Текст книги "Мемуары. 50 лет размышлений о политике"

Автор книги: Реймон Арон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 77 страниц)

Относительно конституционных планов генерала де Голля я никак не ошибался: «Без всякого сомнения, генерал де Голль искренне желает восстановить Республику и даже парламентскую Республику… Существует риск, что Конституция Пятой республики будет скорее не компромиссом между президентским и парламентским правлением, но возвращением к полупарламентской монархии. Совет министров ответствен перед Национальным собранием, но премьер-министра выбирает президент Республики, и он, подобно монарху, обладает прерогативами, которые сами короли потеряли при парламентских режимах нашего века. Возвращение назад может не быть бесполезным. Конституция, вдохновленная речью в Байё, не дает основательного ответа на французские проблемы, но создает конституционные рамки, в пределах которых генерал де Голль сможет отправлять власть, являющуюся абсолютной и ограниченной…» («абсолютная и ограниченная» – авторство формулы принадлежит Моррасу).

Хотя меня и покоробили обстоятельства, при которых генерал де Голль вновь встал у власти (15 мая он дал моральную гарантию «мятежникам» Алжира), в июле 1958 года, через несколько недель после майской революции, я признал наличие у него шансов, которых никто другой не мог бы иметь: «В большей мере, чем кто-либо иной, генерал де Голль обладает средствами для восстановления мира, поскольку он способен вести войну и имеет репутацию человека великодушного». Я охарактеризовал Генерала не как представителя или руководителя полковников или майских заговорщиков, но, наоборот, как государственного деятеля, который приведет армию к послушанию и, может быть, завяжет диалог с алжирскими националистами: «То, чего желают ультра и заговорщики, идет вразрез с исторической необходимостью и долговременными надеждами большинства французов. Майская революция может стать началом политического обновления Франции при условии, что поторопится пожрать своих детей».

После выхода в свет этой брошюры я стал регулярно выступать на страницах «Прёв» со статьями о Пятой республике и в особенности об алжирской политике Генерала. В первой статье, опубликованной в этом журнале в ноябре 1958 года, я сослался на свою статью, напечатанную в ноябре 1943 года в «Франс либр», в которой анализировалось содержание бонапартистской ситуации: «Атмосфера национального кризиса, потеря доверия к Парламенту и к парламентариям, популярность какого-то деятеля». Я не игнорировал ни различия между причинами национального кризиса (социальные конфликты – в 1848 году, военное поражение – в 1940-м, потеря империи – в 1958-м), ни различия между людьми, вокруг которых кристаллизовались народные эмоции: «Тот, кто использует бонапартистскую ситуацию, может называться Луи-Наполеоном, Буланже, Петеном или де Голлем, может быть авантюристом, слабовольным, старым или же подлинно великим человеком, но во всех случаях ему следует являть особую добродетель: стоять выше французских дрязг, находиться одновременно и справа и слева, объединять две Франции, разделенные 1789 годом».

Без особого смущения я перечитываю анализ Конституции 1958 года – вероятно, не слишком далеко отстоящей от той, которую когда-то сочинил маршал Петен. Жорж Ведель похвалил меня в дружеском письме за анализ обстановки и Конституции, а также сообщил мне подробности, не лишенные пикантности: «Конституция Петена, которую вы воображаете себе, – писал он мне, – существовала, по крайней мере, виртуально. Вы найдете текст и указания первоисточников в седьмом выпуске (издатель – Берлиа) сборника конституций, подготовленного Дюгюи и Моннье. Вы прочтете там на 10-й странице: „Глава Государства получает свои полномочия от Конгресса, объединяющего избранных людей нации и посланцев от территориальных коллективов, ее составляющих. Он олицетворяет нацию и несет ответственность за ее судьбы. В качестве арбитра высших интересов страны он обеспечивает функционирование учреждений, поддерживая, в случае необходимости, путем применения права роспуска, цепь доверия между правительством и нацией“». Ж. Ведель добавлял, что это невольное совпадение неосуществленных планов Маршала и концепции Генерала не доказывает ничего, что говорило бы за или против Конституции 1958 года.

