Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Внутри, на Конюшенном дворе, царила суматоха – царские сундуки грузили второпях, кое-как, Семен Никитич Годунов, с плетью за поясом, сорванным голосом кричал: «Выносите все, ничего им не оставляйте».
– В Лавру вы не уедете, – тряхнув его за плечо, сказал Федор.
– Там, – он показал себе через плечо, – все улицы народом запружены, возки остановят, всех вытащат, и на части разорвут. Бросьте вы все это, – он показал на валяющийся в луже отрез бархата, – выводите царя и семью, и везите их в усадьбу Годуновых. Запритесь там, эти, – он кивнул в сторону Красной площади, – первым делом к винным погребам бросятся, может, спьяну и не станут искать вас.
Годунов кивнул и тихо спросил: «А вы куда, Федор Петрович?».
– У меня тут дело одно осталось, – он помолчал, – а потом посмотрим. Сами понимаете, Семен Никитич, не с руки мне сейчас по Москве-то гулять, уж больно заметен я. Как успокоится все, попробуйте их в Лавру отправить, может, ночью и удастся.
Зятя он нашел в оружейной, – сэр Роберт проверял пищали.
– Возьми себе одну, – обернулся мужчина.
Федор взвесил на руке красивый пистолет немецкой работы, и, сунув его за пояс, спросил:
«Как царь?».
– Бельский на него наседает, чтобы гонцов от Боярской думы в Тулу отправить, – сэр Роберт внезапно выругался. «Как будто это что-то изменит».
Низенькая дверь отворилась, и леди Мэри, тяжело дыша, сказала: «Там уже ворота Фроловской башни трещат, выезжать отсюда надо».
Федор наклонился и поцеловал сестру в лоб. «Вы вот, что, – сказал он, – если все же удастся уехать, сидите в Лавре, а еще лучше – в Ярославль их отвезите».
Мэри перекрестила его и спросила: «Ты Шуйского искать будешь?».
Брат усмехнулся. «Хоть и его невеста во время оно ко мне сбежала, однако князь Василий Иванович человек умный, зла на меня держать не стал. Да и воевал он хорошо. Ладно, – он высунулся в окно оружейной, – и правда, они сейчас уже во дворце будут, вон, на Троицкой церкви все колокола звонят.
Энни, – в простом, невидном сарафане, – ждала родителей в коридоре. Федор погладил племянницу по белокурым косам, и сказал: «Ты не бойся ничего, милая».
Девочка серьезно кивнула и ушла вниз, во двор, – держась за руку матери.
– Все, – Федор подтолкнул сэра Роберта, – на Воздвиженку не ходи, да и от нее, сегодня, наверное, и не останется ничего. Тот кабак у ручья, на Чертольской улице, – помнишь?
Целовальник будет знать, – где я.
Зять кивнул, и вдруг, перекрестив Федора, сказал: «Храни тебя Господь».
Воронцов-Вельяминов прислушался: «Вон, стрельцы уже и оружие бросили, ворота им открыли. Быстро, чтобы духу вашего здесь не было!»
Зять сбежал по узкой каменной лестнице, а Федор, оглядев стены, выбрав себе еще и кинжал, – посмотрел во двор. Возков уже не было, только сундуки громоздились у стен дворца, и откуда-то из-за кремлевской стены доносилось лошадиное ржание.
Федор немного подождал, – на Красной площади все били в набат, а потом, выскользнув из ворот, пошел к Москве-реке.
– Да, – Болотников потянулся за флягой с водкой, – хорошо Москва погуляла, вон, трупы до сих пор на Красной площади валяются.
Кнзяь Масальский-Рубец вытер жирные губы и отрезал себе еще кусок поросенка.
– Еще не конец, – сказал он хмуро, пережевывая мясо, – как бы эти, – он выматерился, – в Лавру не сбежали. С Богданом Яковлевичем Бельским я встречался, – он выплюнул на стол хрящ, – посольство Воротынского государь к руке не допустил, поздно приехали, – кривые зубы Рубца выпятились в усмешке. «Сейчас там, в Туле, Мстиславский со вторым посольством, присягать государю будет. В общем, кончать с этой сучкой надо, Димитрий Иоаннович уже и на Москву хочет двинуться».
– Ну да, – Болотников рыгнул, – вон уже, и Борькино тело из Архангельского собора вынесли, лежит там, на булыжнике, кто ни пройдет мимо – плюнуть не преминет.
