Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Девушка покраснела, и, устроившись на краю лавки, отщипнула кусочек хлеба. «Щи я сами варила, – вдруг сказала она, – они с того дня настоялись, вкусные должны быть».
– Очень, – ласково улыбнулся Джон. «Очень вкусные».
Дуня глубоко, прерывисто вздохнула, и, сказала, крутя в руках ложку: «Шатров там много, как бы ни сотня. Все на конях, с оружием, телеги – тако же есть, и даже пушки на оных».
– Пушки-то где они взяли? – удивился Джон.
– Сие дело нетрудное, – хохотнул Федор, – у нас главное – чтобы золото было, за оное тебе и Царь-Пушку с Красной площади выкатят, и хоша весь Пушечный двор на руках вынесут, главное – плати.
– Ну вот, – Дуня покраснела еще пуще, – а на Москву они не пойдут. Ну, говорили так. У них там пьяных много, а сам Болотников – его третий день никто не видел, вроде тут он, в городе, – она махнула рукой в сторону улицы, и добавила: «Они сказали – нам все равно, кто царем будет, мы как на Дону гуляли, так и здесь погуляем».
– Да, – вздохнул Федор, – ну ладно, спасибо тебе, беги, хоть поспи, рано ж поднялась сегодня, а с этой свадьбой тут отбоя от посетителей нет.
Дуня зарделась и, что– то пробормотав, – вышла.
– В городе, – Воронцов-Вельяминов задумался, – тут такой город, что в нем годами прятаться можно – и не найдет никто. Хоша бы на меня посмотри. Мало ли мужиков высоких, черноволосых, с бородами – каждый второй. А что гулять они собрались – так это мы не позволим, конечно».
Он повернулся к Джону и спросил, изумленно: «Да ты слушаешь меня, или нет?».
– А? – отозвался мужчина. «Слушаю, слушаю. Ты сказал, что вы им гулять не позволите».
Федор помолчал и улыбнувшись, предложил: «Хочешь, я с Никифором Григорьевичем договорюсь, он тебе ее сегодня на ночь пришлет? Девка сладкая, семнадцати еще не было, сам князь Шуйский любитель ее на спину уложить, хоша, конечно, теперь-то ему невместно сюда заглядывать будет».
Джон покраснел, и, коротко ответив: «Сам разберусь», отодвинув горшок со щами – вышел из каморки.
Федор усмехнулся и, потянувшись, сказал себе: «Ладно, покончим с государем, надо будет за Лизаветой и Марьей послать. На Воздвиженке за этот год кто только не побывал, пущай хозяйство в порядок приводит. А что касается остального – там видно будет, Господь рассудит».
Он взглянул на полуденное солнце за окном, и, насвистывая, стал собираться – на Москве-реке его уже ждала лодка.
Волны реки тихо набегали на поросший травой берег. «Все же Темза шире, – подумал Джон.
«Но тут красиво, – он вгляделся, – ниже по течению поблескивали купола кремлевских соборов, – и как цветами пахнет, будто в деревне».
– А в Польше хорошо? – вдруг спросила Дуня, сидевшая поодаль, и отчего-то тяжело вздохнула.
– В Польше-то я и не был никогда, – усмехнулся про себя Джон, и решительно ответил:
«Очень хорошо, пани Эва. Давайте я вам про один город расскажу, он не в Польше, правда, но я там родился».
Она слушала, подняв темные, длинные ресницы, а потом восторженно спросила: «Весь на воде? А зимой она замерзает, наверное, на санях ездят, как у нас, на Москве-реке?».
– Нет, – улыбнулся Джон, – там тепло, там круглый год на лодках катаются.
– И возков нет, – зачарованно протянула Дуня. «Как в сказке, пан Ян. Хотела бы я там оказаться, а то, – розовые, девичьи губы улыбнулись, – я окромя Москвы, ничего и не видела, даже в Лавре не была. Ну да впрочем, – девушка озорно тряхнула головой, – на Москве тоже сладко, люблю я ее».
– Сладко, – Джон искоса посмотрел на нее. «Господи, – подумал мужчина, – словно эта картина, синьора Боттичелли, ну, я ее во Флоренции видел. Да, именно она – та, что справа, идет, и разбрасывает цветы, и улыбка у нее такая же. Флора, да».
Он протянул руку и, сорвав какой-то цветок, между ними, положив его на ладонь, задумчиво сказал: «А у вас гадают, пани Эва? Ну, девушки, на жениха».
