Текст книги "Семья Тибо, том 1"
Автор книги: Роже Мартен дю Гар
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 86 страниц)
Несколько раз в неделю Антуан заходил за Рашелью, и они вместе отправлялись обедать.
В тот вечер, перед самым выходом, она подошла к зеркалу, стала вынимать пудреницу из сумочки и уронила какую-то бумажку, сложенную вдвое, которую Антуан и поднял.
– А, благодарю.
В ее голосе ему почудилось какое-то замешательство; Рашель тут же отгадала его мысль.
– Ну, вот, – начала она, стараясь все обратить в шутку. – Что ты выдумал? На, читай. Это расписание поездов.
Бумажку он не взял, и она снова спрятала ее в сумочку. Но немного погодя он спросил:
– Отправляешься в путешествие? – На этот раз ему бросилось в глаза, что ресницы у нее дрогнули, улыбка стала явно натянутой. – Рашель!
Она уже не улыбалась. "Нет, я не хочу… – подумал Антуан, и его внезапно охватила тоска. – Нет, я не перенес бы даже недолгой разлуки". Он подошел к ней, тронул ее плечо; она разрыдалась, припала к его груди.
– Да что с тобой?.. Что? – тихо допытывался он.
Она поспешила ответить, роняя отрывистые фразы:
– Ничего. Ровно ничего. Просто настроение плохое. Да ты сейчас сам увидишь, пустяки это: все из-за могилы девочки, знаешь, там, в Ге-ла-Розьер. Просто я давно уже туда не ездила, а съездить надо, понимаешь? Ах, как я тебя напугала! Прости меня. – Но вдруг, сжав его в объятиях, она жалобно спросила: – Скажи, котик, ты и вправду так ко мне привязался? Значит, тебе было бы очень тяжело, если бы я когда-нибудь?..
– Молчи, – шепнул он, испуганный тем, что впервые осознал, какое место заняла Рашель в его жизни. И робко спросил: – А на сколько дней ты… уедешь?
Она освободилась из его объятий и с искусственным смехом подбежала к зеркалу обмыть глаза.
– До чего же глупо так плакать, – проговорила она. – Постой-ка, все произошло тогда тоже вечером, в это же время, как раз перед обедом. Я была дома, у меня собрались друзья, – ты их не знаешь. Вдруг раздается звонок телеграмма: "Девочка больна, состояние очень тяжелое, приезжайте". Я все поняла. Бросилась на вокзал в чем была – в кружевной шляпе с блестками и открытых туфельках; вскочила в первый же поезд. Ехала всю ночь одна, в оцепенении. Как я не сошла с ума? – Она обернулась к нему: – Потерпи немного, пусть пообсохнут – так будет лучше. – Ее лицо вдруг оживилось: Знаешь, как было бы мило, если б ты поехал со мной! Послушай, можно обернуться за два дня – субботу и воскресенье. Переночуем в Руане или в Кодбеке; а на следующий день отправимся на кладбище, в Ге-ла-Розьер. Вот было бы здорово, проехались бы, да еще вдвоем! Верно ведь?
Они отправились в путь в последнюю субботу сентября, в погожий послеобеденный час; ехали в полупустом поезде, одни в купе.
Антуан радовался двум дням отдыха, да еще вдвоем с Рашелью. Нервное напряжение у него прошло, помолодевшие глаза смеялись, он был оживлен, как мальчишка, подшучивал над Рашелью – над тем, что у нее столько свертков, завалила почти всю сетку, – и отказался сесть рядом, а устроился напротив, чтобы вдоволь на нее насмотреться.
– Да угомонись ты, пожалуйста, – проговорила она, когда он снова вскочил, чтобы опустить занавески на окне. – Я ведь не растаю.
– Конечно. Зато я слепну, когда тебя освещает солнце!
И правда: когда яркий свет падал на ее лицо и зажигал волосы, долго смотреть на нее было невозможно – слепило глаза.
– Мы ведь еще ни разу не путешествовали вдвоем, – заметил он. – Ты об этом подумала?
Она даже не улыбнулась, сжала губы с каким-то непокорным, своевольным выражением. Он наклонился:
– Что с тобой?
– Ничего… Поездка…
Он умолк, думая о том, как эгоистично ведет себя, совсем забыл о цели путешествия. Но она вдруг сказала:
– Меня всегда волнует отъезд. Пейзажи, мелькающие мимо… А впереди неизвестное.
