Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Интерлюдия
Троице-Сергиева Лавра, 3–5 сентября 1608 года
На монастырской стене было тепло, и Петя Воронцов-Вельяминов, на мгновение, зажмурив глаза, улыбаясь, сказал: «Хорошо!»
– Так, значит, более камней таскать не надо, Петр Федорович? – осторожно спросил сзади кто-то из монахов.
– Хорошо, – сварливо отозвался юноша, – это я о солнце говорил, честный отче, жаркое, ровно и лето еще, а с камнями у вас плохо, мало. Давайте, пусть иноки не ленятся, к нашему отъезду стены все должны быть починены. Зря строители простаивать не должны.
Петя перегнулся вниз и посмотрел на монастырский двор. Младший брат, выпятив губу, засунув руки в карманы невидного кафтана, рассматривал веревочный блок, которым камни поднимали наверх.
– А ну спустись! – потребовал Степа, завидев брата. Петр быстро слез по лесам вниз и почувствовал, что краснеет.
– Сие твоих рук дело? – поинтересовался Степан, изящно подняв бровь, указывая на веревки.
Петя посмотрел на брата сверху вниз, – он был десяти вершков, и еще рос, а Степан не дотягивал и до двух, и пробурчал: «Ты занят был, там, в соборе фрески срисовывал».
– Ну да, – Степан помахал рукой рабочим, что стояли на лесах и крикнул: «Отвяжите там все, сейчас переделаем, быстрее пойдет!».
– Ты, Петя, – сказал ласково младший брат, – возьми вон, батюшка велел, с пяток всадников и проедься по округе, не видать ли где Сапеги отрядов, а то вон – говорят он рядом совсем. А этим, – Степа посмотрел на летящие вниз, к его ногам, веревки, – я сам займусь. Как вернешься – обещаю тебе, все камни будут там лежать, – Степан указал на белую, мощную стену.
Петр усмехнулся и, обняв младшего брата, взъерошил рыжие кудри. «Какое небо синее, – вдруг сказал Степан. «А мы так не умеем, Петя, все равно – Господь лучше нас рисует, даже лучше инока Андрея. И цвета у него ярче».
Петр дернул щекой и, наклонившись, шепнул на ухо брату: «Да жива матушка, найдется. И Марья тако же. Обещаю тебе».
Лазоревые, обрамленные темными ресницами глаза посмотрели на него. Младший брат вздохнул и сказал: «Грех так и говорить, Петя, но я вот смотрю на небо и думаю – зачем вся эта красота Господня, если матушку и сестру Он у нас забрал?».
– А ну не смей! – Петя, оглянувшись, вытер брату слезы и улыбнулся: «Все будет хорошо.
Болотникова мы поймали, самозванца – тако же поймаем, у царя Василия Ивановича наследник родится, – все будет хорошо».
– Самозванец в двадцати верстах от Москвы стоит, а вы его до сих пор не поймали, – ядовито отозвался Степан, и старший брат подумал: «Ну, слава Богу. Раньше-то ночами плакал, не успокоить его было, батюшка сидел рядом, руку ему держал, про картины рассказывал, – только тогда засыпал. Два года прошло, Господи, ну где же ты, матушка?».
– Ну, езжай, – сварливо велел Степан и усмехнулся, – может, хоша Сапегу разобьешь, за сие тебе государь вторую саблю подарит, первая, за Болхов, с серебряной рукоятью была, а вторая – уж непременно с золотой, ты другую не бери!
– Иди уже, – Петр наподдал ему пониже спины и повернул к лесам. «Тебе бы уздечку для языка подарить, Степа, уж больно он у тебя длинный!»
– А мне сие нравится, – независимо ответил Степан, и, подозвав к себе рабочих, принялся объяснять – как должно устроить веревки.
– Где батюшка-то? – уже идя к конюшням, обернувшись, крикнул Петя.
– В Успенском соборе, – ответил Степан, указывая на золотые главы. «Потом с отцом игуменом в Троицкий собор пойдет».
Уже вскакивая в седло своего серого, в яблоках жеребца, Петя оглядел монастырскую стену и пробормотал: «Ну, ничего, двенадцать башен тут у них, стены одной больше двух верст, – даже если кто и начнет сюда лезть, так зубы себе и обломает!».
Тяжелые, кованые ворота открылись, и маленький отряд выехал в тихий, еще зеленый лес, что подступал прямо к монастырским стенам.
