Текст книги "Мемуары. 50 лет размышлений о политике"

Автор книги: Реймон Арон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 77 страниц)

Допустив абстрактную вероятность сдерживания сильного слабым, нужно было в 1961–1963 годах рассмотреть историческую обстановку не при помощи схемы или воображаемого расчета величины риска и ценности ставки, а обратившись к конкретным данным. Географически Франция не имеет общей границы с Советским Союзом; политически она принадлежит к Атлантическому союзу. Должны ли были стратегические ядерные силы Франции удерживать Советский Союз от агрессии против одной нашей страны в начале 60-х годов? Подобная агрессия была непредставимой тогда и остается такой же сегодня.

Сейчас мы уже не в 1962, а в 1982 году; остановимся на мгновение, чтобы напомнить, какие события произошли за последние двадцать лет.

Во время своей избирательной кампании Дж. Ф. Кеннеди заявил в обличающих тонах о missile gap,ракетном разрыве, преимуществе Советского Союза в ракетной области. Как только его избрали, он обнаружил, что эту «брешь» незачем было затыкать, ибо ее не существовало. СССР отнюдь не произвел в кратчайшие сроки величайшее число межконтинентальных ракет, он развернул – дело было в 1962 году – несколько сотен ракет среднего радиуса действия и небольшое количество (может быть, сотню или чуть больше) межконтинентальных ракет: «Советский Союз не наладил серийного производства стратегических бомбардировщиков, способных достичь целей, расположенных в Соединенных Штатах, и не произвел тех сотен межконтинентальных снарядов, которых опасались американские эксперты в 1957–1958 годах. То ли из-за недостатка средств, то ли для того, чтобы сосредоточить усилия на следующем поколении ракет, советская сторона в своем стремлении уравновесить огромный американский военный механизм довольствуется некоторой способностью реагирования (возможностью репрессалий, в которой, как заявляют в Советском Союзе, они уверены при любых обстоятельствах) и превосходством в обычных видах оружия и ракетах среднего радиуса действия над средствами защиты или ответного удара, которыми располагает Западная Европа» [200]200
  См.: Le Grand Débat. P.: Calmann-Levy, 1963. P. 163.


[Закрыть].

Американская доктрина гибкого реагирования основывалась на преимуществе высшего уровня, которым обладали США в межконтинентальных ракетах или – в более широком плане – на возможности «контроля за эскалацией». Если американское преимущество станет возрастать по мере эскалации, то, как считают стратеги, ответственные за управление кризисами со стороны Соединенных Штатов, в их власти будет установить уровень, на котором предстоит развернуться военным действиям.

Обстановка в Европе и в мире глубоко изменилась по двум совокупностям причин – политическим и экономическим. В сценариях американских доктрин предполагалось, что агрессия исходила бы от Советского Союза и что он должен был бы логически воспользоваться своим преимуществом, а именно обычными вооружениями. Американцы предположительно обладали возможностью контролировать эскалацию. Советские авторы военных трудов открыто не касались излюбленных американцами сценариев. В американских разграничениях и стратегических анализах они видели хитрости империализма. Они утверждали, что, если однажды начнется война, она перерастет в тотальную и что применение ядерного оружия окажет решающее влияние на исход военных действий.

К 1981 году Советский Союз не только сохранил, но и увеличил свое преимущество в обычных видах оружия; специализированные батальоны, оснащенные химическим и ядерным оружием, включены в советские дивизии. На высшем уровне – межконтинентальных ракет – СССР достиг по меньшей мере равенства со своим соперником; быть может, даже «теоретического» превосходства в том смысле, что на бумаге ядерные боеголовки больших советских ракет – «СС-18» и «СС-19» – оказывались способными вывести из строя американские «ICBM». Missile gap,ракетный разрыв, не существовал в 1960–1961 годах; в 1982 году он сложился в пользу СССР.

К изменению соотношения между американскими и советскими силами добавился технический прогресс, если не техническая революция: увеличение точности попадания в цель ракет, в том числе межконтинентальных. Ракеты первого поколения были призваны поражать обширные мишени, среднее расхождение с намеченной целью исчислялось в километрах. Ныне оно исчисляется в сотнях метров. Поэтому ракеты, включая ракеты дальнего радиуса действия, вновь становятся боевым оружием, а не только оружием устрашения. Уже в 1961 году я так обозначил асимметрию советской и американской доктрин: если верить советским стратегам, они придерживаются альтернативы между тотальной войной и отсутствием войны; американцы же проектируют все новые разграничения между различными сценариями кризисов и военных действий.

