Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Он почувствовал ее нежное, жаркое тело совсем рядом и шепнул: «Я очень, очень осторожно, чтобы больно не было, счастье мое».
Полли поднесла его руку к губам и, крепко сжав ее, едва слышно застонала. «Господи, – подумала она, – да бывает ли такое счастье?»
– Бывает, – одним дыханием сказал ей Ник, будто услышав ее. «Потому что я тебя люблю, Полли, потому, что мне не надо никого, кроме тебя – никогда больше».
В щель между ставнями был виден неверный, серый туман, что поднимался над заливом. Он наклонился над ее лицом и, целуя черные, уже сонные глаза, сказал: «Завтра в полночь. А через три дня мы уже и отплываем. Я скажу Сэмуэлу, что иду в Старый Свет, так что собирайтесь потихоньку».
Полли зевнула, и, обняв его, ответила: «Только Александру не надо ничего говорить, до Англии, а то мало ли что – она помедлила, и вздохнула, – ему будет тяжело терять еще и тебя».
– Да ничего не случится, – сердито ответил Ник, – не придумывай ерунды. Но ты права, конечно, море есть море, – капитан ласково, тихо поцеловал ее в губы. «Он такой прекрасный мальчик, Полли, я так счастлив, что теперь у меня есть семья».
– Это мы счастливы, – Полли перекрестила его и велела: «Спи до обеда, капитан Кроу, а потом приходи в форт, – я сегодня готовлю. Будут устрицы и свежая рыба с пряностями. И белое вино, конечно».
– Не могу ее оставлять, не могу, – подумал Ник, целуя ее напоследок. «Ну, ничего, осталось совсем немного, и мы всегда будем вместе».
Полли проводила его глазами, и, отчаянно зевая, подняв засов с двери, закутавшись в меховое одеяло, устроилась на кровати.
Она спала, улыбаясь, и видела во сне темноволосых, синеглазых мальчика и девочку, что бежали наперегонки к Темзе, – медленной, тихой, в золоте осенних ив, с белыми, качающимися на воде лебедями.
– Ну, вот, последняя шлюпка возвращается, – капитан Кроу обернулся к де Шамплену и крепко пожал ему руку. «Спасибо тебе за все, Сэмуэль».
Француз посмотрел на белый песок пляжа, на тихую, едва качающуюся под северным ветром, воду залива, и вздохнул: «Ну, надеюсь, у вас будет легкий переход до Ля-Рошели. А ты потом куда, опять на север?»
– Посмотрим, – улыбнулся Ник. «Может быть, отдохну немного, я столько лет не был дома».
– Дома, – де Шамплен поднял какой-то камешек, и, размахнувшись, бросил его в воду. «Вы все, англичане, такие – где бы вы ни странствовали, вас всегда тянет домой».
– А тебя нет? – удивился Ник. «Не хочешь во Францию?»
Смуглое, живое лицо де Шамплена расплылось в улыбке. «Я в ней, дорогой мой Николя. В новой Франции. Дай время, у нас тут будет не хуже, чем в Париже».
– Пушек попроси, говорил же я тебе, – коротко велел Ник. «Потому что скоро, – он махнул рукой на юг, в сторону океана, – ты увидишь вон там английские корабли. Не меня, – добавил капитан, увидев, что Сэмуэль раскрыл рот, – пока я жив, я не стану воевать со своими друзьями. Слава Богу, – Ник вздохнул, – на свете еще много неизведанных мест, так, что я буду открывать земли, а делить их, – мужчина пожал плечами, – оставлю другим».
– Ледяной Континент, – де Шамплен склонил голову, испытующе посмотрев на капитана Кроу.
«Твой отец был совсем рядом. А потом, я слышал, голландцы решили все-таки найти те земли, о которых писал покойный Гийом, на юге от Молуккских островов, и Явы. Вот вернешься в Лондон и узнаешь, – удалось им, или нет».
– Не люблю жару, – рассмеялся Ник. «Отец как раз наоборот – холод не любил, один раз зимовал в Сент-Джонсе, один раз стоял в Бергене – и все. Ну, Ледяной Континент, конечно, однако он до него все-таки не дошел».
– Ну, вот ты и дойдешь, Николя, – де Шамплен похлопал его по плечу.
Ник скептически глянул на «Независимость».