В маленьком, богато изукрашенном приделе, устроенном еще царем Федором Иоанновичем, было темно – только несколько свечей горело перед иконой Федора Стратилата.
– Ну, помоги ты мне, – тихо сказал Федор, глядя в темные глаза своего святого покровителя.
«Ты воин, и я, видишь, – мужчина усмехнулся, – тако же. Пришлось оным стать, ради земли своей, ради семьи. Верни мне Лизу, Марью верни – ведь можешь же ты. Ведь сколько времени уже прошло, Господи!»
Он уронил рыжую голову на руки, и вдруг вспомнил строки из письма матушки, давнего, что привез ему Джон еще тем летом, что пропала Лиза.
– Дорогой мой сыночек! – прошептал он. «Если уж выбрал ты судьбу такую – помни, что род наш всегда честно служил стране своей, не посрами имени нашего. Не думай о том, что хорошо для тебя, Федор – сие удел временщиков, от которых и следа не останется, – думай о том, что хорошо для народа и для земли русской. Я же посылаю тебе свое материнское благословение, и буду молиться за вас – за тебя, за Лизу и за детей ваших».
Федор замолчал, и ему показалось, что откуда-то сзади, из темноты, повеяло жасмином.
Мягкая, маленькая рука легла ему на голову и ее голос тихо сказал: «Ну, поплачь, сыночек, поплачь, милый мой. Никто же не видит, только я и Господь Бог, а мы никому не скажем, – матушка чуть улыбнулась, не отнимая руки, и он, прижавшись к ней губами, – заплакал.
Игумен Троице-Сергиевой лавры, Иоасаф, ждал его на паперти. «Вот что, святый отче, – твердо сказал Федор, – Сапега, может, и не явится сюда, а стены вам все равно укрепить надо. Я опосля завтрашнего дня уеду, мне в Нижний Новгород надо и далее, по делам, – но до этого мы вам тут все сделаем, как должно».
– У вас глаза красные, Федор Петрович, – озабоченно сказал монах.
– Который день у вас сижу, – ворчливо отозвался Федор, – от свечного угара у кого хочешь, покраснеют. Я смотрю, гробницу Бориса Федоровича, и семьи его хорошо обустроили, – они спустились во двор, и пошли к Троицкому собору.
– А как же, – всплеснул руками игумен, – как положено. Инокиня Ольга, ну Ксения Борисовна, сопроводила их останки из Москвы и удалилась в Подсосенскую женскую обитель, в пяти верстах от нас, Борис Федорович там ктитором был. Государь в своем письме велит инокиню Ольгу сюда привезти, тут безопасней, а я и не знаю, Федор Петрович, с этими поляками в округе – монахи-то боятся за стены выходить.
– Это я сделаю, не беспокойтесь, святый отче, – отмахнулся Федор. «Сына-то можно позвать, Степу моего, не каждый день такое увидишь?»
– Божий дар у отрока – то, – нежно улыбнулся Иоасаф, – такую мне келейную икону Богоматери написал, что смотришь – и слезы сами катятся.
– Конечно, – тяжело вздохнул Федор про себя, – Степа-то мать свою на той иконе рисовал.
Он помахал рукой сыну – веревочный блок работал проворно, без единой заминки, и крикнул: «Степа, иди к нам!»
– Не нашли вы свою жену-то с дочкой, Федор Петрович? – осторожно спросил игумен, глядя на невысокого, легкого мальчика, что, бежал к ним, минуя лужи на монастырском дворе.
«Господи, какое горе со временем этим, сколько людей погибло, пропало, – Иоасаф подергал седую, редкую бороду.
– Не нашел, – помолчав, ответил Воронцов-Вельяминов.
– Ежели супруг али супруг пять лет безвестно отсутствует, – тихо проговорил Иоасаф, – дак святая церковь разрешает второбрачие. Все же мать детям нужна, Федор Петрович, да и вы человек еще нестарый.
– Спасибо, – так же тихо ответил Федор, и, наклонившись, обняв сына, весело сказал: «Ну, Степан, сейчас увидишь чудо, коему равных в мире – немного».
Она висела справа от царских врат, в нижнем ряду иконостаса, и Иоасаф, перекрестившись, сняв икону – положил ее на особо принесенный, покрытый бархатной скатертью стол.