– Государь велел потом его, с отродьем, на кладбище при Варсонофьевском монастыре зарыть, – Рубец тоже выпил водки. «Ну, там самоубийц хоронят, и тех, кого на улице нашли».
– Самое им там место, – отозвался Болотников, – мы же народу скажем, что семья его ядом себя опоила, как раз и похоронят без отпевания.
– А что Воронцов-Вельяминов? – внезапно спросил Рубец. «Сам знаешь, государь его голову на помосте у Троицкой церкви видеть хочет».
– Пропал, как сквозь землю провалился, – Болотников выматерился. «В усадьбе городской нет его, там хоть шаром покати, все, сука, вывез, ну и с того времени, как Пушкин с Плещеевым грамоту читали, не видел его никто».
– Ты вот что, – Рубец потрещал толстыми пальцами, – государь Ксению эту велел не трогать, сам знаешь.
Болотников усмехнулся. «Да уж не трону, князь, разве ж я супротив желаний государя идти буду?».
– Это хорошо, – медленно сказал Рубец. «Потом сюда, на усадьбу мою, ее привезем – пусть государя ждет, а он уж решит, что с ней делать. Ну а бабы, кои при ней, – про тех Димитрий Иоаннович ничего не говорил, то забота наша».
Болотников погладил черную бороду и, помолчав, проговорил: «Не нравится мне, Василий Иванович, что Воронцов-Вельяминов этот сбежал, ох как не нравится. Я еще в Самборе думал – непростой он человек».
– Ничего, – Рубец поднялся, – на колу они все орут одинаково, Иван Исаевич, – что простые, что непростые.
Князь ушел, а Болотников, оглядев грязный, в объедках стол, достав кинжал, попробовал его на ногте и тихо сказал: «Ну, сие дело не мое, коли пока пани Марина сюда приедет, он и голову свою сложит. Только перед этим он мне расскажет кое-что, конечно».
Царь Федор Борисович принял от Богдана Бельского запечатанную грамоту, и, быстро просмотрев ее, вздернув черноволосую голову, сказал: «В монахи я постригаться не собираюсь, так пусть ему, – юноша мотнул головой куда-то на юг, – и передадут».
Сэр Роберт, что стоял у окна усадьбы Годуновых, внезапно вспомнил изящный, четкий почерк тещи: «Что Бельский и Годунов царя Ивана убили – в этом, дорогой мой зять, сомнений нет. Борис Федорович меня ведь в Углич не только за тем отправил, чтобы потом, если нужда придет, в смерти царевича обвинить, но и потому, что боялся – выпусти он меня с Москвы, расскажу я, что на самом-то деле с Иваном случилось».
Он потом бросил письмо в камин их гостиной, еще там, в Копенгагене, и, подождав, пока бумага не рассыплется в черные, легкие хлопья, – поворошил их кочергой.
Роберт посмотрел на юношу, – тот стоял, выпрямившись, в парчовом, богатом кафтане и на его белых щеках горели красные пятна.
– Совсем мальчик, – вдруг, горько подумал Роберт. «Как это он сказал, когда с похорон отца вернулся: «Я ведь и не думал, Роман Михайлович, что так быстро придется царский венец надевать. Справлюсь ли, один Господь ведает».
Роберт искоса посмотрел на обрюзгшее, тяжелое лицо Бельского, и, разозлившись, сказал себе: «То отец, а то сын. Федор не виноват, что Борис Годунов по трупам на ступени трона взобрался».
Когда Богдан Яковлевич ушел, Роберт тихо сказал: «Ваше величество, давайте я вас сегодня ночью из Москвы вывезу. Правда, коли вы, законный царь, в Ярославле окажетесь, там легче будет народное ополчение собирать, чтобы самозванца отсюда выбить. Помните же, рассказывал я вам – так многие монархи делали, стыдного в этом нет ничего».
Федор вздохнул, и, перекрестившись, сказал: «Пойду к матушке и Ксении, велю им складываться, а вы, Роман Михайлович, найдите дядю моего – пусть возок готовят, самый невидный».
– Хорошо, – подумал сэр Роберт, проводив глазами царя, – вроде тихо на улицах, народ не проспался еще. Нам бы до Лавры доехать, там все легче будет.
Он прошел к себе в комнаты – Энни сидела у окна, грустно глядя на улицу. «Батюшка! – обрадовалась девочка, – а мама с ее высочеством и матерью царя, читает им. А когда нам на улицу можно будет выйти, а то скучно тут, – девочка потерлась головой о руку отца.
