Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
«Православные! – сказал, – благодарите Бога за спасение нашего солнышка, государя царя, Димитрия Ивановича». Ну и крест с иконой поцеловал, понятное дело.
Федор, молча, налил себе кваса.
– Город мы все равно раскачать должны, – наконец, ответил, Воронцов-Вельяминов, – вон, говорили же вы сами, что Бельскому из толпы свистели. Помяните мое слово, Василий Иванович, я самозванца видел, как вас сейчас – года не пройдет, как свалим его. Ну и государыня – Федор витиевато выругался, – к нему приедет, та точно москвичам не по душе придется. Письма, письма разбрасывать надо, а к зиме – в Ярославль двинемся.
– Как Лизавета Петровна-то? – вдруг, смешливо спросил Шуйский.
– В вотчинах, с детьми, слава Богу, – Федор тоже улыбнулся. «Говорили же вы мне, Василий Иванович, что зла на меня не держите, ну за то дело давнее».
– Не держу, – Шуйский широко зевнул. «Да и потом, Федор Петрович, вы о ту пору юношей были, а мне – сорок сравнялось, уж понятно, кто боле по душе девице пришелся бы».
Какая-то девчонка, лет шестнадцати по виду, просунула белокурую, растрепанную голову в горницу, и, смущаясь, сказала: «Никифор Григорьевич меня прислал, вы, как – вместе будете, али по очереди?».
Шуйский поднял бровь, и, вставая, заметил: «А может, Федор Петрович, холостяком – оно и лучше. Тебя как зовут-то, милая? – он обнял девчонку и, та, покраснев, пробормотала:
«Дуня».
– Ну, пойдем, Дунюшка, – велел Шуйский, – ты только не шуми, человеку выспаться надо, – он подмигнул Федору, и задернул за собой занавеску.
Он лежал, закинув руки за голову, слыша тихие, томные стоны из соседней горницы, и, наконец, задремал – глядя в бревенчатый, низкий потолок.
Ему снилась Ксения, в той самой светелке, где он когда-то спал, вернувшись из Кром. Она присела на край лавки, и ласково погладила его рукой по лбу. Федор, не открывая глаз, поцеловал прохладные пальцы, и, найдя ее руку, – приложил к щеке. От нее пахло молоком и немного – ладаном.
– Правильно, – подумал мужчина, – мальчика же крестили. Ивана. Иван Федорович, – он улыбнулся, и, притянув к себе Ксению, шепнул на ухо: «Как там Ванечка?»
– Ест и спит, – она потерлась носом о его лицо. «Пойдем, посмотришь, только что уложила».
В больших, богатых палатах царила тишина, и Федор, мимолетно, еще успел подумать: «Где они все? Петя, Степа, Марья? Были же здесь, когда я засыпал».
Ксения, улыбаясь, отогнула край мехового одеяла, наброшенного на колыбель. Внутри никого не было. Темные глаза посмотрели на Федора, – недоуменно, – и Ксения медленно, застывшими губами, сказала: «Ванечка».
Федор бросил один взгляд на кремлевский двор и похолодел – младенец, уже посиневший, вытянулся в петле. Деревянная виселица скрипела под сильным ветром, труп мотался из стороны в сторону, и, когда Федор обернулся, Ксении уже не было – остался только запах ладана, да в пустой колыбели лежала, нестерпимо сияя золотом, переливаясь алмазами, – шапка Мономаха.
Он открыл глаза, и, поцеловав нательный крест, прошептал: «Господи, убереги детей моих от всякого зла». В полуоткрытые ставни был виден тонкий, нежный новый месяц, в соседней светелке смеялась девчонка – едва слышно, счастливо, и Федор вдруг, всем телом, почувствовал тоску.
– Ах, Лиза, Лиза, – он перевернулся на бок, – что же делать нам дальше, а? Без Ксении мне жизни нет, и без тебя – тоже. Совсем как тогда, давно еще, в Польше. Ладно, – он протянул руку за кувшином, что стоял на столе, и, выпив кваса, опять улегся на спину, – хоть бы еще знать, где Марья с Аннушкой, где Ксения – все легче было бы.
Он закрыл глаза и заснул – крепко, будто погрузившись в сладкую, теплую, бездонную воду.
Мэри остановилась у дверей палаты и, низко поклонившись, сказала: «Государь».