– Оклад царь Иоанн Васильевич покойный подарил, – заметил игумен, осторожно начиная снимать играющее, самоцветами золото. «Тут же крестили его, в нашей обители, государя Иоанна».
– Батюшка, – прошептал Степан, – батюшка, это она? Господи, я и не думал, что она такая…
– Поновляли же вы ее, святый отче? – внимательно смотря на икону, спросил Федор. «Я вижу, один только раз».
– При Борисе Федоровиче, – Иоасаф едва дыша, осторожно коснулся пальцем ветви над головой среднего ангела. «А так – вот она, рука инока Андрея».
– Лазурь, – тихо проговорил Степа. «И зелень, батюшка, и золото – тихое, нежное, такое. И чаша – обычно же их три, а тут она на всех – одна».
– И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер, во время зноя дневного, – вспомнил Воронцов-Вельяминов.
– А как там дальше было? Да, так. Судия всей земли поступит ли неправосудно? – про себя проговорил Федор, глядя на тонкие лики, на дорожные посохи в руках ангелов, и твердо ответил себе: «Не поступит».
В маленькой келье пахло сушеными травами. Инокиня Ольга отложила пяльцы и посмотрела на щегла, что беззаботно прыгал в клетке.
– А хозяйка твоя преставилась, – грустно сказала девушка. Щегол наклонил изящную голову, и, посмотрев на Ксению, коротко что-то пропел.
– Встретила мощи царевича Димитрия, что из Углича на Москву привезли, – и опочила инокиня Марфа, – подумала Ксения. «Говорят, перед смертью не ела ничего, отказывалась, иссохла вся и только шептала: «Надо было с ним уйти, надо было, зачем я осталась?». Вот как сыночка своего любила. А у меня и того не будет».
– Ох, Господи, – Ксения встала, и, перекрестившись на образа, огладила черную рясу.
– Двадцать шесть лет, – подумала она бессильно. «И Федор Петрович, Бог ведает, жив ли он.
Той осенью, как Тулу они взяли – жив был, а сейчас что? Как на Москве государь провожал меня сюда, с гробами семьи нашей, сказал, что у Федора Петровича жена пропала, тем летом, что самозванца скинули. И дочка с ней маленькая. Господи, какое горе-то на землю пришло, – Ксения вспомнила, как ехала она в возке, смотря на гробы отца и матери, и не выдержала – расплакалась.
Она положила мокрую щеку на свое вышивание и тихо сказала: «Господи, убереги его от всякого зла, прошу тебя. И семью его – тако же. Знаешь же ты, никогда я смерти жене его не желала, мне ж не венчаться надо, а только с ним быть – хоша как. А теперь и не увижу его, наверное, так и состарюсь, как Марфа инокиня.
– А если, бежать, как Марья Петровна? Та смелая была, не чета, мне, уж, наверное, живет спокойно в Европе своей, замуж вышла, детей рожает. Уехать бы туда, пусть и просто так – домом своим зажить, семьей. Кто же меня отсюда вызволит, – вон, и так говорят, что Сапега тут рядом, тако же и самозванец этот новый. Еще не дай Господь, нападут на нас, захватят, – девушка передернула плечами, и, взглянув в открытые ставни, ахнув, прижала пальцы ко рту: «Господи!»
Федор спешился, и, держа под уздцы своего огромного, вороного жеребца, поклонившись матери-игуменье, сказал: «А вы бы, матушка, тако же – собрали насельниц, у вас же тут не более двух десятков, и в Лавру отправились. Скит у вас деревянный, стены, – Федор подошел к забору, – одно название, что они есть, коли поляки тут появятся – несладко вам придется».
Мать Неонила поджала тонкие, обрамленные морщинами губы, и сухо сказала: «Господь защитит, Федор Петрович».
– Сие, конечно, верно, – согласился Воронцов-Вельяминов, оглядывая заросший травой монастырский двор, – однако же инокиню Ольгу, государь Василий Иванович приказал в Лавру перевезти, там безопасней. Вот и письмо, его руки, с печатью царской, вот и грамота от игумена Лавры, Иоасафа.
Монахиня просмотрела бумаги, и, сжав губы, так, что они совсем исчезли с сухого, старческого лица, сказала: «У нас и возка нет, Федор Петрович, как же это?»
