355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Реймон Арон » Мемуары. 50 лет размышлений о политике » Текст книги (страница 24)
Мемуары. 50 лет размышлений о политике
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 04:52

Текст книги "Мемуары. 50 лет размышлений о политике"


Автор книги: Реймон Арон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 77 страниц)

Я не вышел из РПФ – объединение само перестало существовать. У меня осталось, по крайней мере, удовлетворение от того, что я отдал ему больше, чем от него получил. В 1953 году мы проводили отпуск в департаменте Верхняя Марна, неподалеку от Коломбе-ле-дёз-Эглиз, я позвонил у ворот поместья Генерала, и поскольку он отсутствовал, то оставил свою визитную карточку с адресом. Через несколько дней моя жена и я получили от него приглашение. Нам представился, таким образом, случай побывать в резиденции «Буассери» и познакомиться с его обычаями: чаепитие, затем Генерал ведет меня в свой рабочий кабинет, читает отрывок из своих «Мемуаров»: портрет Маршала. После этого – прогулка по парку. Генерал намекнул на мой доклад, сделанный на конференции под его председательством; мне запомнились не устроители этого собрания, но слова, сказанные им после моего выступления. На конференции, посвященной экономическому положению Франции, я сформулировал идею, впрочем, несколько банальную: французы время от времени совершают революцию, но они никогда не осуществляют реформ. Генерал уместно поправил меня: «Французы осуществляют реформы, только продолжая дело революции». И напомнил о реформах, осуществленных сразу же после Освобождения.

Когда в 1959 году я выступил в журнале «Прёв» («Preuves») со статьей, озаглавленной «Прощание с голлизмом» («Adieu au gaullisme»), то Генерал, как мне передали, сказал Мальро: «Он никогда не был голлистом». И был прав. Я никогда не являлся голлистом на манер Мальро, привязанного к Генералу какими-то феодальными узами. Не являлся я тем более и голлистом на манер Мориса Шумана, хотя он и не следовал за Генералом в годы деятельности РАФ. Мои отношения с де Голлем всегда были двойственными, включая и годы РПФ, по причинам, одновременно неопределенным и глубоким.

Непримиримость, которой он гордится в своих «Мемуарах», толкала его к войне против Виши, а в какие-то моменты ставила на грань войны со своими союзниками. Именно благодаря поддержке Черчилля он получил от англо-американцев оккупационную зону в Германии, хотя Сталин считал, что Франция этого не заслуживает; но именно Сталину де Голль демонстрировал свои хорошие манеры по возвращении во Францию. Виши настраивал французское общественное мнение против наших союзников; де Голль также по-своему настраивал своих соратников против англо-американцев. За исключением периода РПФ, генерал де Голль не прекращал вести дипломатические сражения против англичан и американцев. В некоторых из этих сражений он действительно защитил французский интерес; но когда он упрекал англоамериканцев за то, что те высадились в Северной Африке без контингентов бойцов Свободной Франции, то служил интересам своей легитимности, но не интересам Франции. Опыт Сирии доказал, что солдаты и офицеры Виши охотнее присоединялись к союзникам, чем к Генералу.

Во время своего визита в Буассери я последний раз беседовал с Генералом. По причинам, которые я сам для себя с трудом проясняю, у меня не было с ним никаких контактов, даже письменных, вплоть до 1958 года. Может быть, ослабление моих связей с Мальро бессознательно повлияло на мое отношение к Генералу. Может быть, когда РПФ исчезло, у меня возникло желание взглянуть на события со стороны после этого похода в партийную политику. В 1955 году я возвратился в университет, а последние годы Четвертой республики были ознаменованы потрясениями деколонизации. Самым близким мне среди голлистов, не считая Мальро, был Мишель Дебре 165 , который чересчур резко выступил не только против Четвертой республики, но и за французский Алжир. В 1957 году я занял позицию в пользу алжирской независимости, тогда как большинство голлистов защищали дело французского Алжира. Я не смешивал Генерала с теми, кто объявил себя его сторонниками. Мне не хватило смелости просить его о приеме.

