Текст книги "Мемуары. 50 лет размышлений о политике"

Автор книги: Реймон Арон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 77 страниц)

Я оспаривал новые тенденции французской дипломатии: «В 1960 году генерал де Голль принимал г-на Бен Гуриона как представителя „дружественной и союзной страны“. В 1967-м Израиль, обязанный Франции своим оружием, чувствует, что тот же генерал де Голль обращается с ним как с врагом. Надо ли понимать, что друзья Соединенных Штатов – враги Франции? Что враги советских или арабских революционеров – тем самым враги Франции? Франция отдаляется от своих партнеров по Общему рынку и других стран атлантической зоны, от тех, с кем она теснее всего связана экономикой, культурой, идеалом…»

И заключительные строки: «С самого начала ближневосточного конфликта я испытывал ощущение, что сама логика дипломатии президента Республики побудит его присоединиться к советскому лагерю. Но сегодня я спрашиваю себя с тревогой: все ли еще идет речь о логике разума или только о логике страстей?» Более того, я коварно процитировал фразу, сказанную генералом де Голлем в 1949 году: «Мне хорошо известно, что жалкие люди претендуют заменить, как они выражаются, силу политикой. Но не бывает никакой политики, даже – и в особенности – политики великодушной, при отказе от силы. Что касается Индокитая, кое-кто ратует за решение „по Хо Ши Мину“, которое в действительности является капитуляцией».

Конечно, Генерал мог ответить, что ситуация полностью изменилась. В 1949–1951 годах он верил в близость третьей мировой войны, во всяком случае, считал ее возможной, даже вероятной. В 1967-м сдерживание коммунизма его более не интересовало. Но был ли он прав, полагая, что коммунистический экспансионизм уже перестал быть постоянной угрозой, источником планетарного кризиса второй половины этого века и предположительно века грядущего?

На статью «Зачем?» Жан Полан отозвался открыткой от 8 июля 1967 года, заполненной его неподражаемым почерком: «Мне часто хотелось Вам написать. Но что сказать, чего бы Вы не знали лучше меня? Ваша последняя статья в „Фигаро“ восхищает ясностью, последовательностью, умом. Как жаль, что наш друг Гретюизен не с нами и не может прочесть ее…» В постскриптуме он добавлял: «Чего хочет де Голль? У меня чувство, что, побывав Моррасом (и еще таким М., который преуспел), он мечтает стать неким Лениным – если возможно, не чересчур кровавым. Мальро никогда мне не рассказывал о каких-нибудь признаниях Генерала. Но разве его столь парадоксальная дружба с Мальро – не своего рода признание?»

Какие замечания о голлистской дипломатии можно сделать на основе предыдущих страниц?

Оставим в стороне военные годы. В период, когда генерал де Голль еще не был признан главой временного правительства Республики, его деятельность развивалась в русле как внутренней, так и внешней политики. Он достиг своей цели, поскольку желал прежде всего, чтобы «Свободная Франция» официально стала Францией. В своих военных операциях против позиций, власти которых оставались верными Виши – в Дакаре, Сирии, на Мадагаскаре, – он не был удачлив. Военные и чиновники сопротивлялись «свободным французам» упорнее, чем англичанам и американцам. Будь пропаганда другой, будь отношение к людям, повиновавшимся Маршалу, менее агрессивным, удалось ли бы смягчить ожесточенность гражданской войны между французами, если уж не избежать ее совсем? Никто не сможет сказать это. Однако события позволяют сделать заключение, по крайней мере в виде гипотезы, что манихейская интерпретация перемирия, принятая с самых первых дней и сохраненная невзирая ни на что, почерпнута из области легенд или героического эпоса. Ни магистраты после Освобождения, ни большинство французов не разделяли этого эпического видения. Обращение от 18 июня не утратило своего нравственного и политического значения, но речи, произнесенные непосредственно вслед за Обращением, принадлежали уже вождю партии, а не выразителю чувств страны, которой заткнули рот.

