Текст книги "Семья Тибо, том 1"
Автор книги: Роже Мартен дю Гар
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 86 страниц)
Собираясь выйти из дому, Ванхеде, как всегда по утрам, готовил себе на керосинке кофе, когда Жак, даже не зайдя к себе в комнату, чтобы оставить там вещи, постучался у его двери.
– Что нового в Женеве? – весело спросил он, бросая на пол свой саквояж.
Из глубины комнаты альбинос щурил глаза навстречу гостю, которого узнал по голосу.
– Боти! Уже вернулись? – И он подошел к Жаку, протягивая ему свои детские ручки. – Выглядите хорошо, – сказал он, пристально разглядывая путешественника.
– Да, – признал Жак. – Все в порядке!
Это была правда. Против всякого ожидания, ночь в дороге он провел более чем хорошо, она даровала ему подлинное избавление. Он был один в купе, смог улечься и почти тотчас же уснул; проснулся он только в Кюлозе, отдохнувший, полный сил, даже в каком-то блаженном состоянии, словно от чего-то освобожденный. Стоя у окна и вдыхая полной грудью утренний воздух, он смотрел, как первые лучи солнца рассеивают в глубине долин последние клочья ваты, оставленные ночью, и размышлял о себе, стараясь понять, откуда взялась внутренняя радость, которая преисполняла его в это утро. "Конечно, – сказал он самому себе, – довольно путаться в хаосе идей и доктрин. Наконец-то открывается ясная цель: активная борьба против войны!" Да, пробил час испытаний, и именно теперь все должно было решиться. Но когда Жак подводил итог своим парижским впечатлениям, твердая позиция, занятая французскими социалистами, согласие между вождями, достигнутое благодаря влиянию Жореса и поддерживаемое его боевым оптимизмом, единство, намечавшееся в действиях профессиональных союзов и партий, – все это укрепляло его веру в непобедимую мощь Интернационала.
– Садитесь сюда, – сказал Ванхеде, оправляя простыни на неприбранной постели. (Он так и не мог решиться говорить Жаку "ты".)
– Разделим по-братски мой кофе… Ну что, все сошло хорошо? Рассказывайте. Что там обо всем этом говорят?
– В Париже? Как тебе сказать… Публика вообще ничего не знает, никто ни о чем не беспокоится. Просто поразительно: газеты занимаются только процессом Кайо, триумфальным путешествием господина Пуанкаре – и каникулами!.. Впрочем, говорят, французской прессе было рекомендовано не привлекать внимания к балканским делам, чтобы не затруднять работы дипломатов… Но в партии волнение ужасное! И, ей-богу же, работают здорово! Идея всеобщей забастовки вновь отчетливо выдвигается на первый план. Это будет французская платформа на Венском конгрессе. Конечно, весь вопрос в том, какую позицию займут социал-демократы: в принципе они согласны на новое обсуждение вопроса. Но…
– Новости из Австрии есть? – спросил Ванхеде, ставя на стол, заваленный книгами, стаканчик для зубной щетки, полный кофе.
– Да, в общем, неплохие новости, если они верные. Вчера вечером в "Юма" были уверены, что австрийская нота Сербии не будет иметь агрессивного характера.
– Боти, – внезапно сказал Ванхеде, – я очень рад, мне приятно вас видеть! – Он улыбнулся, как бы извиняясь, что перебил Жака, но тотчас же продолжал: – Сюда приезжал Бюльман. Он рассказал одну историю, которая исходит из кабинета имперского канцлера в Вене; судя по ней, у Австрии, наоборот, самые дьявольские намерения, и притом заранее обдуманные… Сплошное разложение! – мрачно заключил он.
– Да объясни же, в чем дело, милый мой Ванхеде! – воскликнул Жак.
Его тон свидетельствовал не столько о любопытстве, сколько о хорошем настроении и дружеских чувствах. Ванхеде, видимо, почувствовал это, так как, улыбаясь, подсел к Жаку на кровать.
– А дело в том, что этой зимой приглашенные к Францу-Иосифу врачи нашли у него болезнь дыхательных путей… Неизлечимую… И настолько опасную, что император не проживет и года.