Некоторые из моих самых близких друзей предпочитают забыть о годах моего членства в РПФ как отклонении от карьеры, которая во всем остальном представляется прямолинейной. Другие пытаются забыть о моем отношении к событиям мая 1968 года. В обоих случаях я не смиряюсь, признавая себя виновным, по крайней мере, не отказываюсь себя защищать.

Совершил ли Генерал ошибку, создав РПФ? По возвращении во Францию он столкнулся с партиями, восстановлению которых способствовал во время Сопротивления. Первые выборы ознаменовали сдвиг влево, как это обычно происходит после войны. Коммунистическая партия и социалистическая партия, хотя последняя колебалась, воспротивились конституционным замыслам Генерала. Для самого себя и для Франции он желал сильного президента, этого краеугольного камня Республики. Вероятно, Генерал мог бы управлять страной, если бы согласился выполнять функции председателя Совета министров; но хотя у него были прекрасные способности побеждать своих противников в парламентских ристалищах, он ни на один миг не допускал возможности пойти на участие в этих играх, составляющих отраву и усладу режима партий. Генерал де Голль воплощал Францию, он не должен был расточать капитал народного доверия, опускаясь до положения партийного вождя.

Генерал никогда не расценивал свою отставку 1946 года как прощание с политикой или как признание поражения. Он посчитал, что партии, будучи неспособными управлять страной, парализованные распрями, обратятся к нему, как обратились они за помощью к Раймону Пуанкаре в 1926 году и к Гастону Думергу – в 1934-м 166 . События скоро расстроили эти расчеты. Но Генерал как хороший стратег не ставил на одну лошадь. Уйдя в отставку по собственной инициативе, он отстранился от партийных споров, оставался национальным прибежищем, сохранял свою легитимность, оказавшуюся в ссылке, но не отмененную. Генералу было 55 лет, он находился в расцвете сил, следовало ли ему жить в Коломбе-ле-дёз-Эглиз, занимаясь лишь написанием своих «Мемуаров»? Или же говорить и писать для журнала «Олдер Стейтсмен» («Older Statesman»), щедро раздавая советы тем, кто управляет страной, не оглядываясь на свое прошлое, невзирая на свою собственную фортуну? В Коломбе его охватило нетерпение; поскольку партии упорствовали, не обращаясь к нему, следовало самому пойти к ним, но не для того, чтобы исправить их ошибки, а для того, чтобы эти ошибки усугубить и тем самым сократить время неизбежной агонии Четвертой республики.

Выйдя на арену, став отныне партийным вождем, подобно Леону Блюму, Морису Торезу или Жоржу Бидо, он рисковал потерять ауру харизматического вождя. Эта опасность не ускользала от Генерала, именно поэтому он назвал свою партию «Объединением», поставил перед ней задачу национального масштаба – пересмотр Конституции. Если бы он остался во власти, а не покинул ее, то ему удалось бы разыграть это сражение в условиях более благоприятных. Генералу не пришлось прерывать свое молчание для того, чтобы первый конституционный проект был отклонен. Второй проект был одобрен вопреки осуждению, прозвучавшему из уст Генерала, но одобрен очень незначительным большинством; голоса сказавших «нет» и сознательно воздержавшихся вместе составляли большинство. Генерал пошел на формирование «Объединения» в тот момент, когда внутри страны и вне ее до крайности накалилась напряженность – между Советским Союзом и Западом, между коммунистами и другими партиями.

Изменял ли Генерал самому себе в 1948 году, когда пытался создать такую обстановку, в которой партии склонились бы перед ним и согласились бы на обновление государственных институтов? То, что он позволил сделать своим «безусловным» сторонникам десять лет спустя, мне показалось гораздо более шокирующим. В 1947 году не было ни заговора, ни базуки; 167 критикуя Конституцию, которую никто не защищал, парламентскую практику, выставлявшую страну на посмешище, РПФ преследовало четкую цель: обеспечить себе достаточное число мест в Национальном собрании, чтобы вынудить партии к компромиссу. Эта процедура была бы менее унизительной для Республики, чем капитуляция Национального собрания в 1957 году 168 перед лицом мятежа вооруженных сил и преторианской угрозы.