– Да мы сегодня ночью и уедем, милая, – улыбнулся сэр Роберт. «Ты вот что, пока матушка занята – сложи вещи – много не бери, только самое простое».
Энни кивнула и серьезно сказала: «У меня кинжал есть, его величество мне подарил, как еще в Кремле были. Смотри, – она порылась в своем сундучке, и показала отцу маленький дамасский клинок.
– Ну, его тоже уложи, – велел сэр Роберт, и, присев, глядя в серые глаза, сказал: «Мне сейчас надо уйти, милая, но я вернусь, скоро».
– Обещаешь? – Энни вдруг обняла его за шею, – сильно.
– Обещаю, – ответил сэр Роберт.
Выйдя из усадьбы Годуновых, он мимолетно подумал: «Может, стоило бы Энни отправить?
Нет, нет, она Москву плохо знает, заблудилась бы еще. Да я и быстро, вниз по ручью и обратно».
Зеленоватые, томные сумерки царили над городом, звонили колокола церквей, и Роберт, пробираясь по чуть подгнившим мосткам, что были положены вдоль ручья, подумал:
«Хорошо на Москве. Ну, дай Бог, и успокоится все вскоре. Хотя, – он невольно вздохнул, – сколько у нас там Йорки с Ланкастерами враждовали? Долго. Даже предку моему кто-то из них голову отрубил, уж и не вспомню сейчас – кто».
Он усмехнулся, и, увидел ниже по течению ручья кабак – деревянная, изящная галерея была переброшена с одного берега на другой, и Роберт, остановившись на мгновение, полюбовался ей.
– Ох, Теодор, Теодор, – пробормотал он, – так вот что ты прошлой осенью строил, еще шутил, что, мол, отвык топор в руках держать.
Целовальник, – низенький, с чуть заметной сединой, дремал за стойкой. Роберт с порога заметил, что один глаз у мужчины приоткрыт.
– До Немецкой слободы путь неблизкий, – заметил целовальник, так и не открывая второй глаз, – да и опасно нынче на улице.
– Ничего, – ответил Роберт, – с пищалью и саблей не страшно, мил человек.
– Никифор Григорьевич меня зовут, – буркнул целовальник, и, не спрашивая, налил Роберту стакан водки. «Он мне вас описывал, боярин, вы пейте, я его позову».
Федор приоткрыл пестрядинную занавеску, и, кивнув головой наверх, велел: «Пойдем».
Маленькое окошко выходило прямо на ручей, и Воронцов-Вельяминов улыбнулся: «Если тут кто-то появится, легко выпрыгнуть будет. Да и Москву я всю еще мальчишкой обегал, уйду от них. Что там у вас?».
Выслушав зятя, Федор удобно устроился на лавке и задумался.
– Хорошо, – наконец сказал он. «Ты вот что, – Марью Григорьевну и Ксению в Ярославль не тащи, в Лавре оставь. Я, как Шуйского дождусь, сам их оттуда заберу, и на Волгу привезу. Ну и начинайте там, – мужчина махнул рукой на улицу, – народ поднимать, чтобы к следующему лету мы этих мерзавцев уже выбили отсюда».
Роберт внимательно посмотрел на зятя, и заметил, что тот чуть покраснел.
– А Шуйский где? – спросил он.
– Под Тулой, с отрядом своим бродит, – Федор выпил. «Братья его, сам знаешь, самозванцу присягнули. Ну, ничего, я к нему надежного человека отправил, скоро князь тут будет, попробуем город-то растревожить – авось и получится».
– Ты вот что, – Федор помолчал, и протянул зятю сложенную грамоту, – Ксении Борисовне передай сие, в тайности. Я тут о Лавре ее предупреждаю, чтобы не сомневались они, не боялись. Ну, с Богом, езжайте, – мужчины обнялись и Роберт ушел.
Федор высунулся в окно, и посмотрел на золотистый закат. На соборе Зачатия святой Анны бил колокол – гулко, размеренно. Опускаясь на широкую, чуть затрещавшую под его тяжестью лавку, он смешливо подумал:
– Ксению бы сюда, под бок. Забрать бы ее с усадьбы, прямо сейчас, хоть бы одну ночь вместе побыли. А потом что? Я тут головой рискую, незачем ее во все это тащить. Пусть в Лавре сидит, успею ее своей сделать, – он привалился головой к бревенчатой стене и выругался сквозь зубы. «И угораздило же тебя, Федор Петрович, на старости лет, а?».