На миг ее взгляд задержался на линии горизонта, убегающей назад.
– Покаталась я в жизни на всех этих поездах да пароходах!
Ее лицо омрачилось.
Антуан перебрался к ней, растянулся на диване и положил голову ей на колени.
– Umbilicus sicut crater eburneus[136]136
Пупок твой подобен сосуду из слоновой кости (лат.).
[Закрыть], – прошептал он. Потом, немного помолчав и ясно чувствуя, что мысли Рашели витают где-то далеко, он спросил: – О чем задумалась?
– Да ни о чем. – И она постаралась прикинуться веселой. – О твоем каком-то учительском галстуке! – воскликнула она, и ее палец скользнул под полоску материи. – Ну, скажи, пожалуйста, неужели, даже собираясь в дорогу, ты не можешь повязать его повольнее, чуть посвободнее? – Она потянулась и, снова улыбнувшись, добавила: – Нам повезло, мы с тобой одни… Ну, говори же… Расскажи что-нибудь.
Он рассмеялся.
– Но ведь всегда рассказываешь ты, а что у меня? Больные, экзамены… О чем же рассказывать? Всегда я жил, как крот в своей норе. А ты меня вытащила из темной ямы и показала вселенную.
Никогда еще он не делал ей такого признания. Она наклонилась, обхватила обеими руками его голову, лежавшую на ее коленях, и долго смотрела на любимое лицо.
– Правда? Истинная правда?
– Знаешь что, – продолжал он, не меняя позы, – на будущий год мы с тобой не будем торчать все лето в Париже.
– Ну что ж!
– В этом году я не брал отпуска; постараюсь получить две недели.
– Хорошо.
– А может быть, даже и три.
– Хорошо.
– Поедем куда-нибудь вместе, все равно куда… Верно?
– Хорошо.
– Если хочешь – в горы. В Вогезы. Или в Швейцарию. А может быть, и еще дальше?
Рашель сидела, задумавшись.
– О чем ты думаешь? – спросил он.
– Да все об этом. Хорошо, поедем в Швейцарию.
– Или же на итальянские озера.
– Ну нет!
– Почему? Тебе не нравятся итальянские озера?
– Не нравятся.
Он все еще лежал – его убаюкивала легкая тряска вагона, и он согласился:
– Ну что ж, поедем в другое место… Куда захочешь. – Но после паузы он переспросил санным голосом: – А почему тебе не нравятся итальянские озера?
Она поглаживала кончиками пальцев лоб Антуана, его ресницы, поглаживала виски, чуть впалые, как и щеки, и не отвечала. Он закрыл глаза, и в его дремлющем мозгу засела упорная мысль:
– Значит, не хочешь говорить, почему ты против итальянских озер?
Она сделала чуть приметную недовольную гримаску:
– Да ведь там умер Арон. Ну да, мой брат, ты же знаешь? В Паланце.
Он подосадовал на свою настойчивость и все же осведомился:
– А разве он там жил?
– Да нет же; он там путешествовал. Совершал свадебное путешествие.
Она нахмурилась и немного погодя, как бы отгадав мысли Антуана, прошептала:
– Чего только мне уже не привелось в жизни увидеть…
– Ты что, в ссоре со своей невесткой? – спросил он. – Ты никогда о ней не говорила.
Поезд шел медленно. Она поднялась, выглянула в окно. Но, очевидно, услышав вопрос Антуана, обернулась, спросила:
– Что? С какой невесткой? С Кларой?
– С женой твоего брата: ты же сказала, что он умер во время свадебного путешествия.
– Она умерла вместе с ним. Я же тебе рассказывала об этом… Нет? – Она не отрываясь смотрела в окно. – Оба утонули в озере. Так никто и не узнал, как все это произошло. – Она поколебалась: – Никто, кроме, пожалуй, Гирша…
– Гирша? – воскликнул он, приподнимаясь на локте. – Значит, он был там вместе с ними? Но… тогда и ты тоже?
– Ах, не будем говорить об этом сегодня, – умоляюще сказала она и снова села. – Передай-ка мне сумочку. Ты не голоден?
Она развернула плитку шоколада, сжала ее зубами и протянула Антуану он, улыбаясь, подхватил игру.