– Он похож на царевича, – подумала женщина, исподволь разглядывая Дмитрия. «Ну, бородавки, мало ли – могли появиться. Только глаза не такие, у Митьки ореховые были, как у дяди Матвея. Ну да, впрочем, когда Марья Федоровна его признает, сомнений ни у кого не останется».
Дмитрий был в русском платье – богатом, переливающемся камнями кафтане, темно-синяя рубашка была застегнута тремя алмазными пуговицами. Он погладил короткую, кудрявую темную бородку и ласково сказал:
– Марья Петровна, я хотел вас поблагодарить за то, что вы так преданно ухаживали за царевной после безвременной смерти ее семьи, – государь перекрестился и добавил:
«Вечная им память. Я сожалею о том, что они приняли яд, конечно. Ваш муж ведь тоже покончил с собой?»
– Да, – сухими губами сказала Мэри, – он отравился.
– Примите мои соболезнования, – еще более ласково сказал Дмитрий. «Я понимаю, что вы хотите уехать из Москвы, и не буду чинить вам препятствий.
– Вообще, – он прервался и подошел к распахнутому в летний полдень окну, – я намерен открыть границы государства, все-таки, мы живем в новое время. Местные купцы смогут сами торговать с Европой, ну, и, конечно, я буду поощрять развитие ремесел.
Дмитрий поднял палец: «Нам надо построить свой военный флот, боярыня, надо выписать из Европы мастеров, в общем, – он широко улыбнулся, – работы предстоит много. А что царевна Ксения? – повернувшись, спросил он.
– Ксения Борисовна просит разрешения у вас государь, удалиться в монашескую обитель, дабы возносить там молитвы за ваше здравие и за упокой своей семьи, – тихо ответила Мэри.
«Главное, – подумала женщина, – доехать до монастыря спокойно, там уж я все устрою.
Возьму Ксению, Аннушку и доберемся до Новых Холмогор – там же есть какой-то человек от нас, поможет. Я бы и Лизу с детьми забрала, но она никуда не поедет отсюда без Феди. Ах, Федор, Федор, ну что ж ты за человек такой? Ну ладно, взрослый мужик, пусть сам решает, что делать ему дальше. А Ксению я увезу отсюда, нечего ей тут сидеть».
– В обитель, – повторил Дмитрий и сложил кончики длинных пальцев. Он посмотрел на маленькую, стройную женщину, что стояла перед ним, и чуть улыбнулся: «В обитель, Ксения, конечно, отправится, – сказал себе Дмитрий, – вот только не сейчас. Зачем рисковать? Еще украдут ее оттуда, замуж за кого-нибудь выдадут, станут потом под ее знаменами войско собирать. А так, – никто уже ее под венец не поведет. И, слава Богу».
– Вы сходите, пожалуйста, за Ксенией Борисовной, боярыня, – попросил он. Когда та, поклонившись, закрыла за собой дверь, Дмитрий щелчком пальцев позвал князя Голицына, что ждал на лестнице, и велел: «Так. Никого сюда не пускать, всем говорить, что я занят.
Шуйского и Воронцова-Вельяминова нашли?».
– Ищут, – подобострастно развел руками Голицын.
– Я не хочу, – холодно проговорил Дмитрий, – чтобы мое венчание на царство омрачалось неприятными инцидентами. Понятно? – он вздернул бровь.
Голицын покраснел и пробормотал: «Простите, государь».
– То-то же, – Дмитрий потрепал его по щеке, и, легко взбежав в палаты, закрыл на засовы все двери – кроме одной.
В окно вливался поток теплого, пахнущего лугами с того берега Москвы-реки воздуха, доносилось пение жаворонка, и Ксения вдруг подумала:
– Господи, сейчас бы у реки где-нибудь устроиться с Федей, на косогоре. В Коломенском так хорошо, цветы вокруг, пчелы летают, вода зеленая, прохладная, можно туфли скинуть и пошлепать по ней. А потом просто положить ему голову на плечо, и пусть он меня обнимает, – девушка почувствовала, что краснеет.
– Я уважаю ваше желание принять святые обеты, – мягко сказал государь, и, Ксения, не поднимая глаз, ответила: «Спасибо».
– Однако, – Дмитрий внезапно взял ее за руку, и девушка вздрогнула, – я никак не могу разрешить вам это сделать, Ксения Борисовна. Такая красота не может пропадать за монастырскими стенами.
– Государь, – она попыталась отнять руку, но Дмитрий, хлестнув ее по щеке, сказал:
«Правильно, я буду носить венец царей московских. Поэтому все, что тут есть, – он обвел рукой палаты, – мое, а что не мое, то будет моим. Как вы.