Он заставил себя не вспоминать Ксению и, потянувшись за чернильницей и пером, стал писать. Закончив, он перечитал, и сказал: «Неплохо получилось. Коротко и ясно. Сейчас сядем с Никифором Григорьевичем, хоша с пять десятков перебелим, и пусть мальчишки его до рассвета по округе разбросают. Не одному пану царевичу, – Федор выматерился, – подметные письма составлять».
Он плеснул в лицо водой, пригладил рыжие кудри, и, натянув кафтан, – спустился вниз.
– Жив, значит, Федор Петрович? – тихо спросила Ксения, стоя на крыльце усадьбы Годуновых. «Вы же к нему ходили, да?»
– Жив, и здоров, – Роберт рассмеялся, – однако же, не след, ваше высочество, о сем говорить кому-то. Ну, да и не скажете вы. Вот, он вам насчет Лавры пишет, потом сожгите, пожалуйста».
Ксения Годунова приняла грамоту и, поклонившись, сказала: «Мы уж и собрались, Роман Михайлович, дядя велел лошадей закладывать».
– Хорошо, – улыбнулся Роберт, и, посмотрев на ночное небо, подумал: «Опять тихо как вокруг, не нравится мне это. Господи, только бы до Лавры доехать без неприятностей».
Он ушел, а Ксения, взбежав к себе в светелку, наложив на дверь засов, при свете единой свечи развернула записку. Девушка вдруг прижала ладонь к сарафану – сердце бешено колотилось, она едва дышала.
– Милая моя Ксения! – прочла она, и вдруг, почувствовала, как по ее щекам текут слезы.
«Милая моя Ксения!», – повторила девушка, и пробормотала: «Господи, да за что мне счастье такое!».
«Езжай с матушкой в Лавру и ничего не бойся. Как я дела на Москве закончу, я вас оттуда заберу, и отправимся в Ярославль. Что потом случится, – один Господь ведает, – тут перо остановилось, – но помни, – продолжил он, – мне без тебя – не жить. Как разобьем самозванца, так и будем думать, что дальше делать, а пока – жди меня, я за тобой вернусь.
Вечно твой, Федор».
«Мне без тебя не жить, – прошептала Ксения и, перекрестившись, сказала: «Спасибо тебе, Господи».
Она, было, хотела спрятать грамоту в шелковый мешочек, что висел рядом с нательным крестом, но потом строго одернула себя: «Нельзя! А если в чужие руки попадет? Не след никому знать, что он на Москве остался».
Девушка поднесла бумагу к свече, и, растоптав серые хлопья по полу, – быстро сбежала вниз.
Рубец свесил голову с крыши дома, что стоял напротив усадьбы Годуновых, и, оглядевшись, сказал Болотникову:
– Все же молодец ты, что юродивого в этой церковке напротив, посадил. Да я и сам слышу – у них там коней закладывают. Давайте уже, к воротам, что ли, как раз они их откроют – мы и зайдем. И помни – Годуновых только руками душить, а с остальными, – князь рассмеялся, – что хотите, то и делайте.
– Сделаем, – сказал себе Болотников, спускаясь по веревке с крыши, – и я еще Рахмана-эфенди поспрашиваю, куда он ходил по вечерней прохладе.
Ворота распахнули изнутри, и несколько десятков вооруженных человек обступили два невидных возка.
– Мама, – тихо спросила Энни, увидев, как распрягают их лошадей, – что это за люди?
Леди Мэри искоса взглянула на двор и, бросив один взгляд в сторону Ксении, на бледное, с расширившимися глазами лицо, спокойно сказала: «Я тут, рядом, ваше высочество».
Женщина увидела, как дочь тянется за своим сундучком и велела: «Достань кинжал, Аннушка, но спрячь его, и никому не показывай».
На дворе трещали факелы, и было тихо, – так тихо, что слышно было, как хрипит от боли кто-то из раненых холопов Годуновых.
– Это князь Масальский, – Ксения на мгновение взглянула в окошко. «Тот, что в прошлом году самозванцу Путивль сдал. Марья Петровна, что же с нами будет-то? – темные глаза Ксении набухли слезами и девушка подумала: «А Федор? Даже если сбежать удастся, где его искать теперь? Роман Михайлович ведь не сказал мне, где они виделись».