– А как же, – она улыбнулась. «Лепестки отрывают, пан Ян.
– Хотите? – Джон придвинулся к ней поближе. От девушки пахло весенним лугом – так, что у него сразу закружилась голова.
– Меня никто замуж не возьмет, пан Ян, – грустно сказала Дуня, покраснев, – я с четырнадцати лет сим ремеслом занимаюсь, я ведь подкидыш, без роду, без племени, на улице выросла.
Христа ради по церквям просила, на Красной площади с лотков воровала, ну, а потом к Никифору Григорьевичу пришла – дорога-то известная, – она покраснела и отвернулась.
– А этого вы не знаете, пани Эва, – улыбнулся Джон. «Погадайте, пожалуйста».
Она робко взяла цветок с его ладони и Джон вдруг подумал: «Нет, хватит. Беру ее и увожу отсюда. Вот когда они тут со всем, закончат, Федор с семьей будет в безопасности – беру и увожу. Нечего ей тут прозябать».
Лепестки взвились в воздух и Дуня рассмеялась: «Получилось, что по сердцу я кому-то, вот уж не думала!»
– А как же, – Джон посмотрел на нее и спросил: «Пани Эва, а можно вас за руку взять?».
Девушка кивнула, опустив ресницы и Джон, нежно коснувшись маленьких, тонких пальцев, сказал: «Вы мой плащ возьмите, а то вечереет, холодно же».
Дуня вздохнула и тихо ответила: «Не надо бы вам на улице сейчас быть, пан Ян, видно же – не местный вы, мало ли что случится».
– У меня и сабля и пистолет есть, – усмехнулся Джон, – уж не случится, пани Эва, поверьте мне.
– Все равно, – озабоченно, твердо сказала девушка, – не надо. Пойдемте, – она потянула Джона за руку, – в кабаке все равно сегодня гулять будут, в Кремле гуляют – и у нас тако же.
Вы у Федора Петровича в каморке поспите, я вам все чистое принесу, и воды согрею – помыться.
Джон вдруг остановился, и сказал, глядя в лазоревые, как небо, глаза: «Пани Эва, если вы хотите, то…».
Она долго молчала, а потом, отвернувшись, утерев слезу, ответила: «Очень хочу, пан Ян.
Как увидела вас тогда, так и хочу, и всегда хотеть буду. Только ведь…
– Все будет хорошо, – твердо сказал Джон и неловко, нежно коснулся белой, теплой щеки.
«Все будет хорошо, счастье мое».
В нижних палатах кремлевского дворца было шумно. Музыканты играли, и Дмитрий Иоаннович, наклонившись к жене, ковыряясь в зубах, сказал: «Четыре десятка, дорогая моя, четыре десятка музыкантов, на Москве такого никогда не видели. Я намерен устраивать балы каждую неделю, и вообще – московский двор должен быть таким же блестящим, как парижский».
От царя разило, потом и Марина вдруг подумала: «Что это Басманов говорил? Москвичам не нравится, что он в баню не ходит». Она поймала взгляд сидящего неподалеку отца и на мгновение закатила глаза. Юрий Мнишек только развел руками, и, потянувшись за изящной, с костяной ручкой вилкой, стал расправляться с куском осетрины.
– Вилки им тоже не нравятся, – кисло вспомнила Марина. «Вилки, польское платье, музыка, танцы – ничего им не нравится. Ну ладно, Теодор в Италии жил, мы с ним тут быстро порядок наведем. Скинут свои дикарские одежды и постригут бороды».
Воевода Петр Басманов, – красивый, со смуглым, украшенным короткой, на польской манер, бородкой, наклонился над креслом царя и что-то ему сказал на ухо.
– Вздор, – отмахнулся Дмитрий, и, громко рыгнув, повторил: «Вздор, даже слышать этого не хочу, москвичи мне преданы и никогда не поднимутся против законного царя».
– Государь, – свистящим шепотом заговорил Басманов, – они сегодня оружие будут народу раздавать. Велите прочесать город, я прошу вас.
Дмитрий встал, и, пьяно качаясь, рассмеялся: «Сидите, господа, сидите». Расстегнувшись, он помочился на расписанную золотом стену, и, заметил: «Завтра мы с государыней будем спать до обедни, господа, а вы пируйте дальше, вина еще много».
Он щелкнул пальцами и приказал: «В нашу опочивальню две, нет, три бутылки вина принесите. И не беспокойтесь, господа, отряды Болотникова в Коломенском, они верны мне, и встанут на мою защиту. И пусть с нами пойдут несколько музыкантов, я хочу, чтобы сегодня веселились все!»