– Нет, нет, – забормотала Ксения, – нет, я прошу вас, не надо.
Она вырвалась и, встав на колени, протянув к нему руки – разрыдалась. Дмитрий посмотрел сверху на темные косы, и, наклонившись, разорвал ее простую рубашку, – так, что показался край белой, небольшой груди.
– Марья Петровна! – закричала Ксения.
Дмитрий уловил едва заметное движение, которое сделала стоявшая у двери боярыня, и, оказавшись рядом с ней, ударил ее по запястью. Мэри, так и не бросив кинжал, поморщившись от боли, проговорила: «Не трогайте Ксению Борисовну, государь».
Дмитрий усмехнулся. «У вас же, Марья Петровна, дочка тут есть, Аннушка, в палатах ваших пребывает. Я ее сейчас к нам велю привести, восемь же лет, ей, да? – государь наклонил голову и Мэри, увидев его темные, холодные глаза, – опустила кинжал.
Дмитрий протянул руку и, закрыв засов на двери, одним движением сбросил с волос Мэри бархатную кику. Белокурые косы, уложенные на затылке, распустились, упав на спину, и царь, почти нежно, сказал: «Вы же вдова, Марья Петровна, а царевна девушка невинная, не знает ничего. Так покажите ей, что делать-то надо, пусть поучится».
Мэри увидела залитое слезами лицо Ксении, и почувствовала, как сильные, длинные пальцы берут ее за подбородок. Дмитрий расстегнул пуговицы на ее рубашке, и, проведя рукой по груди, улыбнувшись, велел:
– Там, рядом с Ксенией Борисовной, вставайте, глядишь, ей, на вас смотря, и самой захочется.
Мэри ощутила, как его руки потянулись к подолу сарафана, и услышала шепот: «А кинжал я ваш себе оставлю, Марья Петровна, а то, как я вижу, за вами глаз да глаз нужен, да?».
Дмитрий заставил женщину опуститься на колени, и, ухмыльнувшись, увидев расширенные от ужаса глаза Ксении, сказал: «Смотрите, смотрите, Ксения Борисовна, скоро вы это делать будете».
Он окунул пальцы в белокурые, мягкие волосы и, взяв Ксению за темный затылок – придвинул ближе.
Мэри осторожно постучалась в дверь светелки и оглянулась на дочь, – Аннушка спокойно спала, подложив под щеку Евангелие.
Женщина чуть поморщилась от горячего воска, что капал ей на пальцы. Вокруг было тихо, и Мэри поежилась, – даже птицы, в полдень еще вившиеся вокруг куполов, улетели. С юга, из-за реки на город шла огромная, черная грозовая туча, и где-то в Замоскворечье, уже сверкала холодная, голубоватая молния.
Мэри вздохнула и решительно нажала на бронзовую, массивную ручку.
В светелке было темно, и женщина, пристроив свечу в серебряный подсвечник, присев на лавку, погладила Ксению по спине. Та лежала, подтянув колени к животу, обхватив их руками, мерно раскачиваясь из стороны в стороны.
– Больно, – простонала девушка. «Почему так больно?».
Мэри помолчала, и, не отрывая ладони от острых лопаток, ответила: «Скоро пройдет, Ксения Борисовна. Давайте-ка, я тут в вещах вашей матушки покойной порылась, хоть и в кладовую их кое-как побросали, однако же, травы я нашла, отвар сделала. Я промою, и потом тряпки положу – все легче вам будет».
Ксения повернулась, и, взглянув на Мэри заплаканными, темными глазами, прошептала:
«Мне бы в петлю сейчас, Марья Петровна, да сил, не достанет».
Мэри намочила тряпку в прохладной воде и приложила ее ко лбу девушки. «Не надо, – мягко сказала она, – не надо, Ксения Борисовна. Сие пройдет и забудется, правда».
– Теперь и вправду только постричься, – неслышно сказала Ксения. «Кто меня такую замуж возьмет?». Она вдруг засунула костяшки пальцев в рот, и, кусая их, пряча рыдания, проговорила: «Господи, а я так хотела, чтобы это он был, так хотела! Он и не посмотрит теперь на меня! Марья Петровна, – девушка, кривя губы от боли, тревожно приподнялась, – а не понесу я?
Мэри невольно усмехнулась. «Нет, конечно. Сами же видели…, – она не закончила.