Не будем останавливаться на распрях с англичанами и особенно американцами – распрях, которые чуть было не привели в начале 1943 года к разрыву между западными союзниками и вождем «Свободной Франции». Рассмотрим первые шаги дипломатии Генерала, вернувшегося во Францию и принявшего на себя ответственность за свою родину. Его первым жестом, символическим и в то же время действенным, явился договор с Советским Союзом ²⁴⁷ , направленный против Германии и заключенный в момент, когда всем были ясны последствия войны: прочное присутствие Советского Союза в центре Европы, окончательное ослабление Германии. Что означал в подобных условиях этот франко-русский договор, нацеленный против Третьего рейха или страны (стран), которая придет ему на смену? Защитники Генерала, вероятно, ответят, что этим договором президент временного правительства республики проявлял независимость по отношению к могущественным западным союзникам. Допустим, что это так, но вспомним другие эпизоды.

В Сирии и Ливане, странах, которым Генерал обещал независимость, когда его войска начали кампанию против войск Виши, он оказался вовлеченным в жестокую ссору с Великобританией; дело дошло до того, что, согласно его «Мемуарам», он заявил послу Даффу Куперу: «Вы выказали неуважение к Франции; если бы я располагал средствами, я объявил бы вам войну». Воевать с Великобританией из-за территорий, которые в любом случае должны были стать независимыми? Я предпочитаю не принимать всерьез эту воинственную, чтобы не сказать милитаристскую, фразу. Эпизоды с городами Бриг и Танд, получившие счастливое завершение, и требования относительно долины Аосты, натолкнувшиеся на американское вето ²⁴⁸ , обнаруживают традиционный аспект деголлевской мысли: приоритет границ над всеми иными соображениями.

Что поражает меня больше всего, это позиция по отношению к Германии. Позиция, двусмысленности которой Генерал, быть может, даже не сознавал. С одной стороны, он приглашает обновленную Германию войти в новую Европу и набрасывает в общих чертах план объединившейся под предводительством Франции Западной Европы. Но о какой Германии идет речь? Дело в том, что генерал де Голль, говоря о франко-германском примирении, повторял в радикально изменившейся обстановке тезисы Бенвиля о «Германиях».

На заседании Тройственной комиссии в Берлине французский представитель накладывал вето на все меры, которые могли бы способствовать восстановлению германского единства. Три великие державы планировали, что все четыре зоны будут управляться чиновниками или службами, которых изберут сообща четыре победителя. Французское вето, продиктованное старой враждебностью к Рейху, сыграло на руку советской стороне [194]194
  Это суждение спорно. Будь политика иной, она бы также содействовала росту советского влияния в Западной Германии.


[Закрыть], которая уже в сентябре 1945 года показала свое намерение остаться, приняв меры, вытекающие из ее идеологии (аграрная коллективизация). Более того, даже когда французская доктрина Германий потеряла актуальность, когда стояла дилемма: одна или две Германии (одна – советская, другая – западная), Генерал и Андре Мальро продолжали повторять старый припев «Пусть больше никогда не будет Рейха», как будто Рейх в 1945 году означал что-нибудь другое, кроме государства. Перед лицом Германии, от которой была отрезана советская зона оккупации, Генерал все еще гневно восставал против Рейха и вместе с тем против образования Тризонии – Федеративной Республики Германии. Международный контроль над Руром, на участие в котором претендовал Советский Союз, отторжение Рейнской области – все эти предосторожности против Германии прошлого являются важнейшими темами в ходе мыслей Генерала, словно он не вполне понял революцию, которая со всей очевидностью совершилась. Возмутитель спокойствия, страна, угрожающая Старому Континенту всемирной монархией, – это отныне и в обозримом будущем не Германия, а Советский Союз.