– Ей уже шесть лет, Сэмуэль, – сказал он тихо. «Молодой, корабль, да, но ты же знаешь – одна зимовка во льду много стоит. Посмотрим, насколько ее еще хватит, хотя я всегда говорил – во льдах не нужны большие корабли с низкой осадкой, они там застрянут.
– А она, – капитан показал на залив, – легкая и верткая, прекрасно справляется. Мне еще расплатиться за нее, кстати, надо, – Ник помолчал, – я в долгу перед Адмиралтейством остался. Ну да ничего, – он поднял голову и ласково улыбнулся, – разберусь. А вот и мадам Полина с Александром.
Мальчик первым сбежал на пляж и, восхищенно глядя на капитана Кроу, звонко сказал:
«Наши вещи уже на корабле, капитан. Позвольте, я сяду на весла!»
– Позволяю, конечно, – Ник посмотрел в черные глаза женщины и подумал: «А ведь я их целовал. Рано утром, на рассвете, сегодня. И ресницы. И шею, и всю ее – до самого дальнего уголка. А потом обнял, положил руки на живот и сказал: «В Плимут приедем уже вчетвером, обещаю». А Полли потянулась и ответила: «Я одна из двойни, капитан Кроу, твой отец – тоже, так что можем и впятером приехать, готовься». Господи, как я ее люблю».
– Так, месье де Шамплен, – строго сказала Полли, – библиотекой будет заниматься мадам Маргарита, она очень аккуратная, я ей все рассказала. Спасибо за то, что вы разрешили мне забрать «Комментарии» Цезаря, Александру будет, что почитать на корабле. И следите за огородами, пожалуйста. Месье Довилль позанимается с мадам Луизой, и она станет заведовать аптекой. Не пропадете, в общем. И не скучайте тут! – она шутливо погрозила длинным пальцем.
– Все равно, – вздохнул де Шамплен, склонившись над ее рукой, – без вас, мадам Полина, Порт-Рояль осиротеет. А что вы говорили насчет тела месье Франсуа, – он вздохнул, – конечно, приезжайте, забирайте его. Все-таки человек должен быть похоронен со своими предками.
– Как странно, – вдруг проговорил капитан Кроу, – а ведь здесь тоже когда-нибудь появятся родовые кладбища.
Ник посмотрел на Александра, что прощался с де Шампленом, и, отойдя к самой кромке воды, подумал:
– А ведь у меня, кроме могилы мамы, и прийти некуда. Родители отца – один Господь знает, где они лежат, на Москве, сестра его – тоже, да и сам папа, – он приставил ладонь к глазам и взглянул на море, – там, в Картахене, со своим кораблем, как и положено моряку. Приеду туда – хоть помолюсь за его душу. Он, конечно, не христианином был, – Ник чуть не рассмеялся вслух, – ну да все равно. А в Лондоне пойду к матушке и дяде Питеру.
– Капитан, – раздался рядом голос мальчика. Александр чуть покраснел и капитан подумал:
«А ведь на Полли похож. Только глаза серые, она же говорила, – как у Фрэнсиса».
– Капитан, – продолжил ребенок, – а можно я буду юнгой у вас? Ну, пока мы на корабле? Мама сказала, что, если вы разрешите, то она согласна. Я буду делать все, что надо, и могу даже спать в чулане, где скажете, там и буду.
– Никаких чуланов, – строго отозвался Николас. «Будешь жить со мной, в капитанской каюте, и я еще намереваюсь заниматься с тобой латынью по дороге. А матушке твоей мистер Девенпорт, мой первый помощник, уступает свою каюту, так и устроимся».
Александр, было, закатил глаза, но капитан, потрепав его по голове, проворчал: «Нечего, нечего».
Сэмуэль де Шамплен помахал рукой, сидящим в шлюпке, и, взглянув на стоящую под полными парусами «Независимость», прошептал: «Попутного тебе ветра, мой друг – куда бы ты дальше не пошел».
Полли посмотрела на серые, бревенчатые стены форта Порт-Рояль, и весело заметила, обнимая сына: «Ну вот, теперь можно называть капитана Кроу дядей Николасом. В свободное от твоих обязанностей время, конечно».
– А что там? – спросил мальчик, ловко орудуя веслами. «В Джеймстауне?»