– Вы меня простите, – горько сказала Ксения. «Он мне кинжал к горлу приставил, и велел смотреть, ну…
– Да ничего, – Мэри чуть улыбнулась. «Аннушка спит уже, давайте, я за вами поухаживаю, переодену, и тоже ложитесь. Завтра не будет так болеть, правда».
– А у вас тоже так было? – опустив глаза, зардевшись, пробормотала Ксения.
Мэри вспомнила придушенные, сдавленные рыдания, пальцы, сжимавшие нежное горло, захлебывающийся крик девушки, и, взяв ее за руку, ласково ответила: «Нет, Ксения Борисовна. У меня все по-другому было. И у вас будет, обещаю».
Вымыв девушку, Мэри устроила ее удобнее на лавке, и Ксения попросила: «Марья Петровна, полежите со мной, пожалуйста. Я, как глаза закрываю, сразу все это вижу, – девушка вытерла лицо.
– Вы поспите, – Мэри устроилась рядом и сказала: «Я вам колыбельную спою, хотите?
Немецкую песню, она о дереве, с которого сны падают».
Она пела, – чуть слышно, нежно, поглаживая темные косы, и Ксения, шмыгнув носом, – задремала. Мэри опустила веки, и приказала себе: «Нельзя!». Она так и не заплакала – только когда за окном полил крупный, холодный дождь, – гроза дошла до Кремля, – Мэри, тяжело вздохнув, устроила голову Ксении на кружевной подушке и пошла обратно к дочери.
Федор Воронцов-Вельяминов посмотрел на разложенный по берегу ручья холст, и, наклонившись, быстро наметил углем линии.
– Пусть твои девки, Никифор Григорьевич, – смешливо сказал мужчина, обернувшись к целовальнику, – не до обедни спят, а садятся и пошьют нам сие, чтобы к венчанию на царство готово было. Корзину плетут?
– А как же, – кивнул целовальник. «Тако же и веревки – я все сюда велел нести».
Василий Иванович Шуйский, еще раз посмотрев на рисунок, в руке у Федора, покачал головой: «Да невозможно сие, Федор Петрович».
Воронцов-Вельяминов поднял бровь: «А я говорю – возможно. И давайте, Василий Иванович, они же сюда, – мужчина показал на холст, палить зачнут, как увидят, а нам сие на руку – писем в корзину надо положить побольше, пусть на толпу сверху падают. Пойдемте, писать надо».
Уже оказавшись в светелке, Шуйский сказал: «У Масальского в усадьбе нет никого, я там кое-кому золота дал, – ну, не сам, понятное дело. Царевну Ксению и тех, кто при ней был – в закрытом возке ночью отправили, куда – неведомо».
– Она ведь в любой обители, может быть, – вздохнул Федор. «Хоть здесь, хоть под Москвой».
– Я еще в Кремле проверю, – пообещал Шуйский.
Федор похолодел.
– А с чего бы ради Ксении Борисовне в Кремле оказаться? – тихо спросил он князя.
– С того, – черные глаза Шуйского жестко посмотрели на мужчину, – что ежели самозванец ее силой возьмет, то на престол ей не сесть уже, никогда. За кого она замуж выйдет, после такого? А после этого – он ее в монастырь и отправит, – князь вздохнул и добавил: «Ладно, я у себя буду, с грамотами возиться, если что».
Он задернул занавеску, а Федор все сидел, глядя на рисунок того, невиданного, что лежал на столе.
«Шапка Мономаха, – он вдруг вспомнил свой сон. «Нет, брось, не бывать такому. Да и не престол тебе нужен, Федор Петрович, а Ксения – только она».
– Как найду, сразу в постель уложу, – улыбаясь, пообещал себе Федор. «И долго оттуда не выпущу, очень долго. А этот, – мужчина презрительно скривился, – ну, я с ним, собакой, посчитаюсь еще».
Он потянул к себе стопку бумаги и стал переписывать послания.
Дмитрий посмотрел вниз, на освещенный факелами кремлевский двор и потребовал: «Ну-ка, Богдан Яковлевич, давайте еще раз».
– Патриарх Игнатий, в Успенском соборе, возложит на вас шапку Мономаха, и корону, что вашему батюшке, царю Ивану Васильевичу, прислал в подарок австрийский император Рудольф, – ответил Бельский.
