Текст книги "Мемуары. 50 лет размышлений о политике"

Автор книги: Реймон Арон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 77 страниц)

Споры о ЕОС продолжались более двух лет, начиная с момента опубликования текста договора и кончая голосованием в Национальном собрании, которое отклонило даже предложение обсудить суть проекта. В ответ на патетический призыв полупарализованного Эдуара Эррио большинство проголосовало по процедурному вопросу. Оборонительное сообщество похоронили, даже не дав его приверженцам возможности выступить в защиту проекта.

Газета «Фигаро» по инициативе самого Пьера Бриссона стала во главе крестового похода за европейское единство, за ЕОС, за идеи Жана Монне. Лично у меня с последним сложились прекрасные отношения, но я не скрывал от него своих возражений против ЕОС, проекта европейской армии, который, скорее всего, окажется недействительным и в настоящий момент раскалывает атлантическое большинство. Однажды я сказал Роберу Шуману, именно в связи с ЕОС: «Вы не желаете иметь немцев в качестве союзников, вы их принимаете в качестве соотечественников». Эта фраза его несколько удивила, после минутного колебания он ответил: «Почему бы нет?»

Этот великий спор – еще один – оживил антигерманские страсти некоторых французов. На поверхность вновь вышли исторические воспоминания, начиная с Арминия и кончая Гитлером, включая Бисмарка. Голлисты во главе с Жаком Сустелем и Мишелем Дебре повели яростную кампанию против ЕОС. Первый, кажется, устроил публичные собрания вместе с коммунистами. Второй нашел поразительную полемическую формулу: ЕОС восстанавливает силу германской армии и отнимает силу у французской армии.

Спор послужил, если можно так сказать, катарсисом, он очистил французов от их «дурных настроений», от горьких воспоминаний, накопившихся за столетие войн против «вековечного врага». Когда палаты парламента проголосовали за создание германской армии, интегрированной в НАТО, спор этот не продолжили ни политический класс, ни общественное мнение. В конечном счете французы предпочли воссоздание германской армии слиянию французской армии с европейской. Сделали бы они этот выбор, если бы две ветви альтернативы были предложены им одновременно или в противоположном порядке?

Что осталось от спора 50-х годов, что могло бы заинтересовать в нем французов 80-х? Помимо проблемы европейской армии, предметом дискуссии была «германская опасность», если не сегодняшняя, то завтрашняя. В различных формах выдвигался вновь и вновь один и тот же аргумент: в отличие от других государств Западной Европы, Федеративная Республика Германия остается государством «притязательным», а не удовлетворенным или облагодетельствованным: требование единства, с одной стороны, требование территорий, аннексированных Польшей к востоку от линии Одер – Нейсе – с другой. В связи с кампанией против ЕОС Жак Сустель обнаружил и подчеркнул польское происхождение Бреслау, города, который в течение веков германизировался и после 1945 года вновь стал Вроцлавом.

Согласно первому сценарию, столь же неправдоподобному сегодня, как и двадцать пять лет назад, ФРГ вовлекла бы Францию в конфликт, развязанный с единственной целью – вернуть себе то, что она потеряла в 1945 году. Западная Германия, даже несколько перевооруженная, не поднималась на уровень великих держав, еще менее – на уровень сверхдержав. Не стоило принимать всерьез идею, в соответствии с которой Боннская республика – в том виде, в каком она была в 1954 году (или в том, в каком существует в 1982-м), – могла бы предпринять новое военное завоевание.

Другой сценарий, напротив, наводил на размышления. Сближение ФРГ с Москвой в национальных интересах немцев не представляло в 1953 году непосредственной опасности, но через какой-то промежуток времени оно приобретало долю правдоподобности. Действительно, с кем, если не с Москвой, боннские руководители могли связывать надежду на улучшение отношений между двумя германскими государствами? Противники ЕОС облекали аргумент в самую невероятную форму: новый Рапалльский договор или новый германо-советский пакт, новый раздел Польши. На это я возражал, говоря, что советизация одной трети немцев, в ГДР, обеспечивала Москве одновременно защиту от нападения с запада и несравненную по ценности базу для наступления в западном направлении. Кремль, если только его к тому не принудят, никогда не принесет в жертву Панков ¹⁸⁵ , точно так же как Бонн – свои свободы. Некоторые историки полагали, что сразу же поле смерти Сталина Берия и другие члены Политбюрорассматривали возможность объединения и нейтрализации Германии. В 1982 году ФРГ хотя и не покидает Атлантический альянс, но стремится не вызывать неудовольствия Советского Союза, удерживающего в своих руках миллионы заложников. Добавим, что перевооружение 1955 года никоим образом не повлияло, ни в одном, ни в другом направлении, на дипломатию Бонна или Москвы.