Вернувшись к власти, генерал, после упорной борьбы против англо-американской политики «восстановления Германии», констатировал, что от его проектов 1945 года ничего не осталось. Он принимает к сведению сложившуюся обстановку, примиряется с фактами, но возвращается к другой из своих главных идей, еще более важной для него, чем историческая враждебность по отношению к Рейху, а именно к отказу включить Францию в один из двух блоков – тот, во главе которого стоят Соединенные Штаты. По окончании войны в Алжире – трагического, но, в сущности, провинциального эпизода (деколонизация или, по крайней мере, распад европейских империй подходит к концу), Генерал окунается с головой в то, что немцы называли когда-то Die grosse Politik,большой политикой. Франция должна мериться силами с великими мира сего, а не с временным правительством Алжирской республики или Тунисом Бургибы. Тесный альянс с Германией Аденауэра, производство атомного оружия (возможно, при финансовом участии ФРГ) заложат основы самостоятельной Европы, несводимой более к подчиненному положению части западного блока. Генерал одерживает ряд побед, помогающих его великому проекту. Он препятствует вхождению Великобритании в Общий рынок, причем удается избежать развала последнего; он создает стратегические ядерные силы, которые сделают возможными в будущем устрашение «по всем направлениям» и тем самым полную независимость от блоков. Немцам проект де Голля – такой, каким они его угадывают, – не приходится по душе. К франко-германскому договору на вечные времена бундестаг добавляет преамбулу, напоминающую о приоритете Атлантического союза. С этого момента Генерал больше не интересуется «договором на вечные времена», хотя тот продолжает существовать и франко-германское сотрудничество развивается.

Между 1963 и 1967 годами средства осуществления великого замысла меняются. Чтобы вырваться из атлантических тисков, стряхнуть «господство» Соединенных Штатов, де Голль поворачивается к Советскому Союзу. Разумеется, во время берлинского и кубинского кризисов он выказывает солидарность с Западом, но начиная с 1963 года прибегает к другому языку. Пожалуй, лучше сказать, что он возвращается к языку, который держал в запасе: «Европа от Атлантики до Урала», «разрядка напряженности, за которой последуют взаимопонимание и сотрудничество». Нормализация отношений с Советским Союзом и советизованными странами Востока Европы в глазах большинства французов оправдана без какой-либо ссылки на деголлевский «великий замысел». В действительности общее между «вечным союзом» с Германией и «особыми отношениями» с Москвой вытекает не из политического анализа, а скорее, из психологии Генерала. Опираясь на Германию и другие континентальные страны Содружества, Франция потенциально добивается статуса великой державы. Благодаря постоянному диалогу с Москвой она, не выходя из Атлантического союза, становится государством мирового ранга.

Выйдя из объединенного командования НАТО, Франция дистанцируется от ФРГ по вопросу, по-прежнему ключевому, – оборона. Генерал не подписывает в Москве никакого компрометирующего соглашения. Он не добивается также никаких материальных или моральных преимуществ. Торговля развивается, но Франция не обладает в ней монополией. Посетив после Москвы Варшаву в следующем году, он убеждает поляков обратить свои взгляды на мир, лежащий за пределами советской сферы, но встречает резкий отказ Гомулки. Генерал де Голль, которого всюду приветствовали как исторического, почти легендарного героя, не поколебал советский блок, он расшатал блок западный, по своей природе менее прочный, чем советский.

Канцлер Аденауэр говорил одному из министров Четвертой республики: «Если вы совершите паломничество в Москву, не обольщайтесь: немцы совершат его тоже, на другой день после вашего посещения, если не накануне». Разрядка в стиле Генерала подразумевала окончательное примирение Запада с последствиями Второй мировой войны, пользуясь термином, принятым в Советском Союзе. Это примирение нашло выражение в Хельсинкских соглашениях через несколько лет после смерти Генерала ²⁴⁹ . Преемники Генерала справедливо напоминают при каждом удобном случае, что голлистская Франция приняла решающее участие в разрядке напряженности между Востоком и Западом и таким образом побудила ФРГ к так называемой Ostpolitik,иначе говоря, к сближению с Востоком. Есть ли у Франции основания радоваться этому?

Ядерные стратегические силы, франко-германский союз, неучастие в объединенном командовании НАТО – эти три решения, из которых только последнее было невозможно в Четвертой республике, принадлежат наследию Генерала и доныне не подвергаются обсуждению, что вполне понятно: никакое правительство не может выбросить на свалку столь дорогостоящее и престижное оружие; каждое правительство хочет модернизировать ядерные силы, чтобы сохранить их убедительность; франко-германское содружество стало составной частью обычной дипломатии Франции, даже если отношениям Жоржа Помпиду и Вилли Брандта не хватало теплоты. Наконец, о возвращении в объединенное командование в обозримом будущем не может быть речи; ²⁵⁰ оно вызвало бы бурные споры внутри политического класса, которые неизбежно распространились бы на всю нацию.