– Ну что ж… царство ему небесное! – пробормотал Жак, который в настоящий момент не был склонен серьезно смотреть на вещи. Он обернул стакан носовым платком, чтобы не обжечь пальцы, и пил мелкими глотками мутную бурду, приготовленную Ванхеде. Поверх стакана он недоверчиво, но дружески поглядывал на приятеля, бледного, с всклокоченными волосами.
– Подождите, – продолжал Ванхеде, – сейчас будет самое интересное… Результаты осмотра будто бы немедленно были сообщены канцлеру… Тогда Берхтольд собрал у себя в имении разных государственных деятелей на секретное совещание – нечто вроде коронного совета.
– Ого, – сказал Жак, который стал находить рассказ забавным.
– Там эти господа, среди которых были Тисса, Форгач и начальник генерального штаба Гетцендорф, будто бы рассудили таким образом: смерть императора, принимая во внимание создавшееся положение, вызовет в Австрии серьезные внутриполитические осложнения. Даже если режим двуединой монархии устоит, Австрия окажется надолго ослабленной; Австрии придется надолго отказаться от мысли разгромить Сербию; а для будущего империи Сербию разгромить необходимо. Что же делать?
– Поторопиться с экспедицией против Сербии, прежде чем старик умрет? сказал Жак, который теперь слушал внимательно.
– Да… Но некоторые идут еще дальше…
Жак наблюдал за Ванхеде, пока тот говорил, и, разглядывая его личико слепого ангела, снова и снова удивлялся контрасту между этой хрупкой телесной оболочкой и упрямой силой, которая таилась под ней и ощущалась порою как твердое ядро внутри бесцветной и рыхлой массы. "Крошка Ванхеде", подумал он с улыбкой. И он вспомнил, что по воскресеньям в деревенских гостиницах на берегу озера ему часто приходилось видеть, как альбинос внезапно выходил из-за стола, за которым велась страстная политическая дискуссия: "Всюду низость, всюду разложение!" – и уходил в полном одиночестве, чтобы, как мальчишка, покачаться на качелях.
– …Некоторые идут еще дальше, – продолжал Ванхеде писклявым голоском. – Они говорят, что сараевское убийство было организовано агентами Берхтольда, чтобы создать долгожданный повод! И что таким образом Берхтольд одним выстрелом убил двух зайцев: во-первых, избавился от ненадежного, слишком миролюбиво настроенного наследника и в то же время сделал возможной войну с сербами еще до смерти императора.
Жак смеялся.
– Ну и сказку же ты мне рассказываешь!..
– Вы не верите, Боти?
– О, я думаю, что от честолюбивого и испорченного жизнью политикана можно ожидать абсолютно всего, – серьезным тоном заметил Жак, – с той минуты, когда он почувствовал, что в его лапах сосредоточена вся полнота власти! История человечества – сплошная к этому иллюстрация… Но, милый мой Ванхеде, я верю и в то, что самые макиавеллиевские замыслы живо разобьются о всеобщую волю к миру!
– Полагаете вы, что Пилот тоже так думает? – спросил Ванхеде, тряхнув головой.
Жак вопросительно посмотрел на него.
– Я хочу сказать… – продолжал бельгиец словно нехотя, – Пилот не говорит "нет"… Но у него всегда такой вид, будто он не слишком верит в сопротивление народов, в их волю…
Лицо Жака помрачнело. Он хорошо знал, чем именно позиция Мейнестреля отличалась от его позиции. Но эта мысль была ему неприятна; он ее инстинктивно отстранил.
– Милый мой Ванхеде, эта воля существует! – сказал он с силой. – Я только что вернулся из Парижа и полон надежд. Можно смело сказать, что в настоящее время не только во Франции, но и повсюду в Европе среди людей, подлежащих мобилизации, нет даже десяти, даже пяти из ста, которые примирились бы с мыслью о войне!
– Но остальные девяносто пять – это пассивные люди, Боти, готовые всему покориться.
– Знаю. Но предположим, что из этих девяноста пяти найдется хотя бы дюжина, даже полдюжины, которые понимают опасность и готовы восстать; перед лицом правительства окажется целая армия непокорных!.. Вот к этой-то полдюжине на сто и надо обращаться, ее-то и нужно объединить для сопротивления. В этом нет ничего неосуществимого. И над этим-то и работают сейчас все революционеры Европы!
