Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
«Отпустите ее».
Неприметный человечек, обернув руку тряпкой, выхватил из огня раскаленный железный прут.
Болотников приложил тряпку к раненому уху, и, улыбнувшись, наклонившись к Джону, сказал: «Выжжешь ей глаза – отпустим. И тебя, и ее».
Джон краем глаза увидел валяющуюся на земле саблю, и едва заметно потянулся к ней.
– Вот же сука, – Болотников хлестнул его по лицу. – Ладно, держите ее, крепко, – он кивнул на Дуню и принял от подручного железный прут.
Лиза услышала страшный, раздирающий все вокруг крик. Марья недовольно что-то забормотала и женщина, потянувшись, взяв дочь на руки, стала ее укачивать, глядя пустыми глазами на пламя костра у дороги.
Она еще жила. Она кричала, хватаясь руками за окровавленные, выжженные глазницы, ползла куда-то, и Болотников, поморщившись, приставив ей к затылку пистолет – выстрелил.
Джон даже не стер кровь, и что-то белое, тягучее, что брызнуло ему на лицо. «Голубые, – подумал он, – какие они были голубые».
– Ну, неси свою блядь к могиле, – рассмеялся Болотников, – вместе лежать будете.
Джон наклонился, и, подхватив девушку на руки, посмотрев в изуродованное лицо, – поцеловал ее в губы. «Дождь, – подумал он. «Да, туча же шла, с запада. Сейчас костер потухнет. Они выстрелят мне в голову, и мы упадем туда. Хорошо, что так, я ведь обещал Эве – мы всегда будем вместе».
Лиза посмотрела на его прямую спину – он стоял на коленях, у края ямы, бережно держа на руках тело. Белокурые косы свесились в придорожную грязь, и она увидела, как Джон нежно укладывает их на груди девушки.
Болотников упер ему в спину дуло пищали. Лиза услышала выстрел, и, так и не закрывая глаз, похолодевшими губами пробормотала: «Зачем?».
– Зарывать, Иван Исаевич? – озабоченно спросил подручный, глядя на тело мужчины, что лежало спиной кверху. Из-под него виднелись разметавшиеся, светлые волосы.
Болотников подставил лицо хлещущему, холодному дождю, и, потерев его руками, озабоченно спросил: «Гляньте, кровь у меня идет еще?».
– Остановилась, Иван Исаевич, – подсказали ему услужливо.
– Хорошо, – улыбнулся он, сняв кафтан, встряхнув его, пригладил волосы. – А с этими, да, зарывайте. И впрягайте лошадей, я в возке поеду.
Марья зевнула, и, подняв ресницы, увидела совсем рядом с собой изумрудный блеск рысьего глаза. Девочка покосилась на мать – та сидела, бледная, с ледяными, остановившимися глазами.
Девочка незаметно сунула кинжал себе под рубашку и подумала: «Потом еще поиграю, уж больно он красивый».
– Почему не едем? – капризно сказала она, приподнимаясь.
– Сейчас поедем! – весело сказал высокий, чернобородый мужчина, открывая дверь возка.
– Батюшка! – обрадовалась Марья, увидев бороду, и протянула к нему руки.
– Ах ты моя хорошая, – Болотников пристроил девочку у себя на коленях, и, вдохнув сладкий, детский запах, тихо сказал: «Пани Эльжбета…»
Она повернула голову, и Болотников увидел холодную, непроницаемую синеву.
– Вы кто? – спросила женщина, глядя мимо него, куда-то вдаль.
– Это батюшка! – весело закричала Марья. – Он приехал!
Болотников поцеловал каштановый затылок и твердо ответил: «Я ваш муж, пани Эльжбета».
Она все смотрела поверх его головы и Марья, потянувшись, потормошив мать, озабоченно проговорила: «Мама! Что с тобой!»
Женщина вздрогнула, и, отдернув руку, как от огня, тихо спросила: «А я кто?».