Наследие Генерала не ограничивается этими тремя мерами, которые общественное мнение, в своем большинстве, одобряло и одобряет до сих пор. Именно генерал де Голль «выдал патент на благородство» антиамериканизму ²⁵¹ . В кризисные моменты он проявлял свою западную солидарность, но чаще всего представлял дело так, что Франции одинаково угрожают две великие державы. Он возложил ответственность за Шестидневную войну на действия Соединенных Штатов во Вьетнаме. Он приучил французов не различать их настоящего врага, принимать СССР за союзника, а Американскую республику – за ту великую державу, которая ставит под угрозу независимость Франции. Сегодня, двенадцать лет спустя после смерти Генерала, французская дипломатия остается наполовину парализованной вследствие этой инверсии ролей, этого представления о мире, которое я считаю противоположным действительности.

Можем ли мы теперь, по прошествии времени, прояснить великий замысел Генерала или разгадать его тайну? Существовали ли вообще какой-либо великий замысел или какая-либо тайна? Я никогда не соглашался с гипотезой Жана Полана, не мог вообразить себе генерала де Голля мечтающим сыграть роль Ленина, предварительно осуществив некоторые из идей Морраса. Утверждать можно только то, что после неудачи франко-германского договора Генерал поставил себе главной целью освободиться, насколько это возможно, от пут Атлантического союза, не расторгая и не покидая его; выступая против блоков, он пользовался языком, в точности похожим на язык советских представителей. И здесь возникают законные вопросы: хотел ли он ухода американцев? Верил ли он, что эволюция разрядки в сторону взаимопонимания и сотрудничества выиграла бы от ухода американских войск? Питал ли он иллюзию, что французских ядерных стратегических сил будет достаточно для замены американских сил? Я не берусь однозначно ответить на эти вопросы.

Охотно допускаю, что в долгосрочной перспективе Генерал рассчитывал на перемены в Советском Союзе. Сформировавшись до войны 1914–1918 годов, он нередко повторял вслед за Сталиным: нацизм проходит, немецкий народ остается. Он охотнее говорил о России, чем о Советском Союзе. Вероятно, он не улавливал специфичности советского строя, в его глазах – одного из многих деспотических режимов, который, так же как другие, пройдет. Но было ли для него отдаленным вид ением или собственно политической целью это согласие между латинянами, галлами, германцами и славянами от Атлантики до Урала, это вновь обретенное равновесие Старого Континента? Лелеял ли Генерал всерьез мечту о единой Европе, избавленной от всякой зависимости от неевропейской державы (Соединенных Штатов)? Или он всего лишь желал придать возвышенный вид вполне прозаической политике? Мог ли он не знать, что Западной Европе не удалось бы стать противовесом советской империи без содействия Соединенных Штатов? Распустить блоки, чтобы вернуться к дипломатической игре суверенных наций – значило ли это идти к обновленному будущему или возвращаться в прошлое?

Отрешимся мысленно от пресс-конференций и рассмотрим голлистскую дипломатию 1962–1969 годов, то есть в период после алжирской войны, напомнив главные вехи. После неудавшейся попытки вовлечь Федеративную Республику Германии в тесный союз с Францией, побудив ее ослабить связи с Соединенными Штатами, Генерал хочет предстать главой страны, которая не просто один из членов западного блока, а великая держава, говорящая на равных с самыми великими. В то же время он сохраняет для Франции преимущества Атлантического союза, поскольку германо-американская армия стоит между советскими войсками и французскими границами. Возможно, Генерал ставил себе цель выйти из самого Атлантического союза. Возможно, он думал об «устрашении по всем направлениям» – таков был тезис генерала Айере, ведущий к нейтралитету и вскоре отвергнутый. Что осталось от голлистской стратегии? Это, с одной стороны, самостоятельная оборона Франции, на основе ее ядерных стратегических сил, с другой – диалог с Советским Союзом: сам Генерал и вслед за ним Ж. Помпиду верили, что они призваны играть роль посредников между Советским Союзом и Западом, роль, которую никто другой не может исполнить за них. Сразу после отставки Генерала либерально-социалистическое правительство ФРГ приступило к осуществлению Ostpolitik,которая двенадцать лет спустя ставит под угрозу германо-американский союз и способствует глубоким переменам в дипломатии и настроениях немецкого народа. Сохранение политики разрядки напряженности становится в глазах общественности первейшей необходимостью. Объясняется ли агрессивность Генерала по отношению к Соединенным Штатам, проявлявшаяся более в словах, чем в действиях, тем сверхмогуществом, которое он приписывал Американской республике? Делал ли он вид, будто встает на сторону Советского Союза, чтобы восстановить равновесие? Не думаю, что мне под силу ответить на эти вопросы.

