Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Эпилог
Тромсе, апрель 1606 года
Энни оправила простой, серого льна чепец и, взглянув на подол платья, – из грубой, коричневой шерсти, подумала:
– Вот, правильно апостол Павел говорит: «Чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом». И папа Майкл тоже – всегда так скромно одевается.
Мэри постучала в дверь их комнаты – единственной в крохотной таверне, что стояла прямо у пристани, и ласково спросила: «Готова?».
Энни кивнула и, повернувшись, восхищенно сказала: «Ты такая красивая, мамочка!»
Мэри улыбнулась и поцеловала дочь: «Каждая женщина в день своей свадьбы – самая красивая на свете, дорогая моя. Ты тоже будешь – самая красивая!». Женщина потрогала крохотный, с изумрудами крестик, что висел у нее на шее, и, подойдя к распахнутым ставням, посмотрела на гавань.
Их корабль, – такая же рыбацкая шхуна, только чуть побольше, – чуть покачивалась у причала.
– Отсюда – в Исландию, в Хабнарфьюдор, – вспомнила Мэри, – а потом уже – в Новый Свет, в Сент-Джонс, и потом – на юг, в эту новую колонию. Жалко, что Полли не увижу, она уже на пути в Лондон, наверное, ну да письма дойдут, Майкл как раз пошел договариваться с капитаном того барка, что в Берген плывет. А мы сегодня уже и отплываем, получается, брачная ночь уже на корабле будет, – женщина почувствовала, что краснеет.
– Ты не волнуйся, мамочка, – ласково сказала Энни, незаметно оказавшись у нее под боком, – все будет хорошо. А у меня появится братик, или сестричка?
– Даст Бог, появится, – Мэри наклонилась и поцеловала девочку в мягкую, гладкую щеку. «Ну, беги, жди нас в церкви».
Энни ускакала вниз по деревянной, узкой лестнице, и Мэри, высунувшись в окно, проводила ее взглядом. Снег уже таял, вдали было слышно блеяние овец, что паслись на склоне холма, и Мэри, вдохнув соленый воздух, улыбнулась:
– Какой городок маленький, церковь, десятка два домов, и гавань. И церковь – совсем простая, деревянная.
– Ну вот, – раздался с порога веселый голос Майкла, – все письма я отправил, видишь, тот барк, что сейчас выходит из гавани? В Бергене капитан их отнесет в контору Ганзейского союза, как ты и просила.
– Спасибо, – Мэри повернулась, и Майкл ласково сказал: «Какая же ты красавица!».
Женщина покраснела, и, потрогав ленты холщового чепца, ответила: «Тут ведь нет дорогих тканей, вот, эта синяя шерсть – самое лучшее, что у них было».
– И не надо ничего другого, – Майкл поцеловал розовые, теплые губы. «Все равно – для меня лучше тебя нет никого, любовь моя. Ну что, пойдем? – он подал ей руку.
– Письма, – усмехнулся он про себя, держа нежные, тонкие пальцы.
– Твои письма уже в море, дорогая, вернее, их обрывки. Плывут себе по течению. Очень, очень хорошо получилось. А этот крест она у меня снимет, сейчас не надо, конечно, потерплю, а потом – заставлю снять. Еще чего не хватало, – золотом себя украшать, как дикарка какая-то. Наденет простой, деревянный или железный. И кольцо такое же – медное.
У мамочки был медный крестик, да, а потом она его потеряла, бедная. Как раз весной той и потеряла, а потом – умерла».
– Ты задумался о чем-то? – тихо спросила Мэри.
– Вспомнил матушку, – вздохнул Майкл и женщина, погладив его руку, подумала: «Бедный. Он ведь тоже сирота, у меня хоть мама была, а он в шесть лет ее лишился. И брат его пропал.
Ну, ничего, теперь и у него есть семья, мы с Энни, да и еще дети у нас появятся».
– А ты покраснела, – шепнул ей Майкл, когда они уже подходили к церкви.
– Так, – Мэри опустила глаза, – волнуюсь все-таки.
– Не надо, любимая, – он поднес к губам маленькую руку. «Все будет хорошо. Я теперь с вами, и никогда вас не оставлю, никогда».