– Там наша колония, английская, – ответил Ник. «Вы там поживете с матушкой, пока я отправлюсь на Карибы, а следующей весной вернусь, и все вместе поплывем в Плимут, домой».
– А в Англии что? – все не отставал Александр.
– А в Англии ты пойдешь в школу, – угрожающим голосом заметила мать. «Твой дядя Уильям как раз к тому времени будет заканчивать Итон, туда я тебя и отдам, на его место, так сказать».
– Латынь как раз тебе там пригодится – со значением заметил капитан, и, поднявшись, велел:
«Сбрасывайте трап, поднимаем якорь!»
– Раз уж я здесь, – сказала Полли, повернувшись к Нику, – то я твоему корабельному врачу буду помогать, ну, и на камбузе, разумеется, тоже. Прямо сегодня и начну.
– Ну, идите, устраивайтесь, – велел Ник, когда они оказались на палубе.
Он встал к румпелю, и, хозяйским взглядом посмотрев на корабль, пробормотал: «Паруса залатали, канаты поменяли, починили кое-что – ты, девочка моя, просто красавицей стала».
– И была такой, – хмыкнул Девенпорт, разворачивая карту.
– Все же, – Ник ласково погладил теплое дерево борта, – хочется прийти к своим в лучшем виде, так сказать. Ну, что, мистер Девенпорт, дорога тут прямая, с пути не собьемся, все время на юг.
– Думаю, – Ник посчитал в уме, – если нам повезет с ветром, недели через две уже будем на месте. Ну, с Богом, – он повернул румпель, и «Независимость», чуть наклонившись, стала выходить из бухты.
Капитанская каюта – небольшая, уютная, освещалась фонарями, что висели на переборках.
– А сколько вы убили белых медведей, дядя Николас? – открыв рот, разглядывая шкуру, что была брошена на дощатый пол, спросил Александр.
– Да больше десятка, – улыбнувшись, ответил капитан. «Ты не отвлекайся, пожалуйста, мы только начали».
Полли, что шла с камбуза с оловянной миской в руках, вдруг остановилась, услышав голос сына.
«Gallia est omnis divisa in partes tres, – читал Александр, – quarum unam incolunt Belgae, aliam Aquitani, tertiam qui ipsorum lingua Celtae, nostra Galli appelantur. Hi omnes lingua, institutis, legibus inter se different».
Она стерла слезу со щеки, и, постучав, весело сказала: «На обед рыбный суп с пряностями и свежий хлеб. Я взяла закваску, так что до самого Джеймстауна ни одной галеты вы больше не увидите».
Николас встал, и, забрав у нее еду, повернувшись к Александру, велел: «Сейчас пообедаем и будем заниматься дальше, а потом ты ляжешь спать, мой дорогой юнга».
– А вы, дядя Николас? – поинтересовался мальчик.
– А я, – Ник ласково посмотрел на Полли и незаметно ей подмигнул, – пойду стоять свою вахту.
На палубе дул свежий, северный ветер. Полли, запахнув кашемировую шаль, поднялась наверх, и сразу увидела его – Ник стоял на носу корабля, вглядываясь в бескрайнее, уже темное, чуть волнующееся море.
– Здравствуй, – тихо сказал он, почувствовал легкий запах роз, – здравствуй, любимая.
Господи, как же я счастлив.
Женщина прижалась к нему сзади, положив голову на плечо, и шепнула: «Посмотри».
Ник обернулся – шелковое платье цвета граната, с глубоким вырезом, облегало большую грудь, сквозь кружева, – светлее стройной шеи, – мерцала смуглая кожа, и вся она была – ему вровень, высокая, с разметавшимися по плечам темными волосами.
– Иди ко мне, – попросил он, и, устроив ее перед собой, обнимая, тихо сказал: «Никогда, никогда тебя не отпущу, Полли. И ты тоже, – будь со мной, любимая».
– Буду, – она раскинула руки, шаль забилась на ветру, и Нику показалось, – на одно мгновение, что она – будто перелетная птица, что, стоя на скале, распахнув крылья, – готова броситься в пропасть.
Белые паруса заполоскали под сильным порывом ветра, волна ударила в борт «Независимости», – и Полли, смеясь, подставила ему пахнущие солью и цветами, темно-красные губы.