– Так всего вкуснее, – сказала она, и в ее глазах мелькнуло что-то сластолюбивое. Неожиданно она произнесла резким тоном:
– Клара была дочерью Гирша. Теперь-то понимаешь? Через дочь я и познакомилась с отцом. Неужели я тебе никогда не рассказывала об этом?
Он отрицательно покачал головой, но больше ни о чем не выведывал, стараясь сопоставить новые для него подробности с теми, о которых слышал раньше. К тому же Рашель, как всегда, когда он прекращал расспросы, начала обо всем рассказывать по собственному почину:
– Ты не видел фотографии Клары? Я разыщу и покажу тебе. Она была моей подругой. Мы познакомились еще в младшем классе. Но она пробыла в Опере всего лишь год. Здоровье у нее было слабое, А может быть, Гирш предпочитал держать ее при себе, что вполне возможно… Мы с ней подружились. По воскресеньям я отправлялась к ней, в манеж Нейи. Тогда-то я и начала учиться верховой езде, в одно время с ней. А позже, по заведенной привычке, мы вместе катались верхом – все трое.
– Кто же это – все трое?
– Ну да – Клара, Гирш и я. А начиная с пасхи я стала заезжать за ними три раза в неделю к шести утра. В восемь мне уже следовало быть в Опере. В эту пору весь Лес принадлежал нам одним; было чудесно.
Она ненадолго замолчала. Он смотрел на нее, облокотясь на полку, и совсем притих.
– Она была сумасбродка, – продолжала Рашель, отдаваясь воспоминаниям. Очень смелая, очень добрая; обаятельная; обаятельная и немного озорная, а иногда взгляд у нее становился жуткий – совсем отцовский. В те времена она была моей лучшей подругой, а мой брат уже несколько лет был в нее влюблен: он и работал, поставив перед собой цель в один прекрасный день жениться на ней. Но Клара не желала. Гирш, разумеется, тем более. И вдруг она сразу перерешила, причем я сначала не могла понять почему. Впрочем, и во время помолвки я еще ни о чем не подозревала. А потом уже было слишком поздно вступиться я не могла. – Она помолчала. – Ну а потом, недели три спустя, я получила телеграмму от Гирша, который звал меня в Паленцу. Я понятия не имела, что он поехал к ним, но когда выяснилось, что он там, я мигом почуяла трагическую развязку. Да тут и тайны никакой нет. Ведь на шее у Клары виднелись кровоподтеки. Он наверняка задушил ее.
– Кто это – он?
– Арон. Ее муж. В тот вечер он нанял лодку, собрался покататься по озеру – один. Гирш ему не препятствовал: это ему было на руку; основания у него, верно, были: он знал, что Арон думает покончить с собой. Да и Клара тоже подозревала это; Гирш за ней не уследил, и она, улучив минуту, вскочила в лодку, которая уже отчаливала от берега. По крайней мере, я до всего этого мало-помалу сама дошла, потому что Гирш… – Она вздрогнула: – Гирш непроницаем, – отчеканила она.
Она снова замолчала, и Антуан спросил.
– Но зачем же было кончать самоубийством?
– Арон вечно говорил об этом. Такой у него был конек с детства. Поэтому-то я и не решилась что-нибудь ему сказать, и из-за моего попустительства он женился. Ах, как я корю себя за это, – добавила она с глубокой скорбью. – Быть может, если б я тогда сказала… – И, глядя на Антуана так, будто он мог оправдать ее перед ее же совестью, продолжала: Ведь я открыла их тайну. Но сообщать о ней Арону не стоило. Правда? Ведь он столько раз грозился покончить с собой, если Клара не выйдет за него замуж. Он бы так и сделал, скажи я ему обо всем, что случайно обнаружила… А как по-твоему?
Антуан не знал, что отвечать, но повторил:
– Случайно?
– Ну да, совершенно случайно; как-то утром я пришла за Кларой и Гиршем, чтобы вместе отправиться в Лес. Поднялась прямо в спальню Клары; подхожу ближе и слышу шум, словно кто-то борется; бросаюсь туда… дверь была полуотворена: Клара без блузки, с голыми руками, запуталась в юбке для верховой езды; и в тот миг, когда я распахнула створку двери, она схватила хлыст, лежавший на стуле – бац! и со всего размаха хлестнула Гирша по лицу.