Марина почувствовала прикосновение его влажной, холодной руки, и, встав, сглотнув, сказала: «Доброй ночи, господа, встретимся завтра утром».
В опочивальне его вырвало, – Марина вовремя успел подставить серебряный таз, – и царь заснул, уткнувшись лицом в подушку, похрапывая.
Марина протянула руку, и, налив, себе вина, закутавшись в меховую полость, села в кресло.
Над Кремлем висела черная, беззвездная ночь, дул резкий ветер, а снизу все играла музыка – бесконечная, назойливая.
Они сидели на лавке, и Дуня, положив голову ему на плечо, сказала: «А я у Федора Петровича спрашивала, вернетесь ли вы еще. Как он сказал, что вернетесь – мне сразу так хорошо стало, – девушка взяла его руку и прижалась к ней щекой, – тепло, как на солнце».
Джон поцеловал белокурый затылок и рассмеялся: «Видел я, что ты на меня смотрела. Я тоже – глаз отвести не мог. Иди сюда, – он прижал девушку к себе покрепче и добавил: «Как тут все закончится, я тебя увезу. Я бы и сейчас увез, но, – мужчина помолчал, – мне нельзя пока уезжать».
– Далеко увезете, пан Ян? – Дуня поцеловала его пальцы, – один за одним, – и помолчав, проговорила: «Да хоть бы и на край света, только с вами».
– Далеко, – Джон вдохнул ее запах – цветы и что-то свежее, будто ветер над рекой, – по морю.
Знаешь же, да, что такое море?
– Слышала, – Дуня свернулась к клубочек и положила ему голову на колени. «Оно ведь без края, да?».
Трещала, шипела свеча, и, он, наклонившись, поцеловал лазоревые глаза. Девушка счастливо улыбнулась, и Джон согласился: «Без края. Поплывем с тобой на большом корабле, а потом обвенчаемся и всегда будем вместе».
Ее губы, – розовые, мягкие, были совсем рядом, и девушка, лукаво улыбнувшись, спросила:
«Да вы никак замуж меня взять собрались, пан Ян?».
– Собрался, – он приник к ее губам, и Дуня, глубоко вздохнув, рассыпав по лавке светлые пряди, попросила: «Еще».
– Только это делать и буду, – он сам чуть не застонал, – такой мягкой и сладкой была она.
– Больше ничего? – один голубой глаз приоткрылся.
– Не болтай, – сварливо велел Джон, – а обними меня. Вот так, – он пристроил девушку у себя на коленях, и та, чуть подвигавшись, весело заметила: «Ну уж не знаю, пан Ян, как вы сие терпите!»
– Потерплю, счастье мое, – он стал расстегивать синий, как ее глаза сарафан. «Потом слаще будет».
Девушка вдруг повернулась, и, прижав его к бревенчатой стене, положив руки на плечи, сквозь зубы, сказала: «А вот я – не потерплю, пан Ян, не смогу, вы уж простите меня!
Потом он накрыл ее своими руками и, проведя пальцами по нежным косточкам позвоночника, шепнул на ухо: «Лавки тут крепкие, любимая, не скрипят».
– Это пока, – пообещала девушка, и, наклонившись, подтянув поближе валяющийся на дощатом полу сарафан, – встала на колени. «А вот теперь, – терпите, пан Ян, сколь сможете, – она расхохоталась и Джон, откинув голову, закрыв глаза, подумал: «Сказал бы мне кто, что так бывает – не поверил бы. А, впрочем, папа говорил, ну, впрочем, я тогда мальчишкой еще был. Господи, какое счастье».
Потом она лежала на боку, прижавшись к нему белой, белее снега спиной, и Джон, целуя ее куда-то за ухо, сказал: «Меня еще ни одна женщина не любила, вот, так тоже бывает, пани Эва. А я любил».
Она повернулась, и шепнула: «У вас глаза были такие, пан Ян, да, как будто грустно вам. А что вас не любили – сие прошло, и никогда более не вернется, покуда я жива, это я вам обещаю, – Дуня вдруг обняла его за шею, и, спрятав лицо у него на плече, проговорила: «Я и не знала, пан Ян, что бывает так нежно».
– Бывает по-разному, – ответил Джон, еле сдерживаясь. Ее рука скользнула вниз и темная, тонкая бровь чуть поднялась: «Покажете?»