– Тако же и скипетр с державой вам вручит. Потом, в Архангельском соборе, у могил вашего отца и старшего брата, государя Федора Иоанновича, патриарх возложит на вас шапку Казанскую. На площади у соборов будут только приглашенные бояре и духовенство, народ там, – Бельский указал за кремлевские стены, – останется.
– Так, – Дмитрий задумался, – туда, на Красную площадь, отправьте людей надежных, пусть следят внимательно – кто-то из них наверняка там появится. И если увидят, что подметные письма раздают, – пусть сразу вяжут этих мерзавцев, и в Разбойный приказ. Что мать моя? – он повернулся к Бельскому.
Тот вспомнил пустые, серые глаза женщины и свой шепот: «Марья Федоровна, это сын ваш, царевич Дмитрий Иванович, помните, вам же говорили – спасся он».
Инокиня протянула руку – сухую, морщинистую, и недовольно сказала: «Он же ребенком был, почему большой такой?».
Бельский увидел, как дернулось лицо Дмитрия, и поспешил сказать: «Так много времени прошло, Марья Федоровна, вырос, конечно».
Женщина, откинув полог возка, рыдающим голосом проговорила: «Сыночек!» и Бельский удовлетворенно улыбнулся.
– Инокиня Марфа пребывает в добром здравии, в Кремлевском Вознесенском монастыре, и шлет вам, государь, свое благословение, – отчеканил Бельский.
– Хорошо, хорошо, – пробормотал Дмитрий и велел: «Дворец украсить, как положено и площадь, – он кивнул вниз, – пусть бархатом устлана будет».
– Конечно, – вкрадчиво согласился Бельский и добавил: «Когда вы появитесь на пороге, бояре осыплют вас дождем из золотых монет, государь».
Дмитрий внезапно усмехнулся и потрепал Бельского по плечу: «Пусть тем, – он показал на Красную площадь, тоже серебро раздадут. Есть два способа царствовать, Богдан Яковлевич, – государь все улыбался, – милосердием и щедростью или суровостью и казнями; я избрал первый способ. Пока что, – рассмеялся Дмитрий и, пожелав Бельскому спокойной ночи, – вышел.
Богдан Яковлевич проводил его глазами и вдруг, тихо, сказал: «Если бы не эти поляки проклятые, которые всю Москву заполонили, его бы даже можно было терпеть. Мог бы с Ксенией повенчаться, народу бы это понравилось. Да нет, еще и пани Марина сюда явится, не приведи Господь».
– Явится, явится, – усмехнулся пан Ян Бучинский, личный секретарь царя, что стоял на пороге. «Пан Ежи Мнишек письмо прислал, сегодня доставили – по весне здесь будет, с дочерью».
Бельский почувствовал, что невольно краснеет.
– Да ладно, пан Богдан, – отмахнулся Бучинский, – поляков на Москве и, правда, много.
Богдан Яковлевич усмехнулся и сказал: «Пойдемте, князь Масальский и Болотников в трапезной ждут, поговорим, как во время венчания на царство нам этих двоих поймать, – потому что не один, так другой, на Красной площади непременно появятся».
Когда они уже спускались по узкой лестнице в малую трапезную, Бучинский, помолчав, сказал: «Вы же понимаете, пан Богдан, пани Ксения в Кремле недолго должна пробыть. Да, впрочем, государь, и сам это мне сказал, еще утром. Незачем. – Бучинский задумался, – давать пищу слухам.
– Ну, так пусть постригается в Новодевичьем монастыре, и дело с концом, – удивленно ответил Бельский.
– Слишком уже это близко, – вздохнул пан Ян, и, выпятив губу, проговорил: «Ну, подумаем».
Мэри, стоявшая на коленях перед большим, обитым парчой креслом, прервалась и, подняв глаза, сказала: «Государь, пожалуйста, я прошу вас, не трогайте Ксению Борисовну. Она еще нездорова, после того, как…, – женщина не закончила, и, почувствовав, как сильная рука наклоняет ее голову обратно, успела добавить: «Не надо, я прошу вас».
Дмитрий усмехнулся, и, повернувшись, посмотрев на обнаженную Ксению, что стояла в углу опочивальни, велел: «Так, глаз не отводи, смотри. Иди, ложись, на спину, и ноги раздвинь, должна помнить, – как. Он кивнул на огромную, с резными столбиками, кровать.
– Государь, – плечи девушки чуть задрожали. «Пожалуйста, мне больно…».