Ссора из-за Атлантического пакта и перевооружения Европы, включая ФРГ, закончилась в 1954–1955 годах, когда на авансцене оказались война в Индокитае и беспорядки в Северной Африке. Пьеру Мендесу Франсу (ПМФ) принадлежит заслуга проведения переговоров в тени [поражения] в Дьенбьенфу и заключения Женевских соглашений, а также запуска проекта, заменившего ЕОС после отклонения последнего.

Я пробежал статьи, опубликованные мною в «Фигаро» в месяцы, когда премьером был ПМФ, чтобы подтвердить или опровергнуть легенду о том, что в них он якобы подвергался резкой критике. В действительности я признавал его правоту в основных вопросах. Пьер Бриссон взялся за перо, чтобы одобрить сенсационную поездку Пьера Мендес-Франса в Тунис, предвещавшую получение этой страной внутренней автономии. Сам же я неустанно поддерживал «либеральную» направленность политики, которая стала проводиться по отношению к североафриканским протекторатам. После подписания Женевских соглашений в своей статье, озаглавленной «Блестяще выигранное пари», я поздравлял ПМФ с достигнутыми результатами. Положения договора в той военной и политической обстановке не могли быть лучшими [138]138
  В своих «Воспоминаниях» Хрущев утверждает, что его приятно удивили предложения ПМФ. На такое он не надеялся. Эта версия событий меня не убеждает.


[Закрыть]. Более того, 28 октября 1954 года я говорил о том, что на ПМФ лежит лишь часть ответственности за отказ от ЕОС, и поддерживал шаги правительства, направленные на то, чтобы добиться от Национального собрания одобрения формулы замещения, а именно – формирования германской армии в рамках НАТО.

Мои оговорки и моя критика касались пари относительно тридцати дней (в предстоящие тридцать суток в Женеве будет заключен договор, а если нет, то я вновь предстану перед вами, чтобы просить о своей отставке или о направлении в Индокитай солдат, отбывающих воинскую повинность). Это пари, без которого ПМФ не получил бы, может быть, полномочий от Национального собрания, было чревато очевидными опасностями: существование французского правительства отныне зависело от Северного Вьетнама или, скорее, от Советского Союза и Китая. Если ПМФ выигрывал свое пари, он становился подозрительным в глазах атлантической или европейской партии: советские руководители якобы обеспечили его успех для того, чтобы он покончил с ЕОС. Факты таковы, что ПМФ потерял, особенно после отказа от ЕОС, доверие Аденауэра, «моннетистов», МРП. Я упрекал тогда премьера также в том, что он держался в стороне от дебатов по ЕОС, которые были намечены в Национальном собрании. Критика эта в некоторой степени была несправедливой, и вскоре я смягчил ее, написав 3 сентября 1954 года: «ЕОС дышала на ладан, когда ПМФ стал председателем Совета министров, вероятно, ему удалось бы спасти сообщество, если бы он этого сильно хотел…» Сегодня я не уверен в том, что он смог бы спасти ЕОС, даже если бы этого хотел. Но нападки на ПМФ «европейцев», когда он попытался добиться от пяти партнеров [по договору о ЕОС] согласия на внесение в него дополнительных изменений, свели на нет последние шансы. Самые решительные сторонники Мендес-Франса находились в рядах противников ЕОС и даже противников перевооружения Германии. Нельзя было требовать от него безоговорочной борьбы за документ, который ПМФ, вероятно, в глубине своей души не одобрял. Я упрекал его также в том, что он отдавал преимущество отношениям с Великобританией, в ущерб отношениям с ФРГ.