Диагноз, поставленный мною Четвертой республике и ситуации 1958 года, вплоть до сегодняшнего дня остается неизменным, и к нему довольно часто обращаются нынешние историки: «Враждебность к Четвертой республике походила на ту, которая наблюдалась в 1940 году по отношению к Третьей республике. Эта суровость, не исключающая какую-то долю несправедливости, выражает по меньшей мере одно здоровое чувство: французам надоело то, что министерская чехарда превращала их в посмешище для всего мира. Какими бы ни были последствия нестабильности, пусть даже не такие крупные, как обычно думали, частота правительственных кризисов дискредитировала режим в глазах французов и иностранцев. Страна не может в течение длительного времени подчиняться тем, кого презирает».

Напротив, я положительно оценил дипломатические результаты (Атлантический альянс, примирение с Германией, европейская организация) и экономические результаты, превосходившие те, на которые надеялись оптимисты в момент Освобождения. Упрекали ли французы Четвертую республику за то, что она потеряла империю, или за то, что она хотела эту империю спасти? За то, что она приравняла потерю империи к национальному бедствию, или же за то, что недооценила ее значение? «Четвертая республика натолкнулась на препятствие – алжирскую войну, оказалась неспособной ее продолжать, ее выиграть или завершить путем переговоров; ход был передан следующему игроку».

В те дни я трактовал Конституцию как парламентско-монархическую – диагноз, не опровергнутый последующими событиями, – и не обнаруживаю в рассматриваемой статье никаких следов систематического антиголлизма, который мне с тех пор приписывали, прибегая к более удачным доводам: «Из-за того, что плебисцитарный элемент не был встроен в демократический режим, по примеру английского и американского режимов, Франция колеблется между безликостью парламентариев второго сорта и блеском харизматического вождя. Генерал де Голль в полном смысле слова является харизматическим вождем, но он питает исторические амбиции какого-то нового Вашингтона». Осенью 1958 года Борис Суварин, друг Жака Шевалье, сообщил мне, что генерал де Голль пытается завязать переговоры с ФНО при посредничестве Фареса и Амруша. Переговоры эти провалились.

Я написал также, в мае 1959 года, статью об экономической политике правительства. Ж.-М. Жаннене, бывший тогда министром, послал мне открытку: «Только что прочитал в „Прёв“ вашу статью о нашей экономической политике. Это лучшее – и единственное серьезное – изложение ее, которое когда-либо было сделано. Благодарю, и спасибо за замечание о том, что я не „либерал“».

В связи с первой годовщиной существования нового режима я напечатал в «Прёв» еще одну статью, озаглавленную: «Год спустя. Шарль де Голль между ультра и либералами». И здесь, будучи верным самому себе, я проанализировал алжирскую политику Генерала, проявляя терпимость: «…тем, кто считал справедливым признание права Алжира на самоопределение, тем, кто считал противным призванию Франции в XX веке желание сохранить при помощи силы колониальное господство, нет никаких причин отступаться от своих идей. Пусть в нынешней ситуации президент Республики не в состоянии делать ничего иного, кроме того, что он делает, из этого еще не вытекает обязанность одобрять то, что накануне критиковали. Или же тогда следует прийти с повинной и сожалеть о нападках, которым подвергали Ги Молле». Что же касается моего отношения к самому Генералу, то оно выражается в формулировках, с неизбежностью нюансированных, даже двусмысленных. У меня вызвал сожаление соблазн уйти во внутреннюю эмиграцию (например, в случае Мендес-Франса): «Пятая республика существует, и во Франции, в ее настоящем виде, генерал де Голль является наилучшим из возможных монархов при режиме, наилучшем из всех возможных плохих режимов… Он обладает личной властью, но он восстановил Республику в 1945 году. Он направил по нужному руслу революцию 1958 года, чтобы из нее выросла авторитарная Республика, а не какая-то разновидность фашизма или военного деспотизма. Он хочет спасти остатки французской империи, но он предоставил территориям Черной Африки право на независимость. Он ведет войну в Алжире, но не исключает каких-то перемен». Вывод: мы хотели бы ему помочь, но по-прежнему верим в то, что движение Алжира по направлению к независимости неодолимо. А пока – пусть он действует.