– А зачем возок? – рассмеялся Воронцов-Вельяминов. «Тут до Лавры пять верст, матушка, пешком дойдем, оно и разумнее – на конных больше внимания обращают. А лошадь свою я у вас оставлю, ее сын мой заберет, Петр, он с отрядом своим сейчас за Сапегой следит.
Тако же и вещи инокини Ольги – они возьмут».
– Невместно монахине-то с мужчиной идти, – кисло отозвалась Неонила.
– Еще невместнее будет, коли самозванец на вас нападет, и с инокиней Ольгой силой обвенчается, – жестко сказал Федор. «Пойдите, матушка, велите Ксении Борисовне надеть не скитское – так менее заметна она будет».
Неонила только тяжело вздохнула и, засеменив, пошла к старому, бревенчатому, с маленькими окошками, скиту. Федор перекрестился на деревянный купол церкви, и, потрепав жеребца по холке, сказал ему: «Петя тебя заберет, а ты не буянь тут, инокини тебя покормят и напоят тако же».
Конь тихо заржал и потерся губами о руку хозяина. Федор рассмеялся, и, повернувшись, застыл – она стояла на крыльце скита, высокая, тонкая, в темном, простом сарафане и таком же платочке.
– Горностай, – подумал Федор. «Да, у синьоры Чечилии, на том портрете, горностай на руках сидел. Как синьор да Винчи ее пальцы написал – умирать буду, а не пойму. Они ведь двигаются, гладят зверька и двигаются. Господи, какая она красивая, еще красивее стала, чем там, на Шексне».
– Здравствуйте, Федор Петрович, – она тихо, неслышно подошла и встала рядом. «Вы меня в Лавру проводить приехали?»
– Пешком пойдем, Ксения Борисовна, так безопасней, – ответил он, и чуть устоял на ногах– от нее пахло ладаном и травами. «Будто в лесу, – подумал Федор».
– Хорошо, – она кивнула, и, не поднимая головы, добавила: «Мне государь Василий Иванович сказал, ну, про жену и дочку вашу, что их Болотников захватил и пропали они. Не нашли вы их, Федор Петрович?».
– Нет, – мужчина покачал головой и взглянул на утреннее, ясное солнце. «Пойдемте, Ксения Борисовна, как раз к обедне доберемся. А вещи ваши потом мой сын старший привезет, я к нему в отряд гонца пошлю».
Уже, когда они выходили из ворот, Ксения вдруг спросила: «А вы надолго у Троицы, Федор Петрович?»
– Да опосля завтра и уезжаем, – вздохнул мужчина. «Я сына своего младшего забирал, Степу, он там, у богомазов учился, ну, заодно и стены им укрепил, поляки близко совсем. А потом на север двинемся, все вместе».
– Зачем? – ее голос был тихим, робким.
Федор, ничего, не сказав, обернувшись на запертые ворота скита, посмотрел вокруг. «Еще ведь лето, – подумал он. «А потом все золотым станет, рыжим, огненным, запахнет грибами, прелыми листьями, а небо – таким же голубым останется. Господи, коли забрал ты их себе, хоша пусть бы не мучились они перед смертью. И так…, – он не закончил, и, сдерживаясь, сжал руку в кулак, – до боли.
– Что такое? – девушка даже приостановилась.
– Ничего, – Федор взглянул на нее и вдруг, весело, заметил: «Нам по большой дороге не стоит идти, Ксения Борисовна, мало ли кто появится. Тут тропинка есть, вдоль реки, там тихо, спокойно, так быстрее и доберемся».
Она только кивнула и свернула вслед за ним туда, где среди густого, зеленого леса было слышно журчание мелкой речушки Торгоши, текущей в песчаных берегах.
Петя Воронцов-Вельяминов остановил коня на вершине холма, и, вглядевшись в луга, что простирались внизу, присвистнул: «А вот и пан Ян Сапега, герой битвы при Кирхгольме, тут как тут».
– Как бы не тысяча человек, – сказал сзади кто-то из всадников, глядя на шатры, что усеивали луга. Петя прищурился: «Да тут поболе, тысячи три и смотрите, – он протянул руку вдаль, – еще подходят.
– Вот что, – он повернулся к воинам, – давайте-ка мы в лес отойдем, а опосля заката – в их стан проберемся, надо кого-то захватить из поляков, пусть расскажет нам, – Петя чуть улыбнулся, – где самозванец и куда пан Сапега собирается.