Статья «Неудача объединений», написанная после падения ПМФ, отнюдь не являлась свидетельством враждебности к нему как человеку или же государственному деятелю: «ПМФ послужил своей стране: он заключил перемирие в Индокитае, которого желала вся нация, он вступил в переговоры с [тунисским] Нео-Дестуром, проявив смелую инициативу, отступить от которой уже невозможно и которая намечает единственно возможный путь в будущее. Но что касается других предметов, имеющих, равно как и Африка, решающее значение для нашей судьбы, – отношений с Востоком, европейской политики, – то мы не знаем, были ли у него ранее установившиеся взгляды, не знаем после испытания и того, каковы его глубокие намерения». Никогда я не отдавал подобную дань уважения какому-либо другому председателю Совета министров Четвертой республики. Затем в статье объяснялось, что ПМФ оказался жертвой «политико-эмоциональной амальгамы»: «Вокруг него объединились все оппозиционеры, одни из которых желали мира в Индокитае, другие – реформ в Северной Африке, третьи – переговоров с Москвой, четвертые – избавления от европейской интеграции, наконец, пятые – более сильных правительства и власти. Между этими различными пожеланиями нет никакой разумной связи. У атлантиста нет больших оснований одобрять свержение бывшего султана Марокко, чем у нейтралиста». Представив ПМФ жертвой разношерстного большинства, я заключал, что «было бы плачевно, если ему не представился бы другой случай проявить свои необыкновенные способности, которых никто у него не отрицает…» У ПМФ не оказалось более другого случая, но по его вине, а не по вине его противников. Он никогда не смирился с возвращением генерала де Голля во власть в результате того, что походило на государственный переворот, он никогда не смирился с Конституцией Пятой республики. «Фигаро» здесь ни при чем, а я – тем более.

Эволюция, начало которой положил в 1948 году план Маршалла, а в 1949-м – Атлантический пакт, подошла к своему завершению в 1955-м: одна из Германий, став вновь суверенной и вооруженной, была включена в НАТО, в то время как по другую сторону произошло в соответствии с Варшавским пактом официальное объединение армий стран Восточной Европы под политическим и военным руководством Советского Союза… Двадцать семь лет спустя два блока по-прежнему противостоят один другому. Упустили ли мы возникавшие шансы? Была ли политика, проведению которой я, как мог, способствовал, единственно возможной, наилучшей?

И сегодня еще сохранились люди, испытывающие ностальгию по ЕОС. Отказавшись от своей, европейской, армии, европейцы выбрали американскую армию, покровительство со стороны Соединенных Штатов, и тем самым на длительный срок оказались отчужденными от самостоятельности. Тогда спор не приобретал такого смысла, поскольку ЕОС, задуманное Жаном Монне и Рене Плевеном, служило тому, чтобы отсрочить перевооружение Германии и одновременно сделать его приемлемым для французского общественного мнения. Сверх того «моннетисты» видели в этом сообществе способ вновь выдвинуть вперед европейскую идею, доказательством жизненности которой стало образование несколькими месяцами ранее пула угля и стали. ЕОС обрушилось под ударами коалиции тех, кто был против перевооружения ФРГ, и тех, кому не нравилась европейская армия. В те времена французские войска еще сражались в Индокитае; вскоре настанет черед восстаний в Алжире и в Марокко. Как можно было создать сообщество с германской армией, когда основные силы нашей армии находились вне метрополии?

Я не отметаю ответ, который предлагали приверженцы ЕОС, например Эрве Альфан, который по своему воспитанию и темпераменту был отнюдь не склонен к утопиям. Детали текстов значили меньше, чем идея, принцип, проект. Опыт мог бы постепенно исправить написанное. Численность однородного германского подразделения не смогли бы в течение длительного времени ограничивать статьи договора; требования действенности возобладали бы над компромиссами дипломатов. На бумаге ЕОС выглядело как часть атлантической армии, которая сама находилась бы под американским командованием. Можно ли ретроспективно представить, что ЕОС было бы способно стать зародышем европейской обороны, постепенно освобождающейся от американского командования? И сегодня еще я с трудом верю, что неудача ЕОС составила дату в истории, означала европейское отречение, согласие на американское покровительство в течение неопределенного времени.

Что касается вопроса о кристаллизации двух военных блоков в Европе, то здесь я чувствую меньшую уверенность. Хочу прежде всего вспомнить о дискуссии, имевшей место в январе 1958 года и организованной «Конгрессом за свободу культуры». Как пишет в своих «Мемуарах» Дж. Кеннан, в ней приняли участие Деннис Хили, Джозеф Элсоп, Сидни Хук, Рихард Левенталь, Карло Шмид, Дени де Ружмон и я. Мне памятен этот «круглый стол», но я буду придерживаться той его версии, которую дает Дж. Кеннан, несомненно располагавший письменным отчетом о заседании.