Эпилог
Тула, 9-10 октября 1607 года
В избе было промозгло и сыро. Федор потянулся, и, открыв глаза, увидел в неверном свете раннего утра рыжий затылок сына. Петя спал, укрывшись грязным, прожженным кафтаном, уткнув голову в сгиб руки. «Не буду поднимать, – решил Федор. «Четырнадцать лет, в седле, и с мечом который день, – пусть отдохнет мальчик».
За ставнями был слышно ржание коней, скрип колес и чей-то мат – войско потихоньку просыпалось. Он пошарил рукой рядом с лавкой, и, опираясь на локоть, отхлебнул кваса. – Четвертый месяц мы тут, – усмехнулся про себя Воронцов-Вельяминов. «На совесть итальянцы здешний кремль построили, ничего не скажешь. Сколько ядер мы потратили, а все равно – стоит. Ну да ладно, опосля завтрашнего дня – не будет более».
Мужчина поднялся, и, закинув руки за голову, потянувшись мощным телом, – сладко зевнул.
Одевшись, перекрестившись на образа, он вышел на двор, – лил бесконечный, мелкий, осенний дождь, – и, окунув рыжую голову в чан с ледяной водой, вытерев лицо, сказал:
«Хорошо!»
– Федор Петрович! – крикнули с улицы. Кровный, гнедой жеребец танцевал под боярским сыном Кравковым. «Они там, в Кремле ночью зашевелились, пойдемте, посмотрим, что такое!».
– Сейчас, – Федор вернулся в избу и, отодвинув пестрядинную занавеску, сказал: «Государь, я к Тайницкой башне, вроде задвигался Иван Исаевич сотоварищи. Вы потом подходите, хорошо?»
Шуйский открыл один карий, покрасневший, смертельно усталый глаз, и велел: «На плотину отправь кого-нибудь, там еще десять сотен мешков должны подвезти, как ты вчера велел, Михаил Васильевич этим занимается».
– Петр пойдет, – Воронцов-Вельяминов коротко поклонился, и, погладив сына по голове, шепнул: «Петька, давай, просыпайся, дуй на плотину, проследи там – чтобы все в порядке было. И Михайлу Скопина-Шуйского смени, пусть хоша поспит немного, он там с вечера еще».
Сын кивнул, и, вскочив, стал одеваться. «Вы там осторожней, батюшка, – сказал он, когда Федор, пригнув голову, уже выходил в сени.
Мужчина обернулся, и, усмехнувшись, сказал: «Раз уж меня, Петр, под Кромами, Ельцом, и Москвой не ранило, так уж тут – вряд ли, у этих и ядер не осталось уже, только пищали. А ты тако же, – велел он, – не лезь на рожон».
Петя распахнул ставни, и увидел, как отец садится на огромного, вороного жеребца. Он украдкой перекрестил мощную спину и пробормотал: «Хорошо, что Степа в Андрониковом монастыре, там хоша безопасно».
Копыта жеребца разъезжались в жирной, черной грязи. Плотина – огромная, с полверсты длиной, перегораживала Упу, равнина была залита водой, – по горло человеку, и Федор, с высоты своего роста, увидел в темной, стоячей реке вздутые, посиневшие трупы.
– Сие те, с виселиц, что ли? – спросил он Кравкова. «Государь же велел – не снимать их, пока костей одних не останется».
Кравков ухмыльнулся: «Нет, Федор Петрович, те висят, как и положено им, – он показал себе за спину.
Федор обернулся и увидел на правом берегу реки, на сухом, высоком холме неподалеку от лагеря тучу воронья. «Два десятка той неделей вздернули, да, – вспомнил он, – тех, что из Кремля пытались выбраться, и тех, что Болотников разговаривать заслал. Петька тоже вешал».
– Это они, – показал Кравков на мокнущие под бесконечным дождем белые стены тульского кремля, разбитые артиллерией царского войска, – своих мертвых выбрасывают. Ну, по тому ходу в Тайницкой башне.
– Ну, посмотрим, что они на этот раз выбрасывать собрались, – процедил Федор, и, окинув зорким взглядом плотину, крикнул: «Михайло!».
Скопин-Шуйский, – невысокий, легкий, на белом, изящном жеребце, – спустился на правый берег. Подняв голову, преданно глядя на боярина, он сказал: «Мешки все привезли, Федор Петрович, будем класть в те места, что вы вчера велели».