Петя вскинул голову в яркое, синее небо, и, залюбовавшись соколом, что парил над равниной, добавил: «Я сам пойду, понятное дело. Ну, туда».
– Петр Федорович, – осторожно проговорили сзади. «Батюшка ваш велел посмотреть, а не…»
– Батюшка порадуется только, – усмехнулся юноша. «Я по-польски, как по-русски говорю, одежа у меня тако же, – Петя оглядел себя, – у них вон, половина в нашем платье».
– А если узнают вас… – услышал Петя и, и рассмеялся: «Да кому меня там узнавать? Все, по коням, там чаща такая, что ввек нас не найдут. Костер разожжем, подождем, а как стемнеет, – я туда и пойду».
Он бросил последний взгляд на шатры Сапеги, и тронул с места своего коня.
Ксения подняла подол сарафана, и, зажмурившись, ступила в прозрачную, холодную воду.
«Вот так и стойте, Ксения Борисовна, – велел Федор. Он сидел, положив на колено маленькую тетрадь в кожаном переплете, и быстро что-то набрасывал итальянским карандашом. «Только голову поверните, но не прямо ко мне – а так, как будто вы и смотрите на меня, и нет».
– Я так всегда и делаю, Федор Петрович, – покраснев, ответила девушка. «А у вас всегда с собой есть, чем рисовать?».
– А как же, – он прервался и растушевал ее волосы, – распущенные по плечам, – пальцем. «Я, Ксения Борисовна, когда на Москве от самозванца прятался, в кабаке одном жил, – Федор усмехнулся, – я туда еще юношей наведывался, когда Белый Город мы строили. Там, – он посмотрел на бумагу, – тако же, каждый день рисовал, иначе нельзя».
Она переступила изящными ногами и Федор велел: «Потерпите, недолго осталось». Над узкой, светлой рекой зеленым шатром смыкались ветви деревьев, и, Ксения, искоса посмотрев на мужчину, подумала: «Господи, вот бы вечно так стоять. И пахнет тут – летом еще, тепло ведь как». Воробьи вспорхнули вверх, услышав плеск реки, и Ксения, рассмеявшись, тут же сказала: «Простите, пожалуйста».
– Так даже лучше, – Федор зажал карандаш в зубах и взглянул на рисунок. «Когда все это закончится, – пообещал он себе, – буду жить в Венеции, там, в Сан-Поло, где у Джона комнаты, говорил же он мне. Такого света, как там, нигде нет, а все из-за воды, – даже когда пасмурно, в ней отражается небо».
– Ну, можете выходить, – разрешил он. «Смотрите».
Ксения собрала черные, длинные волосы на затылке и наклонилась над тетрадью. «Федор Петрович! – ахнула она.
Он на мгновение закрыл глаза и улыбнулся:
– Я вам расскажу, Ксения Борисовна. Была такая царевна греческая, Навзикая. Она собрала прислужниц и поехала на берег моря, – стирать одежду. Там они стали в мяч играть, и нашли одного человека, Одиссея, который попал в шторм и его выбросило на тот остров.
– Ну, дальше долго говорить, – он взглянул на рисунок, – но мне всегда казалось, что она вот так на Одиссея смотрела – через плечо. И подол одной рукой держала, как вы сейчас.
– Когда-нибудь, – он вспомнил низкие, песчаные берега Мурано, и серый, мягкий свет зимнего утра, – я напишу это все.
Федор посмотрел на ее белые, покрытые нежным румянцем щеки, и, вдохнув запах трав, сказал: «Ксения Борисовна…»
– Мне ничего не надо, – услышал он высокий, отчаянный голос.
– Помните, Федор Петрович, я вам на Шексне сказала еще, как вы вернулись – мне ничего не надо. Мне бы только знать, что вы живы, что хорошо все у вас, и все, – она помотала головой, и добавила, закрыв темные, прозрачные глаза: «И за это я Господа хвалить буду, сколь жива».
– Иди сюда, – вдруг сказал он, отложив тетрадь, потянув ее за руку.
Федор усадил ее перед собой и, обнимая, вдыхая запах трав, что шел от распущенных волос, сказал:
– Ежели Господь мне жену мою вернет, Ксения, так мы будем с ней и далее жить, все же венчаны мы, перед Богом и людьми. А если не будет на то его воли, – он вздохнул, и осторожно прикоснулся губами к белой шее, – то через три года мы с тобой повенчаемся. К тому времени все тут успокоится, у царя дети родятся, возьму тебя, сына моего младшего, и уедем. Старший-то тут останется, – Федор улыбнулся, и добавил: «Вот так».