Что касается меня, то я всегда, даже в 30-е годы, защищал либеральный режим от коммунизма и правых революционных движений, но, как всякий патриот, я страдал, видя упадок Республики и Франции в течение тех проклятых лет. Я не входил в противоречие со своими неизменными убеждениями, присоединяясь к попытке бесстрастного пересмотра позиций. Когда же такой пересмотр происходил в накаленной обстановке, я не мог ни его поддержать, ни ему воспротивиться: те, кто вел Генерала к власти, в большинстве своем посвятили себя спасению французского Алжира, они морально отвергли меня, ибо я защищал право алжирцев на независимость. Конечно, как мне рассказывали, Генерал в частных беседах говорил, что прав был я, а не Сустель. Но в тот момент малейшее мое желание участвовать в политических действиях окончательно испарилось. Приняв все во внимание, я не стыжусь того, что «активно работал» в РПФ, но отнюдь не горжусь этим.

Я был активистом РПФ с 1948 по 1952 год, но я был также – и до этого, и после этого – активистом европейского единства, Европейского сообщества. Не могу вспомнить все публичные собрания, коллоквиумы, исследовательские семинары, проходившие в период «холодной войны» и в последующие годы, – они были слишком многочисленными.

В годы журналистской и партийной деятельности для меня открылась возможность не ограничиваться жизнью в пределах «французского шестиугольника» 169 , причем не только совершать частые визиты в другие страны Европейского сообщества, но также неоднократно пересечь Атлантику, а сверх того провести несколько недель в Японии или в Индии. Несмотря на это, могу сказать, что я был «колумнистом», или кабинетным комментатором.

По правде говоря, мне нравилось заниматься делами полуполитического свойства, хотя иногда я испытывал ощущение, что все это – пустяки. Вероятно, сегодня это чувство сильнее, чем в 40-е годы и в начале 50-х. В первые послевоенные годы, вплоть до смерти Сталина, мы вели настоящую битву, ставкой в которой являлись умы и сердца людей.

Сегодня эта деятельность активиста напоминает мне о «Конгрессе за свободу культуры» («Congrès pour la liberté de la culture»). Не могу не рассказать о его роли, о его влиянии и в конечном счете о вызванном им скандале. Мы полагали, что «Конгресс…» финансируют американские фонды. В одном из своих расследований, посвященных ЦРУ, «Нью-Йорк таймс» («New York Times») упомянула «Конгресс…» среди организаций, получающих средства от этого знаменитого управления, фонды же служили только прикрытием. После этого я отдалился от «Конгресса…», который сменил название и при помощи «Фонда Форда» просуществовал еще несколько лет.

Два вопроса встают перед нами, Дени де Ружмоном, Манесом Спербером, Пьером Эммануэлем и всеми остальными, тем или иным образом работавшими в рамках «Конгресса…»: должны ли были мы знать или, по крайней мере, догадываться? Если бы мы знали, откуда идут деньги, то должны ли были отказываться от любого сотрудничества? Что касается первого вопроса, то я склонен ответить: нам не хватало пытливости, многие признаки должны были бы нас насторожить. Но финансирование этими фондами было делом допустимым; во всяком случае, когда я участвовал в коллоквиумах или готовил статьи для журнала «Прёв», то говорил или писал то, что думал. «Конгресс…» ничего мне не платил, он давал возможность защищать и распространять идеи, которые в те времена нуждались в защитниках.