Серия статей в «Прёв», вплоть до последней, завершенной 20 апреля 1962 года, отражает неуверенность моих оценок и, может быть, еще более – колебания моего настроения. Осенью 1959 года, после речи 16 сентября о самоопределении ²²² , я предвидел, не рискуя ошибиться, что ФНО и Временное правительство Алжирской Республики (ВПАР) откажутся от приглашения прекратить вооруженную борьбу и принять участие в электоральной баталии. Генерал предлагал путь, промежуточный между «французским Алжиром?» и «уходом», пройдя который Алжир был бы тесно ассоциирован с Францией, имел автономию в каких-то французских рамках. Но существовал ли этот промежуточный путь?

В марте 1960 года, после кризиса баррикад ²²³ , я выразил восхищение действиями Генерала в статье под заголовком «Единственный человек, одинокий человек» ²²⁴ , хотя и заметил, что провозглашения принципа самоопределения будет недостаточно для прекращения кровопролития. Бойцы ФНО не положат свое оружие в шкаф, пока правительство не уточнит условия осуществления этого принципа. Без переговоров с ФНО или ВПАР не удастся выйти за рамки пресловутого триптиха Ги Молле (прекращение огня, выборы, переговоры). В то же время название статьи, написанной во славу «единственного человека, одинокого человека» передавало мои сомнения, мое беспокойство: следует ли заменять демократическую легитимность легитимностью одного человека – избранника Истории? «Чем сильнее Генерал настаивает на личном характере легитимности, которой он обладает, тем больше ослабляет конституционное здание, которое сам же воздвиг… Генерал де Голль почти постоянно вынужден был делать противоположное тому, что хотел бы делать. Он питает отвращение к мятежу, и он начал свою политическую карьеру как мятежник. Он питает отвращение к государственным военным переворотам, и он пришел к власти в мае 1958 года, благодаря военному перевороту, угрожавшему законной власти. Он страстно желает объединить французов, и это никогда ему не удается, ибо такое единство противно природе задач, которые стоят уже двадцать лет». Отсюда – его намерение идти к национальной легитимности, воплощенной в одном человеке, через самые причудливые перипетии.

Осенью 1960 года я стал проявлять б ольшую склонность к суровости и в статье, озаглавленной «Самомнение» («Présomption»), сравнивал претензии Генерала в момент его прихода к власти и ситуацию два года спустя: «Генерал де Голль является либералом, если понимать под этим словом человека, рассматривающего эволюцию Алжира к государственному статусу как неизбежную, согласную с идеями века, совместимую с защитой французских интересов. Но он является и ультра, если под этим словом понимать человека, отказывающегося вести переговоры с теми, кто сражается. Право на независимость имеют единственно те, кто об этом вежливо просит». Статья была несправедливой, написал я ее в Соединенных Штатах, во время пребывания в Гарвардском университете. Жорж Фридман упрекнул меня – справедливо – за тон статьи: «В нынешней обстановке я не вижу никого другого, кроме де Голля, кто мог бы сохранить основное из свобод, которые ты всю свою жизнь стремился защитить. Есть еще шанс этого добиться. Удивлен, что ты, как кажется, поддерживаешь (ибо именно так многие с радостью поняли тебя) своим именем, своим авторитетом тех, кто живет, чая сломать ему спину… Зная тебя, уверен, что если бы ты находился во Франции, то скорректировал бы свою стрельбу после написания „Самомнения“». В следующей статье, процитировав письмо Жоржа Фридмана, я объяснился: «Никогда я не ставил под сомнение то, что генерал де Голль, как никто другой из всех французов, способен прооперировать алжирский гнойник. Единственный человек и одинокий человек оберегает наши права и ограждает от смятения в умах и хаоса». В речи, произнесенной в ноябре 1960 года, Генерал перешел через еще один рубеж: «„Алжирская Республика“ пришла на смену „алжирскому Алжиру“, и эта Республика будет иметь независимую дипломатию». Таким образом, Генерал предлагал Алжиру статус, сравнимый со статусом государств Сообщества, но он оставлял невыясненным узловой вопрос: кто же возьмет на себя ответственность за Алжирскую Республику?