– Отца?
– Да, мой милый. И, признаюсь, потом я часто об этом вспоминала, воскликнула она со злорадным смехом. – Часто представляла себе его лицо, его бледную физиономию. И шрам, который становился все темнее. Ведь он тоже любил колотить, и колотил пребольно. Ну, а на этот раз – ха-ха-ха! – его самого отстегали хлыстом.
– Но… из-за чего?
– По правде говоря, я толком ничего и не узнала, что произошло в то утро… Должно быть, Клара перестала повиноваться после помолвки. Мне в голову сразу пришла эта мысль. Припомнила кое-какие обстоятельства, которые и прежде меня удивляли, и вмиг догадалась, прозрела… Гирш вышел из комнаты с надменным видом, не сказав мне ни слова, – ясно, был уверен, что я-то не проговорюсь. Как видишь, он был прав. Я пристала к Кларе с расспросами. Она во всем призналась. Но она поклялась, и, конечно была вполне искренна, поклялась, что с этим покончено навеки, сказала, что выходит замуж именно ради избавления от всего этого. Избавления от Гирша? Или ради избавления от… своей страсти? Вот этот вопрос мне бы и следовало задать самой себе в тот день. Следовало бы понять, хотя бы по тону, которым она говорила о нем, что ничего не кончено. – И после паузы она добавила глухим голосом: – Раз женщина говорит о мужчине с такой вот ненавистью, значит, она все еще к нему неравнодушна.
Она снова на минуту задумалась, понурив голову, опустив глаза. Потом продолжала:
– Позже я убедилась, что это так и есть, потому что сама Клара в разгар своего свадебного путешествия… – понимаешь? – вдруг вызвала Гирша в Италию… Никаких подробностей больше я не знаю. Но Арон, наверное, их застиг, иначе он не стал бы топиться… А вот намерения Клары для меня так и остались неясными. Зачем она бросилась в лодку к мужу? Чтобы помешать ему покончить с собой? Или же умереть вместе с ним? Предположить можно и то и другое… Каково им было с глазу на глаз, в лодке, темной ночью, посреди озера? Несчетное число раз задавалась я вопросом – что же между ними произошло? Может быть, она бесстыдно призналась ему во всем? Она была способна на это… А может быть, Арон решил уничтожить ее и принять смерть, чтобы положить всему конец?.. На другой день нашли пустую лодку, а еще спустя несколько дней сразу два трупа. Но, по-моему, всего загадочнее то, что Гирш вызвал меня телеграммой еще до того, как начали их искать, вечером, когда они уплыли, до закрытия почты.
Она помолчала, о чем-то раздумывая, потом продолжала:
– Да ты, вероятно, читал об этой истории в тогдашних газетах, только внимания не обратил. Итальянская полиция произвела расследование, в дело вмешалась и французская полиция: в Париже произвели обыск в квартире Арона и у меня, но разгадки так и не нашли. Я-то осведомлена лучше их!
– А твоего Гирша так никогда и не трогали?
Она выпрямилась и живо ответила, чеканя слова:
– Нет. Моего Гирша так никогда и не трогали.
В ее голосе, во взгляде, которым она окинула Антуана, почувствовался вызов, но он не придал этому значения, ибо часто, когда она рассказывала о своем прошлом, в тоне ее появлялось что-то задорное, как будто ей доставляло удовольствие изумлять того, кто произвел на нее неизгладимое впечатление в вечер их первой встречи.
– Гирша так никогда и не трогали, – повторила она уже другим тоном, с недоброй усмешкой. – Но он был осмотрителен и в тот год предпочел во Францию не возвращаться.
– Неужели ты думаешь, что она, его дочь, во время свадебного путешествия…
– Ну, будет! – воскликнула она и бросилась к нему в страстном порыве, так всегда бывало, когда разговор между ними заходил о Гирше; и она властно закрыла ему рот поцелуем.
– Ах, ты не такой, как все другие, – шепнула она, ластясь к нему. – Ты добрый, благородный! Такой правдивый! Ах, до чего же я люблю тебя, котик!