Двадцать лет спустя асимметрия доктрин сохраняется, но она видоизменилась. Советские военные книги, переводимые на английский попечением Авиационного ведомства США, принимают как данность формулировку Клаузевица, освященную одобрением Ленина, согласно которой война есть продолжение политики другими средствами. Ядерная война, став катастрофой для человечества, подтвердила бы вместе с тем этот принцип, ознаменовав последнюю, решающую фазу смертельной борьбы двух социальных режимов; она должна была закончиться победой социалистического лагеря. Советские авторы, для которых понятие сдерживания не является центральным, утверждают, что ядерная война может и должна быть выиграна, а не просто предупреждена. Американцы, со своей стороны, много размышляли и писали о способах избежать ядерной войны и относительно мало о том, что они сделали бы в том случае, если бы война с применением ядерного оружия разразилась.

Разумеется, советская военная литература содержит всегда вперемежку теорию и пропаганду (по крайней мере, как мы это понимаем). Ничто не доказывает, что члены Политбюро или военные авторы искренне считают, будто ядерная война может быть выиграна. Но все зависит от смысла, который придается понятию «ядерная война». Каждая из сверхдержав обладает средствами опустошить города соперника, даже если эвакуация городского населения и гражданская оборона снизят людские потери. Возможность взаимного уничтожения значительно ослабляет разумность, а следовательно, убедительность ядерной угрозы. Однако точность ракетных ударов позволяет вывести из строя ракеты противника или, на европейском пространстве, поразить важнейшие центры обороны НАТО, не превратив при этом Западную Европу в радиоактивные развалины. Каждый может вообразить сценарии, завершающиеся не взаимным уничтожением, а капитуляцией одного из лагерей или переговорами, предпринятыми до того, как разыграется апокалиптическая оргия насилия.

Книгу «Великий спор» следовало бы переписать или добавить к ней несколько глав. Франция обладает сегодня теми ядерными подводными лодками с ракетами на борту, которые двадцать лет тому назад казались мне самой сутью подлинных стратегических ядерных сил. Но, согласно официальным заявлениям, ракеты по-прежнему нацелены на крупные города из-за отсутствия необходимой точности в случае избрания собственно военных мишеней. Кроме того, политическая судьба Франции неотделима от судьбы остальной Западной Европы. Угроза прибегнуть к ядерному оружию, быть может, и предохраняет нашу страну от нашествия, но можно ли вообразить Францию, остающуюся свободной в советизированной Европе? Силы сдерживания дали бы нам, по крайней мере, передышку, чтобы адаптироваться к создавшейся обстановке.

Приглашенный Британским позитивистским обществом на вторые Контовские чтения, я выбрал для своей лекции тему «Индустриальное общество и война» («La société industrielle et la guerre»). Это было рискованное предприятие, поскольку я взял за основу один из наиболее слабых и опровергнутых событиями тезисов Огюста Конта – о коренной противоположности двух типов общества, военного и индустриального. Второй тип, по Конту, самой своей сутью предназначен для мирной жизни: разработка природных ресурсов посредством просвещенного наукой труда сделает ненужным обогащение путем насилия и захвата добычи.

Отчасти принимая вызов, отчасти в виде интеллектуального эксперимента я попытался спасти кое-что от тезиса Конта. Я не раз оспаривал ленинское положение о том, что войны в нашу эпоху являются следствием капитализма; мне доставило некоторое удовольствие отыскивать в обществе, посвятившем себя труду, надежду на примирение межгосударственных отношений. Перед тем как прочесть лекцию в театре, в подвальном помещении London School of Economics and Political Studies, яподготовил рукопись объемом около восьмидесяти страниц; внес в нее исправления и добавления уже после лекции, от которой у меня сохранилось приятное воспоминание. Зал был заполнен, и аудитория слушала меня до конца, хотя я, вопреки всем правилам, не уложился в часовой лимит (говорил час с четвертью). Очерк «Индустриальное общество и война» несколько раз переиздавался, в сборниках или отдельно.