– А ну иди сюда, – велел мужчина, переворачивая ее и Дуня, счастливо, освобождено рассмеялась.
Он проснулся на рассвете от гула колоколов. Звонили, перекликались церкви и монастыри, и Джон, поднявшись, поцеловав закрытые, сонные глаза, – захлопнул ставни.
– Набат, – тихо сказала Дуня, потянув его за руку к себе. «Побудьте со мной, пан Ян, хоша и готовились они к этому, а все равно – страшно».
– Ничего не бойся, – Джон укрыл ее поплотнее, и, положив красивую, с растрепавшимися косами, голову себе на плечо, еще раз повторил: «Ничего не бойся, слышишь? Я теперь с тобой, и так будет всегда».
Девушка подышала ему в плечо и, взяв за руку, просто лежала – слушая, как медленно, размеренно бьют колокола Москвы – от Чертольской улицы и Конюшенной слободы до Ильинки и самой Красной Площади.
Князь Василий Иванович Шуйский приподнялся в стременах и крикнул: «Православные!
Царя Дмитрия Иоанновича поляки убить хотят! Защитим государя, бейте их, никого не жалеть!»
Толпа, вооруженная дрекольем и вилами, возбужденно завыла, и Федор, с высоты своего роста, сидя в седле, заметил рыжие, знакомые кудри.
Он пришпорил жеребца и, поймав сына за плечо, – кафтан затрещал, – зло встряхнул его: «Я же сказал, сидеть на Китай-городе, сюда не соваться!»
– Да тут все наши, – жалобно сказал подросток, – это ж мы на плане дома отмечали, батюшка, ну, где поляки живут, так сейчас и покончим с ними, одним махом.
– Ладно, только осторожней там, – велел Федор, и, повернувшись к Михайле Татищеву, усмехнулся: «Ловко мы это придумали, сейчас хоша поляки защищать его не полезут, в постелях перережем».
На Ильинке гудел набат, и Федор, через плечо, увидел, как по мосту через Неглинку валят еще люди. В толпе блестели сабли и бердыши, и он, подняв вверх пищаль, выстрелив, крикнул: «Лестницы несите, сейчас на стены полезем!».
Фроловские ворота уже трещали под натиском толпы и от них раздался жалобный, низкий крик – немец наемник, поднятый на вилы, дергался, разбрызгивая вокруг темную, льющуюся струей кровь.
– Началось, – сладко протянул Татищев, доставая саблю. Федор тоже вынул свой клинок, ворота рухнули, и Воронцов-Вельяминов увидел, как топчут люди трупы немцев. Один, было, попытался убежать, но его притащили, за волосы обратно к воротам, и, сорвав одежду – пригвоздили деревянным колом к доскам.
Жеребец Шуйского наступил копытами на голову немца, раздался треск, и князь, не обернувшись, держа в одной руке меч, а в другой – наперсный крест, – поехал к Успенскому собору. Трупы отшвырнули ко рву под стенами Кремля, и толпа, выкрикивая ругательства, – повалила за ним.
Федор еще успел услышать низкий, призывный крик откуда-то с Ильинки: «Сейчас живьем на куски порвем!». Шуйский спешился на вымощенном булыжником кремлевском дворе, и, приложившись к иконе Божьей Матери, рассмеявшись, огладив темную бороду, заорал:
«Бить еретика насмерть!».
Толпа, улюлюкая, подняв вилы и колья, бросилась к входу в новый, деревянный царский дворец.
Марина оглядела опочивальню, и дрожащими пальцами подергала золотой крестик на шее.
«Сейчас его убьют, и я стану вдовствующей государыней, – подумала девушка. «Ненадолго.
Надо будет потом выйти к толпе и увещевать их, правильно я с утра сделала, что по-русски оделась».
Она подошла к зеркалу и поправила тяжелую, серого бархата, расшитую жемчугом и серебром кику. «Меня венчали на царство, – твердо напомнила себе Марина. «Я ношу московскую корону и так будет всегда».
Муж заглянул в дверь и, выругавшись сквозь зубы по-польски, сказал: «Ничего не бойся, это просто пьяная толпа, сейчас я им кину золото, и они разойдутся».
Марина, прижавшись к стене, кинула взгляд вниз, – немецкие алебардщики стояли, выставив пики вперед, но кто-то сзади, из толпы, стал кидать камни, и всю площадь покрыл надсадный крик: «Руби их!»
Толпа полезла на крыльцо, и девушка заметила на дворе стаю бродячих собак, что грызлась из-за свежих кусков мяса. Вороны, каркая, слетались вниз, на серые, окровавленные булыжники.