– Ты езжай, поспи, – сварливо велел Федор юноше, – сейчас мой Петька сюда явится, а, впрочем, вот и он. Покажи ему тут все, он сделает. Поехали, Иван, – Воронцов-Вельяминов пришпорил коня, – они тут сами справятся.
Он оглянулся, и увидел, как Петька, – на сером, в яблоках, коне, весело сказал что-то Михайле. Тот расхохотался и Федор подумал: «Вот Михайло и вправду – воин. Двадцать один год, а уже Болотникова под Калугой разбил. И Петька тоже.
– А я, – он на мгновение улыбнулся, – смотрю на Кремль, и думаю – такую красоту рушим.
Здесь тоже ласточкины хвосты, как в Москве, и фланговый обстрел они отлично придумали, башни далеко за линию стен вынесли. Как возьмем город, надо будет в пороховую башню наведаться, я слышал, там потолок на итальянский манер сделан, сферой. Все зарисую».
Федор, было, хотел потянуться за угольком и бумагой, но вовремя вспомнив, что он в седле – только чуть рассмеялся.
У Тайницкой башни всадники спешились, и Федор, пригнувшись, уклонившись от пули, – осажденные остатки армии Болотникова, проснувшись, начали стрелять, – подошел к воде, что подступала почти к самой стене.
– Вот отсюда они и поплывут плотину взрывать, – усмехнулся Воронцов-Вельяминов, – не зря шевелились. Этот ход, – он в самую реку ведет, это они трупы расчищали, Иван, чтобы по нему спуститься.
Кравков посмотрел на бесконечное пространство разлива Упы и спросил: «На лодках, что ли, Федор Петрович, они к плотине подойти собираются?».
– А как же, – отозвался мужчина, и посмотрел на взрытую выстрелом грязь у своих ног.
«Поехали отсюда, Ваня, – велел Воронцов-Вельяминов, – неохота в последний день перед взятием крепости – погибать».
Шуйский ждал их у начала плотины. «Взрывать будут? – хмуро спросил царь.
– Конечно, – безмятежно отозвался Федор, и, яростно почесав бороду, ухмыльнулся: «Вы как хотите, государь, а я завтра, опосля всего – первым делом в баню, вши заели. А сегодня – он обернулся к сыну и Кравкову, что стояли сзади, – я сам тут ночью буду, ну, на всякий случай».
– Думаешь, Иван Исаевич лично сюда с порохом приплывет? – хохотнул Шуйский. «Ляпунов, как на нашу сторону перешел, говорил, что он, мерзавец такой, осторожен сверх меры, сам на опасные дела не ходит, других подставляет».
Голубые глаза Федора засверкали льдом. «С Иваном Исаевичем у меня свои счеты, – помолчав, ответил он. «Нет, государь, не буду же я позволять всякой швали дело рук своих портить, – Федор склонил голову и полюбовался мощной плотиной.
Он добрался до своей избы уже к вечеру – войско строилось для штурма, надо было проверить пушки, и Федор, обернувшись, взглянув на тающие в серой мороси белые стены Кремля, усмехнулся: «Завтра».
За трапезой Шуйский, хлебая горячие, мясные щи, сказал: «Как тут все закончим, надо будет, бояре, вам в Брянск наведаться, к царю Дмитрию Иоанновичу».
За столом расхохотались и Федор заметил: «Ну, раз его племянник, самозваный царевич Петр, – завтра, как мы Кремль возьмем, уже в Москву поедет, в Разбойный Приказ, то отчего бы и нет? Заодно и дядю к нему посадим».
– Жалко, что этот атаман казацкий, Заруцкий Иван, отсюда ушел, – вздохнул Михайло Скопин-Шуйский, – так бы всю шайку вместе взяли. Ну да ничего, он, как говорят, к самозванцу в Брянск отправился, так что там его и захватим.
– Так, – сказал Шуйский, когда прочли молитву, – ну, хоша щей нам налили, и то хорошо, не до разносолов. Федору Петровичу дайте отдохнуть, ему сегодня всю ночь на плотине быть, а мы с вами гуляй-города для завтрашнего дела посмотрим – все ли там ладно. Ну, пошли, пошли, – он подогнал бояр.