Остается второй вопрос: допустили бы мы финансирование со стороны ЦРУ, если бы знали о нем? Вероятно, нет, хотя в конечном счете такой отказ представлялся бы неразумным. Я опубликовал ряд статей в «Прёв», на его страницах я выражался столь же свободно, как и на страницах любого другого журнала. Созданный «Конгрессом…» журнал «Инкаунтер» («Encounter») остается в Великобритании первым, лучшим ежемесячным периодическим изданием на английском языке. Ни первое, ни второе из этих изданий не процветало бы, если бы проявляло себя как орудие секретных служб Соединенных Штатов. «Конгресс…» не мог выполнить свою задачу – а он ее выполнил, – если бы не прибегал к маскировке и даже, если хотите, ко лжи путем умолчания. Эта ложь не перестает отягощать мои воспоминания о «Конгрессе…», хотя я все еще охотно воскрешаю в памяти коллоквиумы на Родосе, в Рейнфельдене, а также коллоквиум в Венеции, состоявшийся гораздо позднее, когда «Конгресс…» сменил название и больше ничего не получал от ЦРУ [120]120
  Материалы двух последних встреч опубликованы. Вторая из них была посвящена теме «История между этнологией и футурологией» и не имела никакой связи с политическими проблемами.


[Закрыть]
.

Любопытно, что сегодня интеллектуалы, не имевшие никакой связи с «Конгрессом…», вспоминают о нем без злобы, иногда открыто его одобряют, находя даже таким образом предлог для выступлений против аналогичной организации, созданной недавно г-жой Мидж Дектер, женой главного редактора журнала «Комментэри» («Commentary») Нормана Подгореца. Я согласился [121]121
  Сегодня я сожалею об этом.


[Закрыть]
, не без колебаний, стать почетным председателем этой организации (Committee for the Free World, Комитет за свободный мир), возникшей в совершенно иных условиях. В 1950 году, когда в Берлине произошло рождение «Конгресса…», мобилизация сил интеллектуального сопротивления против Советского Союза значила гораздо больше, чем мобилизация против него вооруженных сил. В 1982 году верхний слой intelligentsia и самые видные представители молодого поколения не поддаются, по крайней мере во Франции, ни искушению советизма, ни даже искушению прогрессизма попутчиков, в отличие от того, что наблюдалось двадцать или даже десять лет назад. Конечно, марксизм или туманно марксистское видение мира продолжают во Франции преобладать в умах преподавателей начальной и средней школы. Самая многочисленная или, во всяком случае, самая активная часть преподавателей-ассистентов в университетах не отреклась от убеждений, являющихся более или менее марксистскими. Тот, кто прожил первые двадцать послевоенных лет, может оценить пройденный путь.

Пусть другие подведут итоги деятельности «Конгресса…». Я не сожалею, что участвовал в ней, поскольку эта организация оказала немаловажное влияние на европейских интеллектуалов. Лично мне запомнились некоторые ее деятели. Создателем «Конгресса…» был Михаэль Иосельсон, эстонец по происхождению, – он играл роль посредника между ЦРУ и интеллектуалами. Мы могли бы сказать, что этот человек нас обманул, и, возможно, он признал это, если бы мы обсудили с ним суть дела. Очевидно, он сказал бы: а как сделать по-другому? Он верил в то, что делал. И жил этим, хотя благодаря своему необыкновенному уму мог бы найти другое занятие. Йосельсон был больше чем агент секретных служб, представлял собой нечто другое. Этому интеллектуалу, наделенному даром действовать, мы обязаны как успехом «Конгресса…», так и изначальной ложью. Когда он удалился от дел, то взялся за написание книги об одном русском генерале, противнике Наполеона, – Барклае-де-Толли. Несколько лет назад Йосельсон умер от сердечной болезни, которой долго страдал.