Я не отвергал политику Генерала в целом; я одобрял образование стратегических ядерных сил; ставил под сомнение европейские убеждения правительства и народа Великобритании; что касается франко-израильского союза, то он утратил свои основания, когда завершилась война в Алжире. Мою критику, возможно чрезмерную, вызывал сам стиль Генерала; между тем именно стилю он был обязан своим успехом. Положительные результаты могли быть достигнуты без скандала, без того чтобы раздражать наших партнеров и союзников.

Стиль и содержание в конце концов слились воедино. Генерал де Голль предстал в глазах мира, в особенности третьего мира, как представитель страны, противостоящей «американскому империализму». Я думал в то время и продолжаю думать, что Атлантический союз остается условием европейской безопасности, до тех пор пока европейцы отказываются нести расходы по собственной обороне.

Я всегда боялся не столько непомерного могущества Соединенных Штатов, сколько нестабильности страны-континента, которую превратности войн устремили в сферу планетарной политики и чьи руководители, по большей части плохо сознающие исторические судьбы республики, действуют по воле переменчивых течений общественного мнения. Неужели и сегодня Генерал опасался бы сверхмогущества Соединенных Штатов?

Когда Генерал ушел от дел, он, возможно, еще представлял себе Американскую республику, завязшую во Вьетнаме, как единственную сверхвеликую державу.

XVII
МИР И ВОЙНА

В годы, проведенные в Лондоне, я начал интересоваться войной как социолог. Как и во многих других обстоятельствах, в основе моего решения лежало угрызение совести или по меньшей мере сожаление. По какому праву выносили мы до войны безапелляционные суждения о дипломатии, не зная ничего, или почти ничего, о военных делах, о соотношении сил, о шансах на победу или риске поражения? Для того чтобы обосновывать свои суждения о капитализме и социализме, я изучал экономику. Почему же я пренебрег тем, что немцы называют Wehrwissenschaft,наукой о войне?

Появление атомной бомбы вскоре после окончания военных действий ужаснуло и ошеломило всех. И перед гражданскими, и перед военными деятелями вставал вопрос: каким образом включить в традиционные взаимоотношения государств это орудие разрушения, несопоставимое по своей мощи с видами оружия, которые тут же окрестили классическими, или обычными? Будучи обозревателем международных событий в «Фигаро», я испытал потребность изучить как военный, так и исторический контекст принятия решений, которые мне, журналисту, надлежало понять и истолковать. «Сдерживание», американское deterrent,вошло в повседневный язык. С возникновением этого понятия в Соединенных Штатах получила развитие проблематика, которой занялись новые научно-исследовательские институты, во многих десятках книг разбирались вопросы: кто и кого может удержать, от чего, с помощью каких угроз, при каких обстоятельствах?

В период 1945–1955 годов я переосмыслил последствия двух войн столетия и в книге «Цепные войны» поставил вопрос относительно «холодной войны»: замена ли это тотальной войны или подготовка к ней? Особенности международной обстановки бросались в глаза каждому: мировой концерт вместо концерта европейского, утрата своего статуса бывшими великими, в частности европейскими, державами, водораздел между сверхдержавами и всеми прочими странами, идеологическое и политическое соперничество двух сверхдержав и двух половин Европы, невероятность глобальной войны как следствие существования ядерного оружия.