В окна избы вползали холодные, тяжелые осенние сумерки. Федор потянулся, и, налив себе немного водки, залпом выпив, вышел на крыльцо. В стане вздували еще тусклые костры, наверху, в низком небе, каркали, метались птицы, и он, всем телом почувствовав тоску, прислонившись к склизкой, влажной стене, – вытер слезы рукавом кафтана.
– Нельзя, – сказал себе Федор. «Ничего нельзя. Все завтра». Он взял из сеней факел, и, остановившись у какого-то костра, пошутив со стрельцами, – зажег его. Уже спешившись у плотины, он, на мгновение остановился, и подумал:
– Какие ивы золотые. Надо же – сколько мы тут ядер уже выпустили, а они все равно – стоят.
Ну, Господи, – он взглянул на тихий, молчаливый Кремль, – помоги нам.
Факелы капали смолой на влажный, в пятнах плесени, каменный пол. Болотников стоял, засунув руки в карманы истрепанного кафтана, рассматривая в узкую бойницу костры, что мерцали вдалеке, в царском стане.
Тульский Кремль возвышался заболоченным, промозглым островом над залитой водой равниной.
– Суки, – бессильно подумал Болотников, – знают же, что у нас все подвалы затоплены, вся провизия там, людям есть нечего. А я ведь говорил, летом еще – перенесите зерно в верхние ярусы башен, – воевода Григорий Петрович не послушал.
– Ну да, зачем боярам холопа слушать, хоша этот холоп на своем веку побольше сражений выиграл, чем все они, вместе взятые. Ладно, если сегодня удастся плотину взорвать, и вода начнет спадать, может, и выберемся. К царю надо бежать, в Брянск, и оттуда на Москву идти – опять.
Он увидел на плотине какое-то движение и присвистнул: «Ничего, не век они там стоять будут. А лодки уже готовы, тако же и порох. Все тут на воздух взлетит сегодня ночью».
Болотников вдохнул свежий, холодный ветер, и, взглянув на темную воду под стенами Кремля, увидел в ней смутные, размытые очертания трупов.
– Хорошо, что я велел на кострах воду кипятить, – устало подумал он, – иначе мы бы все тут уже передохли за месяц. Вот же мерзавец пан Теодор, никто, кроме него, такое Шуйскому бы не подсказал. И я же приказал – прицельно по нему стрелять, однако он, конечно, из стана без кольчуги не выходит. Да и попробуй, достань его, – Болотников прищурился, – за версту отсюда их лагерь.
Мужчина измучено, устало потер лицо и тихо сказал: «Ну, где же ты, Господи? Я уж и Путивль весь перевернул, и все, что окрест – не видел вас никто. Больше года прошло, да и жива ли ты, Лизонька, любовь моя?»
У порога раздался осторожный кашель, и Болотников, не открывая глаз, сказал: «Готовы люди, Илья Иванович? Ну, так спускайте лодки и грузите порох».
– Может, не стоит? – осторожно спросил воевода Илейко Муромец и тут же отшатнулся – в лоб ему смотрело дуло пищали.
– Я бы тебе прямо сейчас голову прострелил, дорогой царевич Петр Федорович, – издевательски сказал Болотников, – однако же, я должен тебя к государю доставить в целости и сохранности. Так что иди, распоряжайся.
– Шуйский жизнь сохранить обещал, ежели ворота откроем, – дрожащим голосом сказал казак.
Болотников железными пальцами ухватил его за воротник кафтана, – протертая ткань порвалась, – и подтащил к бойнице.
– Вон там воронье клюет мясо с тех, кого мы к Шуйскому говорить отправили, – злым шепотом проговорил Болотников, – тако же и с тебя будет, и с меня. Я Шуйскому не верю, и тебе не советую, Илья Иванович. Иди, поговори с народом, скажи им, что рать царя Димитрия Иоанновича сюда идет, нам на подмогу.
– Иван Исаевич, – сглотнув, сказал казак.
– Даже если тут один человек останется, с оружием в руках, – жестко сказал Болотников, – им ворота не откроют. Ну, что встал, иди уже! И лодками займись, наконец.