Басманов растворил ставни и обернулся к Дмитрию: «Попробую их увещевать».
Воевода высунулся наружу и громко сказал: «Православные! Вы достаточно пошумели, хватит убивать невинных, расходитесь по домам!»
– Выдавай нам своего вора, – издевательски велели с крыльца, – тогда и поговорим!
– Я сейчас к ним спущусь, – вздохнул Басманов, – а вы, государь, – идите к царице, успокойте ее.
– Где мой меч? – сквозь зубы спросил Дмитрий, и, выругавшись, – вырвал алебарду у охранника, что стоял на лестнице.
– Меня так просто не убьешь, – он презрительно выпятил губу, и подтолкнул Басманова:
«Идите».
Дверь медленно открылась, толпа отхлынула, и Федор услышал жалобный голос воеводы:
«Православные!»
Татищев сплюнул и, спешившись, вразвалочку, взошел на крыльцо. Басманов стал, пятясь, отступать, толпа заревела: «На кол его!», и Татищев, засучив рукав поношенного кафтана, одним ударом кулака сломал ему нос.
Воронцов-Вельяминов, пройдя сквозь расступающихся людей, взяв кричащего, хватающегося за кровавую кашу лица, Басманова, поставил его на колени.
– Спасибо, Федор Петрович, так и держите его, – попросил Татищев и стал медленно перепиливать Басманову горло. Кровь потоком хлынула на крыльцо и толпа возбужденно воя, стала выкрикивать: «Смерть еретику!»
Дмитрий услышал, как опускается засов на двери опочивальни и, выглянув в окно. Труп Басманова, – с раздавленной, расколотой головой, был втоптан в пыль на дворе. Толпа ломала двери дворца.
– Если побежать по галерее, – спокойно подумал Дмитрий, – то можно спастись. Дворец не достроен, там леса, спущусь по ним, затеряюсь в толпе и уйду в Коломенское. Там Болотников, поможет. Ничего, еще погуляем, – он отбросил алебарду, и, услышав, как рухнули двери крыльца, – бросился бежать.
– Так, – обернулся Шуйский к Воронцову-Вельяминову, когда толпа хлынула во дворец, – ты, Федор Петрович, иди, присмотри, чтобы с государыней, – Шуйский издевательски усмехнулся, – ничего невместного не сделали, а то потом хлопот с выкупом не оберешься. А ты, Михайло Никитич, найди ее отца. Как вместе они будут – в Разбойный приказ их отвезите, в подвал, пусть там пока сидят.
С Житного Двора, где были кремлевские амбары, донесся восторженный крик: «Он живой, сука! Спрыгнул с лесов, грудь себе разворотил, руку сломал, – но живой!»
– Подождет государыня, не денется никуда, Василий Иванович, – рассмеялся Воронцов-Вельяминов. «Пойдемте, истребим это отродье раз и навсегда».
Вокруг стонущего человека стояла возбужденная толпа. Кто-то, выматерившись, крикнул:
«Кончать его, суку!»
– Водой облили, государь, – обращаясь к Шуйскому, услужливо сказал кто-то из стрельцов.
Дмитрий кричал, закусив посиневшие губы: «Больно! Больно как! Я сын царя Ивана, оставьте меня! Я его сын!»
– А инокиня же Марфа тут, неподалеку, – задумчиво проговорил Шуйский, – она же из Новодевичьего в Вознесенский монастырь днями перебралась, ну-ка, сбегайте кто-нибудь к ней, через площадь, спросите, это ли ее сын.
– Василий Иванович, – еле слышно сказал ему на ухо Татищев, – сами же знаете…
– Знаю, – безмятежно ответил Шуйский, – не волнуйся, Михайло, вон она, смотрит, – Шуйский вскинул голову и указал на высокую, тонкую фигуру в черной мантии. Инокиня Марфа стояла у окна монастыря. «Ты в Угличе не был, а я был. Вспомнит она набат, вспомнит».
Били, гудели колокола кремлевских соборов, и стрелец, в мгновение ока, вернувшись, махнул рукой: «Вдовствующая государыня сказала, что ее сын был в Угличе убит!»
Шуйский шагнул, и, наступив подошвой сапога на сломанную руку Димитрия, – раздался сухой треск и раненый страшно, по животному, завыл, – велел: «Кончайте с ним!»
Федор выстрелил из пищали в слепо ползущего куда-то человека, и, засунув пистолет за пояс, приказал стрельцу: «Алебарду сюда давай!»
Шуйский задумчиво посмотрел на исколотый пиками труп Дмитрия и сказал: «Людям понравится, коли они с Басмановым на Красной площади полежат. Я распоряжусь, а вы, бояре, Мнишеков собирайте, как и договорились.
Воронцов-Вельяминов кивнул и, оскальзываясь в лужах крови, пошел к изломанному, разбитому дворцовому крыльцу.
Марина забилась в угол опочивальни и выглянула наружу – толпа, взяв полуголый труп мужа за ноги, волочила его в сторону Фроловских ворот.
Кто– то крикнул: «Басманова тоже тащите, под стол его там кинем, в навоз». Тело воеводы прокололи вилами, и здоровый мужик, выматерившись, подняв его, понес вслед за толпой.
Девушка оглянулась и взвизгнула – дверь опочивальни, треснув, упала внутрь. Она увидела мощную фигуру, что стояла на пороге, и выдохнула, схватившись за жемчужное ожерелье, что лежало поверх бархатного, богатого опашеня: «Пан Теодор!».
Он хмуро оглядел палаты, и, махнув рукой стрельцам, что стояли сзади, велел: «Дверь на лестницу закрыть и никого не пускать сюда!»
– Пан Теодор, – пробормотала она, тяжело дыша. «Пан Теодор, наконец-то!».
Он отшвырнул обломки двери и сказал: «Так, пани Марина. Сейчас найдут вашего отца, опосля чего вас отвезут в Разбойный приказ, а оттуда – в ссылку, куда новому государю угодно будет».
Мужчина подошел, и, брезгливо поморщившись, – она даже не успела отпрянуть, – сорвал с ее шеи жемчуг. «Наворовали, суки, – сказал он. «Все сие, – он обвел рукой опочивальню, – оставите здесь, в казне денег нет, а вы золотом с головы до ног обвешаны».
От него, – Марина вдохнула, – пахло свежей кровью и порохом. «Как в Самборе, – подумала девушка, пытаясь устоять на ногах. «Тогда у него тоже была кровь под ногтями, после охоты».
Ее рука потянулась к серебряным, маленьким пуговицам опашеня. «Пан Теодор, – она опустилась на колени, – пан Теодор, ради вас я все, что угодно сделаю. Мы можем обвенчаться и царствовать, вы и я вместе…»
Красивые губы изогнулись в презрительной усмешке. «Коли я захочу, пани Марина, – сказал он, глядя вниз, на сброшенную кику, на струящиеся по плечам черные косы, – я вас сейчас на площадь Красную выведу, там охотников на ваши прелести много найдется. А про венец царский забудьте – вы обманом его получили. Сбирайтесь, впрочем, – он усмехнулся, – в тюрьме вам немногое понадобится».
– Пан Теодор, – она поползла за ним, плача, припав губами к его сапогу, – я прошу вас, не надо, я вас люблю, вас одного, и буду любить всегда!
– Сие мужа вашего покойного кровь, – сказал он, рассмеявшись, – что вы с моих подошв слизываете.
Мужчина наклонился и, взяв ее за подбородок железными пальцами, сказал: «Сейчас возок за вами пришлют, с решетками, и через задний двор вывезут. Потому как стоит вам, пани Марина, на Красной площади появиться – он рассмеялся, – оттуда вы живой уже не выйдете.
Всего хорошего, – он вышел, не оборачиваясь, и коротко приказал что-то стрельцам.
Марина, было, рванулась за ним, но, в передней было пусто, и, посмотрев в щель двери, она увидела на лестнице стрелецкий караул.
Девушка, опустившись на пол, засунув в рот рукав опашеня, зарыдала – тихо, отчаянно, раскачиваясь из стороны в сторону.
На Красной площади гудела толпа. Дюжий мясник, вооружившись длинным ножом, взрезал живот трупу Дмитрия, и, бросил на синеватые кишки причудливо разукрашенную маску, – одну из тех, что готовились для придворного карнавала, и сейчас валялись в грязи, среди вещей, выброшенных из разоренного дворца.
Из разорванного рта торчала дудка, тело было измазано навозом и засыпано песком.
Изуродованный до неузнаваемости труп Басманова валялся в куче рыночных отбросов.
Шуйский посмотрел на ворону, что выклевывала глаза воеводы, и едва слышно, углом рта, сказал: «Хорошо. Дня два так пусть полежат, препятствий к поруганию не чинить, а потом за Серпуховскими воротами зароем, на кладбище для нищих».
Федор кивнул и вгляделся – мальчишки насаживали отрубленные головы поляков на пики, что стояли вдоль Неглинки. «Да, вон, Петька там, – узнал он сына, – ну, слава Богу, все хорошо». Одна из голов выскользнула на землю и парни с хохотом стали ей перебрасываться.
– Батюшка, – Петя помахал ему рукой, и, протолкнувшись сквозь толпу, восхищенно сказал:
«Слава Богу, конец самозванцу!».
Федор посмотрел на засученные, окровавленные рукава рубашки подростка и подумал: «Да что это я, он у меня уже под Кромами, тем годом, людей вешал».
– Говорят, больше полусотни поляков зарезали сегодня, тако же и немцев, ну, никто разбираться не стал, – хохотнул Шуйский, и, потрепав подростка по плечу, добавил:
«Молодец, Петр Федорович».
– Государь, – мальчик склонил рыжую голову.
– Хорошо сына воспитал, Федор Петрович, – бесцветные глаза Татищева чуть усмехнулись, и он шепотом проговорил: «Через два дня вас выкликать на царство будут, Василий Иванович, люди готовы уже».
– Игнатия, патриарха этого ложного – в ссылку, – коротко велел Шуйский. «Кто там у нас из митрополитов не переметнулся на сторону самозванца?»
– Исидор, новгородский митрополит, – тихо ответил Федор. «Он еще войско приводил к присяге, царю Федору Борисовичу, ну, опосля смерти Бориса Федоровича».
– Помню, – Шуйский потрещал костяшками пальцев и заметил: «Воронье сюда, кажется, со всей Москвы слетелось. Ну, пусть он меня на царство и венчает – недели же две нам хватит, чтобы тут все, – князь махнул рукой в сторону Кремля, – обустроить?
– Более чем, – заверил его Воронцов-Вельяминов, – почти ничего же не пострадало, Василий Иванович.
– Первого июня тогда пусть возложат на меня венец царский, – прошелестел князь. «И вот еще что, – добавил он, – мы Бориса Федоровича объявим виновным в смерти царевича Димитрия. Мол, это он стольникам заплатил, что невинное дитя зарезали.
Федор, подавив тяжелый вздох, вежливо ответил: «Разумеется, Василий Иванович, разумеется».
Марина подняла гудящую от слез голову и ахнула, – в проеме окна раскачивалась веревка.
Болотников, улыбаясь, нырнул в палаты.
– Ну и охрана у вас тут в Кремле, – он рассмеялся, – хоша отряд по крыше пусти, – никто не заметит. А что мы грустим? – он небрежно потрепал по голове девушку, и спохватился: «Ах, да, вы же овдовели, пани Марина. Ну, простите, там сейчас на Красной площади труп вашего мужа в навозе валяется, весь оплеванный. И пан Теодор там, я смотрю, не получилось у вас с ним царствовать.
– Ну ничего, пани Марина, – Болотников огляделся, и, взяв открытую бутылку вина, выпил из горлышка, – посидите пару лет в тюрьме монастырской, половины зубов лишитесь, а потом вас в Польшу за выкуп отправят, если не сдохнете, конечно, до сего времени.
Марина разрыдалась: «Пан Иван, я прошу вас, прошу! Спасите меня, я все, что угодно сделаю! Только не оставляйте меня тут, я кем хотите, для вас буду!».
Он посмотрел на заплаканное, в красных пятнах лицо, и, потянув девушку за волосы, велел:
«На четвереньки вставай!».
Марина услышала, как затрещал бархат и кружево рубашки, и, прокусив до крови губу, зарыдала: «Больно!»
– Вам же нравится, – удивился Болотников сверху и грубо ущипнул ее за соски.
– Да! – крикнула Марина. «Да! Еще!»
Мужчина поставил ее на колени, и, улыбаясь, глядя в серые, прозрачные глаза, велел: «На меня смотри, сучка, отодвигаться не смей!»
Потом Марина кое-как вытерла липкое лицо и робко спросила: «А теперь куда?»
– Я – по делам, – Болотников застегнулся и выпил еще вина, – а вы с батюшкой в Каргополь, наверное. Счастливого пути, пани Марина.
Она обхватила его за ноги: «Но вы, же обещали, пан Иван, обещали мне!»
Болотников отпихнул ее сапогом и жестко ответил: «Ничего я не обещал. А что я с вами развлекался – дак я, пани Марина, венчаюсь днями, и буду мужем верным, как положено.
Так что простите, – он ухмыльнулся, – разошлись наши дороги.
– Не трогайте пана Теодора, – зловеще, холодно, выпрямившись, потребовала Марина. «Не трогайте, пан Иван».
Она взвыла – ударом кулака Болотников разбил ей губы.
– Заткнись, сучка, – коротко ответил он, и, схватив веревку, вскарабкавшись на крышу – исчез.
Марина выплюнула на ковер сгусток крови, и, схватив с поставца серебряный бокал, запустила его в стену.
В опочивальне резко, остро запахло вином, и Марина, раскачиваясь, сдерживая крик, сказала: «Суки! Суки! Все равно он будет моим – хоть как, но будет!».
В Спасском соборе Андроникова монастыря было тихо и прохладно. Федор остановился на пороге и, перекрестившись, подняв голову, посмотрел на фрески.
– Да, – вздохнул он, любуясь темным золотом, багрянцем, свежей зеленью, – мы сейчас так не умеем. Две сотни лет почти прошло, как тем, синьора Джотто, что я в капелле дель Арена, в Падуе видел. Я же тогда там неделю почти провел, днями сидел и рисовал.
И этот инок, Андрей Рублев сотоварищи, что здесь росписи делал – пройдет время, его будут так же ценить, как синьора Джотто. Жалко, что в Лавре с его иконы, с Троицы, оклад подаренный царем Иваном, не снимают – судя по тому, как он лики выписал, там есть на что посмотреть.
С деревянного помоста раздалось какое-то шуршание и легкий, изящный, рыжеволосый мальчик, свесив голову вниз, обрадовано сказал: «Батюшка!»
– У тебя штукатурка сохнет, – ворчливо ответил Федор, – не отвлекайся.
Степа улыбнулся, и, перекатившись на спину, вернулся к работе. Федор порылся в куче холщовых передников, что оставили ушедшие на обед богомазы, и стал подниматься на помост.
Он устроился рядом с сыном и, рассмеявшись, сказал: «Я смотрю, тебя до ликов не допускают еще, ну да, в девять-то лет».
– Лики тут трогать нельзя, – озабоченно сказал Степан, быстро и ловко прописывая растительный узор, – тако же и одежды. Сие инока Андрея рука, куда нам до нее. Так, – Степа перехватил кисточку левой рукой, и продолжил работать, – сбили тут, что можно было, и по мелочи подновляем.
– Дай-ка я тоже, – вдруг попросил Федор, и, пошарив рядом с собой, нашел кисть. «Смотри-ка, – он искоса взглянул на сына, – я-то правой только могу, а этот – как синьор Леонардо, обеими рисует. Ну да он все обеими делает, с детства еще. Он похож на Лизу, и глаза ее, только волосы мои. Петр, тот высокий, понятно в кого».
Он на мгновение вспомнил черные, тяжелые волосы, дымно-серые глаза, и вдруг подумал:
«Жалко, что я все ее портреты сжег. Я же рисовал ее, там, в сторожке, обнаженную. Хоть бы взглянуть на нее сейчас. Лиза говорила, то ли семь у нее детей, то ли восемь, и мальчики все, только девочка старшая. И наша девочка там лежит, в Несвиже, на их кладбище. Ну да там хорошо, красиво».
– А как Петя? – спросил Степан, на мгновение прервавшись.
– Хорошо, – рассмеялся отец, – на Воздвиженке строителями командует. Ну, пока матушка с Марьей приедут, мы там и закончим все, а то, сам понимаешь, год хозяйской руки не было, сплошной разор. Сейчас Василия Ивановича на царство повенчаем, хоша меньше у меня в Кремле забот будет, так сам ремонтом займусь. А за матушкой скоро пошлю, а то уж соскучился, наверное.
Степа изящным, лихим движением закончил какой-то завиток и признался: «Соскучился, тако же и по Марье. А вы, батюшка, наверное, проголодались же, да? Давайте, я из трапезной блинов принесу, хоша холодные, а все равно – вкусно. Я сам пек, – гордо добавил мальчик.
– Ну давай, – Федор оценивающе посмотрел на штукатурку. «Все равно этот кусок мы с тобой сделали уже, а новый – вы опосля обеда начнете».
Они сидели на помосте, свесив ноги, передавая друг другу жбан с квасом, и Степа, пережевывая блины, слушая, как отец рассказывает о фресках синьора Джотто, вдруг, вытерев руки, потянулся за бумагой и угольком.