В рамках «Рейтовских чтений» («Reith Lectures») ¹⁸⁶ Дж. Ф. Кеннан выступил по Би-би-си с лекциями, читать которые ежегодно приглашали какого-либо очень хорошо известного деятеля. В этих лекциях он защищал еретическую идею, а именно – вывод американских войск из Германии при условии такой же эвакуации советских войск из Восточной Европы. Одновременное освобождение от обязательств американской и советской сторон составляло стержень лекций. Тезис дополняли другие предложения, столь же спорные: европейцам не следовало бы стремиться к созданию военной машины, сравнимой с советской, им надо было бы готовиться к сопротивлению и герилье [139]139
  Герилья – партизанская война ( исп.).


[Закрыть], которая удержала бы Советский Союз от любых агрессивных поползновений.

Согласно резюме, которое дает в своих «Мемуарах» Кеннан, я высказал два основных возражения. По моим словам, ситуация действительно являлась ненормальной или абсурдной, но она была четко очерчена: каждый знал, где пролегает демаркационная линия. Когда по одну сторону «железного занавеса» что-то движется, по нашу сторону ничего не происходит. Четкий раздел Европы рассматривается, с основанием или без него, как сделка, менее опасная по сравнению с любой другой. Иначе говоря, неопределенность ситуации создала бы б ольшие опасности, чем ненормальность ситуации.

Дж. Ф. Кеннан, еще находившийся тогда на дипломатической службе, сожалел о лицемерии государственных деятелей в Бонне или в Вашингтоне, заявлявших о своем стремлении добиться объединения Германии, в то время как они охотно довольствовались статус-кво. Возмущение Кеннана еще и сегодня меня поражает. Западные государственные деятели не обладали никакими средствами, способными заставить советских руководителей согласиться с проведением свободных выборов на территории ГДР. В то же время они не видели ни пользы, ни необходимости юридически или политически соглашаться со статус-кво, а именно – с присутствием советских войск на расстоянии в двести пятьдесят километров от Рейна. Эти деятели принципиально не принимали раздел Германии и Европы, хотя сознавали, что тем самым способствуют сохранению данного раздела. Несколько лет спустя, когда генерал де Голль попытался покончить с этим иммобилизмом, я написал, что статус-кво оказался бы дестабилизированным, как только был бы признан. Последствия Ostpolitik(восточной политики ФРГ) и Хельсинкских соглашений подтверждают этот анализ. Немцы, канцлер Шмидт обращают свои взоры к востоку после того, как был торжественно признан территориальный статус Европы, порожденный войной.

В дискуссии с Кеннаном я ограничился указанием на то, что проблема заключалась в выборе между риском, вытекающим из раздела, и риском, связанным с политикой, которая попыталась бы преодолеть сегодняшний раздел. Я добавил, что мои оценки того и другого риска побуждают меня «на сей раз, случайно и с большим сожалением, принять сторону государственных деятелей», а не сторону Кеннана.

Второе возражение касалось значимости отвода советских войск в качестве компенсации за отвод американских войск. После опыта венгерской революции 1956 года мне казалось очевидным, что советские войска без колебаний возвратились бы в оставленные ими страны, если бы под угрозой оказались их режимы, соответствующие советской идеологии. «На меня не оказал впечатления этот аргумент против моих лекционных положений, – пишет Дж. Ф. Кеннан, – ибо лично я не считал бы приемлемым соглашение об освобождении от обязательств, если бы оно содержало гарантии от подобных событий и не предусматривало санкций в случае их возникновения, но сегодня, ретроспективно, я должен признать наличие у Арона поразительнейшей интуиции, так как, выдвигая свой довод, он за десять лет до случившегося предложил классическую формулировку доктрины Брежнева, которую тот сам утвердил под ударами острого чехословацкого кризиса 1968 года. Русские, заявил Арон, сформулировали новую доктрину, которую я бы назвал „Священным Союзом“. Она заключает в себе право оказывать „бескорыстную помощь“ любому коммунистическому правительству, если ему угрожает „контрреволюция“». Мои слова, сказанные в 1958 году, не заслуживают всех тех похвал, которыми наградил их Кеннан. После венгерского испытания не надо было обладать какой-то пророческой интуицией (prophetic insigt),чтобы предугадать новую оккупацию Кремлем так называемой социалистической страны – даже если ранее он вывел оттуда свои войска – в случае вспышки там восстания, по определению – контрреволюционного, создающего риск свержения или десоветизации режима. Что меня поражает, так это вера Кеннана в русско-американское соглашение о снятии с себя обязательств. Официально такое соглашение никогда бы не было нарушено, ибо всегда нашлось бы некое «рабоче-крестьянское правительство», которое позвало бы на помощь союзников по Варшавскому пакту.