Я предоставляю любознательному читателю обратиться к первым частям этой работы, содержащим толкование идей Конта в свете истории войн XX столетия, анализ первой и второй половины века, краткий обзор теорий Т. Веблена и Й. Шумпетера. Перехожу к заключению или, скорее, четвертой части очерка, где перечислены три главных условия, необходимых для умиротворения межгосударственных отношений в эпоху индустриальной цивилизации: уменьшение разрыва между привилегированным меньшинством и не вышедшей из бедности преобладающей массой рода человеческого; создание наций, готовых принять друг друга внутри международного сообщества; прекращение антагонизма между двумя великими державами и двумя господствующими идеологиями.

Первое условие я не считал в принципенеосуществимым, хотя в ближайшие десятилетия перспективы для него неблагоприятны. Второе условие, равнозначное устранению политики силы, мне казалось трудным уточнить в институциональном плане. Длительный мир не основывается ни на равновесии сил, ни на всеобщем страхе, ни на имперском порядке; нужно вообразить, что благоденствие всех задумано как необходимое для благоденствия каждого и что сообщество признает наднациональный характер экономического порядка. Третье же условие – смягчение конфликта между советским и западным мирами, – я считал теоретически возможным, но исторически по меньшей мере отдаленным. «Доктрина, которая в советском понимании должна направлять переустройство общества, – это не позитивизм, проповедующий сотрудничество классов, а марксизм, объявляющий неизбежной борьбу между пролетариями и капиталистами и не видящий иной надежды на мир, кроме полной победы первых. Такая доктрина разделяет человечество, превозносит режимы, исповедующие ее, безжалостно осуждает другие, словом, содействует тому, что Огюст Конт называл войнами по принципиальным мотивам».

По ходу моего анализа я спорил с различными доктринами поддержания мира, которые в той или иной форме защищали авторы XIX века; либералы мечтали о Республике торгового обмена, социалисты – об Интернационале восторжествовавшего пролетариата, тогда как экономисты делали ставку на устранение военного класса. Я не разделял ни одно из этих оптимистических или утопических в идений. Если и предположить, что индустриальная цивилизация сделает войну неразумной, она еще далеко не уничтожит все мотивы раздоров. Чаще всего господство над другими странами теперь экономически невыгодно, однако обладание песками, таящими в себе черное золото, щедро окупается. Идеальная колония XX века – это пустыня, где имеется нефть. Но поверх этих маргинальных случаев встает подлинный парадокс. Жизнь в индустриальном обществе, как ее определял Огюст Конт, подразумевает образ мыслей, социальное устройство и систему управления, совокупность которых, казалось бы, несовместима с духом войны. На деле все обстоит совершенно иначе: образ жизни индустриального общества неотделим от противоположных идеологий, старинных предрассудков, национальных соперничеств. Ошибочно считать деспотизм пережитком прошлых эпох. Индустриальное общество не исключает никакой тирании, оно не обязательно связано с каким-либо определенным политическим строем. Наконец, даже в этом тексте, в котором более, чем в любом другом, анализ современных войн представлен с социологической точки зрения, я напомнил мимоходом о границах социологического толкования: «…участие в коллективном могуществе доставляет людям такое удовлетворение, что оно сметает прочь экономический расчет и придает смысл жертвенности. Честолюбивое стремление к власти, гордость от победы над другими людьми не менее глубоки в человеке, чем желание благ мира сего. Эта воля к власти может быть утолена в сообществе и посредством сообщества. Если власть – цель в себе, а не средство, то окажется ли достаточно индустрии, чтобы установился мир между людьми, которых меньше заботит собственная жизнь, чем господство над себе подобными?»

Звучала ли концовка этого текста оптимистично или пессимистично? Перечитывая его, я нахожу оптимизм несколько натянутым, ибо из самого анализа напрашиваются пессимистические выводы.

Оптимизм преобладал только в одном-единственном пункте: для держав, обладающих ядерным оружием, обоюдная заинтересованность в предотвращении схватки между ними гораздо важнее интересов, которые то там, то здесь противопоставляют их друг другу. За неимением общего царства, две сверхдержавы должны разумно предпочесть ограниченные опасности вооруженного мира безмерному риску, который представляет собой горячая война. Переходная фаза, как назвал ее Огюст Конт, порождает бесчисленные конфликты между нациями, идеологиями, религиями, но все же не отменяет надежду избежать неограниченных войн.

