с этого, – произнес Жак задумчиво. – Лучше сказать – диктатура производителей. Слово "пролетариат" так избито… Даже в революционных кругах теперь стараются освободиться от старой гуманитарной и либеральной терминологии сорок восьмого года…
"Это неправда, – мысленно перебил он себя, вспомнив свою собственную манеру выражаться и словопрения "Говорильни". – Но мы к этому, несомненно, придем".
Антуан сидел молча. Он недослышал последних фраз, произнесенных братом. "Диктатура…" – размышлял он. A priori[241]241
Заранее (лат.).
[Закрыть] диктатура пролетариата не казалась ему неприемлемой сама по себе. Он даже без особого труда представлял себе, что она может возникнуть в некоторых странах, например, в Германии, Но она казалась ему совершенно неосуществимой во Франции. «Подобная диктатура, рассуждал он, – не могла бы установиться просто механически; ей понадобилось бы время, чтобы вполне увериться в своей победе, чтобы утвердиться, чтобы добиться экономических результатов, чтобы действительно пустить корни в новых поколениях. На это потребовалось бы не менее восьми или десяти, может быть, пятнадцати лет тиранического режима постоянной борьбы, репрессий, грабежа, нищеты. Франция – страна граждан, склонных критиковать правительство, индивидуалистов, дорожащих своими свободами, страна мелких рантье, где рядовой революционер еще сохраняет, незаметно для себя самого, образ жизни и вкусы мелкого собственника, – в состоянии ли Франция вынести в течение десяти лет такую железную дисциплину? Было бы безумием на это рассчитывать».
Между тем Жак, словно закусив удила, продолжал свою обвинительную речь:
– Порабощение, эксплуатация всякой человеческой деятельности капиталистической системой прекратится лишь вместе с ее существованием. Собственнические аппетиты эксплуататоров никогда не будут знать пределов. Расцвет промышленности за последнее пятидесятилетие лишь усилил их власть. Все богатства мира являются предметом их вожделения! Потребность в завоеваниях и экспансии у них настолько велика, что отдельные фракции мирового капитализма, вместо того чтобы подумать об объединении в целях установления международного господства, дошли, вопреки вполне очевидной своей выгоде, до междоусобных раздоров, напоминая собой наследников из знатного рода, оспаривающих друг у друга родовое поместье!.. Вот истинная, самая глубокая причина угрожающей нам войны… (Он все возвращался к своей навязчивой идее о войне.) Но как бы им на сей раз не пришлось встретить отпор со стороны таких сил, о которых они даже и не подозревают! Пролетариат, слава богу, далеко не так пассивен, как прежде! Он не допустит, чтобы имущие классы своей ненасытностью и своими распрями вовлекли его в катастрофу, расплачиваться за которую придется опять же ему… Революция в данный момент отходит на второй план. В первую очередь следует во что бы то ни стало помешать войне! Затем…
– А затем?
– А затем не будет недостатка в конкретных задачах Самое неотложное, что нужно будет сделать, – это воспользоваться победой народных партий и негодованием общественного мнения против империалистов, нанести решительный удар и захватить в свои руки власть… Тогда явится возможность ввести во всем мире рациональную организацию производства… Во всем мире, – ты понимаешь?..
Антуан внимательно слушал. Он сделал знак, что все прекрасно понимает. Но его неопределенная улыбка указывала на то, что он пока воздерживается от одобрения.
– Я прекрасно знаю, что все это не делается само собой, – продолжал Жак. – Чтобы добиться успеха, придется прибегнуть к революционному насилию: поднять вооруженное восстание, – добавил он, пользуясь выражениями Мейнестреля и даже подражая его резкому голосу. – Борьба будет жестокая. Но час ее уже близок. Иначе трудящееся человечество будет обречено ждать своего освобождения, может быть, еще несколько десятков лет…
Наступило молчание.
– А… имеются ли у вас нужные люди для осуществления этой прекрасной программы? – спросил Антуан.
Он всячески старался не дать разгореться спору, ограничить его пределами чисто теоретических рассуждений. Он наивно рассчитывал дать младшему брату доказательства своих добрых намерений, своего либерализма, своего беспристрастия. Но Жак этого совершенно не оценил. Напротив: слишком безучастный тон Антуана раздражал его. Он не был введен в заблуждение. Некоторые иронические оттенки в голосе, некоторая самоуверенность тона, от которых Антуан никогда не мог отрешиться в своих спорах о младшим братом, постоянно напоминали Жаку, что Антуан относится к нему как старший к младшему, как бы снисходя до него с высоты своего жизненного опыта и своей прозорливости.