Леди Мэри достала изящный, по женской руке сделанный пистолет, и, проверив порох, тихо ответила: «Что будет, о том, ваше высочество, один Господь ведает, но я нас защитить сумею».
Масальский рывком открыл дверь возка и грубо велел: «А ну вылезайте!». Во втором возке было тихо, и он приказал: «Окружите его, и никому не давайте выходить».
– Пропустите законного царя московского – высоким, ломким голосом сказал Федор Борисович. «Пропустите, и я вам сохраню жизнь».
Рубец выругался и ответил: «Всякое отродье Борькино еще указывать нам будет». Марья Григорьевна только часто, с перерывами, глубоко дышала. Роберт, что сидел в глубине, бросил один взгляд на двор и подумал: «Плохо дело, их тут два десятка, по меньшей мере, с оружием. Да, боятся они пожилой женщины, подростка и девушки, как я посмотрю. Ну, может, и прорвемся».
Он наклонился к Семену Годунову и неслышно шепнул ему: «Стреляйте, Семен Никитич».
Энни услышала звуки выстрелов и крикнула: «Там папа! Матушка, там же папа!». Девочка попыталась выбраться из возка, но дверь была наглухо закрыта – снаружи. Энни заколотила в нее кулачками: «Выпустите нас!».
– Марья Петровна, – тихо, как во сне, сказала Ксения. «Смотрите».
Огромные факелы шипели, трещали, и леди Мэри увидела, как выволакивают из возка царицу и ее сына.
– Кончайте с ними! – зло велел Рубец, зажимая руку, из которой лилась кровь – черная, тягучая.
– Матушка! – сорванным голосом крикнула Ксения. Марья Григорьевна прижала к себе сына, и, выпрямившись, сказала: «Стреляйте уже, что вы тянете-то».
Один из нападающих, было, хотел сбить ее с ног, но, покачнувшись, упал – пуля вонзилась ему прямо в глаз.
– А ну уберите руки, – раздался холодный голос и сэр Роберт, вытирая рукавом кафтана, кровь с лица, – вышел из возка, поддерживая одной рукой раненого Семена Годунова.
– Взять их! – велел Масальский, но высокий, чернобородый мужчина, чуть усмехнувшись, остановил его: «Нет, князь, с этим, – он кивнул на сэра Роберта, – я сам разберусь».
Роберт осторожно опустил стонущего Годунова на землю, и, выпрямившись, сказал: «Вот, значит, где встретились, Иван».
– Встретились, Рахман-эфенди, – кивнул Болотников и тут же зашипел от боли, едва отклонившись от удара сабли – одним быстрым, незаметным движением сэр Роберт рассек ему плечо.
– Взять, – повторил Масальский, и Роберт успел еще подумать: «Черт, ну если бы на день раньше мы уехали. Только бы девочки этого не видели, не надо им на такое смотреть».
Он сунул за пояс пустой, бесполезный пистолет, и вынул саблю.
Трое оторвали Марью Григорьевну от Федора, и, поставив женщину на колени, навалившись сзади, – задушили. Юноша услышал предсмертный хрип матери, и, достав оружие, обернувшись, глядя на мертвое, с выпученными глазами лицо – поднял клинок.
Ксения, не отрываясь, смотрела в окно возка. Мэри прижала к себе Энни, и, стерев с ее лица слезы, тихо сказала: «Не надо, доченька, не бойся, пожалуйста».
Масальский зло ударил ногой израненный труп царя, и, выматерившись, сплюнул ему в лицо: «Ладно, оденем, не видно будет. Поехали, и так тут слишком долго проболтались. В тот возок трупы киньте, к бабам».
Болотников посмотрел на сэра Роберта, и, наклонившись к избитому лицу, тихо проговорил:
«А мы с вами, Рахман-эфенди, потолкуем еще, на усадьбе у князя».
Рассеченные, окровавленные губы чуть улыбнулись, и Болотников услышал шепот: «Гори в аду, Иван».
Он от души хлестнул мужчину по щеке, и тот потерял сознание.
Дверь возка открылась, и Мэри, наведя на нее пистолет, твердо сказала: «Не смейте нас трогать».
– Не тронем, – ухмыльнулся Масальский, и, махнув рукой, велел: «Сюда их кидайте».