Дмитрий, холодно улыбаясь, заметил: «Ну, сие, царевна, пройдет, надо потерпеть. Впрочем, – он задумался, – не хочу омрачать ночь перед венчанием на царство, твоими рыданиями.
Марья Петровна, – он почти ласково погладил белокурые волосы, – нам поможет. А я пока полюбуюсь, – он отодвинулся и Мэри, непонимающе, спросила: «Что?».
Дмитрий рывком поднял ее с персидского ковра и толкнул в сторону кровати.
– Государь, – пробормотала Мэри, – я не…
Она почувствовала холодок клинка у шеи, и, встав на колени, опустила голову между разведенными в стороны ногами девушки.
– Вот так, – сказал Дмитрий, садясь в кресло. «Вот так, дорогая моя Марья Петровна».
Он вдруг услышал тихий стон, и заметил, как Ксения, подавшись вперед, прижимает к себе голову женщины.
Мэри почувствовала его дыхание прямо у своего уха: «Очень хорошо, Марья Петровна, – прошелестел голос Дмитрия. «Видите, царевне нравится, да и кому бы, не понравилось».
Он устроился сзади, и Мэри, ощутив его в себе, сдержав слезы, – протянула руку вверх.
Ксения нашла губами ее ладонь и так и не отрывалась – до конца.
Федор высунул голову из светелки и прислушался – предрассветная Москва была тихой, сумрачной, в деревьях, что росли у ручья, едва начали распеваться птицы.
– Южный ветер, как по заказу, – усмехнулся он, и, обернувшись, велел: «Так, собираемся».
– Может, вам-то не стоит, – сумрачно проговорил Шуйский. «Зачем рисковать?».
– А я на Красную площадь не пойду, – расхохотался Воронцов-Вельяминов, – не дурак же я.
Он развернул искусно вычерченный план города, и, окунув перо в чернильницу, поставил на нем точку.
– Вот тут все и сделаем, – улыбнулся Федор, – вы потом, по мосту наплавному, к Троицкой церкви переберетесь, там из Замоскворечья толпа на Красную площадь валить будет, затеряетесь. А я в лодку прыгну и сюда вернусь.
– Просто, Василий Иванович, – мужчина посмотрел на плетеную корзину, что стояла на берегу, у воды, на сложенный в ней холст, – сие, насколько я знаю, не делал еще никто, посмотреть-то хочется, – Федор рассмеялся.
Шуйский взглянул на него и вдруг сказал: «Жалко, Федор Петрович, что вы, вместо того, чтобы строить, или вот такое придумывать, – саблю в руки взяли».
– А что делать? – мужчина вздохнул. «Вот выгоним эту шваль, царя Земский Собор выберет, – я меч деда своего на стену повешу, и за старое примусь, раствор месить буду, и камни таскать».
Воронцов-Вельяминов натянул старый, в прорехах, кафтан, и поскреб в рыжей бороде.
«Обросли мы тут с вами, Василий Иванович, аки святые отцы, а, впрочем, оно и к лучшему, не узнают».
– Ну, – Шуйский тоже стал одеваться, – ваши пятнадцать вершков, Федор Петрович, всей Москве известны, да и весите, вы, должно быть, больше шести пудов».
– Больше, – усмехнувшись, согласился Воронцов-Вельяминов, – эта корзина меня бы не выдержала.
Шуйский перекрестился. «Не приведи Господь, Федор Петрович, в сие человека сажать».
– Это пока, – коротко заметил Федор, и, отдернув занавеску, чуть свистнув, велел появившемуся на пороге мальчишке: «Зови там всех, пора и выходить».
Звонили, звонили колокола кремлевских соборов, звонили колокола Троицкой церкви, и Энни, отложив Евангелие, вздохнув, спросила: «Мама, а мы скоро домой поедем?».
– Очень скоро, – Мэри посмотрела на запруженный людьми двор, и подумала: «Нет, отсюда бежать даже и пытаться не стоит, тем более, сейчас. Фроловские ворота наглухо закрыты, на Конюшенный двор не проберешься, да и двери этого крыла, вон – днем и ночью охраняют. Кинжал, и тот забрали. Надо подождать, пока в монастыре окажемся».
– А в Лондоне красиво? – мечтательно спросила Энни.»Там бабушка, да?».
Мать взяла нежную ладонь дочери и стала загибать пальцы: «Бабушка, дедушка Виллем, тетя Тео, дядя Майкл, дядя Питер и дядя Уильям. Тетя Полли в Риме живет. Еще у тебя кузенов трое и одна кузина, ну и здесь тоже, – дети тети Лизы и дяди Теодора, я тебе о них рассказывала».