Мое беспокойство по-прежнему вызывала одна и та же проблема: «Все сводится в конечном счете к вопросу, который без устали ставят наблюдатели вот уже два года: допустив, что генерал де Голль, как философ истории, считает французский Алжир делом похороненным, а независимый Алжир – неизбежностью, то сколько же времени генерал де Голль, как глава государства, будет отказываться от диалога, без которого сохранится трагическое противоречие между его стратегией и его тактикой, между конечным результатом, который он предвидит, и отказом, на котором он настаивает?» И в конце статьи, написанной в Кембридже, отвечая Ж. Фридману, я заключал: «Вероятно, мы мало что можем сделать. Мы рискуем скомпрометировать его, одобряя, и ослабить, критикуя… Не совсем бесполезно в полный голос заявлять, что на генерала де Голля мы возлагаем наши надежды, наши последние надежды на достойный мир – то есть на мир, который примирил бы Францию с алжирскими националистами, не поднимая одних французов на других с оружием в руках».

После заговора «кучки» генералов ²²⁵ и пресс-конференции 11 апреля 1961 года у меня более не было сомнения в том, что глава государства принадлежал к партии «ухода», он решился вести переговоры с ФНО на основе предварительного признания алжирской независимости: «После трех лет колебаний или иллюзий, по завершении медленного и извилистого продвижения к цели, генерал де Голль покорился необходимости или решился договориться с ФНО о будущности Алжира, вопреки своим многочисленным обещаниям, не принимая во внимание чувства военных… Не наблюдаем ли мы „правление по-флорентийски“, как выражались когда-то, если в качестве премьер-министра, которому поручено принять г-на Бургибу, берут директора „Курье де ля колэр“? Не является ли „правлением по-флорентийски“ отнесение на счет Четвертой республики (в выступлении 15 мая 1958 года) „волнений в сражающейся армии“, тогда как в собственные намерения входит как раз совершение того, что волнения в армии (на простонародном языке – бунт) имеют целью предотвратить?» И несколько ниже я ставил себя на место «обманутых»: «Победители 13 мая почувствовали себя обманутыми после того, как в январе 1960 года было провозглашено самоопределение, а в апреле 1961 года была предоставлена независимость. Они лишились революции, которую у них украли голлисты. Если было священным право на восстание против партии ухода в годы Четвертой республики, если, как некогда говорил премьер-министр, долг повиноваться перестает существовать с той минуты, как правительство выразит намерение подвергнуть отчуждению часть национальной территории, то почему следовало считать четверку генералов преступниками, а не неудачливыми героями? Лично я не сомневаюсь в их преступности…»

Затем – новое резкое изменение настроения, которое я с трудом себе объясняю, статья с неуместным названием – «Прощай, голлизм». Откуда эта словесная ярость? Меня возмутило случившееся в Бизерте; ²²⁶ возможно, я был неправ, возлагая ответственность исключительно на французское правительство, но этот кровавый урок, преподанный главе мусульманского государства, искреннему другу Франции, мне показался несправедливым, жестоким, противоречащим нашему национальному интересу. Одновременно мне показалась в конечном счете неразумной стратегия Генерала, состоявшая в том, чтобы уступать мало-помалу, путем односторонних действий именно то, что было поставлено на карту в конфликте. Отсюда – выпады, возможно, бьющие в точку, но конечно же обидные: «Деколонизацию не ведут в стиле Людовика XIV… Бидо стал бы воевать до конца ради спасения французской империи. Генерал де Голль воюет, чтобы спасти стиль ухода». Именно тогда я подверг критике голлистскую стратегию в целом: «Генерал согласился сесть за стол переговоров лишь после того, как полностью освободился от всех своих карт – ничего в руках, ничего в карманах… А что прикажете сделать, если ВПАР потребует Сахару?»

ФНО ведет переговоры как победитель: «Возможно, алжирские националисты проиграли все сражения на местности, но они выиграли войну, поскольку французское правительство признало справедливость их требования, заявило о своей готовности его удовлетворить и желает „освобождения“ от обязательств…» Результат этот можно было предвидеть, я говорил о нем начиная с 1957 года. «Если бы Армии национального освобождения (АЛН (ALN)) удалось удержать в Алжире 400 тысяч французских солдат, она несомненно принесла бы „военную победу“ ВПАР, которое в ней нуждалось. Ибо можно было предвидеть, что французский народ устанет от войны, сама продолжительность которой обнаруживала ее несправедливость или тщетность».