Муромец, бормоча что-то, спустился вниз по узкой, сырой лестнице. Болотников, так и, глядя на черную, стоячую воду, усмехнувшись, сказал себе: «Если с плотиной ничего не получится, надо завтра уходить отсюда. Плаваю я хорошо, выберусь тем ходом, из Тайницкой башни, никто ничего и не заметит. И на запад, там разберемся, что дальше делать».
Плотина была погружена во тьму. Федор, вглядевшись в сумрачную, без единого просвета, ночь, повернувшись к ряду стрельцов, улыбнулся: «А вот и они».
– Как вы узнали, Федор Петрович? – изумленно спросил кто-то из воинов.
– Услышал, – усмехнулся боярин и велел: «Факелы зажигайте!»
Стена огня озарила воду, раздался сухой треск пищалей и груженые порохом лодки стали взлетать в воздух.
– Как все это закончится, – вдруг пообещал себе Федор, – надо будет посидеть, поработать, я же читал в Венеции эту книгу, синьора Марко Поло, он пишет, что китайцы умеют создавать из пороха огненные цветы и животных. Красиво, – он полюбовался отражением пылающих лодок на гладкой поверхности воды, и стал спускаться вниз, на правый берег.
В избе было тихо, только Шуйский писал что-то при свете свечи.
– Ну что там, Федор Петрович? – спросил царь, отложив перо, запечатывая грамотцу.
– Пороха они достаточно потратили, – хмыкнул Воронцов-Вельяминов, наливая себе водки, – да только без толку. Горят их лодки, тако же и Кремль – завтра гореть будет.
– Думаете? – Шуйский склонил голову и тихо свистнул. Пестрядинная занавеска отодвинулась и невысокий, легкий человек скользнул в горницу.
– Жив? – Федор наклонился и обнял Михаила Татищева. «Я уж и не чаял, ты, как под Калугой на ту сторону ушел, так и не видел я тебя, почти год уже».
Татищев легко рассмеялся: «Это ты у нас, Федор Петрович, человек видный, а я – моргни, и не заметишь». Он выпил водки и поморщился:
– Вы уж не обессудьте, бояре, я хоша в сухое и переоделся, но все равно – мертвечиной тянет, в сем озере, кое вы так разумно устроили, трупов – не перечесть, а я по нему плыл, и обратно еще отправлюсь.
– Так что, Федор Петрович, – усмехнулся Шуйский, – завтра на рассвете нам ворота откроют, без всякого штурма. Рассказывай, Михайло Никитич, что там про самозванца слышно, эти, – Шуйский брезгливо махнул рукой в сторону Кремля, нам более неинтересны, завтра на виселицах сдохнут.
Когда Татищев закончил, Шуйский испытующе посмотрел на Федора: «Ну, как ты Болотникова допрашивать будешь, так теперь тебе легче станет, коли ты ему покажешь, что мы их планы знаем, так он быстрее тебе все расскажет. Ну, а не расскажет…, – государь поднял бровь.
– На сие клещи у нас имеются, – Федор рассмеялся.
– Ты Михайлу Никитича проводи, – велел Шуйский, – посмотри, чтобы он спокойно добрался. А я, – государь улыбнулся, – невесте своей напишу, опосля Рождества венчаюсь уже, а она, бедная, с Успения от меня ничего не слышала.
Они медленно шли по спящему лагерю.
– Я, видишь ли, – наконец, сказал Татищев, – не был уверен, что у меня получится. Поэтому вы тут все и готовили, ну, к штурму. А с плотиной – это ты, Федор Петрович, отлично придумал, у нас там все подвалы затопило, люди уже и кошек съели. Ну, ничего, прямо завтра, на рассвете, и возьмем Ивана Исаевича. А что там за невеста?
– Марья Буйносова-Ростовская, дочь князя Петра, – ответил Федор. «Я у него сватом был, тако же и дружкой стану».
Татищев помедлил, что-то вспоминая. «Перестарка за себя берет, – наконец, сказал он, – ей ведь как бы, не к тридцати».
– Помилуй, Михайло Никитович, – рассмеялся Федор, – ему самому пятьдесят пять этим годом. Да и потом, – мужчина вздохнул, – по нынешнему времени девицам, особо выбирать не приходится – сам знаешь, где сейчас все женихи, – кто в могиле, кто к самозванцу переметнулся, кто воюет.
– И все равно, – упрямо сказал Татищев.