Ксения увидела труп матери – со сломанной шеей, в окровавленном, промокшем от мочи сарафане, и, засунув пальцы в рот, раскачиваясь, завыла – громко. «Не надо, не надо, ваше высочество, – Мэри прижала ее голову к своей груди, – не надо, прошу вас».
Энни подобрала ноги, глядя огромными, серыми глазами на изрубленное саблей тело царя.
«Мама, – спросила девочка тихо, – а где папа?».
– Не знаю, милая, – неслышно ответила леди Мэри.
Девочка проснулась рано утром и огляделась – мать, и ее высочество еще спали, измученно вздрагивая. Комната была маленькой, голой – одни стены да две широкие лавки. Энни посмотрела на дверь и вспомнила, как ночью князь Масальский, запирая ее на висячий замок, опуская засов, сказал: «Тут безопасно, – издевательски добавив: «Царевна».
Небольшое окошко, – светелка была на первом, высоком этаже, – выходило во двор. Энни приоткрыла ставни и отшатнулась – прямо перед ней было мертвое, покрытое засохшей кровью лицо отца. На месте одного глаза была черная, обожженная, тягучая масса, горло было перерезано – от уха до уха и Энни заметила деревянное острие кола, которое было видно в уже покрытой мухами ране.
Ворона села ему на голову, и, примерившись, погрузив клюв в глазницу, вырвав оставшийся глаз, хлопая крыльями – стала расклевывать щеку.
Энни почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица, и тихо, едва слышно, позвала:
«Мама!».
Леди Мэри, сразу же оказавшись рядом, спрятала голову дочери у себя в руках, и, слушая ее сдавленные рыдания, сухими глазами глядя на Роберта – молчала. Стаи птиц, каркая, кружились над уставленным колами двором усадьбы.
Князь Шуйский, в запыленном, испачканном, простом армяке, наклонив голову, шагнул в крохотную светелку.
– Смотри-ка, – подумал Федор, – хоть ему и на шестой десяток, а седины нет почти. Хотя лицо, конечно, – краше в гроб кладут.
Василий Иванович, не здороваясь, присел на лавку и налил себе водки.
– Пироги свежие, – вздохнул Воронцов-Вельяминов, – с рыбой, ешьте. Что там? – он кивнул головой в сторону улицы.
Шуйский выпил, и, закрыв глаза, тяжело прислонившись к стене, вдохнул прохладный, рассветный воздух, что поднимался от ручья.
– Там, Федор Петрович, – наконец, ответил он, – самозванец уже в селе Коломенском. Шатры раскинул, пиры устраивает, ну, и, конечно, хлеб-соль ему несут, кто в Тулу не успел приехать. Бориса Федоровича с семьей вчера на кладбище при Варсонофьевском монастыре зарыли – ночью, тайно.
Князь внезапно улыбнулся и продолжил: «А подметные письма ваши народ читает, вон, по Красной площади пройдите, из рук в руки их передают. Что с людьми у нас?»
– Есть кое-кто, – Федор усмехнулся. «Уж не обессудьте, Василий Иванович, не все бояре-то, сами помните, чем я во время оно занимался. Ну, остались у меня знакомства кое-какие».
– Да все равно, – Шуйский отломил половину пирога, и, прожевав, сказал:
– У вас, в подмосковной усадьбе, все тихо. Коней мы там оставили, дальше пешком шли, вряд ли, – он смешливо показал на свое заросшее бородой до глаз лицо, – меня бы узнал кто-нибудь. А вот вам, – он окинул взглядом Воронцова-Вельяминова, – на улицу не след выходить, больно вы человек заметный.
– Масальский за вдовствующей государыней Марией Федоровной поехал, говорят – тихо проговорил Федор.
– Да она совсем помешалась, – махнул рукой Шуйский, – ей вас покажи, – она вас своим сыном признает. А что это за колы у Троицкой церкви стоят, с трупами?
Федор вспомнил исклеванное птицами до костей лицо зятя, – он пришел на Красную площадь перед рассветом, когда Москва еще спала, и потом, найдя какую-то захолустную церквушку, поставив свечку, долго стоял на коленях перед образом Спаса, – и, чуть дернув щекой, ответил: «То люди, что с царем Федором Борисовичем погибли, защищая его. А Семен Никитич Годунов, говорят, в Разбойном приказе умер, пытали его, раненого».
Шуйский помолчал и спросил: «Ксения Борисовна где?».