Какая перспектива открывается за переходной фазой, которая продлится, вероятно, несколько столетий? На протяжении этого периода распространение индустриального образа жизни наталкивается на сопротивление многовековых традиций, потрясает устойчивый порядок прошлого, сеет нищету среди неисчислимых толп, умножает причины конфликтов. Если предположить, что у переходной фазы будет «после», «ничто, на мой взгляд, не доказывает, что homo sapiensдолжен окончить свой земной путь в безумной катастрофе… Огюст Конт ошибался, полагая, что войны прекратятся, потому что от них уже не будет никакой пользы. Правы ли мы, когда, переходя к другой крайности, не видим больше разницы между осмысленным и безрассудным, разумным и нелепым?» Финальную фразу я не заготовил, она пришла мне в голову экспромтом во время лекции: «Мы утратили вкус к пророчествам, не забудем о долге надежды». Журналист «Таймс литэрари сапплемент» («Times Literary Supplement»), автор передовицы, посвященной моей брошюре (ее опубликовала London School), не без иронии прокомментировал эту формулировку – долг надежды, —и у него были для этого основания. Надежде не прикажешь. Мнение журналиста: войны присущи человеческим обществам – лишено оригинальности, но не здравого смысла. Тем не менее оно не может нас удовлетворить. Безусловно, войны ведутся людьми, а не механизмами. И все же разве механизмы, когда они – водородные бомбы, не должны были бы влиять на разум людей?

XVIII
«ОН НАС НЕ ПОНЯЛ», ИЛИ МАЙ 1968 ГОДА

События мая 1968 года, как и все революционные дни, пережитые Францией, не растворились в дымке прошлого, они остаются с нами героические и бурлескные, смотря по восприятию; они продолжают возбуждать страсти, даже – или особенно – среди социологов. Последние вложили столько идей и слов в уста бунтовавших студентов, что социологическая корпорация почувствовала себя непосредственно затронутой происходящим и поэтому оказалась более расколотой, чем другие. Что означало это землетрясение, несколько дней угрожавшее снести величественное здание, возведенное за десять лет голлизмом? Еще сегодня об этом спорят, в том числе иностранцы. Недавно один английский журнал в книжном обзоре, посвященном французскому Маю, размышлял о достоинствах моей книжки: [201]201
  См.: Aron R.La Revolution introuvable (Бесподобная революция). P.: Fayard, 1968. – 187 p.


[Закрыть]лучшая она или худшая из всей литературы, посвященной этому предмету? Еще в 1979 году, в связи с присуждением мне премии имени Гёте, Р. Дарендорф высказался о моей позиции по отношению к «событиям» столь осмотрительно, что легко угадывались его истинные чувства: я, под влиянием эмоций, оказался якобы ниже самого себя и, быть может, изменил самому себе. Выражаясь обиняками, он призвал к снисходительности и нашел для меня смягчающие обстоятельства.

Я не был, по крайней мере по видимости, тем человеком, которому подобало встать на защиту старой Сорбонны и ее мандаринов. Я всегда критиковал, на страницах газет и журналов, организацию высшего образования во Франции; экзамены на степень бакалавра – слишком трудные в качестве выпускных в средней школе, но не обеспечивающие должного отбора для поступления в университет; конкурсную систему, не гарантирующую качества преподавания и не готовящую будущих агреже к исследовательской работе; полную самостоятельность преподавателя, воображающего на своей кафедре, что выше его только Бог, и зачастую не ведающего о работе своих коллег.

Зато я придерживался скорее «правых» взглядов на «отбор» – слово, которое с 1968 года несет в себе невероятный потенциал слепых страстей и озлобления. Система образования осуществляет селекцию непрерывно, начиная с начальной школы и кончая конкурсами на звание агреже и высшими школами; дети обоего пола начинают учиться примерно в одном возрасте (с разницей в один-два года) и заканчивают обучение кто в 16 лет (иногда даже в 14), кто в 19, а кто и в 25. Слово «отбор» закрепилось за переходом от среднего к высшему образованию. Я выступал за отбор при поступлении в университет с одновременным свед ением роли экзаменов на степень бакалавра к выпускным испытаниям в средней школе. Мои доводы и сегодня остаются в силе: ни университетские технологические институты, ни коммерческие школы не принимают всех бакалавров; только гуманитарные факультеты открыты для всех бакалавров, желающих, даже не имея ясных перспектив, продолжать учебу и согласных тесниться в этих «классах продленного дня»; университетские дипломы обесценены, а дипломы высших специализированных школ ценятся как никогда высоко; отбор происходит после года, проведенного в стенах университета. Таким образом, значительные ресурсы тратятся на обучение десятков или сотен тысяч студентов, которые не перейдут на второй курс и даже не явятся на экзамены за первый курс.