Именно в рамках «Конгресса…» я неоднократно встречался с Дж. Ф. Кеннаном. В одной из глав содержится рассказ о нашем диалоге, состоявшемся после «Рейтовских чтений». Впервые я увидел его в Принстоне в 1950 году, на коллоквиуме, посвященном Франции, инициатива проведения которого принадлежала Э. Мид-Эрлу. Личные отношения между Кеннаном и мною всегда были и прекрасными, и неглубокими. Если я не совсем ошибаюсь, он уважал во мне интеллектуальную живость, вкус к полемике, а также умение налаживать диалог с людьми, пришедшими с различных сторон. В Рейнфельдене мы провели вместе немало дней, и я оценил его вежливость, его знания, полное отсутствие в нем тщеславия или манерности. Будучи человеком сдержанным, почти холодным, моралистом в глубине души, «элитистом», чего, может быть, он и не осознавал, Кеннан со все меньшей симпатией относился к Америке, становившейся все более и более популистской. Его эволюция, начиная со статьи, подписанной «г-н Икс», и кончая сегодняшними выступлениями, объясняется, вероятно, его возраставшим безразличием к своей стране. Статья Кеннана в журнале «Форин Афферс» («Foreign Affairs») оказала стойкое влияние на дипломатию Соединенных Штатов и заложила основы политики «сдерживания». С тех пор он не перестает раскаиваться за свой finest hour, «прекраснейший час», расплачиваться за свою историческую роль. В 1978 году я написал ответ Дж. Ф. Кеннану; [122]122
  См.: Commentaire. Été 1978. № 2.


[Закрыть]
до настоящего времени мне не представлялось возможности обсудить с ним этот ответ.

В некоторых собраниях «Конгресса…», например в берлинской конференции 1960 года, устроенной по случаю его десятилетнего юбилея, принимал участие также Дж. Р. Оппенгеймер. В этом человеке впечатлял контраст между чистотой голубых глаз и нервной дрожью, сопровождавшей каждый жест, каждое слово. Его пожирали внутренний огонь или битвы, которые он вел с самим собой, отличала склонность рассматривать каждый миг существования не только всерьез, но трагически. Я вновь мысленно вижу Оппенгеймера в его комнате, вместе с женой, он обсуждает со мной последние беседы, словно страшась их возможной банальности. И с ним я не вышел из первой фазы дружбы. В противоположность Кеннану Оппенгеймера отделяли от других людей не строгость, но внутренние страдания, которые он позволял угадывать. Став отцом атомной бомбы, противником создания водородной бомбы, попав под подозрение из-за своего прошлого и опрометчивых поступков, Оппенгеймер принял на себя бремя, груз которого с трудом мог бы удержать даже гораздо менее чувствительный человек.

Из всех великих интеллектуалов, с которыми мне удалось познакомиться благодаря «Конгрессу…», наибольшее восхищение, наибольшую симпатию у меня продолжает вызывать Майкл Поланьи. Он сделал странную карьеру: покинув в один прекрасный день «строгие» физико-химические науки, где вел исследования на самом высоком уровне, где ему предназначено было стать лауреатом Нобелевской премии, Поланьи решил добиться от университета полного изменения профиля своей кафедры. Он стал философом. Мир нуждался в мудрости больше, чем в знаниях. Познание человеком самого себя важнее, чем накапливание дополнительных сведений. Поланьи создал труды, посвященные свободе в экономике и в научных исследованиях, среди его работ особо выделяется замечательная книга, великая книга – «Личностное знание» («Personal knowledge»). Некоторых она восхищает, других оставляет равнодушными, большинство ее не знает. Теория познания Поланьи, имплицитно содержащая философию и, может быть, религиозное заключение, оказалась в стороне от всех англо-американских школ своего времени, являвшихся логическими или аналитическими. Его представление об уровнях реальности, его антиредукционизм, тот смысл, который он придавал личной позиции при принятии истины, вели читателя, между строк, к вере – вере в дух, может быть, в Святой Дух. Я услышал из уст Исайи Берлина ироническое замечание о жизненном маршруте Поланьи. Странные люди эти венгры, сказал он, вот великий ученый, отказывающийся от Нобелевской премии ради написания посредственной философии. Если предположить, что эта философия является посредственной, – тезис, который еще надо доказать, – то приведенная оценка пренебрегает измерением, быть может, важнейшим – личностным.