– С той ночи пропала, – почти неслышно ответил Федор, и, вздохнув, чуть не добавил: «Тако же и сестра моя, и племянница».
Князь потрещал грязными, с обломанными ногтями, пальцами, и вдруг сказал: «Лучше бы ей постричься было, как этот, брат короля датского, жених ее, умер».
Федор вдруг отодвинул бутылку с водкой и жестко сказал:
– Вот что, Василий Иванович. О том, кто на престол царей московских сядет, мы начнем думать, опосля того, как голова самозванца с плахи покатится. А пока – Ксения Борисовна, коли жива она, дай Бог ей здоровья, – мужчина перекрестился, – законная наследница трона.
– Сами помните, – Воронцов-Вельяминов усмехнулся, – как вы Борису Федоровичу помогали державой завладеть, а царевна Ксения – дочь его, не кто-нибудь.
Шуйский побагровел.
– Было б у вас больше ума, – вздохнул Федор, – ничего бы этого не было. А что Борису Федоровичу царствовать хотелось – так посмотрите, чем все это закончилось – колами у церкви Троицкой, и страной, которую сейчас всякое отрепье разворовывать будет. Так что пока руки к Москве не протягивайте, не надо, мой вам совет.
Князь, было, хотел что-то ответить, но сдержался.
– Помыться можно тут? – мрачно спросил Шуйский. «А то мы вторую неделю в канавах ночуем, хорошо еще, что лето на дворе».
– Мойтесь, – Федор показал на занавеску, что разделяла светелки, – у Никифора Григорьевича одежда есть, он краденое скупает. Если вам девка потребуется, скажите ему, на ночь пришлет кого-нибудь. И приходите, – Федор прислушался к звону соборных колоколов, – опосля заутрени народ начнет собираться, говорить с ними будем.
Когда Шуйский ушел, Федор отворил дверь и тихонько свистнул.
– Что у Масальского на усадьбе? – спросил он парнишку, – грязного, чумазого, что взбежал по лестнице. «Никто не выходил?».
– С тех пор, как сам уехал, – шепелявя, ответил мальчик, – все тихо. Там этот, толстый, ну, с бородой русой.
– Голицын, – пробормотал Федор. «А с черной бородой, тоже высокий, – поинтересовался он.
«Ну, я тебе описывал его?».
– Того не видел, – развел руками мальчик.
– Ну, возвращайся туда, следи, – велел Федор, и, протянув мальцу медную денежку, – отпустил его.
Он высунулся в раскрытые ставни и посмотрел на быстро бегущий к Москве-реке ручей.
– Куда ж ты, сука, делся? – прошептал Федор. «И Марья с Ксенией – неужели Масальский их с собой увез, туда, на Шексну, вдовствующая государыня там была вроде, в Горицком монастыре? Ладно, – он задумался, – сначала пан царевич, – а потом все остальное.
Князь Голицын брезгливо повертел в руках грамотцу и прочел: «Сие не царь Димитрий Иоаннович, а самозванец, который хочет православную веру истребить и церкви разрушить».
– Ну-ну, – протянул Василий Голицын, и вдруг взорвался: «Что эти, грамоты, с неба падают на Красную площадь и на Китай-город! Государь завтра в Москву въезжает, под звон колокольный, со свитой боярской, духовенство его во вратах Кремля с образами ждет, и тут это – Голицын щелчком перебросил грамоту Болотникову. «Где он? И Шуйский где, как пропал из-под Тулы, так и не видели его!».
– Этого тоже никто не видел, – мрачно сказал Болотников, потирая обросшее, бородой, усталое лицо. Он посмотрел в серые глаза Голицына и вдруг вспомнил ту ночь, в подполе на усадьбе у князя Масальского.
«Я же ему тогда сказал, – один глаз тебе выжег, и второй выжгу, – где пан Теодор? Я же видел вас двоих вместе, ночью, как ты с усадьбы его выходил. Где он? Ничего не сказал, только, когда я горло ему перерезал уже, прохрипел: «Мэри…». Жена это его, да, и девка там еще у них была, дочь, велели к приезду государя их в Кремль доставить, тайно, вместе с Ксенией».
Болотников встряхнул головой и твердо продолжил: «Найдем мы его, князь Василий, человек-то он видный, сами знаете, не пропустить. И Шуйского тако же, рядом на плахе лежать будут».
– Ну-ну, – процедил Голицын и поднялся. Болотников продолжал сидеть.
– А ну встань! – велел князь.