Антуан не мог избавиться от впечатления, которое произвел на него рассказ Рашели, и, казалось, хотел кое о чем ее расспросить, но она повторила:
– Будет, будет… Все это так тяжело… Обними меня покрепче, приголубь… Баюкай меня, баюкай… Котик, дай мне забыться…
Он крепко обнял ее. И вдруг из глубины его подсознания вырвалась, словно какая-то еще неведомая ему инстинктивная потребность, жажда приключений: бежать от размеренного существования, сызнова начать все, ринуться навстречу опасностям, на вольные, безрассудные поступки бросить ту силу, которую он с гордостью подчинил другим целям – работе.
– А если нам куда-нибудь уехать вот так, вдвоем? Послушай-ка! Давай вместе перестроим нашу жизнь в далеких, далеких краях… Ты даже не знаешь, на что я был бы способен.
– Ты-то? – воскликнула она и расхохоталась.
Она подставила ему губы для поцелуя. И он, отрезвленный, делая вид, будто просто хотел пошутить, уже улыбался.
– Ах, как я люблю тебя, – сказала она и, прильнув к нему, все смотрела на него с тоской, о которой он вспомнил позже.
Руан был знаком Антуану. Его родня со стороны отца была нормандского происхождения; еще и сейчас г-н Тибо насчитывал в Руане несколько родственников, и довольно близких. К тому же восемь лет тому назад Антуан отбывал там воинскую повинность.
И Рашели пришлось отправиться с ним перед обедом в заречную часть, в предместье, забитое солдатами, пройти вдоль бесконечно длинной казарменной стены.
– Лазарет, – весело воскликнул Антуан, показывая Рашели на освещенное здание. – Видишь вон там второе окно? Палата. Там я торчал целыми днями, ничего не делая, даже не имея возможности читать, надзирая за двумя-тремя лоботрясами, увильнувшими от работы, или несколькими ухажерами, покалеченными в драке. – Он беззлобно смеялся и закончил так: – Зато теперь я счастлив, вот что!
Она промолчала и пошла вперед; он не заметил, что она чуть не расплакалась.
В кинематографе шла картина "Неведомая Африка"; Антуан показал Рашели на афишу, она кивнула головой и потянула его в гостиницу, где они остановились.
За обедом ему так и не удалось развеять ее дурное настроение, и, раздумывая о причине их путешествия, он немного упрекал себя за то, что ему так весело.
Не успели они войти в номер, как она бросилась ему на шею, сказала:
– Не сердись на меня!
– Да за что же сердиться?
– За то, что я отравляю тебе всю поездку.
Он хотел было разубедить ее. Но она снова обняла его, повторяя, будто это важно было для нее самой:
– Ах, как я люблю тебя!
Они отправились в Кодбек на следующий день спозаранок.
Стало еще жарче и душнее; над рекой, разлившейся здесь очень широко, висело сверкающее марево. Антуан перетащил свертки на постоялый двор, где сдавались напрокат экипажи. Коляска, которую они заказали, задолго до назначенного срока остановилась перед окном, возле которого они завтракали. Рашель поторопилась покончить с десертом. Она сама сложила свертки в откидной верх экипажа, подробно растолковала кучеру, по какой дороге хочет ехать, и весело вскочила в старую коляску.
И чем ближе становилась тягостная цель путешествия, тем все заметнее к Рашели возвращалось ее обычное оживление. Она приходила в восторг от дороги: узнавала подъемы, спуски, холмы, увенчанные крестами, деревенские площади. И все ее удивляло. Можно было подумать, будто она никогда не покидала столичного пригорода.
– Да нет, ты только посмотри! Какие куры! А какая старая развалина жарится на солнце! А какие ворота на околице – с каменной глыбой для противовеса. До чего же они тут отстали от века! Видишь, ведь я предупреждала тебя – настоящее захолустье!
Завидев в долине кровли, разбросанные вокруг церковки в деревне Ге-ла-Розьер, она поднялась во весь рост, и радость осветила ее лицо, словно она обрела родной край.
– Кладбище слева, вдали от селения. Вон за теми тополями. Подожди, сейчас увидишь… По деревне езжайте рысью, – велела она кучеру, когда они поравнялись с первыми строениями.
В глубине дворов, заросших травой, прятались белые домишки в темных разводах, под соломенными кровлями, светлыми пятнами мелькая между стволами яблонь; ставни были закрыты. Проехали мимо зданьица, крытого шифером и стоявшего между двумя тисовыми деревьями.