Что касается последних строк статьи – ее полемическая резкость не может не вызывать у меня сегодня чувства неловкости, – то среди них есть пассаж, несмотря ни на что сохраняющий силу: «Генерал заявил об освобождении от обязательств, а не только о деколонизации, наводя на мысль о том, что полный уход – переселение, а затем репатриация алжирских французов, а также мусульман, желающих остаться французскими, – явится, помимо соглашения с ВПАР, неизбежным решением. Независимо от того, будет или не будет достигнуто это соглашение, ясно, что ничто или почти ничто не будет спасено из того, что могло бы быть спасено два или три года тому назад». Сегодня у читателя возникает искушение спросить: а можно ли было что-то спасти?

Серию заключала следующая статья, под которой я подписался бы и ныне, поскольку она представляла собой, если можно так сказать, самокритику автора предыдущих статей. «Те, кто читал на страницах этого журнала хроникальные заметки о Пятой республике, не могут не знать о колебаниях в моих суждениях. Именно необходимость покончить с алжирской войной казалась мне единственным оправданием патерналистской монархии, введенной под покровом Конституции 1958 года. Только переговоры с ВПАР предоставляли, на мой взгляд, шанс достичь этого, а формула о самоопределении не имела никакой другой функции, кроме как прикрыть предопределенность судьбы Алжира, фактически решенной соглашением между французским правительством и ВПАР. Когда голлистское самомнение закрывало, как казалось, путь к переговорам, отчаяние одерживало верх над надеждой. Надежда возродилась с референдумом января 1961 года [по вопросу самоопределения алжирского населения]. И снова уступила место отчаянию прошлым летом, после абсурдной драмы в Бизерте». Я не поскупился на слова должного уважения человеку, который, «убедившись в том, что освобождение от обязательств отвечало интересу и призванию Франции, рискнул и своей жизнью, и своей славой, чтобы завершить деколонизацию (которую в свое время его сторонники называли „отречением“)». Но «„правление по-флорентийски“ в XX веке сопряжено и с некоторым пассивом. Человека действия легко обвинить в том, что он слишком дорого заплатил за успех. Было бы еще легче скрыть цену хитрости и двойной игры».

Эта была промежуточная позиция, претендовавшая на справедливость. Я привел обвинения, сформулированные как ультра, так и либералами, не принимая и не отвергая ни одно из них. С одной стороны: «Разве необходимо было три с половиной года продолжать „умиротворение“, чтобы прийти в итоге к политическим переговорам, неизбежным и необходимым? Разве необходимо было прерывать первые переговоры в Эвиане по вопросу о Сахаре, чтобы затем вдруг заявить на пресс-конференции, что никакое алжирское правительство не откажется от суверенитета над песками и нефтью?» С другой стороны: «Зачем понадобилось обходить офицерские столовые? Почему офицерам было позволено взять на себя торжественные обязательства по отношению к населению, если решили не дать им возможности исполнить свою клятву? В глазах людей, подобных Тернуару, путь от слов „Я вас понял“ ²²⁷ до референдума в апреле 1962 года ²²⁸ выглядит как прямая линия, без искривлений и поворотов – sancta simplicitas.А для алжирских французов, офицеров этот путь представляется цепью гнусных отречений или циничных уловок».

Я не просто-напросто отвергал это обвинение, но приводил элементарный и, однако же, решающий довод – успех, действительность: «Пока Государь запутан в своих собственных сетях, у критиков на руках хорошая карта. Но как только он от этих пут освобождается, то получает неоспоримый аргумент: возможно, путь оказался долгим, но, по крайней мере, он привел меня к цели. Достиг ли я ее, если бы выбрал путь короче? Последователь Макиавелли, добившийся успеха, призывает в свидетели действительность, тогда как его противники вспоминают о вариантах возможного.Гражданская война, восстание оасовцев – имеем ли мы право упрекать в них правительство, если они составили цену, которую пришлось заплатить за прекращение войны между французами и алжирскими националистами?»

Еще раз я определил свою позицию по отношению к ультра из одного и другого лагеря: «Безоговорочные сторонники аплодируют событиям, если даже эти события превращают в посмешище их вчерашние клятвы. Противники обличают генерала де Голля, если даже события воплощают в действительность их вчерашние надежды. Не походить ни на тех, ни на других – значит ли это быть голлистом? В брошюре под заголовком „Алжирская трагедия“, вызвавшей гнев господ Л. Тернуара, Ж. Сустеля и М. Шумана, я употребил выражение „героизм ухода“… И однако же… генерал де Голль довел до героизма волю к уходу. Продолжать „пацификацию“ означало бы идти по легкому пути, высший интерес Франции заключался в том, чтобы перестать напрасно цепляться за последние лоскутья империи… Генералу де Голлю по праву принадлежит и будет принадлежать историческая заслуга: он убедил страну в том, что деколонизация означала изменение, а не поражение. Не он явился инициатором этого дела, которое его сторонники долгое время тормозили. Но он довел данное дело до своего завершения в Алжире, где существовал риск превращения его в трагедию».

Около двадцати лет прошло со времени заключения соглашений в Эвиане ²²⁹ и катастрофического исхода алжирских французов. Население Алжира составляет двадцать миллионов человек, что подтверждает, если в том есть необходимость, аргумент, который выдвигали противники интеграции. Большой рост цен на углеводороды существенно изменяет данные расчета, приведенного в брошюре «Алжир и Республика». Если бы Франция сохранила суверенитет над Сахарой, она платила бы франками за часть своей нефти или же компенсировала бы закупки нефти за иностранную валюту продажами излишков других видов углеводородов. Что бы там ни писали несколько историков или полемистов, антиколониализм или позиция, занятая в пользу алжирской независимости, были продиктованы мне не экономическими соображениями, но убеждениями, которые в одинаковой мере можно назвать моральными, политическими, историческими или даже, если хотите, исходящими из национального интереса.

Не знаю, следует ли нам через две тысячи лет подвергать моральному осуждению завоевание кельтской Галлии римлянами. По меньшей мере завоевателю надо было бы каждодневно обращаться мысленно к максиме Монтескьё: «Завоеватель должен исправить часть совершаемых им зол. Право на завоевание я определяю следующим образом: это необходимое, законное и злосчастное право, которое всегда налагает на завоевателя громадные обязательства, чтобы он мог расквитаться с человеческой природой». Для завоевания Алжира в прошлом веке понадобилось не менее двадцати лет, и некоторые просвещенные умы того времени сочли это завоевание анахроничным, обреченным на неуспех. То доброе, что приносит при случае завоевание, неизбежно исчезает сразу же после того, как завоевателям, столетие спустя после их видимой победы, снова приходится браться за оружие ради увековечения своего шаткого господства. Алжирцы, несмотря на их разнородность (арабы и берберы), несмотря на отсутствие традиции государственности, сравнимой с марокканской, законно требовали право построить для себя государство и утвердить свою идентичность. Их требование соответствовало историческому движению идей и правильно понятому интересу Франции: и экономика, и демография делали невозможной политику интеграции, являвшуюся единственной альтернативой независимости.

Некоторые из «либералов», упрекавших меня за «Алжирскую трагедию», сегодня по-дружески мне говорят: «События подтвердили вашу правоту, но были ли они уже в 1957 году столь предопределенными, как вы это утверждали?» Этьен Борн, которому я напомнил о его статье, посвященной «Страху и надежде века», написал мне: «Что же касается алжирского дела, о котором я действительно много писал в свое время, то уместно вспомнить: я входил в крыло МРП, которое желало революции либерального толка в Алжире и надеялось на нее. Не говорю уже обо всем том, что я написал в „Человеческой земле“ относительно эволюции Туниса и Марокко по направлению к автономии, первоначально внутренней… и против колонизации. Возможно, в этом проявлялась одна из тех иллюзий „третьей силы“, о которых ты так строго судишь, не без некоторых веских причин. И дело не ограничивалось лишь благими пожеланиями. Я входил в Исполнительную комиссию МРП, которая в 1958 году незначительным большинством отказала в доверии Бидо и помешала ему создать министерство по делам французского Алжира. И именно потому что Пфлимлен ²³⁰ , став главой правительства, заговорил о „перемирии“ на страницах одной из эльзасских газет, вспыхнул мятеж в армии, покончивший с Четвертой республикой. Поэтому мне казалось в то время, что, делая вывод о безоговорочной независимости, когда ничего еще не было решено, ты не находился на своем настоящем месте, то есть, коротко говоря, не на месте центриста. Ты был, вероятно, прав, исходя из некоего реализма, взвешивающего силы и массы, и как раз это я хотел сказать, прибегнув к сжатому полемическому выражению, скверной формуле о „типично правой мысли“. Вероятно, мечта о французско-алжирской федерации, позволяющей сообществам сосуществовать и сотрудничать, была утопичной. Ты был одним из первых, кто это увидел, и я охотно сдаюсь тебе в этом вопросе…»

В одном из недавних разговоров Жан Даниель тоже утверждал, что алжирские события не должны были с неизбежностью пойти по тому пути, по которому они пошли. Руководители восстания не желали массового бегства всех французов. Они горячо и ожесточенно спорили между собой; некоторые из них предполагали прийти к соглашению, не предусматривавшему немедленного предоставления независимости, к которой эти руководители стремились. Что касается меня, то я не безразличен к этим обоснованным сожалениям, не утверждаю, что ход событий во всем мог быть только таким, каким он оказался. В дискуссии с Шабан-Дельмасом я тоже упомянул о конфедерации Франция – Магриб, которая могла бы быть провозглашена в Версальском дворце. В 1957 году я не давал совета немедленно предоставить независимость и репатриировать французов: я выступил за право алжирцев на независимость. Однако «пье-нуар» не были расположены это право признать.

Не думаю, что обширная литература о войне в Алжире, появившаяся за двадцать лет, заставляет меня пересматривать суждения, высказанные поколение назад. Ныне нам больше известно о разногласиях внутри ФНО и ВПАР, о тайном визите руководителей одной вилайи ²³¹ в Елисейский дворец, об истощении сил герильи внутри страны. Действия ОАС и покушения на алжирских французов, начавшиеся сразу же после того, как французская армия перестала охранять жизнь гражданских лиц, ускорили катастрофический исход алжирских французов – результат, подготовленный решениями 1955–1956 годов. В 1957 году я предсказал, что однажды, после многолетней войны, стране придется отказаться от игры, ничего не спасши. Так и случилось; вероятно, так и должно было случиться. Трагедии неумолимо развертываются вплоть до самого конца. Алжирцев, служивших во вспомогательных частях, большую их часть, отдали на отмщенье победителям по приказу, может быть, самого Генерала, который с помощью слов облек поражение в другие одежды и прикрыл ее ужасы.

Лично я не сожалею ни о двух брошюрах, ни о позициях, которые занимал между 1958 и 1962 годами. Еще раз, как и в период между 1940 и 1944 годами, французы обвиняли друг друга в измене. В большинстве своем они приняли политику правительства и подчинились приказам о призыве на военную службу. Ж.-Ж. Серван-Шрейбер, противник войны в Алжире, ответил на призыв и нес службу в качестве «лейтенанта в Алжире». Другие французы, такие как Франсис Жансон, вступили в ряды ФНО или, говоря точнее, создали подпольные организации для поддержки ФНО. Многие интеллектуалы (121 человек), включая Ж.-П. Сартра, подписали заявление, в котором призывали или поощряли молодых французов дезертировать.

Я находился в Гарварде, когда стало известно об этом документе; сразу же некоторые американские профессора стали собирать подписи под заявлением, одобряющим поступок ста двадцати одного и осуждающим начатое судебным порядком преследование их. В течение нескольких дней я проводил дискуссии с десятками американских профессоров и отговорил многих из них подписывать подобный текст. «Призывать молодых людей к дезертирству, – говорил я им, – это не опасно для интеллектуалов и Ж.-П. Сартра, это опасно для тех, кто последует их совету. Я понимаю юношу, который отказывается сражаться с алжирцами, но я презираю интеллектуала в шезлонге, подменяющего собою совесть призывников. Пусть они делают свой выбор, а мы должны позволить им это сделать. Если вы вмешаетесь в этот спор, то возьмете на себя дополнительную ответственность: вы еще немного подтолкнете французов по направлению к гражданской войне, ибо отказ от мобилизации равносилен разрыву национального пакта. Что подумали бы вы, американцы, если бы завтра мы, французы, призвали ваших юношей дезертировать в тот день, когда сочли бы несправедливой войну, которую повело бы ваше правительство?» Довод произвел впечатление на моих собеседников. Заявление о поддержке ста двадцати одного было взято назад или не собрало подписей всех, на кого рассчитывали (точно вспомнить не могу).