– Еще чего! – отозвался Болотников и его карие глаза, заиграли злыми искрами. «Я не как некоторые, – усмехнулся мужчина, – я государю еще там, в Польше поверил, и помог ему поболе, чем те, что потом в Тулу прибежали – на верность присягать.
Голицын сцепил, зубы и грубо сказал: «Баб этих сегодня ночью, куда надо отправь, и тихо, чтобы не видел никто».
– Да уж понял, – лениво ответил Болотников, ковыряясь во рту.
Мэри присела на лавку и пристроила голову дочери у себя на коленях. Энни лежала, сжимая в детских, нежных пальчиках кинжал.
– Мама, – девочка подняла запухшие от слез, красные глаза, – а папу похоронили? Я хочу к нему на могилу сходить, можно? Где она?
– Не сейчас, доченька, – Мэри поцеловала льняные локоны. «Ты же видишь – женщина показала на запертую дверь, – нам не выйти отсюда, и пистолет у меня забрали».
– Почему ты его отдала? – горько спросила Энни. «Ты же смелая, взяла бы и убила их».
Лазоревые глаза матери помрачнели.
– Потому, доченька, что нельзя мне сейчас рисковать, – Мэри помолчала. «У меня ты на руках, ее высочество, – она показала на Ксению, что лежала на лавке напротив, отвернувшись к стене, – нельзя мне умирать, милая. Раз папы больше нет, то я теперь за все отвечаю.
Мэри подумала: «И священника нашего не увидеть больше. Я этого Рубца, как не уехал он, – попросила, а он мне только в лицо рассмеялся, и дверь захлопнул. И Федор где – один Господь ведает. Лиза на Волге, все легче, когда сбежим, можно будет туда пробраться.
Пойдем нищенками, на нас никто и не посмотрит».
Дочь задремала, – быстро, чуть посапывая, а Мэри все укачивала ее, пока не услышала тихий голос: «Марья Петровна?».
– Вы поспите еще, Ксения Борисовна, – устало попросила женщина. «Все равно тут, – она обвела глазами пустую, с одним деревянным ведром, и кучами соломы у стен, горницу, – делать нечего».
Девушка повернулась к ней и, подперев темноволосую голову рукой, сказала: «Мне так жаль, так жаль, что вы мужа своего потеряли, Марья Петровна. Простите, пожалуйста».
– Ну что вы, – Мэри осторожно опустила голову дочери на грязную подушку. Она присела рядом с царевной, и вздохнула. «Что сердце у меня по нему болит – так, сколько буду жить, рана эта не закроется».
– Я знаю, – после долгого молчания проговорила Ксения, – что они у него выведать хотели.
Он же тем вечером к Федору Петровичу ходил, ну, Воронцову-Вельяминову, видели вы его, наверное. Ну, они у него, должно быть, и спрашивали – где встречались. Они ведь Федора Петровича боятся, батюшка, как жив был еще, рассказывал – когда самозванца под Добрыничами разбили, Федор Петрович там целые деревни сжигал».
Мэри посмотрела на румянец, что заиграл на щеках девушки, и, взяв ее руку, спросила: «Это о нем вы мне говорили, тогда, в Кремле?»
Ксения кивнула и страстно сказала: «Он мне грамотцу прислал, ну, тогда еще, написал, что ему жизни без меня нет. И все равно, – девушка закусила губу, – пусть, женат он, я знаю, мне бы хоть как, но быть с ним».
Марья погладила длинные пальцы и вздрогнула – засов на двери заскрипел, и Болотников, встав на пороге, велел: «Выходите, в другое место повезем вас, удобнее оного».
Мужчина все улыбался и Ксения робко спросила: «Куда?».
– Увидите, царевна, – Болотников широко распахнул дверь, и, опираясь о косяк, засунув руки в карманы, – рассмеялся.
Федор потянулся за буханкой хлеба, и, отрезав кинжалом толстый ломоть, угрюмо сказал:
«Слышали же сами, Василий Иванович – каких-то монахов из Чудова монастыря Голицын велел в подвале Тайного приказа удавить».
– Чтобы не раскрыли самозванца-то, – Шуйский вытер пальцы о ручник, и, посмотрев на Федора, вздохнул: «На Волгу нам надо, боярин. Вон, – он кивнул на улицу, – я сегодня на Красной площади был. Богдан Бельский на Лобное место взобрался, и слеза его пробила, суку.