– Сей разговор, ты брось, и более к нему не возвращайся, – жестко велел Федор. «Я тебе еще тем годом сие сказал, Михайло, – не будет этого. Ладно, – он вздохнул, – вот и озеро наше, давай, друг, завтра увидимся».
Татищев легко, даже не вздрогнув, нырнул в темную, стоячую, холодную воду. Федор немного постоял у края, смотря на догорающие остатки лодок и черную громаду плотины.
«Завтра, – сказал себе он, и, увязая в тяжелой, осенней грязи, пошел обратно к избе.
Болотников проснулся еще до рассвета, и, глядя в низкий, каменный потолок башни, подумал: «Ну, до того, как они стрелять зачнут, я отсюда выбраться успею».
Он легко вскочил с рассохшейся лавки, и, потянувшись, быстро оделся. Засунув за пояс саблю и пистолет, он взглянул в бойницу – вода была серой, лагерь на том берегу кутался во влажный, белесый туман, и вокруг стояла спокойная, мертвая тишина.
– Взять Муромца и убираться отсюда восвояси, – сказал себе Болотников и поежился, – таким одиноким показался ему собственный голос. «Плотину подорвать не удалось, незачем здесь сидеть».
Он взбежал вверх по каменной лестнице, и, пройдя по широкой крепостной стене, уже стоя у башни, где жил Муромец, услышал сзади чей-то тихий голос: «Иван Исаевич!»
– Что за…, – выматерился Болотников, и, обернувшись, застыл – на него смотрело дуло пищали.
– Не надо за оружием тянуться, Иван Исаевич, – посоветовал невидный, сероглазый человек.
«Я же его встречал, – подумал Болотников. «Я помню. Я думал, это наш».
Он все-таки попытался выхватить саблю, но выругался, схватившись за окровавленные пальцы, – сероглазый был быстрее.
– Ворота открыты, Иван Исаевич, – рассмеялся человек, – ну да вы сами можете посмотреть.
Болотников бросил взгляд вниз, – стрельцы рассыпались по всему Кремлю, и, – он прищурился, – войска переходили по плотине в крепость.
– Золото, – неподвижными губами сказал он. «У меня много золота».
– Я и не сомневался, – вежливо ответил его противник, – однако же, – какая незадача, – мне оно совершенно не нужно. Пойдемте, Иван Исаевич, тут вас ждет старый знакомец. Ну, – резко, жестко, добавил мужчина, – торопитесь, мы и так задержались.
Он шагнул в каменный зал, чувствуя лопатками, дуло пищали, что уперлось ему в спину.
Внизу, – Болотников прислушался, – уже были слышны выстрелы, и крики людей – отчаянные, молящие.
Огромный, рыжеволосый мужчина, в потрепанном кафтане и старой, тусклой кольчуге, что стоял у бойницы, не оборачиваясь, заметил: «Придется новые виселицы строить, на старых помостах места не хватит».
Мужчина оглянулся, и Болотников, отступив на шаг, упершись в закрытую дверь, сказал:
«Пан Теодор…»
Федор с размаха ударил его, – кулаком в лицо, и, нагнувшись, шепнул: «А теперь ты мне, сука, расскажешь – где моя жена и дочь! Ну, что ты с ними сделал?».
Болотников выплюнул кровь изо рта и проговорил разбитыми губами: «Я не…»
– А ну не лги, мне, мерзавец, – холодно потребовал Федор. «Я все знаю – и про то, как ты их выследил, и про то, как выжег глаза невинной девице, и про то, как в спину человеку стрелял. Где они?»
Воронцов-Вельяминов увидел, как мертвенно побледнело лицо мужчины, и, с наслаждением размахнувшись, ударил его еще раз. Выбитый зуб полетел на пол, и Федор сказал:
– Это тебе поклон от поляка того, он передать просил. Не тому человеку ты дорогу перешел, Иван Исаевич, ох, не тому. Впрочем, – он холодно рассмеялся, – тако же и мне. Сейчас тебя на Москву отвезут, в Приказ Разбойный, и там я с тобой дальше говорить буду. Обо всем, – добавил Федор, и, открыв дверь, велел: «Увести его».
Он проводил взглядом спину Болотникова и пошел вниз – надо было разбирать плотину и сколачивать виселицы.