– А почему никому нельзя говорить о том, что дядя Теодор – твой брат? – Энни подняла серые глаза. «Господи, – вдруг, горько, подумала Мэри, – как на Роберта похожа. Тоже, вроде и неприметная, а как улыбнется, – красавица».
– Потому, – женщина вздохнула и поцеловала теплый, льняной затылок, – что иначе может быть опасно, милая. Нам и так, – она помолчала, – может быть, отсюда пешком придется выбираться.
– Да хоть чем, – внезапно, ехидно, ответила Энни, – только бы не возвращаться сюда никогда больше. Они папу убили, – мрачно добавила девочка, – я им никогда этого не прощу, вот, Мэри обвела глазами богатые, раззолоченные палаты, и вздрогнула, – низкая дверь приоткрылась.
Ксения, комкая в руках платок, тихонько позвала: «Марья Петровна!».
Мэри опустила за собой засов, и, увидев темные круги под красными от слез глазами, нежно сказала: «Ну не плачьте, Ксения Борисовна, не надо».
– Такой стыд, – девушка засунула в рот кружево, – да простите ли вы меня когда-нибудь, Марья Петровна? Это же грех, какой, что он вас делать заставлял! И я тоже…, – она опустила голову и добавила, едва слышно: «Сколько буду жить, а не отмолю это».
Мэри ласково погладила девушку по щеке, и, улыбнувшись, ответила: «Так, Ксения Борисовна, вы хоть поняли, что по-другому бывает. А потом, как его, – Мэри кивнула головой на двор, – выгонят отсюда, – выйдете из монастыря, найдете того, кто по душе вам, обвенчаетесь, деток родите, и забудете про все это. А хотите – я вас заберу, в Англию, там и жить не в пример спокойней».
Ксения опустилась на выложенный рыбьим зубом сундук и мрачно сказала: «Так раз, надевши иночество, – не скинуть его уже, Марья Петровна. Да и не могу я никуда уехать, пока – девушка жарко покраснела, – жив Федор Петрович, пока он здесь».
Мэри вздохнула и, присев рядом, положив голову девушки себе на плечо, взяв ее руку, проговорила: «Ну, об иночестве – сие уж как вы сами захотите, так и будет, Ксения Борисовна».
– Он ведь опять сегодня придет, – после долгого молчания шепнула девушка. «Так стыдно, что даже в глаза вам смотреть не могу, Марья Петровна».
Мэри взяла девушку за подбородок, и, повернув ее лицо к себе, твердо сказала: «Чтобы я больше этого не слышала, Ксения Борисовна».
Ксения потерлась щекой о стройное плечо, и всхлипнула: «Спасибо!».
– Что это там? – Мэри вдруг поднялась и подошла к окну. «Смотрите, Ксения Борисовна, или птица это? Да нет, не бывает таких птиц, больших-то».
Девушка тоже встала и потрясенно, открыв рот, сказала: «Господи, да никак ты знак послал, с небес!»
Мэри усмехнулась про себя, и подумала: «Ох, Федор, Федор, – один ты такой на свете этом, другого нет».
– Государь, – Дмитрий, стоявший на паперти Архангельского собора, услышал тихий шепот своего секретаря, – посмотрите, что это?
За стенами Кремля были слышен ропот толпы, и Дмитрий уловил в нем чей-то высокий, отчаянный голос: «Знамение! Сие знамение!». Он поднял глаза и похолодел, – над Троицкой церковью, над Кремлем медленно парило что-то невиданное, непонятное, и оттого – еще более страшное. Из него шел дым, а сзади развевался кусок холста с какой-то надписью.
Дмитрий прищурился и, прочитав, побледнев, обернулся к Бучинскому: «Стрелять немедленно!».
Пан Ян непонимающе спросил: «Куда!».
– Туда! – взорвался Дмитрий. На площади кричали: «Самозванец! Самозванец!», и государь, сцепив, зубы, пробормотал: «А еще говорили, что на Москве грамотных нет. Как поглядеть, так все оными стали».
Раздался залп пищалей, холст опал, корзина стала крениться, и на толпу посыпались грамоты. «Их там сотни, – подумал Дмитрий. «Кто читать не умеет, так и тот уже все понял. Я этому Воронцову-Вельяминову сам пальцы отрублю и глаза выколю, попадись он мне только в руки».