М. Поланьи расстался с научными исследованиями ради того, чтобы лучше реализовать себя и чтобы служить другим людям. Защита свободы – свободы ученых, но также и простых граждан – значила для него и для всех больше, чем научное открытие, которое рано или поздно сделает вместо него кто-то другой. Его собственное самоосуществление не было связано с признанием со стороны специалистов, будь то химики или философы, это самоосуществление зависело лишь от признания собственной совестью, от своего внутреннего голоса; общение с Майклом приносило успокоение и в то же время обогащало именно благодаря присутствию духа, который мы в нем обнаруживали. Разумеется, его никогда не покидали приветливость, радушие. Но и другие выдающиеся люди демонстрируют подобные качества. Поланьи нечто прибавлял к ним. Его радушие никогда не относилось к человеку как какому-то рядовому существу, оно было обращено к человеку, представляющемуся единственным, сразу же чувствующему свою включенность в его личность. Мы сравнительно часто беседовали; думаю, между Поланьи и мной завязалась дружба. Для юбилейного сборника, который готовился по случаю его семидесятилетия, я написал очерк под названием «Макс Вебер и Майкл Поланьи» («Max Weber et Michael Poleanyi»), Полагаю, он понравился Поланьи, я получил от него благодарственное письмо, которое бережно храню. Последняя наша беседа состоялась в Оксфорде, на следующий день после того, как я получил степень доктора honoris causaот этого университета. После вручения диплома я прочитал довольно посредственную лекцию (без подготовленного заранее текста, на английском языке). Г-жа Поланьи, которая была достойна своего мужа по уму и доброте, сделала мне комплимент по поводу этой лекции. Майкл не поддержал свою супругу, его правдивость не позволяла ему так поступить, особенно по отношению к другу. Он говорил со мной о том, что миру следовало искать, даже без надежды найти. Думаю, он сказал: Бога. Насколько я знаю, он ни разу не написал этого слова.

Один английский писатель в книге о попутчиках коммунизма [123]123
  Caute D.Les compagnons de route.


[Закрыть]
сравнил в общих чертах «Конгресс за свободу культуры» и организации, которые создала и которыми манипулировала компартия. По обе стороны председательские посты занимали выдающиеся личности, в одном случае К. Ясперс, в другом – Жолио-Кюри, а до войны – Андре Жид, ангажированные писатели или ученые, партийные активисты. За формальным сходством скрываются коренные различия. В рамках «Конгресса…» мы никогда систематически не защищали американскую дипломатию или американское общество. На собрании в Милане в 1955 году между нами разгорелась полемика, одни подчеркивали и почти превозносили экономические достижения советского строя, другие же ставили под сомнение победные сообщения статистики. Для «Прёв» мы писали так же, как для любого другого журнала. Действительно, у нас было нечто общее – неприятие коммунизма. Но плюралистический антикоммунизм, включавший социал-демократов на одном конце и консерваторов – на другом, отличался по своей природе от просоветизма организаций интеллектуалов, обреченных на приукрашивание истины (если прибегнуть здесь к литоте).

Вернемся к моей журналистской деятельности в «Фигаро». По сравнению с американскими «колумнистами» [124]124
  За исключением Уолтера Липпмана.


[Закрыть]
я сравнительно редко путешествовал, даже в течение десяти лет профессиональной журналистской работы. Как я сказал, единственный раз Пьер Бриссон попросил меня выехать на место события в 1951 году – «освещать» конференцию в Сан-Франциско, посвященную подписанию мирного договора с Японией. Исход мнимой дипломатической битвы ни у кого не вызывал сомнения. Все государства, за исключением сателлитов Советского Союза, следовали в то время за Соединенными Штатами. Советские представители не питали никаких иллюзий. Заголовки американских газет – во всю ширь первой страницы («шесть колонок на первой полосе») – гласили: «100 против 3». Журналисты спрашивали друг друга, почему советские представители искали здесь поражения. Я ответил полусерьезно корреспонденту «Нью-Йорк таймс»: «Потому что они не забыли уроков Ленина в „Детской болезни ’левизны’ в коммунизме“». Мой собеседник без тени улыбки поинтересовался, где он мог бы в Вашингтоне откопать этот драгоценный труд.