Он поднялся с места.
– Который час? – пробормотал он, взглянув на ручные часы. – Мне надо зайти к Мейнестрелю.
– Сейчас не выйдет, – заметил Ванхеде. – Пилот с Ричардли отправились в автомобиле в Лозанну.
– Вот как… Ты уверен?
– В девять часов у него назначена там одна встреча по делам съезда. Они не вернутся раньше двенадцати.
Жак, казалось, был недоволен.
– Ну ладно! Подожду до двенадцати… А ты что намерен делать сегодня утром?
– Собирался идти в библиотеку, но…
– Пойдем со мной к Сафрио; по дороге поболтаем. У меня есть для него письмо. В Париже я виделся с Негретто… – Жак поднял свой саквояж и направился к двери. – Обожди десять минут, я только побреюсь… И зайди за мной, когда спустишься вниз.
Сафрио один занимал небольшой трехэтажный домик на улице Пелиссье, недалеко от собора, в нижнем этаже помещалась его лавочка.
О прошлом Сафрио было известно немного. Его любили за добродушие, услужливость, о которой ходили легенды. Еще до приезда в Швейцарию он был членом Итальянской социалистической партии, а теперь уже семь лет жил в Женеве, держал аптекарский магазин. Он покинул Италию из-за каких-то неудач в супружеской жизни, о которых упоминал часто, но неопределенно; поговаривали, что они чуть не довели его до убийства.
Когда Жак и Ванхеде зашли в магазин, он был пуст. На звон колокольчика в дверях задней комнаты появился Сафрио. Его красивые черные глаза засветились каким-то теплым светом.
– Buon giorno![256]256
Добрый день! (ит.).
[Закрыть]
Он улыбался, кивая головой, округляя свои неровные плечи, разводя руками с заискивающей грацией итальянского трактирщика.
– У меня тут два земляка, – шепнул он на ухо Жаку. – Пойдемте.
Он всегда готов был приютить у себя итальянцев, объявленных вне закона у них на родине и подлежащих высылке из Швейцарии. (Женевская полиция, обычно весьма покладистая, периодически проникалась "очистительным" рвением, преходящим, но весьма неудобным, и изгоняла со своей территории некоторое количество иностранных революционеров, у которых не установилось с нею нормальных отношений. Чистка продолжалась с неделю, в течение которой непокорные обычно ограничивались тем, что покидали свои меблированные комнаты и переселялись в конуру к какому-нибудь приятелю. Затем снова наступало спокойствие. Сафрио был специалистом по оказанию подобного гостеприимства.)
Жак и Ванхеде последовали за ним.
За лавкой открывалось помещение, ранее служившее погребом и отделенное от магазина узенькой кухней. Эта комната очень напоминала тюремную камеру: потолок был сводчатый, решетчатое оконце, выходящее на пустынный двор, давало слабый верхний свет, но местоположение делало эту комнату надежным убежищем, там могло поместиться довольно много народу, и Мейнестрель иногда пользовался ею для небольших приватных собраний. Одну стену сплошь занимали полки, уставленные старой аптекарской утварью, флаконами, пустыми банками, непригодными к делу ступками. На верхней полке красовалась литография с изображением Карла Маркса под надтреснутым стеклом, серым от пыли.
Действительно, тут находились двое итальянцев. Один из них, оборванный, как бродяга, сидел за столом перед тарелкой холодных макарон под томатным соусом, которые он выковыривал кончиком ножа и распластывал на краюхе хлеба. Он окинул посетителей кротким взглядом раненого зверя и снова принялся за еду.
Другой, постарше и лучше одетый, стоял с какими-то бумагами в руках. Он пошел навстречу вновь прибывшим. Это был Ремо Тутти, которого Жак знал по Берлину как корреспондента итальянских газет. Он был мал ростом, несколько слабого сложения, с живыми глазами и умным взглядом.
Сафрио пальцем указал на Тутти.
– Ремо приехал вчера из Ливорно.
– Я только что вернулся из Парижа, – сказал Жак, обращаясь к Сафрио и вынимая из бумажника письмо. – Там я встретил одного человека, – угадай кого, – который просил меня передать тебе это письмо.
– Негретто! – воскликнул итальянец, радостно хватая конверт.
Жак сел и повернулся к Тутти.
– Негретто сказал мне, что в Италии уже две недели тому назад под предлогом летних маневров собрали и вооружили восемьдесят тысяч резервистов. Это правда?
– Во всяком случае, – тысяч пятьдесят пять или шестьдесят… Si…[257]257
Да (ит.).
[Закрыть] Но Негретто, может быть, не знает, что в армии происходят серьезные волнения. Особенно в северных гарнизонах. Очень много случаев неповиновения. Командиры ничего не могут поделать. Они почти отказались от применения взысканий.
В тишине раздался певучий голос Ванхеде:
– Вот так. Неподчинением! Без насильственных мер! И на земле больше не будет убийств…
Все улыбнулись. Не улыбался только Ванхеде. Он покраснел, скрестил свои ручки и замолк.
– Так что же, – сказал Жак, – у вас в случае мобилизации дело гладко не сойдет?
– Можешь быть спокоен! – решительно сказал Тутти.
Сафрио поднял нос от своего письма.
– Когда у нас пытаются насаждать милитаризм, весь народ – социалисты и несоциалисты – все против!
– Мы имеем перед всеми вами одно преимущество: опыт, – объяснил Тутти, очень хорошо говоривший по-французски. – Для нас триполитанская экспедиция вчерашний день. Теперь народ научен горьким опытом: он знает, что получается, когда власть передают военным!.. Я говорю не только о страданиях тех несчастных, которые сражаются, но ведь зараза тотчас же охватывает всю страну: фальсификация новостей, националистическая пропаганда, отмена гражданских свобод, вздорожание жизни, жадность profittori…[258]258
Наживающихся на войне (ит.).
[Закрыть] Италия только что проделала этот путь. Она ничего не забыла. При угрозе мобилизации у нас партии легко было бы организовать новую Красную неделю.
Сафрио между тем заботливо складывал письмо. Он спрятал конверт у себя на груди под рубашкой и, подмигнув, склонил над Жаком свое красивое смуглое лицо.
– Grazie![259]259
Благодарю! (ит.).
[Закрыть]
Юноша, сидевший в глубине просторной комнаты, поднялся с места. Схватив со стола бутыль из пористой глины, где вода сохранялась очень холодной, он приподнял ее обеими руками и некоторое время пил из нее, делая большие глотки.
– Basta![260]260
Довольно! (ит.).
[Закрыть] – сказал, смеясь, Сафрио. Он подошел к молодому человеку и дружески схватил его за шиворот. – Теперь пойдем наверх. Там ты поспишь, товарищ…
Итальянец послушно последовал за ним на кухню. Проходя мимо остальных, он попрощался с ними изящным кивком головы.
Прежде чем выйти, Сафрио повернулся к Жаку.
– Можешь быть уверен, что предупреждения нашего Муссолини в "Аванти" дошли по адресу! Король и правительство теперь отлично поняли, что народ никогда не поддержит никакой агрессивной политики!
Слышно было, как они поднимались по лесенке, ведшей на второй этаж.
Жак размышлял. Он отбросил упавшую на лоб прядь волос и взглянул на Тутти.
– Надо заставить это понять, – я не скажу – правителей, которым все известно лучше даже, чем нам, – но некоторые националистические круги Германии и Австрии, которые еще рассчитывают на Тройственный союз и толкают свои правительства на авантюры… Ты все еще работаешь в Берлине? – спросил он.
– Нет, – лаконически отрезал Тутти. Его тон, загадочная улыбка, мелькнувшая во взгляде, ясно говорили: "Не расспрашивай… Секретная работа…"
Вошел Сафрио. Он качал головой и посмеивался.
– Эти ребята – ну и ну! – обратился он к Ванхеде. – До того доверчивы! Еще один попался на удочку провокатору… На его счастье, у него ноги профессионального бегуна… И к тому же адрес папаши Сафрио. – Он весело повернулся к Жаку. – Ну что, Тибо, ты вернулся из Парижа, и у тебя осталось от поездки хорошее впечатление?
Жак улыбнулся.
– Более чем хорошее! – произнес он с жаром.
Ванхеде пересел на другой стул, рядом с Жаком и спиной к окну. Когда свет бил ему в лицо, он страдал, как ночная птица.
– Я встречал не только французов, – продолжал Жак, – я виделся и с бельгийцами, немцами, русскими… Революционеры всюду начеку. Все поняли, что грозит серьезная опасность. Всюду объединяются, ищут какой-то общей программы. Сопротивление организуется, начинает облекаться плотью. Движение единодушное, распространилось быстро – меньше чем в неделю; это отличный признак! Видно, какие силы может поднять Интернационал, когда хочет. А ведь то, что было сделано за последние несколько дней по всем столицам, – все эти разрозненные, несогласованные действия, – еще ничто по сравнению с тем, что предполагается! На будущей неделе в Брюсселе будет созвано Международное социалистическое бюро…
– Si, si… – одновременно подтвердили Тутти и Сафрио, не сводя своих пылких взоров с оживленного лица Жака.
Альбинос тоже, щуря глаза, повернулся, чтобы лучше видеть Жака, сидевшего рядом с ним. Он протянул руку через спинку его стула и положил ее на плечо друга, – впрочем, так легко, что тот даже не почувствовал этого.
– Жорес и его группа придают этому совещанию огромное значение. Делегаты от двадцати двух стран. И ведь эти делегаты представляют не только двенадцать миллионов рабочих – членов партии, но фактически также миллионы других, всех сочувствующих, всех колеблющихся и даже тех из наших противников, кто перед лицом военной опасности отлично понимает, что один лишь Интернационал может воплотить в себе волю масс к миру и заставить ей подчиниться… В Брюсселе мы переживем неделю, которая войдет в историю. В первый раз в истории человечества можно будет услышать голос народа, голос подлинного большинства. И народ добьется, чтобы ему подчинились.
Сафрио беспокойно ерзал на стуле.
– Браво! Браво!
– Надо заглядывать и дальше, – продолжал Жак; он уступил желанию укрепить свою собственную веру, выражая ее в словах. – Если мы победим будет не только выиграна великая битва против войны. Нет, гораздо больше. Это будет победа, благодаря которой Интернационал… – В этот момент Жак заметил, что Ванхеде опирается на его плечо, так как маленькая рука приятеля начала дрожать. Он повернулся к альбиносу и хлопнул его по колену. – Да, малыш Ванхеде! Может быть, мы подготовляем без ненужного насилия не более не менее, как торжество социализма во всем мире!.. А теперь, – добавил он, резко поднявшись со стула, – пойдем посмотрим, не возвратился ли Пилот!
Было еще слишком рано, вряд ли Мейнестрель мог быть уже дома.
– Пойдем посидим немножко в "Виноградной беседке", – предложил Жак, беря альбиноса под руку, но Ванхеде покачал головой. Довольно бездельничать.
С тех пор как он поселился в Женеве, чтобы не расставаться с Жаком, он отказался от переписки на машинке и специализировался на исторических изысканиях. Эта работа хуже оплачивалась, но зато он был сам себе хозяином. И вот уже два месяца окончательно портил себе зрение, подбирая тексты для издания "Документов о протестантизме", предпринятого одним лейпцигским издателем.
Жак проводил его до библиотеки. А потом, проходя мимо кафе "Ландольт" (как и "Грютли", оно было облюбовано социалистической молодежью), решил зайти туда.
С удивлением он обнаружил там Патерсона. Англичанин, одетый в теннисные брюки, развешивал картины для выставки, которую хозяин кафе разрешил ему устроить в своем заведении.
Патерсон был, видимо, в ударе. Только что он отверг одно великолепное предложение. Некий овдовевший американец, мистер Секстой У.Клегг, восхищенный его натюрмортами, предложил ему пятьдесят долларов за портрет миссис Секстон У.Клегг, погибшей при извержении Мон-Пеле[261]261
…при извержении Мон-Пеле. – В результате извержения вулкана Мон-Пеле на острове Мартиника 8 мая 1902 г. был уничтожен город Сен-Пьер с двадцативосьмитысячным населением.
[Закрыть]. Портрет во весь рост, в натуральную величину надо было писать с выцветшей фотографии размером в визитную карточку. Безутешный вдовец оказался особенно требовательным в одном пункте: туалет миссис Секстон У.Клегг должен был быть видоизменен согласно самым последним требованиям парижской моды. Патерсон всячески острил на эту тему.
"Пату – единственному из нас – свойственна настоящая веселость, непосредственная, внутренняя", – думал Жак, глядя, как молодой англичанин покатывается со смеху.
– Я тебя немного провожу, друг, – сказал Патерсон, узнав, что Жак направляется к Мейнестрелю. – На этих днях я получил из Англии довольно интересные письма. В Лондоне говорят, что Холден[262]262
Холден Ричард Барден, лорд (1856–1928) – военный министр Великобритании в 1905–1912 гг.; в 1912–1915 гг. был лордканцлером.
[Закрыть] потихоньку собирает хороший экспедиционный корпус. Он хочет быть готовым ко всему… И флот тоже мобилизован… Кстати, о флоте, – ты читал газеты? – смотр в Спитхеде[263]263
Спитхед – внешний рейд в Портсмуте, базе английского военно-морского флота.
[Закрыть]! Все морские и военные атташе Европы были торжественно приглашены смотреть, как в течение шести часов у них под носом проходят военные корабли – под британским флагом один за другим, как можно ближе друг к другу, – знаешь, совсем как вереницы гусениц весной… Поистине attractive exibition[264]264
Хорошенькая выставка (англ.).
[Закрыть], не правда ли?.. Boast! Boast![265]265
Блеф! Блеф! (англ.).
[Закрыть] – закончил он, пожимая плечами. В его сарказмах, несмотря ни на что, сквозила гордость. Жака это позабавило, но он не показал вида: «Англичанин, даже социалист, не может оставаться равнодушным, когда речь идет о хорошо поставленном морском спектакле».
– А наш портрет? – спросил Патерсон, прощаясь с Жаком. – Над этим портретом, друг, словно тяготеет какой-то злой рок. Еще каких-нибудь два утра. Не больше. Честное слово! Два утра… Но когда?
Жаку хорошо было известно упорство англичанина. Лучше уступить и покончить с этим как можно скорее.
– Хочешь – завтра? Завтра в одиннадцать?
– All right![266]266
Ладно! (англ.)
[Закрыть] Ты, Джек, действительно добрый друг!
Альфреда была одна. Ее кимоно в крупных цветах, ее гладкая черная, словно лакированная челка и ресницы делали ее слишком похожей на японскую куклу, чтобы можно было поверить в непреднамеренность этого. Вокруг нее в полосах солнечного света, проникавшего сквозь щели ставен, роем кружились мухи. Квартиру наполнял неприятный запах цветной капусты, которая шумно кипела на кухне.
Она, видимо, была очень рада видеть Жака.
– Да, Пилот вернулся. Но он только что передал мне через Монье, что получены новости и что они с Ричардли заперлись в "Локале", и мне надо идти к нему со своей машинкой… Позавтракай со мною, – предложила она, и ее лицо внезапно приняло серьезное выражение. – А потом отправимся вместе.
Она смотрела на него красивыми диковатыми глазами, и у него возникло впечатление, – правда, очень смутное, – что она решилась сделать ему это предложение не просто из любезности. Намеревалась ли она расспрашивать его? Или хотела что-то рассказать?.. Его совсем не устраивало сидеть здесь вдвоем с этой молодой женщиной, и к тому же он хотел поскорее увидеть Мейнестреля.
Он отказался.
Пилот работал с Ричардли в своем маленьком кабинете в "Говорильне".
Они были одни. Мейнестрель стоял за спиной Ричардли, сидевшего у стола; оба склонились над лежавшими перед ними документами.
Когда Мейнестрель увидел Жака, глаза его засветились дружелюбным удивлением. Затем его острый взгляд стал неподвижным: какая-то мысль возникла у него в голове. Он наклонился к Ричардли, словно спрашивая о чем-то, и движением подбородка указал ему на Жака:
– Кстати, раз он возвратился, почему бы не его?
– Конечно, – одобрил Ричардли.
– Садись, – сказал Мейнестрель. – Сейчас мы кончим. – Он опять обратился к Ричардли. – Пиши… Это к швейцарской партии. – И сухим, бесцветным голосом стал диктовать: – "Вопрос поставлен неправильно. Проблема заключается не в этом. Маркс и Энгельс в свое время могли становиться на сторону той или иной нации. Мы не можем. В тысяча девятьсот четырнадцатом году мы, социалисты, не имеем права делать какое бы то ни было различие между европейскими державами. Война, которая угрожает разразиться, – это война империалистическая. У нее нет иных целей, кроме тех, к которым стремится финансовый капитал. В этом смысле все нации находятся в одинаковом положении. Единственной целью пролетариата должно быть поражение всех империалистических правительств без различия. Мое мнение таково: абсолютный нейтралитет…" Подчеркни… "В этой войне обе группировки капиталистических держав будут пожирать друг друга. Наша тактика – предоставить им заниматься самоуничтожением. Помочь им пожирать друг друга". Нет, зачеркни эту фразу. "…Использовать обстоятельства. Динамика общественного развития направлена влево. Революционное меньшинство всех стран должно работать над увеличением этих динамических сил в критический период, чтобы в подходящий момент пробить брешь, через которую ворвется революция".
Он замолк. Прошло несколько секунд.
– Почему Фреда не идет? – произнес он скороговоркой. Он взял со стола блокнот и принялся делать краткие заметки на клочках бумаги, передавая их Ричардли.
– Это – для комитета… Это – в Берн и Базель… Это – в Цюрих.
Наконец он встал и подошел к Жаку.
– Так ты, значит, вернулся?
– Вы мне сказали: "Если в воскресенье или понедельник ты от меня ничего не получишь…"
– Правильно. След, который я имел в виду, никуда нас не привел. Но я как раз собирался написать тебе, чтобы ты оставался в Париже.
Париж… Жака охватило неожиданное волнение, проанализировать которое у него не было времени. В припадке немного малодушной слабости, словно отказываясь от какой-то борьбы, словно перекладывая на кого-то другого тяжесть некоей ответственности, он внезапно подумал: "Они сами этого захотели".
Мейнестрель продолжал:
– В настоящий момент нам удобно будет иметь там человека. Заметки, которые ты посылаешь, небесполезны. Они характеризуют температуру среды, которая мне плохо известна. Наблюдай за тем, что происходит в "Юма" еще внимательнее, чем за тем, что делается в ВКТ[267]267
Всеобщая конфедерация труда.
[Закрыть]. Насчет ВКТ у нас есть и другие источники информации… Следи, например, за сношениями Жореса с соцдемами[268]268
Соцдемы. – Подразумеваются немецкие социал-демократы.
[Закрыть], с англичанами. За его демаршами на Кэ-д'Орсе[269]269
Кэ-д'Орсе. – В Париже на набережной Кэ-д'Орсе находится министерство иностранных дел Франции, которое нередко и называется по своему местоположению.
[Закрыть] по линии отношений между Францией и Россией… Да я тебе уже все это говорил… Ты приехал сегодня утром? Не устал?
– Нет.
– Можешь ты опять ехать?
– Сейчас?
– Сегодня вечером.
– Если необходимо, поеду. В Париж?
Мейнестрель улыбнулся.
– Нет. Придется сделать небольшой крюк: Брюссель, Антверпен… Ричардли тебе растолкует… – Вполголоса он добавил: – Ведь она должна была прийти сейчас же после завтрака!
Ричардли закрыл железнодорожный указатель, который он просматривал, и поднял к Жаку свою острую мордочку:
– Есть подходящий поезд сегодня вечером в девятнадцать пятнадцать; в Базеле ты будешь в два часа утра, а в Брюсселе – завтра около полудня. Оттуда отправишься в Антверпен. Тебе надо там быть завтра, в среду, не позже трех часов дня… Эта миссия требует кое-каких предосторожностей, потому что дело во встрече с Княбровским, а за ним наблюдают… Ты его знаешь?
– Княбровского? Да, отлично знаю.
Жак слышал о нем во всех революционных кругах еще до того, как встретился с ним. Владимир Княбровский отбывал тогда последние месяцы заключения в русской тюрьме. Как только его освободили, он возобновил агитационную работу. Этой зимой Жак встретился с ним в Женеве, и с помощью Желявского он даже перевел для швейцарских газет отрывки из книги, которую Княбровский написал во время заключения.
– Смотри, будь осторожен, – сказал Ричардли. – Он теперь обрит наголо, и, говорят, стал совсем на себя непохож.
Он стоял, слегка склонившись вбок, сложив тонкие губы в неизменную улыбку, и смотрел на Жака своим умным, самоуверенным взглядом.
Мейнестрель, заложив руки за спину, с озабоченным видом прохаживался взад и вперед по узкой комнате, чтобы восстановить кровообращение в больной ноге. Внезапно он повернулся к Жаку:
– В Париже все были безрассудно уверены в том, что Австрия проявит умеренность, не правда ли?
– Да. Вчера в "Юма" говорили, что австрийская нота даже не требует ответа к определенному сроку…
Мейнестрель подошел к окну, поглядел во двор и, снова приблизившись к Жаку, сказал:
– Ну, это еще вопрос!..
– Вот как?.. – пробормотал Жак. Легкая дрожь пробежала по всему телу, и на лбу выступило несколько капелек пота.
Ричардли холодно отметил:
– Хозмер был совершенно прав. События развиваются очень быстро.
На минуту наступило молчание. Пилот снова принялся ходить взад и вперед. Он явно нервничал… "Из-за Австрии? – думал Жак. – Или из-за отсутствия Альфреды?"
– Вайян[270]270
Вайян Эдуард (1840–1915) – в прошлом член Парижской коммуны 1871 г., видный лидер Французской социалистической партии.
[Закрыть] и Жорес правы, – сказал он. – Надо, чтобы правительства оставили всякую надежду на то, что массы примирятся с их милитаристской политикой. Надо заставить их согласиться на посредничество! Угрозой всеобщей забастовки! Вы сами видели – неделю назад эта резолюция была принята на съезде французской партии огромным большинством голосов. Впрочем, насчет самого принципа разногласий вообще нет. Но в Париже ищут способа убедить немцев и добиться, чтобы они высказались так же категорично, как мы.
Ричардли покачал головой.
– Они никогда не согласятся… Их довод – старый довод Плеханова и Либкнехта[271]271
Либкнехт. – Имеется в виду Вильгельм Либкнехт (1826–1900) – один из вождей Социал-демократической партии Германии, соратник К.Маркса и Ф.Энгельса, отец Карла Либкнехта.
[Закрыть] – довольно веский: когда речь идет о двух странах, из которых в одной социалистическое движение сильнее, чем в другой, первая в случае забастовки будет с головою выдана второй. Это очевидно.
– Немцы находятся под гипнозом русской опасности…
– Понятно! Другое дело, когда Россия разовьется внутриполитически настолько, что забастовка станет возможной одновременно в обеих странах!..
Жак не уступал:
– Во-первых, сейчас нельзя говорить с уверенностью, что в России забастовка невозможна, – во всяком случае, частичные забастовки, как, например, те, что были на Путиловском заводе; распространившись на другие центры, они могли бы очень помешать махинациям военной партии… Но оставим Россию. Есть совершенно ясный аргумент, который можно противопоставить национальным антипатиям немецких социал-демократов. Им надо сказать: "Приказ о всеобщей забастовке, отданный чисто механически в день мобилизации, явился бы для Германии гибельным. Пусть так. Но превентивная забастовка? Которую социалисты могли бы объявить в период, когда отношения между державами только натянуты, в период дипломатического кризиса, задолго до того, как речь зайдет о мобилизации? Так вот, одна угроза подобного потрясения в жизни страны, если бы такая угроза была серьезна, могла бы заставить ваше правительство согласиться на посредничество…" Перед этим аргументом возражения немцев были бы бессильны. А насколько мне известно, такова именно платформа, которую французская партия будет защищать на совещании Бюро в Брюсселе.
Мейнестрель стоял у стола, склонив голову над бумагами, и, казалось, ни на мгновение не заинтересовался спором. Он выпрямился, подошел к Жаку и Ричардли и встал между ними. На его губах играла лукавая усмешка.
– А теперь, ребята, выкатывайтесь. Мне надо поработать. Побеседуем потом. Возвращайтесь оба в четыре часа. – Он бросил почти тревожный взгляд на окна. – Не понимаю, почему Фреда… – Затем обратился к Ричардли: Во-первых, дай Жаку самые точные указания, как ему встретиться с Княбровским. Во-вторых, урегулируй с ним денежный вопрос: ведь он будет в отсутствии недели две или три…
Говоря это, он подталкивал их к двери и захлопнул ее, когда они вышли.