– Мэрия, – восторженно воскликнула Рашель. – Ничего не изменилось. Тут составлялись все акты… А вон там, видишь, позади и жила кормилица. Славные люди. Они отсюда уехали, а не то бы я зашла к ним, обняла бы старушку… Знаешь, я как-то здесь погостила; когда приехала, меня устроили тут у одних людей, – у них нашлась для меня койка. Вместе с ними я столовалась, хохотала над их говором. Они смотрели на меня как на диковинного зверя. Кумушки таскались ко мне, когда я еще была в постели, – поглазеть на мои пижамы. Просто невероятно, до чего здесь народ отсталый! Но люди все славные. Все они тут так душевно ко мне отнеслись, когда малютка умерла. Потом я им послала всякую всячину: засахаренные фрукты, ленты на чепцы, спиртные напитки для кюре. – Она снова встала. – Кладбище там, за холмом. Вглядись-ка получше, тогда увидишь могилы в ложбине. Ну-ка, приложи руку: угадай, отчего у меня так сердце колотится! Я всегда боюсь, что не найду бедненькую малютку. И все оттого, что мы не пожелали оплатить место навечно; в здешних краях, – все тут нам об этом толковали, – это не принято. И все же я наперекор себе всякий раз, как приеду, думаю: а вдруг они ее вышвырнули? Ведь были бы вправе, сам понимаешь!.. Остановитесь вот тут, у дорожки, старина; пешком дойдем до входа… Пошли, пошли живее.
Она выпрыгнула из экипажа и побежала к решетчатой калитке, распахнула ее, исчезла за пролетом стены, и чуть погодя снова появилась, крикнув Антуану:
– Она здесь, по-прежнему!
Солнечные лучи били ей прямо в лицо, и выражало оно одну лишь радость. Она вновь скрылась из вида.
Антуан нашел ее. Она стояла с независимым видом, подбоченясь, перед клочком земли, покрытым бурьяном и вклинившимся в угол между двумя стенами: обломки ограды торчали из зарослей крапивы.
– Она по-прежнему здесь, но в каком все виде! Ох, бедненькая моя девочка! Нечего сказать, хорошо они содержат твою могилку. А ведь я им посылаю двадцать франков в год, чтобы о ней пеклись. – Затем, обернувшись к Антуану, сказала как-то неуверенно, словно просила извинить ее за причуду: Сними, пожалуйста, шляпу, котик.
Антуан покраснел и сбросил шляпу.
– Бедненькая моя доченька, – вдруг сказала Рашель. Она оперлась на плечо Антуана, глаза ее наполнились слезами. – И подумать только, что я не была с ней в ее смертный час, – шепнула она. – Приехала слишком поздно. Ангелок, просто ангелок; личико бледное… – И, вытерев глаза, она неожиданно улыбнулась: – В странную я тебя вовлекла прогулку, верно? Дело давнее, а все же за сердце берет, ничего не поделаешь… К счастью, работа тут найдется, а работа мешает думать… Пойдем же.
Пришлось вернуться к экипажу и, отказавшись от помощи кучера, перетащить на кладбище свертки, которые Рашель, встав на колени в траву, пожелала распаковать сама. Она не спеша разложила все на соседней плите лопату, садовый нож, деревянный молоток, объемистую картонную коробку, в которой был венок, унизанный белым и голубым бисером.
– Теперь понимаю, почему так тяжело было, – с усмешкой заметил Антуан.
Она живо вскочила:
– Помоги-ка мне, полно ворчать. Сними пиджак… Ну-ка возьми нож. Надо срезать, вырвать сорняк – он все заглушает. Видишь, под ним показались кирпичи, которыми обнесена могилка. Невелик был у бедняжки гробик и не тяжел!.. Дай-ка сюда: это все, что осталось от венка! Надпись поистерлась: "Нашей дорогой дочке". Его принес Цукко. Тогда я уже с год, как от него ушла, но все же уведомила его, понимаешь? Впрочем, он поступил надлежащим образом – явился, был в траурном костюме. Ей-богу, я ему обрадовалась – хоть не одна была на похоронах… Глупо мы устроены… Постой: вот это крест. Подними-ка, мы его сейчас поставим покрепче.