Я достойно справился с этим новым испытанием – «репортерством». Главная трудность заключалась в том, что почти невозможно было достать пишущую машинку. Мой друг Николя Шатлен, постоянный корреспондент в Вашингтоне, выручил меня, проявив свою привычную любезность. По правде говоря, перелет из Сан-Франциско в Даллас запечатлелся в моей памяти сильнее, чем три дня, проведенные на конференции. Самолет, на котором летела часть французской делегации, попал в бурю, превратившую нас на несколько часов в человеческие развалины, слишком слабые, чтобы испытывать страх. За одним, однако, исключением: Жак и Лоранс де Бурбон-Бюссе, прижавшись друг к другу, стойко сопротивлялись безумным метаниям соломинки, чудом продолжавшей упорно держаться в воздухе.

В предыдущем, 1950 году, в октябре – ноябре, я впервые вступил на землю Нового Света. Это была наполовину журналистская, наполовину преподавательская поездка. Принстонский Institute for Advanced Study 170 (им руководил Дж. Р. Оппенгеймер) прислал мне приглашение пробыть там несколько недель. Пьер Бриссон убедил меня не оставлять газету на столь долгое время и предложил менее продолжительную поездку в Соединенные Штаты. Несколько дней я провел в Принстоне, но большую часть времени оставался в Вашингтоне, гостя сначала у Джеймса Бёрнхема, автора «Революции управляющих», а затем у моего товарища по лицею – Леонара Риста, работавшего во Всемирном банке.

Благодаря поездке в Вашингтон я познакомился с журналистами – Уолтером Липпманом, Джозефом Элсопом и другими. Много ли я узнал? С трудом нахожу ответ. У меня возникло чувство какой-то близости с этим странным городом, почти навязчивым образом поглощенным политикой, в любой час наполненным слухами. Здесь десятки тысяч людей, начиная с президента и кончая самым рядовым журналистом (в конце концов, Никсона свергли два молодых репортера), что-то разыскивают, интригуют, болтают, интересуясь судьбами сенаторов или далеких королей; бесчисленные нити отныне привязывают этот провинциальный город ко всем уголкам света.

Самые яркие впечатления оставила у меня беседа с Дином Ачесоном. Она происходила в начале ноября 1950 года, когда стали распространяться плохие новости относительно «end the war offensive» [125]125
  Так генерал Макартур назвал наступление, которое должно привести к окончательной победе в войне.


[Закрыть]
. Государственный секретарь сказал мне, что ни комитет начальников штабов, ни он сам не одобряют решение Макартура. Но, добавил он, мы здесь ничего не можем сделать. По американской традиции командующему театром военных действий предоставляется широкая свобода в ведении операций (Ачесон напомнил мне, что комитет начальников штабов отнюдь не поддержал высадку войск в Инчхоне). У него не было сомнений в том, что американское военное вмешательство в Корее позволило сохранить систему союзов Соединенных Штатов: доверие к американским обязательствам не выдержало бы разрушения Республики Корея танками Ким Ир Сена. Что касается остального, то он ожидал поражения и отступления Восьмой армии.

Мое путешествие в 1953 году в Японию, Гонконг, в Индию и Индокитай просветило меня совершенно иначе. Впервые я познакомился непосредственно, а не при помощи книг, с культурами, отличающимися от нашей совсем не так, как отличается культура германская от культуры французской. Для моей вступительной лекции в Коллеж де Франс я взял нацистов в качестве примера другого,который излечивает нас от этноцентрической наивности. Я был неправ: нацисты представляли собой патологическое проявление нашей цивилизации. В Токио, Калькутте, Нью-Дели – здесь везде надписи и одежды являли глазу очевидность иностранного; поразила меня также и не раз вызывала неловкость тонкая пленка вестернизации, создающая опасность того, что от нас будет скрыта подлинная реальность.