Девушка взяла его руку, и нежно приложив ее к щеке, сказала: «Как вы решите, так и будет, Федор Петрович. А я вас ждать стану, хоша сколько лет».
– Два года прошло, – подумал он, повернув ее к себе, спрятав ее в своих руках. «Господи, прости меня, но я не могу, не могу больше терпеть». Она вся дрожала, и, вдруг, укрывшись на его плече, шепнула: “Вы же не знаете, Федор Петрович, мне вам надо рассказать…»
– Не надо, – Федор нашел ее губы и поцеловал – долго, глубоко. Она, запрокинув голову, застонала, – низко, едва слышно. «Не надо, Ксения, – повторил он, чувствуя, как отчаянно, быстро бьется ее сердце.
– Не бывает такого счастья, – она потянулась вытереть свои влажные щеки рукавом рубашки, и Федор сказал: «Дай я».
– Мирьям ведь тоже плакала, – вспомнил он, раздев ее, целуя маленькую, совсем девичью грудь. «Плакала, и руки мне целовала. Господи, ну коли Лизу ты мне не вернешь, так хоть эту оставь, не надо трона царского, власти не надо, просто не забирай ее у меня».
Она рыдала, обнимая его, шепча что-то, а потом, вытянувшись рядом, прижавшись головой к его плечу, сказала: «Вот, Федор Петрович, теперь я и умереть могу».
– Ну что ты, – рассмеялся Федор, и, подхватив ее, усадил на себя. «Никто больше умирать не будет, Ксения». Он поймал губами острый, маленький сосок, и твердо повторил: «Никто не умрет». Ксения откинулась назад, и, он, услышав, как шуршат по ее стройной спине мягкие волосы, чуть не добавил: «Лиза».
Уже, когда они подходили к монастырю, Федор, вырвав лист из тетради, сказал: «Возьми, спрячь у себя где-нибудь. Я буду приезжать, как смогу, – он погладил укрытую темным платком голову, – сама понимаешь, война идет».
– Я буду ждать, – просто сказала Ксения, – сколько надо, столько и буду, Федор Петрович. А вы берегите себя, пожалуйста. Я за вас молиться буду, за вас, и за семью вашу. А остальное, – Федор заметил, как она быстро вытерла глаза, – в руке Божьей.
Федор вспомнил пустую колыбель со сверкающей шапкой Мономаха, и синеватый трупик младенца на виселице, что раскачивал сильный, пронзительный ветер.
– В руке Божьей, да, – вздохнул он. «Как решит Господь, так оно и будет, Ксения. Ну, беги, девочка, вон, уже игумен тебя у ворот встречает. А я к сыну пойду, – он помахал рукой мальчику, что стоял на монастырской стене.
Девушка посмотрела вслед его прямой, мощной спине, и услышала озабоченный, старческий голос: «Как добрались-то, Ксения Борисовна?»
– Хорошо, святой отче, – тихо ответила она, подойдя под благословение, и погладила длинными пальцами рисунок, что лежал у нее на груди – рядом с крестом, в том месте, откуда, – вспомнила Ксения, – он поднял рыжую голову и, потянувшись к ее губам, шепнул:
«Обними меня, девочка, обними, пожалуйста».
– А потом, – Ксения шла по низкому, прохладному, белого камня коридору, – положил мою голову себе на плечо, и сказал, смеясь: «Смотри, кукушка прилетела. Сейчас узнаем, сколько мне жить осталось. Долго она куковала, долго, так, что и со счета мы сбились».
Она зашла в маленькую келью, и, оглядевшись, распахнув ставни, присев на широкий подоконник, развернула рисунок. Высокая, тонкая, девушка стояла по щиколотку в воде, собрав край падающего полотна, прикрывая тело. Волна черных, густых волос падала на обнаженное плечо, и она смотрела на кого-то – нежно, робко, опустив темные, большие глаза.
Ксения поцеловала бумагу, и, свернув ее, глядя на синее, яркое небо – стала ждать.
– Уже недалеко, государыня, – воевода Зборовский наклонился к окну возка, и, сверкнув белыми зубами, рассмеялся. «Государь Димитрий Иоаннович с нетерпением ждет вас, в отряде пана Сапеги. Там же и священник, так, что вы сможете, – продолжил поляк, еле скрывая улыбку, – повторить свои обеты».