Во время первого триместра 1967/68 года мои коллеги возложили на меня обязанности руководителя учебным процессом отделения социологии. Мне довелось беседовать со студентами и лучше узнать последствия немедленного осуществления нового порядка обучения. Старый порядок не был сохранен для студентов, уже начавших или продолжающих свои занятия. Некоторые рисковали потерять год, или, точнее, им понадобился бы лишний год, чтобы получить степени лиценциата и магистра (или их эквивалент при старом порядке).

Ничто не заставляло меня вмешиваться в этот кризис, сотрясавший Сорбонну (которую я покинул с 1 января) и не пощадивший VI отделение Практической школы научных знаний; тем не менее учебные руководители могли мирно наблюдать его издалека, из своих служебных кабинетов. В первую майскую неделю, в субботу, 4-го, после того как силы порядка вошли во двор Сорбонны, я наблюдал, без удивления, но с беспокойством, эскалацию насилия, демонстрации, столкновения между студентами и полицейскими. Я выступил один раз по «Радио Люксембург», скорее с целью объяснить беспорядки, чем осудить их или одобрить. Утром следующей субботы, после «ночи баррикад» ²⁵⁵ , эмоции захлестнули людей, обычно сосредоточенных на своей работе и стоящих в стороне от политико-университетских волнений. Я участвовал в собрании вместе с К. Леви-Строссом, Ш. Моразе, Ж.-П. Вернаном и многими другими. Без энтузиазма я подписал резолюцию, которая, насколько помню, главным образом осуждала насилие.

В ту же субботу ко мне обратились официальные лица радио и телевидения; Ив Мурузи был, кажется, их представителем, если не инициатором этого шага. От меня желали услышать, как я понимаю, разумные слова, которые поспособствовали бы разрядке напряженности. Управляющий делами Елисейского дворца г-н Трико якобы сказал (мне передали его слова): «Раймону Арону не навязывают правил или ограничений». После нескольких часов размышлений я отказался от предложенной мне трибуны. Принимая во внимание состояние умов в ту субботу, 11 мая, я просто не знал, что сказать. Был ли мой отказ обусловлен также несколькими неприятными эпизодами? Вследствие недобрых чувств, которые питал ко мне Генерал – по крайней мере, по слухам, – голлисты и телевидение держали меня на расстоянии, как избегают обычно опасного человека, объявленного вне закона. Такой мотив отказа от выступления был бы не очень почтенным: голлист я или нет, мне надлежало всеми силами содействовать погашению пожара. Но какое воздействие имело бы мое выступление по телевидению?

На следующий вторник у меня был куплен билет на самолет Париж – Нью-Йорк. Мне предстояли три встречи: первая – конференция по правам человека в Университете штата Нью-Йорк; затем ежегодная банковская конференция в Пуэрто-Рико, на которой я, дилетант, готовился выступить с речью по финансовым проблемам перед лучшими мировыми специалистами; и наконец, конференция в Американском еврейском комитете, где я согласился высказаться по вопросу о Вьетнаме. Я действительно отбыл во вторник, на другой день после всеобщей забастовки и гигантской демонстрации и после того, как вновь открылась Сорбонна. Издали я с тревогой следил за тем, как множились забастовки, манифестации и бунты. 20 мая я не выдержал и решил вернуться во Францию, извинившись перед Американским еврейским комитетом за то, что не выполнил своего обязательства. Самолет приземлился в Брюсселе, так как французские аэродромы были закрыты. По счастливой случайности тем же самолетом, что и я, путешествовал один из руководителей крупной компании. Автомобиль, ожидавший его в Брюсселе, доставил меня в Париж.