В Токио те, кто входил в японское отделение «Конгресса за свободу культуры», чаще всего говорили на языке людей Запада, прибегали к американской лексике при обсуждении вопросов политики. В моих беседах с японскими студентами часто возникали темы демократии, ее требований. Тогдашний премьер-министр Японии Иосида Сигору, визит к которому был довольно продолжительным, с изяществом объяснил мне, насколько традиционная иерархия, чувство безопасности и образование, которые старший дает младшему, согласуются с истинным смыслом демократии. Таким образом японский премьер с помощью новых слов выражал традиционные ценности своей страны. В Индии наибольшее неприятие у меня вызвали прозвучавшие в устах какого-то «святого человека» традиционные речи об «американском империализме». В Нью-Дели я познакомился с французским послом, к которому сразу же проникся симпатией и уважением, графом Остророгом, поляком по происхождению и человеком благородным в лучшем значении этого слова. Из получасовой беседы с Пандитом Неру я не вынес ничего или почти ничего, хотя на меня, как и на всякого другого, произвела впечатление личность, которой была уготована необыкновенная судьба.

В Японии Запад представляли, в зависимости от сферы, американцы, немцы или французы. В 1953 году американское влияние в общем преобладало, но, может быть, французскую литературу знали лучше, чем какую-либо иную. Иногда в университете я беседовал по-немецки с философом, получившим образование в феноменологическом или хайдеггеровском духе. Напротив, в Индии Запад смешивается с Англией или с Соединенными Штатами. Я не мог удержаться от восхищения тем, насколько японская культура сохранилась в своих глубинных основах, в семье, в манерах поведения, в верованиях, при том что эта преемственность столь незначительно замедлила освоение современной техники или экономики, необходимых для честолюбия Японии, излечившейся от военных мечтаний. Поскольку Империя восходящего солнца отказалась быть одной из первых по своей мощи, она должна была подняться на самые большие высоты в мирных искусствах.

Разговоры с японскими интеллектуалами не вызывали у меня ощущения потерянности. В то же время их реакция на факт американского преобладания пробуждала чувство уже-виденного или уже-слышанного. Непринужденный стиль межличностных отношений американцев контрастирует с почти ритуальным характером таких отношений в вечной Японии. Конечно, маленькие японцы то здесь, то там вели себя как маленькие американцы и упражнялись в бейсболе. Во время последующих поездок у меня возникло впечатление, что традиция начинала побеждать внешнее влияние, и я задавался вопросом о смысле студенческих волнений, которые в 60-е годы приобрели крайне ожесточенный характер.

В Индии, по крайней мере в ту эпоху, в глаза путешественника сразу же по его прибытии бросались толпы, нищие толпы. Я сошел с корабля в Калькутте, приплыв из Гонконга, и в течение первых дней спрашивал себя, как привилегированные люди свыкаются с несчастьем других, со спящими ночью на тротуарах, с убогими кварталами, где обитают сотни тысяч мужчин, женщин, детей, лишенных всего. К своему стыду, я осознал, что через несколько дней и сам перестал видеть нестерпимое. Случайно я открыл правило, которым руководствуются нищие и о котором не ведал. Выходя из храма, я дал ребенку несколько монеток. Через несколько мгновений меня окружила кричащая стая молодых индийцев, требовавших своей доли. Пока я ничего никому не давал, никто не протестовал; как только я дал что-то одному, все другие посчитали себя вправе требовать того же. Мои спутники, объяснившие мне смысл случившегося, были выпускниками Лондонской школы экономики, они излагали мне фабианские идеи, близкие к социалистическим, которые не соответствовали индийским условиям и их собственному поведению, скорее вынужденному, чем избранному свободно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю