Текст книги "Семья Тибо, том 1"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 86 страниц)

IV. Господин Шаль в полицейском комиссариате. Антуан ведет Рашель завтракать в ресторан

В то же утро около половины двенадцатого Рашель постучалась в дверь квартиры г-на Шаля.

– Войдите, – раздался скрипучий голос.

Госпожа Шаль уже заняла свое место у открытого окна в столовой; она сидела выпрямившись, поставив ноги на скамеечку, и, как всегда, ровным счетом ничего не делала. "Стыдно мне, что я бездельничаю, – случалось, говорила она, – но в определенном возрасте уже нечего убивать свое здоровье ради других".

– Как малышка? – спросила Рашель.

– Проснулась, попила и снова заснула.

– А что, господина Жюля нет дома?

– Да, ушел, – отвечала г-жа Шаль, со смиренным видом пожимая плечами.

Рашель почувствовала разочарование.

А старуха продолжала унылым голосом:

– Целое утро он места себе найти не мог. Ох, воскресенье ужасный день, когда в доме есть мужчины. Я все надеялась, что беда с девочкой его образумит, он покладистее станет. Да куда там! Уже сегодня с утра что-то надумал, а что, господь ведает! Ходит с кислой рожей – я эту рожу давным-давно знаю, пятьдесят лет с гаком с сынком своим мучаюсь. К обедне отправился за час, а то и побольше до начала. Ну, как по-вашему, разве это дело? И все домой не возвращается. Погодите-ка, – сказала она, вдруг поджав губы, – вот и он. На ловца и зверь бежит… Заклинаю тебя, Жюль, продолжала она, оборачиваясь к сыну, который вошел на цыпочках, – не хлопай ты так дверями. Подумай не только о моем больном сердце, Дедетту пощади: ведь она так и помереть может.

Господин Шаль и не пытался оправдываться. Он был рассеян, явно чем-то озабочен.

– Пойдемте, взглянем на малютку, – предложила ему Рашель. И как только они очутились у постели девочки, которая снова уснула, Рашель тотчас же спросила: – Вы давно знакомы с доктором Тибо?

– Что? – переспросил Шаль.

В его глазах появилось испуганное выражение, но он улыбнулся с проницательным видом, повторил: "Что?" – и тут же умолк. Затем, как человек, решившийся доверить тайну, он круто повернулся к ней и сказал:

– Послушайте, мадемуазель Рашель, вы были так добры к Дедетте, что я осмеливаюсь попросить вас об одной услуге. Я просто убит всем этим и сегодня утром прямо голову потерял; право, следует еще разок туда сходить… И медлить нечего. Но так-так страшно во второй раз подойти к этому окошечку совсем одному! Не отказывайте мне, – говорил он умоляющим толом. – Честное слово, мадемуазель Рашель, это отнимет у вас не больше десяти минут.

Она, улыбаясь, дала согласие, так ровно ничего и не поняв из его разглагольствований, и заранее готова была позабавиться чудачествами этого юродивого, к тому же она не прочь была остаться с ним с глазу на глаз и расспросить об Антуане. Но за всю дорогу он, казалось, так и не услышал ни одного ее вопроса и не раскрыл рта. Было уже далеко за полдень, когда они пришли в полицейскую часть. Комиссар только что ушел. У г-на Шаля до того вытянулось лицо, что дежурный полицейский чин даже озлился:

– Поскольку я нахожусь здесь, значит, я его заменяю. Что вам угодно?

Господин Шаль боязливо взглянул на него и, уже не осмеливаясь уйти, пустился в объяснения:

– Я, знаете ли, все обдумал. И мне надо кое-что добавить к своему заявлению.

– К какому еще заявлению?

– Да я уже приходил утром и все передал – вон в то окошечко.

– Ваша фамилия? Сейчас найду дело.

Любопытство Рашели было возбуждено, и она подошла поближе. Полицейский чин быстро вернулся с папкой в руках и осмотрел посетителя с ног до головы.

– Шаль? Жюль-Огюст? Это вы и есть? О чем идет речь?

– Да я, знаете ли, опасаюсь, что господин комиссар не совсем ясно понял, где я нашел деньги.

– "Улица Риволи", – сказал полицейский, заглянув в какой-то листок.

Господин Шаль усмехнулся с таким видом, будто выиграл пари.

– Так и есть! Нет, это не совсем точно. Я снова там побывал и, ей-богу, на месте мне вспомнились такие подробности, которые следовало бы для пользы дела отметить, чтобы до конца быть порядочным. – Он кашлянул в кулак и продолжал: – В общем-то, не смею утверждать, что… это было на улице, скорее в Тюильри. Да-да. Я был в Тюильрийском саду, понятно? Я даже посидел на каменной скамейке – она вторая от газетного киоска, когда идешь от площади Согласия к Лувру. Значит, так: сидел и держал в руке тросточку. Сейчас сами увидите, отчего я так настаиваю именно на этой подробности. Вижу: мимо проходит господин с дамой, а за ними тащится мальчишка. А они между собой разговаривают, и я даже подумал – вот ведь пара какая, сумели и семью свою создать, и сына имеют, и все такое прочее… Видите, я вам все говорю. И тут мальчишка проходит мимо скамьи, на которой я сижу, и падает. И вопит. Не в моем обыкновении проявлять душевную слабость – сижу себе, не двигаюсь. А мамаша кидается к нему. Становится на колени перед мальчишкой, прямо против меня, почти у моих ног – я тут при чем, не правда ли? Ну и вытаскивает из своей дамской сумочки, которую в руках держит, носовой платок или какую-нибудь там тряпицу, чтобы утереть лицо мальчишке. А я все сижу себе и сижу. И тут, значит, когда они ушли, – говоря это, он поднял вверх указательный палец, – я стал ворошить тростью, кончиком трости, песок и вдруг вижу – деньги. Припомнил все это я уже после. Я всегда был, как говорится, человек щепетильный. Мадемуазель может это засвидетельствовать: прожил я пятьдесят два года, и упрекнуть мне себя как есть не в чем; это надо учесть. И, значит, зря я не болтаю. Ну вот и появилась у меня такая мысль: может, эта дама и ее сумочка имеют какое-то отношение к деньгам, и я вам это со всей прямотой и высказываю.

– А догнать их было нельзя? – спросила Рашель.

– Да нет, ушли далеко.

Полицейский чин отвел глаза от бумаг.

– А можете ли вы, по крайней мере, описать их приметы?

– Про господина ничего сказать не могу. А дама была одета в темное, дать ей можно лет тридцать. У мальчишки был паровоз. Да, точно вам говорю, такая подробность – паровозик. Именно паровозик, так его и назовем; я хочу сказать – вот такой величины. Мальчишка тащил его за собой. Вы записываете?

– Будьте покойны. Вы все сказали?

– Все.

– Благодарю вас.

Рашель уже подошла к двери, собираясь выйти. А г-н Шаль и не думал уходить. Он облокотился на подставку и наклонился к самому окошку.

– И еще одна крохотная подробность, – произнес он негромко и весь побагровел. – Весьма возможно, что, сдавая деньги на хранение, я допустил маленькую ошибочку. Именно так. – Он умолк и вытер пот со лба. – Помнится, я сдал два кредитных билета, верно ведь? Два билета по пятьсот франков. Да, да, теперь я в этом уверен. Ошибка с моей стороны, или, скорее, оплошность. Потому что… поскольку я нашел… не совсем то: нашел-то я один билет… один билет в тысячу франков. Понятно?.. – Пот струился по его лицу, и он снова обтер его. – Отметьте это, раз я вспомнил; хотя, по существу, это одно и то же.

– Отнюдь не одно и то же, – возразил полицейский чин. – И, уж поверьте, имеет немаловажное значение! Господин, потерявший кредитный билет в тысячу франков, может приходить сюда хоть сто раз, ему так и не отдадут ваши два пятисотенных билета. Вот в чем загвоздка! – Он смерил г-на Шаля недовольным взглядом: – Есть у вас при себе хоть документ, удостоверяющий личность?

Господин Шаль пошарил в карманах.

– Ничего нет.

– Этого еще не хватало, – заметил полицейский чин. – К сожалению, так просто вас отпустить нельзя. Вас будет сопровождать полицейский до самого дома, и пусть консьерж засвидетельствует, что ваша фамилия и место жительства не являются вашим измышлением.

Господину Шалю, казалось, все вдруг стало безразлично. Он то и дело вытирал пот, впрочем, лицо его сделалось каким-то просветленным, почти радостным.

– Я к вашим услугам, – вежливо сказал он.