В одной из предыдущих глав я упомянул о моих первых концептуальных эссе, посвященных межгосударственным отношениям. Я уже думал о будущей книге «Мир и война между нациями» и еще не думал о маленькой книжке «Великий спор», но в своих статьях я в какой-то степени участвовал в том, что по ту сторону Атлантики называли дебатами на тему ядерной стратегии– неточное определение, поскольку спор шел не столько о стратегии, сколько о потенциальном или действительном применении определенного оружия. А ведь если такое революционное оружие, как ядерное, изменяет совокупность межгосударственных отношений, то, взятое в отдельности, оно не исчерпывает стратегической мысли: размышления по поводу ядерного оружия составляют лишь часть последней.

После трех своих публичных курсов лекций в Сорбонне об индустриальном обществе я посвятил два следующих международным отношениям. Эти курсы, записанные и размноженные, соответствуют двум первым частям «Мира и войны», а именно теориии социологии.Затем я взял в Сорбонне годичный отпуск и провел один семестр в Гарварде в качестве research professor [195]195
  Профессор-исследователь (англ.).


[Закрыть]. По возвращении я написал две последние части, озаглавленные «История» и «Праксиология» ²⁵² . (Последнее слово существует во французском языке, равно как и в английском, в обоих языках употребляется редко и не одобряется многими критиками.)

Книга честолюбивая, возможно даже слишком. Разделение на четыре части – теорию, социологию, историю и праксиологию – побудило меня изучить б ольшую часть проблем, касающихся отношений между суверенными государствами.

В первой части Клаузевиц дал мне начальную идею любой теории межгосударственных отношений: непрерывности этих отношений при чередовании мира и войны; взаимодополняемости дипломатии и стратегии; насильственных и ненасильственных средств, употребляемых государствами для достижения своих целей или защиты своих интересов. Исходя из этого, анализ развивался в обзор или типологию целей, которые ставят перед собой государства, и средств, которыми они располагают. От (государственных) единиц я перешел к системам, то есть к сообществам, образуемым государствами в каком-то регионе мира или на всей планете. Межгосударственные системы, в отличие от других социальных систем, характеризуются отсутствием высшей инстанции, осуществляющей контроль или регулирование. Поэтому их характеризует прежде всего распределение могущества: если несколько государств, обладающих мощью одинакового порядка, вступают в борьбу, заключают союз либо противостоят друг другу, то система тяготеет к такой форме, как европейский концерт прошлого столетия. Если же два какие-то государства превосходят все остальные, то возникает биполярная (двухполюсная) система. Многополюсные и двухполюсные системы функционируют различно. Другая характерная черта, различающая системы, – родство или, напротив, враждебность режимов, господствующих в государствах. В Европейской республике XVIII века монархи не вполне забыли о своем братстве. Как правило, они не поддерживали революционеров, восставших против законной власти, даже если это происходило в государстве, ставшем на некоторое время враждебным. Напротив, в разнородной системе каждое государство склонно оказать поддержку бунтовщикам и диссидентам враждебного государства. Священный союз ²⁵³ – иллюстрация первого типа систем, «холодная война» – второго. От типа систем я перешел к типам [поддержания] мира – для которых характерны равновесие, страх или удовлетворение, – чтобы осветить современную обстановку и ввести понятие воинственного мира; этим термином я обозначил систему, в которой мы живем с момента окончания Второй мировой войны.

Вторая часть, озаглавленная «Социология», содержала два раздела. Работа над главой «Пространство» побудила меня возобновить изучение геополитики, схем Х. Маккиндера и немецких теоретиков. Глава, посвященная «Численности», вовлекала меня в дискуссии о влиянии численности населения на исход военных конфликтов и на мирное соперничество. Подобным же образом в главе «Ресурсы» рассматривались различные теории, касающиеся отношений между теми или иными экономическими режимами и войной (или империализмом). Во втором разделе я пытался найти – но не нашел – соотношения между политическими режимами и образом действий на внешнеполитической арене; я спрашивал себя, удается ли историку распознать необходимый порядок становления, присущий нациям и цивилизациям.

Третья часть получила название «История», так как представляла собой анализ специфичной обстановки – состояния межгосударственной системы начала 60-х годов. Я долго колебался; ведь это актуальное исследование, которое Фернан Бродель предпочел остальным частям, снижало значимость всей книги. Неизбежно, что многие анализы современных ситуаций быстро устаревают, между тем как выводы трех других частей претендовали на менее скоротечную истинность. Кроме того, понятие Истории было взято в одном определенном значении исследования обстановки einmaligи einzigartig —единственной во времени и единственной по своим особенностям, тем не менее анализ можно было счесть скорее социологическим, чем историческим (в том смысле, который придают этим словам университетские профессионалы). Я не излагал события в их последовательности, а, совсем наоборот, пытался закрепить главные черты констелляции, которой суждены более или менее быстрые, более или менее коренные изменения.

Эта историческая часть освещала не постоянные, но все же долговечные характеристики атомной эры. У двух господствующих государств, хотя и враждебных друг другу, имеется общий интерес: не допустить взаимного уничтожения. Об этом говорится в главе о «братьях-врагах». Отсюда проистекает напряженность между Соединенными Штатами и находящимися под их защитой европейскими государствами; последние опасаются то оказаться вовлеченными двумя сверхдержавами в смертельную войну, то лишиться своей самостоятельности вследствие сговора между Москвой и Вашингтоном. Устрашение, убеждение, подрыв – в этих трех словах заключены три главных аспекта международной обстановки той эпохи: ядерные вооружения, соперничество пропаганд, возмущения масс или меньшинств.

В четвертой части, «Праксиологии», делались практические выводы из трех предыдущих частей: «в поисках нравственности», «в поисках стратегии», «в поисках мира».

Во введении, озаглавленном «Концептуальные уровни понимания», я пытаюсь оправдать четырехчастное деление книги и использую сравнение со спортом – футболом —и экономикой. Но чем вновь прибегать к этим сравнениям, сослужившим мне службу на телевидении, лучше процитировать несколько фрагментов, в которых особенно ясно выражены главные идеи: «Центром международных отношений являются отношения, названные нами межгосударственными, те, которые сталкивают между собой единицы как таковые. Межгосударственные отношения выражаются в специфическом поведении персонажей, которых я назову символическими, – дипломатаи солдата.Два человека, и только два, вполне действуют уже не как какие-то члены, но как представителисообществ, к которым принадлежат: посолпри исполнении своих функций естьполитическая единица, от имени которой он говорит; солдатна поле боя естьполитическая единица, во имя которой он убивает себе подобного… Посол и солдат живут и символизируютмеждународные отношения, которые в качестве межгосударственных сводятся к дипломатии и войне. Межгосударственным отношениям присуща одна своеобразная черта, отличающая их от всех прочих социальных отношений: они разворачиваются под сенью войны, или, выражаясь менее фигурально, отношения между государствами по своей сути предполагают альтернативу „война или мир“».

Эта концепция нисколько не оригинальна, она продолжает традицию классической философии. До тех пор пока человечество не объединится во всемирное государство, будет сохраняться существенная разница между внутренней и внешней политикой. Первая стремится закрепить монополию на насилие за обладателями легитимной власти и не допускает множественности центров, обладающих силой оружия. Имманентная цель политики, когда дело касается внутреннего устройства сообществ, заключается в подчинении людей всевластию закона. Значение – одновременно идеал и цель – политики, когда дело касается отношений между государствами, состоит, по-видимому, в том, чтобы обеспечить выживание государств перед лицом возможной угрозы, которую создает существование других государств. Отсюда противопоставление, обычное в классической философии: искусство политики учит людей жить в мире внутри сообществ и учит сообщества жить либо в мире, либо ведя войну.

Из этого определения межгосударственных отношений вытекает важнейшее, на мой взгляд, следствие: поведение дипломата (в смысле лица, ответственного за внешнюю деятельность государства) не имеет внутренне присущей ему цели, сравнимой с целью спортивного игрока или участника экономической жизни. Для человека, управляющего государством, не существует эквивалента той максимизации полезности, к которой стремится экономическое действующее лицо и которую предполагают схемы экономической теории. «Теория международных отношений исходит из множественности самостоятельных центров решения, следовательно, из риска войны, из которого она выводит необходимость рассчитывать средства».