Марина Мнишек откинулась на спинку возка, и, ничего не ответив, посмотрела на протертый бархат, которым были обиты стенки. «Государыня, – горько сказала она себе, – сундук потрепанных платьев, – и более ничего у тебя не осталось. Обещали Псков, Новгород, бриллианты, а что вместо этого? Сидела в Ярославле с вечно пьяным отцом. Ему-то хорошо, – язвительно подумала Марина, – он в Польшу поехал.
– А мне на прощание сказал: «Отправишься к мужу и будешь с ним жить. Ничего, Марыся, еще вернешься на престол царей московских. Муж, как же, – розовые губы искривились.
«Нашли какого-то проходимца, теперь ноги для него раздвигать».
Она выглянула в окно – вокруг были луга и перелески, еще зеленые, в пронзительно-синем небе медленно парил большой сокол.
– А Лавра далеко? – спросила она у Зборовского.
– Верстах в десяти отсюда, – он показал на восток. «Как вы с государем встретитесь, так поедете в Тушинский лагерь, там для вас дворец уже построили, деревянный, правда. Ну да ничего, скоро и в Кремле с ним сядете, как положено, – Заруцкий расхохотался, и, пришпорив коня, унесся в голову кортежа.
Уже были видны раскинутые на лугах шатры, в небо поднимался дым от костров, и Марина, перекрестившись, сказала: «Слава богу!».
Она поддернула подол летника, и, повозив пальцем по зубам, оправила прическу. Черные косы были сколоты на затылке и прикрыты обтрепанной шелковой кикой. Возок остановился, и Марина, еще раз перекрестившись, приняв руку Зборовского, – спустилась на сухую, пыльную, истоптанную копытами лошадей траву.
Пахло конским и людским потом, порохом и жареным мясом.
Пан Ян Сапега – невысокий, в отлично сшитом, но уже износившемся, отороченном мехом кунтуше, низко поклонился, и сказал: «Государыня, добро пожаловать в стан ваших верных соратников, освободителей земли русской от гнета самозваного царя Василия, да будет имя его проклято во веки веков!»
– Аминь! – закричало выстроившееся войско, и Марина услышала залпы пищалей и мушкетов.
– Я смотрю, у вас и пушки есть, пан Сапега, – лукаво заметила женщина, оглядывая телеги с уложенными стволами мортир.
– А как же, – гордо отозвался воевода. «Я ведь собираюсь осаждать этот монастырь, Троицкий, государыня, там крепкие стены. Чтобы их разбить, нужна хорошая артиллерия. Но пойдемте, государь ожидает вас, вместе со священником, – Сапега поклонился и пропустил Марину вперед, в узкий, загаженный нечистотами и объедками, проход.
Марина зашла в шатер, и. окинув взглядом человека в богатом парчовом кафтане, с алмазными перстнями на пальцах, холодно подумала: «Ростом ниже и бородавок больше. А так похож, да».
Димитрий Иоаннович склонился над ее рукой и громко сказал: «Вот, бояре, Господь и услышал наши молитвы, – государыня с нами, в безопасности! Хорошо ли вы доехали до нашего лагеря, дорогая жена?»
Марина присела, и, улыбаясь, глядя в его темные глаза, ответила: «Спасибо пану Зборовскому, государь, я ни в чем не испытывала нужды».
– Ну, давайте, – Димитрий потер руки, – повторим наши обеты, все-таки мы долго были в разлуке, и за стол, за стол!
Марина почувствовала прикосновение его холодных, влажных пальцев, и, вздрогнув, заставив себя не отстраняться, кивнула: «С удовольствием, государь».
Петя Воронцов-Вельяминов посмотрел с холма на освещенный кострами лагерь, и, прислушавшись, усмехнулся: «Гуляют они там, праздника вроде нет, а все одно – гуляют. Ну, тем лучше, раз у них все пьяные. Я скоро».
– Петр Федорович, – кто-то из воинов тронул его за рукав. «Ну, может не надо все же, у вас один кинжал, и более нет ничего».
– Тако же это, – Петя поднял увесистый кулак. «Ничего, справлюсь. Вы меня на том месте в лесу ждите, огня не зажигайте, еще увидит кто из этих, – он кивнул вниз, на шатры Сапеги, и сочно выматерился.