При всем том, когда перечитываешь материалы «Рейтовских чтений» сегодня, возникает еще один вопрос, касающийся американской политики 1949–1955 годов, взятой в целом, политики, которую, впрочем, внушили первоначально сами европейцы. От Атлантического альянса был совершен логический переход к организации европейской обороны, а затем к перевооружению ФРГ, следовательно, в конечном счете к кристаллизации двух военных блоков и к сохранению раздела Германии и Европы. Была ли возможна другая политика и когда сделанный выбор стал необратимым?

Перенесемся мысленно в 1949 год, когда был подписан Атлантический пакт. Западная Европа, состоявшая из побежденных или обескровленных государств, представляла собой пустоту. Советский Союз также понес огромные потери во время войны, по логике, он не должен был бы идти на риск крупного вооруженного столкновения с Соединенными Штатами – единственным из участников войны, который вышел из нее не только невредимым, но и усилился благодаря испытаниям. Советский Союз навязал свою власть и свой режим всем странам Восточной Европы: если он не встретил сопротивления, то почему должен по собственной воле остановиться? Но разве не могла бы успокоить европейцев и убедить Советский Союз отказаться от любой агрессии односторонняя гарантия, которую дали бы Соединенные Штаты в торжественной декларации, одобренной Конгрессом? Ретроспективное и малоубедительное возражение. Вспомним статьи Этьена Жильсона, речи генерала де Голля: обязательства государств, подписавших Североатлантический договор, особенно Соединенных Штатов, не были достаточно четко записаны в его тексте. Что сказали бы критики пакта, если бы его место заняла какая-то торжественная декларация?

К этим умозрительным рассуждениям о прошлом добавим замечание, исходящее из здравого смысла, которое столь часто забывают: политика плана Маршалла и Североатлантического пакта оказалась блестящим успехом для западноевропейцев. Даже Франция, несмотря на колониальные войны, стала участником поразительного подъема Старого Континента. Скажут, может быть, что эта политика принесла в жертву жителей Восточной Европы и бросила их на произвол судьбы. Пассивность Запада в 1956 году, в момент венгерской революции, связана не с Атлантическим пактом, а с отказом американских руководителей от вмешательства. Суэцкая экспедиция Франции и Англии, начатая как раз тогда, когда венгры дали первый пример антитоталитарной революции, не облегчала задачи американской дипломатии. Но, по всей видимости, американцы не действовали бы иначе, если бы французы и англичане не ввязались в это бессмысленное предприятие. Начиная с 1956 года, несмотря на болтовню о политике «освобождения», заменяющей политику «сдерживания», американские руководители не предполагали обращаться к военным средствам ради поддержки диссидентов или повстанцев, поднимавшихся против советского режима на востоке Европы. Как и во времена завершения религиозных войн, политическая карта совпадала с картой идеологической: к востоку от демаркационной линии царствовал марксизм-ленинизм, к западу – идея либеральной демократии.

Я считаю поворотным 1955 год, ибо именно тогда сформировались две военные коалиции; можно было бы выбрать в качестве рубежа 1956 год, отмеченный восстанием венгров, франко-английской экспедицией, советско-американским сговором, когда каждая из великих держав, по крайней мере по видимости, стала призывать своих союзников к порядку. Венгрия теряла всякую надежду освободить себя при помощи силы, Великобритания – все иллюзии относительно того, что она еще входит в число великих держав.