Раздвигая траву, Антуан вдруг почувствовал волнение: сначала он не заметил всей надписи: Роксана-Рашель Гепферт. Первое слово стерлось, и он прочел только имя своей подруги. И он погрузился в раздумье.
– Ты что же! – воскликнула Рашель. – За работу! Начнем отсюда.
И Антуан рьяно взялся за работу: он ничего не делал наполовину. Засучив рукава, он орудовал ножом и лопатой и вскоре взмок от пота, как чернорабочий.
– Передай-ка мне венки, – попросила она, – я их тем временем протру… Эге, да одного недостает. Вот так штука! Самого красивого – от Гирша. Из фарфоровых цветочков. Нет, право, это уже слишком.
Антуан, забавляясь, следил за ней глазами: без шляпы, волосы, сверкающие на солнце, растрепаны, губы кривятся раздраженно и насмешливо, юбка поддернута, рукава закатаны по локоть, и она снует туда и сюда по участку, обнесенному оградой, осматривая каждую могилу, и в ярости ворчит:
– Попомню я вам это, черт бы вас взял, жадюги!
Вернулась она обескураженная:
– Я так им дорожила! Они, вероятно, понаделали из них брелоки. Знаешь, народ тут такой отсталый… Впрочем, – продолжала она, успокоившись как по мановению волшебной палочки, – я там обнаружила желтый песок, он нам все скрасит.
Понемногу место, где была погребена девочка, становилось иным: крест подняли, вбили в землю ударами деревянного молотка, и он теперь возвышался над прямоугольником, обложенным кирпичами, где не виднелось ни былинки, а узкая, посыпанная песком дорожка, что вилась вокруг, довершала все, создавая впечатление, будто могилку усердно содержат в порядке.
Они не заметили, как небосклон заволокло тучами, и первые капли дождя застигли их врасплох. Над долиной собралась гроза. Под свинцовым небом камни, казалось, стали еще белее, а трава еще зеленее.
– Поспешим, – крикнула Рашель. Она оглядела могилу с материнской улыбкой, прошептала: – Мы неплохо поработали, совсем как палисадник около дачи.
Антуан приметил ветку, свисавшую с розового куста, растущего в углу, между стенами, а на ней цвели, покачиваясь на ветру, две розы с шафраново-желтой сердцевиной. И ему захотелось сорвать их, оставить на прощанье маленькой Роксане. Но его остановило чувство такта: он предпочел, чтобы такой романтический жест сделала сама мать, и, сорвав цветы, протянул их Рашели.
Она их взяла и торопливо приколола к корсажу.
– Благодарю, – произнесла она. – Но пора удирать, а то шляпка у меня испортится. – И она побежала к экипажу, не оглядываясь, обеими руками придерживая юбку, которую уже хлестал дождь.
Кучер тем временем успел выпрячь лошадь и укрылся вместе с ней между кустами живой изгороди. Антуан и Рашель нашли прибежище в самом экипаже под поднятым верхом и натянули на колени тяжелый фартук, от которого разило заплесневелой кожей. Она смеялась – ее забавляло, что так неожиданно налетела гроза, радовало, что долг выполнен.
Ливень был мимолетным. Дождь затихал; тучи мчались на восток, и вскоре в небе, очистившемся от испарений, вновь проглянуло заходящее солнце, сиявшее ослепительно. Кучер стал запрягать. Ватага мальчишек гнала мимо них стадо мокрых гусей. Младший, малыш лет девяти-десяти, взобрался на подножку и звонко крикнул:
– Что, хорошая штука любовь, господа? – и убежал, стуча деревянными башмаками.
Рашель расхохоталась.
– И это отсталый народ? – заметил Антуан. – Молодое поколение подает надежды.
Но вот экипаж запрягли, можно было трогаться. Однако к поезду в Кодбеке они уже опаздывали, пришлось держать путь прямо на ближайшую станцию железнодорожной магистрали: Антуану не хотелось, чтобы его заменяли в больнице в понедельник утром, поэтому в Париж ему надо было вернуться ночью.
Сделали остановку в Сент-Уан-ла-Ну, чтобы пообедать. В харчевне было полно охотников пображничать в воскресный вечер. Поэтому еду им подали в комнате позади зала.
Обедали молча. Рашель больше не шутила. Сидела, задумавшись; вспоминала, как ее привезли сюда в день похорон в этот же час, точно в таком же экипаже, быть может, в том же самом, только была она тогда со своим певцом. Особенно ей запомнилась ссора, вспыхнувшая почти сразу между ними, запомнилось и то, как Цукко бросился на нее, ударил по щеке, вон там, перед хлебным ларем, и как она снова отдалась ему в тот же вечер в одной из комнат этого постоялого двора, и как потом целых четыре месяца она снова терпела все его сумасбродные, грубые выходки… Впрочем, она не питала к нему злобы, и даже сегодня вечером к воспоминанию о нем, о пощечине примешивалось что-то чувственное. И однако она остерегалась – не рассказывала Антуану об этой истории. Никогда она откровенно не признавалась ему, что тенор избивал ее.
А потом из глубины сознания внезапно возникла другая навязчивая мысль, и Рашель поняла, что, спасаясь от этого наваждения, она нарочно так долго цеплялась за свои воспоминания.
Она поднялась.
– Давай пойдем до станции пешком! – предложила она. – Поезд будет только в одиннадцать часов. Кучер отвезет вещи.
– Восемь километров в темноте, по грязи?
– Подумаешь!
– Право, ты сошла с ума!
– Ах, я бы добрела туда, выбившись из сил, – сказала она жалобно, – и мне стало бы легче.
Но больше она не настаивала и пошла вместе с ним к экипажу.
Уже совсем стемнело, и стало прохладно.
Сев в карету, Рашель прикоснулась кончиком зонта к спине кучера и сказала:
– Поезжайте потихоньку, шагом, время у нас есть. – Она прильнула к Антуану, шепча: – Тут так уютно, так хорошо…
А немного погодя Антуан погладил ее по щеке и почувствовал, что вся она мокра от слез.
– Я просто измучилась, – объяснила Рашель, отворачивая лицо. И, прижимаясь к нему еще теснее, тихо сказала: – О, держи меня крепче, котик, не отпускай.
Они сидели молча, прильнув друг к другу. Деревья, дома, озаренные светом фонарей, вдруг появлялись, как призраки, и тотчас исчезали в ночной тьме. Над ними раскинулось необъятное небо. Голова Рашели склонилась к плечу Антуана и покачивалась, когда экипаж встряхивало на ухабах. Время от времени Рашель выпрямлялась, крепко обнимала его и, вздыхая, говорила:
– Как я люблю тебя!
На перроне железнодорожной станции только они и ждали прихода парижского поезда. Они нашли себе убежище под каким-то навесом. Рашель, все такая же неразговорчивая, держала Антуана за руку.
В потемках пробегали железнодорожные служащие, помахивая фонарями, бросавшими отблески на влажную платформу.
– Поезд прямого сообщения! Отойдите от края!
Прогромыхал скорый – черный состав, словно просверленный огнями, промчался ураганом, вздымая все, что могло взлететь, все унося с собой, даже воздух, нужный для дыхания. И сразу же снова водворилась тишина. Но вдруг где-то над ними раздалось тонкое гнусавое дребезжание электрического звонка, возвещавшего о прибытии экспресса. Состав стоял полминуты. Они едва успели взобраться в вагон и, не выбирая места, устроились в купе, где уже спали три пассажира; лампа была завешана синей тканью. Рашель сняла шляпу и тяжело опустилась на единственное свободное место; Антуан сел возле, но она не прислонилась к нему, а уперлась лбом в черное оконное стекло.
В полутемном вагоне ее волосы, – днем, при ярком свете, они бывали оранжевого, чуть ли не розоватого оттенка, – утратили свой редкостный цвет; казалось, они превратились в какую-то расплавленную массу или, пожалуй, в шелковую пряжу с металлическим блеском или в стеклярус, а сверкающая белизна ее щеки придавала всему ее облику что-то бесплотное. Она бессильно опустила руку на вагонную полку; Антуан сжал ее пальцы, и ему показалось, что Рашель дрожит. Он негромко спросил, что с ней. Вместо ответа она лихорадочно пожала ему руку и совсем спрятала от него лицо. Он не понимал, что с ней творится, вспомнил, как сегодня днем она держалась на кладбище. Быть может, ее подавленное состояние сейчас, вечером, и есть следствие сегодняшнего ее паломничества, хотя в общем она все время была чуть ли не в веселом настроении. Он терялся в догадках.