– Быстро послать стрельцов к Москве-реке, на Варварку и на Воскресенский мост, – велел государь. «Чтобы ни одного человека не пропустили, всех осматривали. А вы, – повернулся он к Бельскому и Мосальскому, – туда идите, вы этих двоих в лицо знаете. И серебра не жалейте, – добавил он вслед боярам.
– Это просто неприятность, государь, – прошелестел сзади Бучинский. «Как только горожане получат достаточно денег, они сразу же будут молиться за ваше здоровье».
– Да, – кисло отозвался Дмитрий, – вашими устами, пан Ян, только бы мед пить. Пойдемте, – обернулся он к боярам и патриарху, – я не хочу позволять всяким мерзавцам портить светлый день моего венчания на царство. В трапезной уже накрыт пир, так что, – государь улыбнулся, – приглашаю всех к столу.
– Хорошо получилось, – усмехнулся князь Шуйский, надвигая шапку на глаза. «Москва такое любит, надолго запомнит, еще и внукам будут рассказывать. А и, правда, – если б я своими руками угли в корзине не поджигал, и веревки не перерезал – не поверил бы.
– Так, – он оглянулся, – возбужденная толпа валила на Воскресенский мост, что был переброшен над Неглинной рекой, – там стрельцов цепь стоит. И кто это там маленький, с носом кривым? Масальский, не иначе.
– Да, – Шуйский посмотрел на кремлевские башни, – а я ведь хотел к тому человечку сходить, что на Конюшенном дворе обретается. Да уж не сегодня, как я посмотрю, – князь, было, хотел вырваться из людской давки, работая локтями, но понял, что это невозможно. «Хоть бы не узнали, – подумал он холодно. «Кафтан на мне самый бросовый, борода не чесана, кинжал спрятан подальше».
Он отвернул голову. Смотря на зеленую, тихую Неглинку, на белые стены Кремля, князь попытался проскользнуть между двумя стрельцами.
Железные пальцы схватили его за плечо, и сзади раздался голос Масальского:
«Здравствуйте, Василий Иванович. А мы уж вас и обыскались».
Шуйский, стоя со связанными руками, поймал взгляд невидного, замурзанного, босого мальчишки, что пробирался в толпе у самых перил моста, и едва заметно кивнул вниз, в сторону Чертольской улицы. Паренек, наклонив голову, припустил по берегу Неглинки к Москве-реке.
Государь Дмитрий Иванович посмотрел на женщин, что стояли перед ним, и, сложив длинные пальцы, усмехнулся про себя: «Эту Марью Петровну я бы, конечно, при себе оставил, не чета, царевне Ксении, та только и знает, что рыдать, да на колени бросаться. А, эта, – он окинул взглядом маленькую, женщину, – этой я бы еще потешился, конечно. Да нельзя, нельзя, и так уже вон, Мнишек мне отписал, – что это я при себе Ксению держу, и не пора ли ей постригаться».
– Завтра утром отвезут вас в Новодевичий монастырь, Ксения Борисовна, – сухо сказал государь. «Там примете святые обеты, как и просили меня, оттуда и в обитель поедете».
– Спасибо, – голос девушки был едва слышным, шелестящим. «Буду молиться за ваше здравие и благополучие вашего царствования».
Дмитрий Иванович погладил темную бородку, и, вздернув бровь, поднялся, подойдя к Марье Петровне. Та стояла, опустив ресницы на лазоревые глаза, маленькая, девичья грудь едва вздымалась под шелком опашеня. Дмитрий наклонился, и, вдохнув запах трав, шепнул:
«Тако же и вас, Марья Петровна, постригут, а дочь ваша – в послушницах будет».
– Я не православная, государь, – розовые, тонкие губы, чуть улыбнулись. «Лютеранка, как ваш секретарь, пан Ян Бучинский».
– Сие, – легко ответил Дмитрий, – вовсе не препятствие, Марья Петровна, тако же и патриарх Игнатий мне сказал».
– Ах, вот как, – она все продолжала усмехаться, – углом рта, и Дмитрий, не отнимая губ от ее уха, четко сказал: «А я к вам на богомолье приезжать буду, Марья Петровна. Да и дочка ваша скоро вырастет, – он чуть не рассмеялся.
Марья Петровна, так и не поворачиваясь к царю, глядя в темные глаза Ксении, спокойно спросила: «А ежели я не захочу постригаться?».