Не сожалеют ли люди Запада сегодня, более четверти века спустя, о решениях, принятых в период между 1949 и 1955 годами и сформировавших мир, в котором мы еще продолжаем жить? Если они вспомнят о «тридцати славных годах», времени беспрецедентного экономического развития, то почему им следовало бы обвинять себя в ослеплении? Тридцать лет успеха оправдывают политические решения. Состояние Атлантического пакта или Запада четверть века спустя после кристаллизации двух военных блоков в Европе не является обвинением против деятельности созидателей – Трумэна, Ачесона, Эйзенхауэра, а по другую сторону Атлантики, у нас, – Жана Монне, Робера Шумана, Аденауэра, де Гаспери. Можно упрекать американцев за то, что они ничего не попытались предпринять ради «освобождения» Восточной Европы тогда, когда обладали явным военным превосходством, но европейцев в ту эпоху страшила воинственность, а не пассивность их защитника. В остальном же события, питающие сегодняшний пессимизм, ни в чем не вытекают из выбора, сделанного во время «холодной войны». Ни война во Вьетнаме, ни Уотергейт, ни советское сверхвооружение, ни ослабление американских оборонных усилий не были обусловлены планом Маршалла, Североатлантическим пактом или перевооружением ФРГ.

Сразу же после «Рейтовских чтений» я получил от Дж. Ф. Кеннана весьма дружеское письмо, несколько отрывков из которого привожу (письмо было написано от руки, вероятно, автор о нем забыл).

«Я только что получил от „Конгресса…“ ваш отзыв на „Рейтовские чтения“ и спешу сообщить, сколь глубоко я вам признателен ( deeply appreciative).Из всех откликов на мои лекции ваш является самым продуманным, самым разумным и самым проницательным; вы единственный из моих друзей и знакомых поняли дух, которым были наполнены эти лекции; вы подошли к их обсуждению так, как я бы этого хотел.

Мне не кажется, что русские выиграли бы больше, чем Запад, от взаимного отвода [войск]. В политическом плане – безусловно нет; что же касается вооруженных сил, то русские являются в конечном счете сильнейшими.

Как мне представляется, частью соглашения должна быть договоренность о том, что всякий новый ввод вооруженных сил той или другой стороной в какую-либо часть территории, ранее освобожденной от их присутствия, возвращал бы противоположной стороне прежние права на военное присутствие там, где она ныне находится. Я полагаю, далее, что в случае советской военной интервенции в Польшу или в Венгрию должно было бы произойти немедленное возвращение Соединенных Штатов в Западную Германию.

Мне думается, что многие люди на Западе не представляют себе, в какой степени на русских, принимавших решения в Венгрии, оказали влияние три фактора:

1. Присутствие и близость американских войск в Европе.

2. Опасение того, что венгры не только выйдут из Варшавского пакта, но и в конце концов попросят принять их в Атлантический альянс.

3. Тот факт, что они, русские, уже на самом деле осуществляли оккупацию страны на законной основе, происхождение которой западные державы никогда не ставили под вопрос; таким образом, угроза ее выхода из Варшавского пакта показалась им прямым вызовом их правам на оккупацию, прямым вызовом их политическому и военному престижу.

Все эти факторы можно было бы по меньшей мере значительно смягчить благодаря соглашению о взаимном отводе; и можно полагать, что русские, которые уже более чем достаточно натерпелись от своих восточноевропейских протеже (pretty thoroughly fed up), при необходимости отнеслись бы более спокойно к событиям в этой части мира».

Кеннан признавался затем, что он неправильно представил свою идею военной организации, которую следовало бы провести в жизнь западноевропейцам; речь не шла о замене регулярных войск партизанскими отрядами. Он рекомендовал дополнить такие войска организацией народного сопротивления.

Один из пассажей этого письма меня поразил и продолжает поражать: русские будто бы «сыты по горло» (fed up)некоторыми из своих восточноевропейских протеже. Если в Европе не будет американских войск, то русские якобы не будут в такой степени печься о правоверности своих сателлитов. Здесь проявляется коренное отличие подхода Кеннана от моего подхода. Я полагаю, что советские вожди остаются приверженцами марксизма-ленинизма, и потому их дипломатия не может не быть экспансионистской. Само собой разумеется, что инакомыслие Венгрии (1956), или Чехословакии (1968), или Польши (1980) тем меньше приемлемо для Кремля, чем больше оно ставит под вопрос военную машину Варшавского альянса; но предполагать, что в случае отсутствия американских войск в Европе советские руководители смирились бы с ересями своих протеже, – значит наделять их таким умонастроением (fed up),какое, как мне кажется, противоречит всему тому, что мы знаем о московских олигархах.