Я прошел по Латинскому кварталу и раза два забредал в амфитеатр Ришелье, где одни речи сменялись другими в обстановке революционной ярмарки; я дискутировал на улице Сен-Гийом со студентами из приличных семей, на которых снизошла благодать. Как и любому другому, речь Генерала по телевидению 24 мая ²⁵⁶ показалась мне не по существу дела. Постаревший Генерал пустился в псевдофилософские рассуждения сродни пустословию, поднявшему сотни тысяч французов. Типографские рабочие стали подвергать цензуре «Фигаро». Я написал ироничную статью, используя цитаты из Токвиля.

Соглашения, заключенные в результате переговоров на улице Гренель, обещали постепенное прекращение забастовок, а следовательно, социального кризиса, если уж не кризиса студенческого. Коммунистические представители ВКТ были освистаны рабочими в Биянкуре; в понедельник 27-го все было вновь поставлено под вопрос, и казалось, будто сам режим покачнулся. 29 и 30 мая я, как многие, опасался, что волнения перерастут в революцию. С несколькими друзьями мы слушали дома выступление Генерала ²⁵⁷ . Кажется, я воскликнул: «Да здравствует де Голль!» У нас было ощущение, что на этот раз он метил прямо в цель и выиграл. Вдвоем с Костасом Папайоанну мы направились к Елисейским полям, где уже начала собираться толпа. В газете я узнал о заявлении г-на Балланже, главы парламентской группы коммунистов в Национальном собрании: «Мы пойдем на выборы». В субботу 1 июня, приглашенный на передачу «Неожиданная газета» на волнах «Радио Люксембург», я употребил выражение «психодрама», вызвавшее возмущение присутствовавших профсоюзных деятелей.

На следующей неделе я начал серию статей, посвященных университетскому кризису. Некоторые – немногочисленные – читатели упрекали меня в том, что я бросился на подмогу победе. Упрек несправедливый: до роспуска Национального собрания и окончания политического кризиса типографские рабочие, возможно, отказались бы печатать эти статьи; во всяком случае, общественное мнение не проявило бы к ним интереса. Необходимо было вернуть Францию к труду, возвратить ей правительство, чтобы приступить к восстановлению, в частности университетов. Кроме того, объявление выборов, которые юные бунтовщики окрестили «предательством», не успокоило «бешеных» и не очистило от них Сорбонну. Профессора больше не преподавали, студенты не учились. Даже главы учебных округов, ответственные государственные служащие, не все исполняли свои обязанности, ссылаясь на отсутствие возможностей.

Призыв, обращенный мною «от имени молчащих» к преподавателям всех ступеней, способствовал изменению обстановки. Управляющий делами министерства Пьер Лоран уверял меня – впрочем, не знаю, какова была в этом доля вежливости, – что, если бы не моя кампания на страницах «Фигаро», он не смог бы организовать экзамены на степень бакалавра. Обращение Европейского центра социологии, которое я передал в «Фигаро», вызвало мой разрыв с Пьером Бурдье. Его приверженцы заполонили Сорбонну, распространяя листовки в духе Бурдье – Пассерона, требуя созыва «Генеральных Штатов образования»; студенты, со своей стороны, широко использовали и даже злоупотребляли идеями книги «Наследники» («Les Héritiers») ²⁵⁸ . Некоторые социологи комментировали по горячим следам события или же приняли в них активное участие. К. Лефор, если верить слухам, был в Канне «бешеным». Многие преподаватели вышли из границ собственной личности, будто во внезапно устроенном карнавале, каждый отрешался от своего социального образа, от своих надоевших общепринятых одежд, освобождался на время от всех обязательств, от профессиональных норм и давал волю мечтам, которые любой из нас прячет в глубине своей души. На общем собрании VI отделения я наблюдал со смешанным чувством симпатии и иронии эти внезапные и временные обращения.

Еще до выхода «Бесподобной революции» мои статьи, больше чем когда-то брошюра об Алжире, превратили меня из зрителя в активного участника событий. «Нувель обсерватер» («Nouvel Observateur») поместил мою фотографию с подписью: «Версалец,которого разум сбил с толку». Жан-Поль Сартр опубликовал невероятно резкий текст, направленный одновременно против генерала де Голля и против меня.