Юноша, улыбнувшись, перекрестился, и стал неслышно спускаться по отлогому склону холма туда, где равнина переливалась сотнями мерцающих огней.
Он прошел мимо коновязи, и хмыкнул про себя: «Хоша тут все укради сегодня, все вывези – не заметят. Успение вроде прошло, Преображение тако же – чего они напились, непонятно, разве что именины у пана Сапеги. А вокруг никого, – Петя оглянулся, – все в шатрах. Ждать тут, пока выйдет кто-то? Так опасно. Нет, надо туда, к ним».
Петя улыбнулся, и, отряхнув кафтан, пригладив рыжие волосы, пошел к центру лагеря.
В шатре было душно и пахло кислым вином. Димитрий Иоаннович зевнул и, опустившись на бархатные, засаленные подушки, грубо сказал: «Ну, что встала!».
Марина тряхнула головой, распущенные волосы упали на плечи, и она, опустившись на колени, поморщилась от крепкой, застарелой вони, что ударила ей в нос. Мужчина пригнул ее голову пониже, и, рыгнув, – лег на спину. Когда Марина подняла голову, он уже спал – громко, пьяно храпя.
Она вздохнула, и, выпив глоток вина, откинув холщовое полотнище, прошла на свою половину шатра, – застеленную старым, в дырках, персидским ковром. Она открыла сундук, и, вдохнув запах мускуса, поворошив платья, замерла – совсем рядом с шатром проскользнула чья-то тень.
Марина задула свечу, и, высунув голову наружу, робко позвала, куда-то в кромешную, полуночную тьму: «Пан, вы мне не поможете?»
– Конечно, пани, – раздался удивленный, совсем молодой голос, и Марина строго велела:
«Только закройте глаза!»
Она нашла его руку, – большую, теплую, и шепнула: «И тихо, пан! Никому ничего не говорите!».
Уже в шатре, потянувшись к его губам, слыша, как бешено, бьется его сердце, Марина вдруг подумала: «Совсем молодой, Господи. А вдруг его убьют при осаде этой?». У него были мягкие, ласковые губы, и пахло от него – свежестью, утренним, в прохладной росе лесом.
Петя послушно держал глаза закрытыми. «Господи, что я делаю, – вдруг подумал юноша, – она ведь жена чья-то венчанная, наверняка. Но ведь это, же в первый раз, Господи, я и не знал, что бывает такое. Как сладко, – он осторожно, нежно, обнял женщину. Она была маленькая, с мягкими, густыми, теплыми волосами, и у нее была острая, высокая грудь.
– А что я батюшке скажу, – вдруг, почти испуганно подумал он, но потом она прижалась к нему, – вся, всем быстрым, тонким телом, и, опускаясь с ней на ковер, он еще успел подумать: «Ну, скажу, что-нибудь, все равно, скажу, что заблудились. А поляка все равно возьму, ночью и легче будет, когда все заснут».
Но тут он почувствовал ее неслышный шепот: «Да, пан, вот так, пожалуйста, еще». Целуя ее везде, куда только доставали его губы, не видя ее лица, он опустил голову на нежное плечо, и, не услышав, а ощутив всем телом ее сдавленный крик – забыл обо всем.
Потом быстро поцеловав его, зевнув, рассмеявшись, она приказала: «Идите, пан, доброй вам ночи, и никому ничего не говорите».
– Жалко, что не узнаю его, как увижу, – подумала Марина, свернувшись в клубочек под легким, теплым меховым одеялом, уже засыпая. «Совсем мальчик ведь, а ласковый какой».
Петя вышел из шатра, и, тяжело дыша, остановился, глядя в наполненное звездами небо.
«Вот так, да, – потрясенно подумал он. «А я ведь даже не знаю, кто она была, и не узнаю теперь никогда. Господи, как хорошо-то, лучше и не бывает».
Он повернул к выходу из лагеря и услышал сзади пьяный голос: «Тоже облегчиться вышли, пан?»
– Тоже, – согласился Петя, и, подождав, пока поляк поравняется с ним, незаметно уперев мужчине, кинжал под ребра, велел: «Пойдемте со мной, пан».
Тот, даже не заметив клинка, икнув, согласился: «Пойдемте». Петя подхватил его под руку, – у него заплетались ноги, и, тихо выругавшись, потащил в сторону темнеющего на холме леса.