Рашель рассмеялась. Г-н Шаль с тоской посмотрел на нее, о чем-то поразмыслил, наконец решился подойти к ней и, чуть заикаясь, произнес:

– Случается, мадемуазель Рашель, что под курткой никому не известного простого человека бьется более благородное сердце, да, именно так, более благородное и, присовокуплю, более честное сердце, чем под цилиндром господина такого-то и такого-то, который пользуется всеобщим уважением и даже осыпан всяческими почестями. – Подбородок его дрожал. Он тотчас же пожалел о своей горячности. – Вас это не касается, мадемуазель Рашель. Да и вас также, сударь, – добавил он, безбоязненно глядя на полицейского, вошедшего в комнату.

Рашель не стала заходить в каморку консьержа, у которого полицейский выяснял личность г-на Шаля, и поднялась к себе.

Антуан ждал ее на лестничной площадке.

Она не думала, что встретит его здесь. И, увидев, почувствовала прилив такой бурной радости, что на миг закрыла глаза, хотя на лице ее радость почти не отразилась.

– А я звонил, звонил… И уже совсем отчаялся.

Они весело смотрели друг на друга, улыбаясь, как заговорщики.

– Как вы собираетесь провести утро? – спросил ем, восхищенный ее элегантностью; к ней так шел светлый полотняный костюм и шляпка, украшенная цветами.

– Утро? Да ведь уже второй час. А я еще и не завтракала.

– И я тоже. – Он тут же решился: – Давайте позавтракаем вместе. Ну, пожалуйста! Согласны?

Она улыбалась, покоренная выражением его лица – лица ненасытного мальчишки, не умеющего скрывать свои желания.

– Скажите "да"!

– Ну хорошо, да!

– Уф! – произнес он, облегченно вздохнув.

Она проговорила, отпирая дверь своей квартиры:

– Мне надо только предупредить служанку и отпустить ее домой.

Он ненадолго остался один у двери в прихожую. И вновь перечувствовал все то, что было с ним нынче утром, когда она вдруг потянулась к нему. "Как она меня поцеловала!" – вспомнил он, и такое волнение охватило его, что он оперся рукой о стену.

Рашель уже вернулась.

– Идемте, – сказала она и добавила: – Ужасно хочется есть! – На лице ее мелькнула чувственная улыбка, словно она предвкушала наслаждение.

Он спросил принужденным тоном:

– А не лучше ли вам выйти одной? Я догоню вас на улице.

Она обернулась со смехом:

– Выйти одной? Я совершенно вольна в своих действиях и никогда ни от кого не прячусь!

Они вышли на улицу Риволи, Антуан снова отметил, как ритмична и легка ее походка, – так и казалось, будто она танцует, стоило ей только двинуться с места.

– Куда же мы идем? – спросил он.

– А что, если зайти попросту вот сюда? Ведь уже так поздно! – И кончиком зонта она указала на ресторанчик на углу, посещаемый здешними жителями.

Они поднялись на антресоли – там не было ни души. Столики стояли рядами вдоль верхних полукружий окон, выходивших на сводчатую галерею, стекла начинались на уровне пола, и в низеньком зале царило необычное освещение. Здесь было прохладно и всегда чуть сумрачно. Они уселись друг против друга, переглядываясь, как дети, затеявшие забавную игру.

– А ведь я не знаю даже вашей фамилии, – вдруг сказал он.

– Рашель Гепферт. Двадцати шести лет. Подбородок овальный. Нос средний…

– И все зубы целы?

– Сами сейчас увидите, – воскликнула она, нетерпеливо подвигая к себе блюдо с колбасой.

– Смотрите, она, должно быть, с чесноком.

– Подумаешь, – возразила она. – Обожаю все простецкое.

Гепферт… И когда Антуан подумал, что она, пожалуй, еврейка, в нем сразу восстало то немногое, что еще сохранилось от воспитания, но ровно настолько, чтобы придать всему приключению пикантную остроту, позволить себе насладиться свободой и необычностью своего выбора.

– Отец у меня был еврей, – объявила она без всякой бравады, как будто отгадав мысль молодого человека.

Официантка с нарукавниками, как у молочницы, подала карточку.

– Mixed grill?[90]90
  Жареная смесь (англ.).


[Закрыть] – предложил Антуан.

Лицо Рашели осветилось очень странной улыбкой, которую она, как видно, не смогла сдержать.

– Отчего вы смеетесь? Ведь это так вкусно. И чего тут только нет. Все пережарено вместе, почки, бекон, сосиски, котлеты…

– И вдобавок кресс-салат и яблочное суфле, – вставила официантка.

– Знаю, полакомлюсь с удовольствием, – сказала Рашель, и отблески веселого смеха, который она старалась подавить, казалось, все еще сверкают в ее загадочных глазах.

– А пить будете?

– Буду – пиво.

– Я тоже. И похолоднее.

Она с хрустом жевала листочки маленького сырого артишока, а он не сводил с нее глаз.

– Обожаю приправу с уксусом, – сказала она.

– Я тоже.

Ему так хотелось, чтобы их вкусы сходились во всем. Приходилось сдерживать себя, чтобы не перебивать ее на каждом слове, не восклицать: "Совсем как я!" Все, что она говорила, все, что делала, совпадало с тем, чего он от нее ждал. И одевалась она так, как, по его представлению, должна одеваться избранная им женщина. На ней было старинное ожерелье из янтаря, и крупные бусины, удлиненные, прозрачные, напоминали какие-то плоды – не то огромные ягоды винограда из Малаги, не то сливы, налившиеся на солнце. А под янтарем ее молочно-белая кожа лучилась так, что у него кружилась голова. Антуану казалось, что возле нее он похож на изголодавшегося, которому никогда не насытиться. "Как она меня поцеловала!.." – снова подумал он, и сердце его заколотилось. И вот она здесь, напротив него, точно такая же… Она улыбалась!

На стол поставили две кружки пенистого пива. Обоим не терпелось его попробовать. Антуану приятно было сделать первый глоток одновременно с Рашелью, не сводя с нее глаз; терпкая пенистая влага смочила ему язык, стала теплой в то самое мгновение, когда тот же ледяной напиток холодил язык Рашели, и он испытал такое ощущение, будто губы их снова слились. У него потемнело в глазах, но тут до его сознания дошел ее голос:

– …и женщины помыкают им, как лакеем, – говорила она.

Он взял себя в руки.

– А что за женщины?

– Да мать его и служанка. (Он понял, что Рашель говорит о семье Шаль.) Старуха называет сына не иначе, как Болван!

– Согласитесь, кличка к нему подходит.

– Не успеет прийти домой, как она уже начинает его пилить. По утрам он чистит им обувь на лестнице, даже девчушке ботинки чистит.

– Как? Господин Шаль? – посмеиваясь, спросил Антуан. И он представил себе этого чудака – вот он пишет под диктовку г-на Тибо, вот принимает вместо патрона какого-нибудь его коллегу из Академии моральных наук.

– Они вступили в сговор и просто грабят его! До того дошло, что вытаскивают у него из кармана деньги, прикидываясь, будто перед его уходом чистят ему щеткой спину. А в прошлом году старуха подписала уйму долговых расписок, тысячи на три-четыре франков – подделала подпись сына. Право, мы думали, господин Шаль заболеет от огорчения.

– А как же он поступил?

– Разумеется, все выплатил. За полгода, в рассрочку. Не мог же он донести на мать.

– А мы-то все, встречаясь с ним каждый день, ничего подобного и не подозревали.

– Вы никогда не бывали у них?

– Никогда.

– Теперь обстановка у них просто нищенская. Но видели бы вы убранство в их комнатах еще года два тому назад. Зайдешь, бывало, в их квартиру, выложенную паркетом, с деревянной обшивкой на стенах, изящными панелями над дверями, – и, право, кажется, что перенесся в век Вольтера. Мебель с инкрустацией, фамильные портреты, даже старинное серебро.

– Куда же все делось?

– Все тайком распродали эти ведьмы. Возвращается однажды вечером господин Жюль домой и видит: секретера эпохи Людовика Шестнадцатого как не бывало, а потом исчезли шпалеры, кресла, стенные часы, миниатюры. Даже портрет деда – этакого видного молодца в мундире, с треуголкой под мышкой, перед развернутой картой.

– Дворянское звание, полученное за военные заслуги?

– Вероятно. Он служил в Америке под начальством Лафайета[91]91
  Лафайет Мари-Жозеф де (1757–1834) – французский генерал и политический деятель, участвовал в войне Американских Штатов за независимость против Англии (1774–1783 гг.) на стороне американцев.


[Закрыть].

Антуан отметил, что она словоохотлива и рассказывает недурно, приводит красочные подробности. Явно умна. А главное, склад ее ума, манера наблюдать и запоминать были именно такими, какие он высоко ценил.

– У нас дома он никогда ни на что не жалуется, – сказал Антуан.

– Ну я-то не раз по вечерам видела, как он выползает на лестницу поплакать!

– Нет, просто не верится! – воскликнул Антуан.

И восклицание его сопровождалось таким живим взглядом, такой улыбкой, что она сразу забыла обо всем и стала думать только о нем одном.

Он спросил:

– Они и в самом деле дошли до крайней нужды?

– Да какое там! Все деньги старухи прячут в кубышку. И себе ни в чем не отказывают, уверяю вас. А ему закатывают сцены, если он купит себе грошовую пастилку! Ах, если бы я вам порассказала все, что о них говорят в доме!.. Например, Алине захотелось… отгадайте-ка чего?.. Женить на себе господина Жюля! Не смейтесь, она свое чуть-чуть не получила! Действовала в сговоре со старухой. По счастью, в один прекрасный день они рассорились…

– И Шаль был согласен?

– Э, да он в конце концов согласился бы, ради Дедетты. Обожает ее. Надумают они чего-нибудь от него добиться и тут же начинают угрожать, что отправят девочку в Савойю, на родину Алины; он заливается слезами и обещает сделать все, что бы они ни пожелали.

Он не слышал, о чем говорит Рашель: смотрел, как шевелятся ее губы, которые он целовал, красиво обрисованные губы, посредине пухлые, а в уголках они сходятся в тонкую черточку; когда она молчит, уголки губ слегка приподняты, будто она собралась улыбнуться и раздумала, и полуулыбка эта не насмешливая, а мирная, веселая.

Мысли его были так далеки от бедняги Шаля, что вполголоса он произнес:

– А знаете, я человек счастливый! – и сразу покраснел.

Она рассмеялась. Накануне, во время операции, она смогла вполне оценить душевное величие этого человека и теперь была в восторге от того, что открыла в нем мальчишество, которое как-то приближало его к ней.

– С каких это пор? – спросила она.

Он пошел на небольшую ложь:

– С сегодняшнего утра.

А ведь так оно и было на самом деле. Ему вспомнилось, с каким ощущением вышел он от Рашели на улицу, освещенную солнцем. Никогда он не чувствовал в себе такой силы; вспомнилось, как у Королевского моста он вмешался в самую гущу экипажей и просто с поразительным хладнокровием, проскальзывая между ними, думал: "До чего же я уверен в себе, до чего же хорошо я сейчас управляю собой! А ведь есть люди, которые отрицают, что ты хозяин своей судьбы!"

– Не угодно ли вам жареных белых грибов? – спросил он.

– With pleasure[92]92
  С удовольствием (англ.).


[Закрыть].

– Вы говорите по-английски?

– Разумеется. Si son vedute cose piu straordinarie[93]93
  И не такое еще бывает (ит.).


[Закрыть].

– И по-итальянски? И по-немецки?

– Aber nicht sehr gut[94]94
  Но не очень хорошо (нем.).


[Закрыть].

Он ненадолго задумался.

– Вам доводилось путешествовать?

Она сдержала улыбку.

– Да, немного.

Он попытался заглянуть ей в глаза – уж очень загадочной показалась ему ее интонация.

– Да, о чем же я говорил? – произнес он.

Слова были для них пустым звуком, зато взгляды, улыбки, тембр голоса, самые незначительные движения помимо них вели между собою неумолчную беседу. Она вдруг сказала, внимательно посмотрев на него:

– Вы совсем не похожи на того, кого я видела этой ночью…

– Даю слово, это он и есть, – подхватил Антуан, поднимая руки, еще желтые от йода. – Не могу же я разыгрывать великого врача, когда нужно всего лишь отделить кость от котлеты!

– Знаете, я успела достаточно хорошо вас разглядеть!

– И что же?

Она промолчала.

– Вам довелось впервые присутствовать на таком представлении? – спросил он.

Она посмотрела на него, помолчала и сказала со смехом:

– Мне? – И тон ее, казалось, говорил: "Я еще и не то видела!" Но она тотчас же перевела разговор: – Вам приходится оперировать ежедневно?

– Вообще не приходится. Хирургией я не занимаюсь. Я терапевт, врач по детским болезням.

– Отчего же вы не стали хирургом? Такой человек, как вы!

– Надо полагать, это не мое призвание.

– Ах, как досадно! – вздохнула она.

Они помолчали. Ее слова вызвали в его душе печальный отзвук.

– Врач по внутренним болезням, хирург – да не все ли равно… произнес он громко. – О призваниях строятся всякие досужие домыслы. Всегда думаешь, что сам выбрал свое дело. А ведь все решают обстоятельства… – И она увидела, как на его лице вновь проступает то мужественное выражение, которое покорило ее накануне у изголовья больного ребенка. – Сделано, и обсуждать больше нечего, – продолжал он. – Избранный путь всегда лучший, только бы можно было идти вперед, к цели!

И он вдруг подумал о прелестной женщине, сидевшей напротив него, подумал о том, какое место за несколько часов она уже успела занять в его жизни, и сразу встревожился: "Главное, чтобы она не помешала мне работать! Добиваться успеха!"

Она заметила, что его лицо на миг омрачилось.

– Должно быть, вы невероятно упрямы.

Он усмехнулся:

– Вы не станете надо мной смеяться? Долгое время моим девизом было латинское слово, означающее: "Выстою!" Я даже велел отпечатать его на моей почтовой бумаге, выводил на первой странице моих книг. – Он вытащил цепочку от часов: – Даже вырезал на старинной печатке и ношу ее до сих пор.

Она подержала изящную вещицу, висевшую на конце цепочки.

– Чудесно!

– Правда? Вам нравится?

Она поняла его и сказала, возвращая печатку:

– Нет.

Но он уже отцепил брелок!

– Возьмите, прошу вас.

– Да вы с ума сошли!

– Рашель… на память о…

– На память о чем?

– Обо всем.

Она повторила:

– Обо всем? – и все смотрела ему в лицо и смеялась от души.

О, как же она сейчас ему нравилась! Как пленяла его эта непринужденная улыбка – улыбка почти мальчишеская! Не было в ней ничего общего ни с продажными женщинами, с которыми он встречался, ни с девушками и молодыми женщинами, которых видел в свете или в отелях в дни каникул и которые приводили его в замешательство, но, как правило, ничуть не привлекали. Рашель не внушала ему робости, – она была так близка ему. В ней была какая-то языческая прелесть и даже что-то от той непосредственности, которая свойственна девицам легкого поведения, любящим свое ремесло; но в ее прелести не было ничего сомнительного, пошлого. Как же она ему нравилась! Он видел в ней не только женщину, отвечавшую его вкусам, как ни одна другая, но впервые в жизни ему казалось, что он нашел спутницу жизни, друга.

Мысль эта неотступно преследовала его с самого утра. Он уже вынашивал замысел новой своей жизни, в которой Рашель отводилось определенное место. Одно только и оставалось для заключения договора – согласие соучастника. И он совсем по-мальчишески вел себя, сгорал от желания взять ее за руку, сказать; "Вы та, которую я ждал. Не хочу я больше случайных связей, но я терпеть не могу неясности, поэтому давайте заранее определим наши отношения. Вы будете моей любовницей. Наладим же нашу жизнь". Уже не раз он невольно выдавал свою заветную мечту, отваживался заглянуть в будущее; но она делала вид, будто не понимает, и он угадывал в ней какую-то сдержанность, которая мешала ему сразу раскрыть все свои замыслы.

– Не правда ли, здесь уютно? – говорила она, объедая гроздь замороженной смородины, подкрасившей ей губы.

– Да. Надо его запомнить. В Париже все найдешь, даже что-то провинциальное. – И, показывая на пустой зал, он добавил: – И нечего опасаться, что кого-нибудь встретишь.

– Вам было бы неприятно, если бы нас встретили вместе?

– Что за выдумки, я же о вас беспокоюсь.

Она пожала плечами.

– Обо мне? – Ей было приятно сознавать, что она возбуждает его любопытство, и она не спешила рассказывать о себе. Но в его вопрошающем взгляде было столько затаенной тревоги, что она решилась и доверительно сказала: – Повторяю, мне не перед кем отчитываться. Средства на жизнь, пусть скромные, у меня есть, и я обхожусь. Я свободна.

Напряженное лицо Антуана сразу разгладилось – он обрадовался, как ребенок. И она поняла, что он воспринял смысл ее слов так: если захочешь, я стану твоей. Будь на его месте любой другой, она бы возмутилась, но он ей нравился, и радостное сознание, что она желанна, унесло обиду при мысли, что он неверно понимает ее.

Подали кофе. Она умолкла, задумалась. Ведь и самой ей не казалось невероятной их связь; вот сейчас, например, она вдруг подумала: "Заставлю его сбрить бороду". Однако, ведь она его совсем не знает; такое влечение, как то, что сегодня она испытывает к нему, она в общем уже испытывала к другим. Пусть он не заблуждается и не смотрит на нее так, как смотрит сейчас, самоуверенно и плотоядно…

– Папиросу?

– Не надо, у меня есть свои, не такие крепкие.

Он протянул ей горящую спичку; она затянулась, выпустила струю дыма, окутавшего ее лицо.

– Благодарю.

Сомнений нет; нужно с самого начала избежать недоговоренности. Ей тем легче было завести откровенный разговор, что она ничем не рисковала. Она чуть отодвинула чашку, облокотилась на стол, оперлась подбородком на сплетенные пальцы. Она щурилась от дыма, и глаз ее почти не было видно.

– Да, я свободна, – с ударением произнесла она, – но это отнюдь не значит, что мною можно располагать. Вам это понятно?

И снова у него на лице появилось обычное упрямое выражение. Она продолжала:

– Признаюсь, жизнь меня потрепала, и довольно основательно. Не всегда я располагала свободой. Еще два года назад ее у меня не было. А теперь есть. И я дорожу ею. – Она воображала, что говорит искренне. – Так дорожу, что ни за что на свете с ней на расстанусь! Вам это понятно?

– Да.

Они замолчали. Он наблюдал за ней. Она усмехнулась и, не глядя на него, стала помешивать кофе ложечкой.

– К тому же говорю вам прямо: мне не дано быть верной подругой, надежной любовницей. Люблю потакать всем своим прихотям. Самым разным. А для этого надо быть свободной. И я хочу остаться свободной. Вам это понятно?

И не спеша она начала прихлебывать мелкими глотками кофе, обжигая губы.

Антуан вдруг почувствовал отчаяние. Все рушилось. Но ведь она еще тут, рядом с ним, пока ничего не потеряно. Он никогда не отказывался от того, что задумал; к поражениям он не привык. Во всяком случае, теперь ему все ясно. А ясность он предпочитал самообману. Когда ты хорошо осведомлен, можно действовать. Ни на миг ему не приходило в голову, что она может ускользнуть от него, может отвергнуть замысел их союза. Таков уж он был: всегда убежден, что непременно достигнет цели.

А теперь нужно было лишь одно: лучше понять ее, развеять тайну, которая все еще ее окружала.

– Значит, два года назад вы свободны не были? – произнес он негромко, явно вопросительным тоном. – А сейчас вы и в самом деле свободны – навсегда?

Рашель взглянула на него так, будто перед ней был ребенок. И в глазах у нее мелькнула насмешка. Словно она говорила: "Пожалуй, я вам отвечу, но лишь потому, что так хочу".

– Человек, с которым я жила, обосновался в Египетском Судане, объяснила она, – и во Франции он никогда не появится. – Раздался ее негромкий короткий смех, она опустила глаза. – Пойдемте, – отрезала она, вставая.

Когда они вышли из ресторана, она повернула к Алжирской улице. Антуан шел рядом, не говоря ни слова, раздумывая, как ему поступить; он уже не в силах был расстаться с ней.

Они подошли к подъезду, и тут Рашель вдруг помогла ему:

– А вы не подниметесь проведать Дедетту? – спросила она. И с невозмутимым видом добавила: – Пожалуй, я зря вам это предложила, вероятно, вы заняты?

И в самом деле Антуан обещал вернуться в Пасси посмотреть своего маленького пациента. И еще надо было перечесть гранки доклада – утром их передал ему Патрон в больнице с просьбой проверить ссылки. А главное, он намеревался пообедать в Мезон-Лаффите – там его ждали, и он твердо решил не слишком опаздывать, чтобы хоть немного поговорить с Жаком. Но все это потеряло для него всякий смысл, как только оказалось, что можно побыть с ней.

– Я свободен весь день, – заявил он, пропуская Рашель вперед.

И только мимоходом посетовал о том, что сорвалась работа, что он резко изменил привычный образ жизни. Ну что ж, тем хуже. (Он чуть не подумал: "Тем лучше".)

У дверей своей квартиры она вставила ключ в замочную скважину и обернулась. Лицо ее горело страстью, страстью бесхитростной и непритворной, страстью свободной, ликующей, непреодолимой.