Я лишь однажды соприкоснулся с официальными действующими лицами того месяца – во время беседы с Пьером Мендес-Франсом у Марселя Блестейна, утром перед собранием в Шарлети ²⁵⁹ . Я попытался убедить моего собеседника в том, что студенческое движение представляет собой детонатор, а не какую-либо силу. Существует, говорил я ему, только два лагеря: по одну сторону – Республика, правительство, парламент, возможные выборы, по другую – компартия, которая, по-видимому, не горит нетерпением перейти Рубикон. Интеллектуалы, революционеры пера упрекают компартию в том, что она не шагает в ногу с Кон-Бендитом, Гейсмаром и прочими Баржоне. Если предположить, что республиканская законность рухнет под градом булыжников и напором толп, то пустоту заполнит – вопреки своему желанию – только компартия. Мне запомнилось, что П. Мендес-Франс согласился с моим анализом. Через два часа, в полдень, ему рукоплескали студенты. Единственный довод, который он мне привел, чтобы оправдать свою позицию, сводился примерно к такой формулировке: нельзя доводить до отчаяния Латинский квартал. Студенты – завтрашняя элита нации – не должны выйти из этого кризиса обманутыми в своих надеждах, исполненными горечи, поневоле смирившимися с обществом, которое они возненавидят.

Прежде чем напомнить о полемике, вызванной моими статьями в «Фигаро» и «Бесподобной революцией», я хотел бы ненадолго остановиться на самих событиях, провести различие между историей и социологией кризиса, объяснить разнообразие оценок, объектом которых он был и остается вследствие разнородности составляющих явления, названного «майскими событиями».

Начнем с истории, или повествования. «События» подразделяются на четыре фазы. Первая началась с ввода полиции во двор Сорбонны и длилась до понедельника 13 мая, дня всеобщей забастовки и нового открытия Сорбонны; вторая ознаменовалась ростом забастовок, сначала «диких», затем организованных по инициативе или при участии коммунистической партии, приведших к гренельским переговорам и к соглашению ²⁶⁰ между патронами и профсоюзами под эгидой правительства; третья фаза, занявшая всего несколько дней, включала в себя видимый отказ забастовщиков Биянкура ²⁶¹ присоединиться к Гренельским соглашениям, выражение недоверия президенту и премьер-министру, выставление Франсуа Миттераном своей кандидатуры в Елисейский дворец на случай, если Генерал уйдет со сцены, причем все это было окрашено особым драматизмом из-за исчезновения на несколько часов Президента Республики, а затем увенчано его речью во вторник 30-го, за которой последовала гигантская демонстрация на Елисейских полях; последняя фаза, продлившаяся несколько недель, – это возврат к порядку, ликвидация очагов бунта – в Сорбонне, в театре «Одеон», – выборы в законодательный орган, в котором большинство одержало впечатляющую победу, хотя, впрочем, она впечатляла более числом полученных в Национальном собрании мест, чем количеством поданных по всей стране голосов.

В отношении каждой из этих фаз историк должен ставить два вида вопросов: одни – «событийные», другие – «социологические». Например, в первую неделю, когда премьер-министр совершал поездку по Азии, были приняты решения, подлившие масла в огонь: применение сил полиции в субботу 4 мая, увоз в полицейских машинах десятков студентов, обвинительные приговоры в адрес нескольких студентов, но в особенности – возвращение Жоржа Помпиду в субботу 11-го, после «ночи баррикад», и поворот в политике. Вместо того чтобы осуществлять соглашения, заключенные в результате переговоров А. Жокса и А. Перфита с представителями студенческих профсоюзов, премьер-министр, стоявший, так сказать, над группировками, поскольку на прошлой неделе его не было в Париже, удовлетворил все требования «студентов» (в кавычках, ибо только часть студентов участвовала в этих движениях, возглавлявшихся революционными группками).

Из всех перечисленных решений, имевших важные последствия, то, которое принял 11 мая Жорж Помпиду, представляется мне наиболее серьезным и чреватым неопределенностью, которая сказывается вплоть до сегодняшнего дня. Студенческий карнавал начался в понедельник 13-го; он послужил примером для рабочих. Колебания, шаги вперед и назад правительства сделали смешной фразу де Голля «Государство не отступает». Письмо, присланное мне несколько недель спустя Жоржем Помпиду, – это, как мне кажется, исторический документ, освещающий и ход мыслей премьер-министра, и развитие кризиса.