– Вы пани Эльжбета, моя жена, – терпеливо ответил Болотников, – а это наша дочка, Мария. Мы долго не виделись, а теперь встретились. Сейчас мы поедем домой.
– Домой, – эхом повторила женщина, и, сцепив нежные пальцы, глядя в карие глаза напротив – улыбнулась.
– Домой, – рассмеялась Марья и сказала Болотникову: – Хочу к маме!
Лиза приняла девочку, и, положив ее голову себе на плечо, замолчала, глядя на лужи грязи под колесами возка. Извилистая, узкая дорога шла на запад, среди мокнущих под сильным дождем деревьев. Она пропадала в сером, холодном ливне, – там, где слышались сильные раскаты грома.
Игумен Молчанского монастыря покосился в сторону пистолета, что лежал на его столе и осторожно сказал: «Батюшка Иван Исаевич, все же не делается так… Вы говорите, что давно с Лизаветой Петровной живете, и дочка у вас есть, однако же, то слова, мне бы бумагу, какую, сами знаете, что за время на дворе…»
– Тебе какую бумагу, поп? – холодно спросил мужчина, поигрывая кинжалом. – Патриарха законного, что государя Димитрия Иоанновича на царство помазал, Шуйский в ссылку отправил. Как восстановим государя на престоле, тогда будут тебе все бумаги, кои требуются, а пока венчай так. Или ты хочешь, чтобы я к воеводе, князю Шаховскому, пошел? Он тебя на твоих же воротах вздернет, это я добрый, – Болотников хищно улыбнулся, – а Григорий Петрович, сам знаешь, – не слишком. Ну? – он поднял бровь.
– Хорошо, Иван Исаевич, – сглотнув, согласился игумен. – Завтра тогда, опосля заутрени приходите, повенчаем.
– Сегодня, опосля обедни, – Болотников взял пистолет и упер в лоб монаху. – И смотри у меня, чтобы опись о венчании в порядке была, понял?
Игумен испуганно закивал и перекрестившись, провожая глазами прямую, жесткую спину, пробормотал: «Этот ведь голову снесет, и не задумается, ну его, еще с ним связываться!»
Болотников вышел из ворот монастыря и, посмотрев со склона холма на извилистый, блестящий Сейм, вдохнув теплый ветер, сказал: «Хорошо!».
На улицах Путивля было шумно, и Болотников, приставив ладонь к глазам, приподнявшись в стременах, подумал:
– Уже и поля вокруг шатрами заняты, а люди все идут и идут, из Тулы, отсюда, из Северской земли, даже из Рязани и то пришли. Будет у нас царь истинный, я при нем воеводой стану, а народу землю и волю дадим. Заживем с Лизой и Марьей спокойно, еще детки родятся у нас, все хорошо будет. А пана Теодора, – он усмехнулся, – и сыновей его, я своей рукой убью, и памяти от них не останется.
Он пришпорил коня и повернул в узкую, ведущую вверх, на холм, улицу. «Господи, – подумал Болотников, издалека увидев красивую, покрытую шелковым платком голову, – Лиза кормила кур на дворе, – как же я ее люблю! Ну, все, сегодня обвенчаемся, и она моей станет – навсегда».
Дочь бросила тряпичную куклу и радостно закричала: «Батюшка!»
Болотников подхватил Марью, та расхохоталась и, подергав его за бороду, наклонив голову, спросила: «Все хорошо?»
– Как я тебя увидел, так сразу все хорошо, доченька, – рассмеялся мужчина и, поцеловав ее в щечку, поставил на землю. Синие глаза девочки на единое мгновение задержались на его лице, – незаметно, – и Марья, встряхнув головой, подобрав куклу, – ушла в горницы.
Лиза поставила на лавку решето с зерном и взглянула на него – молча.
– Сегодня венчаемся, – Болотников наклонился и поцеловал ее в теплые, каштановые волосы, что виднелись из-под платка.
– Венчаемся, – повторила она и улыбнулась, глядя куда-то вдаль.
– Все будет хорошо, – твердо сказал себе Болотников, целуя блуждающие глаза женщины.
«Она оправится. А что она ничего не помнит – так даже лучше. Господи, сегодня ночью она будет моей. Осталось совсем немного потерпеть, я так долго этого ждал, Господи».
Он достал из кармана кафтана бархатный мешочек и тихо сказал: «Посмотри».
– Посмотри, – отозвалась женщина.
На его ладони лежало золотое кольцо – большой сапфир был окружен алмазами. Синие глаза безучастно взглянули на него. Болотников нежно взял ее руку, и, надевая кольцо, подумал: «Кровь на нем засохла, я же палец отрубил, когда его брал, торопился. Ну, ничего, Лиза не заметит».
– Надо одеться красиво, Лизонька, – ласково сказал мужчина. «Марьюшка тебе поможет».
– Поможет, – согласилась женщина. Болотников еще раз поцеловал ее и, осторожно взяв за стройные плечи, повел по ступенькам в горницы.
В соборе пахло ладаном. Путивльский воевода, князь Шаховской, что держал венец над головой Болотникова, наклонился и тихо сказал: «Какую красавицу-то берешь за себя, Иван Исаевич, и дочка у вас славная, ну, вот, встретились вы, наконец, после разлуки».
Марья, что сидела на руках у предводителя рязанских повстанцев, Прокопия Ляпунова, рыжебородого, с перевязанной грязными тряпками головой, захлопав в ладоши, радостно сказала: «Батюшка!»
– Венчается твой батюшка, Марьюшка, – усмехнулся Ляпунов. «Весь Путивль сегодня гулять будет, вон, бочки с вином уже на улицах стоят».
– Тридцать тысяч человек тут, – подумал Ляпунов, слушая скороговорку священника. «Мы этого Шуйского враз скинем, в августе под Кромы идем, оттуда на Тулу с Калугой, а там и Москва рядом. И царь истинный вернется, говорил же Иван Исаевич, он его лично в Москве спас и в Польшу вывез. А жена его хороша, конечно, вон, глаза какие – как лазурь небесная.
Черниговский воевода, князь Телятевский, что стоял в боковом приделе собора, пробрался к невысокому, с простым лицом, одетому в польское платье человеку, и тихо спросил: «Готовы люди-то?».
– А как же, – усмехнулся тот. «Даже двое – царь Дмитрий Иоаннович и сын покойного государя, Федора Иоанновича, царевич Петр. Его святейшество больше не рискует, пан Анджей, теперь у нас всегда будет, – человечек поискал слово, – замена. Ну и пани Марина грамотцу получила, как Шуйский ее в Польшу отправлять будет – тут мы и появимся.
– И что, – поинтересовался Телятевский, – согласна она?
– А у нее есть выбор? – удивился человечек и, сложив на животе холеные руки, покрутив пальцами, вздохнул: «Все-таки трогательно, пан Анджей, согласитесь – люди были разлучены войной и нашли друг друга. Даже слезы на глаза наворачиваются.
– Возвеличися, женише, якоже Авраам, и благословися, якоже Исаак, и умножися, якоже Иаков, ходяй в мире и делай в правде заповеди Божия, – торопливо сказал священник, и продолжил, чуть поежившись, избегая пустых, остановившихся глаз женщины:
– И ты, невесто, возвеличися, якоже Сарра, и возвеселися, якоже Ревекка, и умножися, якоже Рахиль, веселящися о своем муже, хранящи пределы закона, занe тако благоволи Бог.
Аминь, – игумен облегченно вздохнул и перекрестился.
Ляпунов, одной рукой удерживая Марью, достал пищаль, и, выстрелив в свод собора, закричал: «Многая лета!».
Запах ладана смешался с запахом пороха, собор огласился буйными криками, и Марья, слушая звуки выстрелов, – весело засмеялась.
В детской горнице горела единая свеча. Марья зевнула, и, уткнувшись носом в жесткую руку Болотникова, сказала: «Завтра сказку доскажешь, я спать буду».
Мужчина улыбнулся, и, поцеловав ее в лоб, поднялся с лавки: «Спи спокойно, доченька, да хранит тебя Господь».
На пороге он обернулся – дитя мирно свернулось клубочком под атласным, подбитым мехом одеялом. «Там вроде крови нет, – вспомнил Болотников, – да даже и если есть – не видно, атлас-то темный».
Лиза стояла у окна, глядя на город, что лежал внизу, в долине Сейма. На улицах, – Болотников встал с ней рядом, – были видны огни костров. Он вслушался в конское ржание и пьяные крики и вдруг усмехнулся про себя:
– Ежели б Шуйский нас атаковать сегодня решил – разбил бы, ни одного трезвого в войске нет. Конечно, воевода обвенчался. Ну да князь Василий Иванович далеко, нас ему не достать. А я не пил, нет, – Болотников почувствовал, что у него дрожат руки и медленно, нежно прикоснулся к белому плечу, чуть видневшемуся из-под кружевной рубашки.
Он наклонился и провел губами по нежной коже. «Я тебя люблю, – сказал он тихо. «Так люблю!»
– Так люблю, – отозвалась жена. Он повернул ее к себе и, осторожно обняв, стал снимать рубашку. Она не помогала и не сопротивлялась – просто смотрела на темную стену горницы, укрытую драгоценной, прожженной выстрелами, шпалерой.
Болотников опустился на колени, и, раздвинув ей ноги, едва не застонал от счастья. Она глубоко вдохнула, и мужчина, взяв ее пальцы, положив себе на голову, попросил: «Погладь».
Жена немного постояла, не двигаясь, и, когда он показал ей – как, начала гладить.
– Да, да, – проговорил он, лаская ее. «Да, любимая!». Он протянул руку наверх, и, найдя ее мягкую, теплую грудь, подумал: «Господи, спасибо тебе!».
Девочка проснулась от размеренного скрипа лавки за стеной. Она оглянулась, и, приложив ухо к стене, услышала задыхающийся мужской голос: «Я так люблю тебя, так люблю, Господи, наконец-то ты моя!».
Лавка заскрипела еще громче и девочка, прислушавшись, потянула к себе тряпичную куклу, с пустыми глазами-пуговицами. Она надорвала нежным пальчиком нитки на спине, и, увидев внутри блеск золота, чуть погладила фигурку на ножнах кинжала. «Жди, – велела Марья рыси, и, стянув нитки, завязав их крепким узлом, положив каштановую голову на куклу, – закрыла глаза.
Болотников уронил голову на плечо жены, и, отдышавшись, прижавшись к ее губам, тихо сказал: «Я люблю тебя!».
– Я люблю тебя, – повторила она, лежа под ним с раздвинутыми ногами, не двигаясь, глядя пустыми глазами в беленый, низкий потолок горницы.
Эпилог
Путивль, август 1606 года
Болотников проснулся от пения птиц на дворе. В раскрытые ставни было слышен скрип тележных колес и звонкий мат – уже третий день войско уходило из города.
Он поцеловал каштановые локоны, что лежали на его руке, и, перевернув жену на бок, взяв в руки ее теплую грудь, тихо сказал: «Я скоро вернусь, Лизонька. Разобьем Шуйского, и приеду за вами. К Покрову вернусь».
– Вернусь, – услышал он нежный голос и, поцеловав острые лопатки, – ласково раздвинул ей ноги.
– Заберу их отсюда на Москву, – подумал Болотников, окуная пальцы в жаркое и влажное, слыша ее спокойное дыхание, – и все будет хорошо.
– Я люблю тебя, – сказал он, прижимаясь губами к стройной шее.
– Люблю тебя, – повторила жена, и он, как всегда, подумал: «Счастье мое, Лизонька моя».
Уже одевшись, он наклонился, и, поцеловав алые, мягкие губы, сказал: «Жена воеводы Григория Петровича за вами присматривать станет, так что ты не волнуйся, все будет хорошо».
– Хорошо, – она дрогнула темными ресницами и посмотрела на него безмятежными, спокойными, синими глазами.
Перед тем, как выйти из дома, он заглянул к Марье – дочь спокойно сопела, уткнувшись лицом в тряпичную куклу.
– Не надо будить, – подумал Болотников. «И так шумно было все эти дни, пусть поспит дитя вдоволь. Сладкая моя девочка». Он перекрестил ребенка и, вздохнув, прошептал: «Храни их Господь».
Ляпунов, перегнувшись в седле, захохотал: «Заждались тебя, воевода! Ну, дак конечно – такую женку, как Лизавета Петровна, трудно оставить!»
Болотников вскочил в седло своего вороного, кровного жеребца и сердито спросил: «Что там лазутчики, вернулись?».
– А как же, – отозвался Ляпунов. «Воронцов-Вельяминов и Трубецкой с десятью тысячами под Кромами стоят, ждут нас, Иван Исаевич».
– Это все, что у них есть? – удивился Болотников, вдыхая свежий, утренний воздух, глядя с вершины холма на войско, бесконечной лентой растянувшееся по северной дороге.
Он посмотрел на пышную зелень дубов вокруг, на блеск золотых куполов монастыря и вдруг рассмеялся: «Да мы их за единое сражение сомнем, Прокопий Петрович!»
Ляпунов поджал губы. «Шуйский-то их вперед выдвинул, Иван Исаевич, сам с остальными силами под Калугой затаился».
– Ну и славно, – небрежно отозвался Болотников, – его тоже на кол посадим, как доберемся. А с Воронцовым-Вельяминовым, – он засучил рукава кафтана, – я сам посчитаюсь, мы с ним давние знакомцы, Прокопий Петрович. Он у меня смерти, как милости просить будет, а я, – белые зубы блеснули в ледяной улыбке, – немилосерден ныне. А что патриарх этот ложный, Гермоген, коего Поместный Собор заместо истинного избрал? – поинтересовался Болотников.
– Анафемствуют нас во всех церквях, – неохотно ответил Ляпунов, – тако же с амвона он проповедует, что самозванец, – то есть царь Димитрий Иоаннович, – торопливо поправился мужчина, – мертв, на Москве убит.
– Сие он, сука, лжет, – спокойно сказал Болотников, – тако же на кол сядет, и язык я ему вырву. Ладно, – он сладко потянулся, – поеду, Прокопий Петрович, посмотрю, что там у нас в голове, а как на ночь располагаться будем – приходи, ты же под Кромами не воевал, расскажу, что я придумал – я те места хорошо знаю.
Болотников рассмеялся, и, гикнув, подхлестнув жеребца – умчался вперед.
Марья проснулась и, посмотрев на куклу, сказала ей: «Сегодня. А ты тут останешься, за нас».
Она соскочила на пол и, оглянувшись, пробормотала: «Нет никого. Черный Иван ушел. А рыжего, отца, Федором звали, я помню».
Девочка оделась, и, заглянув в горницу к матери, велела: «Вставай. Пора нам». Девочка, засопев, приподняла крышку сундука и обернувшись, строго проговорила: «Теперь слушай».
– Рубашка, – терпеливо сказала Марья, указав нежным пальцем на лавку. Мать покорно ее натянула.
– Сарафан, – продолжила девочка, вздохнув. «Платок. Туфли, – она опустилась на колени, и, пыхтя, помогла матери одеть обувь. «Теперь стой».
Мать стояла, глядя в стену, и Марья, зайдя в свою горницу, оглянулась – синие глаза даже не посмотрели на нее. Девочка подхватила с пола маленький узелок, что собрала еще давно, и затолкала его себе под рубашку.
– Пошли, – она взяла мать за руку и вывела со двора. В городе – Марья склонила голову, прислушиваясь, – было тихо. Ребенок задумался, глядя на развилку дорог, что виднелась за мостом через Сейм.
Марья приставила ладонь к глазам и увидела, как по тропинке, что вела вниз, от монастырских ворот, спускаются какие-то люди.
– Идем, – она потормошила мать, и та, покорно переставляя ноги, пошла за ней.
Марья нагнала людей и громко спросила: «Куда вы?».
Высокая, тонкая, морщинистая старуха, – в черном сарафане, – обернулась и процедила: «А тебе-то что?».
Марья задрала голову и твердо сказала: «Отца ищу».
– А это кто с тобой? – подозрительно спросила старуха, глядя на Лизу.
Седобородый, горбатый пожилой человек, с ржавыми веригами на шее, ловко опираясь на клюку, подошел к ним, и улыбнулся: «Не видишь, что ли, мать это ее. Одно ж лицо».
– Как тебя зовут? – громко спросила старуха, наклонившись к Лизе. Та молчала, глядя синими глазами на перелески и холмы за рекой.
– Лизавета, – ответила Марья. «Матушка эта моя».
– Лизавета, – согласилась женщина.
Старуха окинула их оценивающим, холодным взглядом, и, цепко взяв седобородого за руку, – отвела его в сторону.
– Дитя-то бойкое, – шепнула старуха, – подавать много будут. И мать у ей красивая. Таких баб больше жалеют. Видишь, она все повторяет, петь научим.
Старик почесал в бороде и согласился: «Ну, давай, Настасья, возьмем их. Девка-то и правда – резвая, пока пусть мать водит, а там – разберемся».
Нищая кинула взгляд на дорогу и еле слышно предложила: «Может, кому из мужиков наших ее отдать, понесет, с младенцем-то еще больше настреляет».
Старик поморщился.
– Она ж блаженная, все равно, что ребенок, – грех это, Настасьюшка. Была б как Даренка – он коротко кивнул в сторону молодой девушки с обезображенным багровым пятном лицом, укачивавшей дитя в перевязи, – то дело другое, та хоша и урод, но разумом светлая, а эта, – он вздохнул, – нет, грех, грех, не надо сего.
Настасья вернулась к девочке и спросила: «А тебя как величать?»
– Марья, – звонко ответила та. «А батюшку моего – Федор, я помню, он рыжий был. Большой, – Марья потянулась и показала рукой.
– Где вы жили-то, с батюшкой? – поинтересовалась старуха, гладя ребенка по голове.
Та шумно вздохнула. «Не знаю».
Настасья перекрестилась и потянула девочку за руку: «Ну, идемте с нами. Мы в Киев, в Лавру, а потом – куда дорога приведет».
– В Киев, – Марья подергала мать за подол сарафана. «Идем!»
– Идем, – согласилась Лиза и послушно направилась вслед за нищими. Марья потрогала узелок, и, улыбнувшись, подумала: «Рысь пусть со мной будет, никому не покажу, сама поиграю, раз куклу тут оставила».
Старик повернулся и громким, властным голосом сказал: «Сие Лизавета блаженная и дочка ее, Марья, она мать водить будет. Никому их не обижать, поняли?»
– Поняли, святой отче, – зашумели нищие.
– Ну, пойдемте, – вздохнул старик, и, миновав мост, повернул на южную дорогу.
– А вы кто? – спросила Марья у Настасьи.
– Люди Божии во славу Иисуса Христа, – перекрестилась та. – Я петь пока буду, а вы повторяйте, учитесь, пока до деревни добредем, там-то уже милостыню просить придется у добрых людей, коли поешь – больше подают, милые мои.
Старуха начала, – глубоким, красивым голосом:
– A мы нищая братья,
Мы убогие люди,
Должны Бога молити,
У Христа милости просити
За поящих, за кормящих,
Кто нас поит и кормит,
Обувает, одевает,
Христу славу отсылает.
– Христу славу отсылает, – нежным, тихим голосом подтянула Лиза, и Настасья улыбнулась:
– Ну, вот и славно.
Марья погладила руку матери и сказала: «Я с тобой буду, всегда. Слушай меня».
Она на мгновение закрыла глаза, подставив лицо жаркому, летнему солнцу, и степному ветру, и, глядя в синие, пустые глаза матери – запела.