– Может, надо было выбросить кинжал и пистолет? – подумал Майкл, смотря на Энни, что махала им рукой. «Да нет, там, в Новом Свете пригодятся. Понятно, что в руки она их не получит, – еще чего не хватало».
– Ну, доченька, рада ты? – ласково спросил он девочку, беря ее за руку.
– Очень, папа Майкл! – девочка прижалась к нему, и Мэри улыбнулась про себя:
– Правильно. Энни счастлива. А что мне еще надо? И я тоже буду счастлива, он ведь такой заботливый, такой добрый. Матушка ведь вышла замуж за Виллема, и я тоже – проживу с Майклом душа в душу до старости, будем детей воспитывать, и любить друг друга.
Они зашли в скромную, деревянную церковь, и Майкл, глядя на распятие, взяв Мэри за руку – опустился на колени перед алтарем.
Энни зевнула, и, свернувшись в клубочек на узкой корабельной койке, сонно сказала: «Тут так уютно, мамочка! А когда мы приплывем в Исландию, мы на другой корабль пересядем?»
Мэри кивнула – она сидела рядом, держа дочь за руку. «Да, милая, оттуда уже пойдем в Новый Свет».
Шхуна шла ровно, дул хороший восточный ветер и Мэри вдруг подумала: «А я бы и сама могла к румпелю встать, тут парусов мало, справилась бы. Надо будет в Новом Свете лодку завести, Майкл ведь отличный моряк, сэр Стивен хорошо его обучил. Детям понравится в море выходить».
– А я уже сплю, – томно проговорила Энни, и, успев добавить: «Доброй ночи, мамочка!», – спокойно засопела носом. Мэри перекрестила ее, и, укрыв одеялом грубой шерсти, задула свечу в фонаре, что висел на переборке.
В их каюте было тепло, и Мэри, закрыв за собой дверь, нежно сказала: «Спит уже. Я тоже всегда хорошо спала на кораблях».
Муж поцеловал ей руку и, погладив по щеке, замявшись, проговорил: «Наверное, и нам тоже пора в постель, да?».
– Ты не волнуйся, – Мэри обняла его, потянувшись. «Я же здесь, я с тобой».
Она вдруг вспомнила свою брачную ночь и мысленно вздохнула: «Надо быть терпеливой.
Роберт ведь – не торопил меня. Спешить некуда».
– Ты помоги мне раздеться, пожалуйста, попросила Мэри. «Тут нет корсета, но все равно – она сняла чепец и тряхнула короткими, белокурыми волосами, лукаво улыбнувшись, – удобнее, когда это делает кто-то другой».
Оставшись в одной рубашке, она, было, потянула ее вверх, через голову, но муж остановил ее: «Не надо, – улыбнулся он, – так хорошо, так мне нравится».
– Ты тоже ложись, – попросила Мэри, устроившись на постели. «Ложись рядом со мной. Я все сделаю».
Он лежал, смотря на потолок каюты, гладя ее светлые волосы, и холодно думал: «Хорошо.
Этим она пусть занимается, запрещать не буду. Я смотрю, покойный муж ее обучил, не то, что моя сестричка, та-то ничего не умела. Интересно, кто ей не побрезговал, шлюхой. Ну, все, хватит, так она не забеременеет, а надо».
– Подними рубашку, пожалуйста, – попросил Майкл. «До пояса».
В свете свечи он увидел, как жена, закусив губу, сдерживает стон. «А груди-то и нет, – рассмеялся про себя Майкл, – но, я смотрю, одного ребенка выкормила, выкормит и других.
Что, милая, больно? Привыкай».
Койка размеренно скрипела, и он вдруг почувствовал руку жены между ними. «Не надо, милая, – спокойно попросил Майкл.
– Тогда ты…, – попыталась попросить Мэри, и он, закрыв ей рот поцелуем, мысленно усмехнулся: «Еще чего не хватало. Ты теперь жена, а не шлюха, забудь о своих развлечениях».
Мэри покорно лежала, раздвинув ноги, придерживая рубашку у пояса, слушая его тяжелое дыхание. Скрип убыстрился, муж замер, и она ощутила поток раскаленной влаги у себя внутри – долгий, казалось, бесконечный.
Он поцеловал ее в щеку: «Спасибо, любимая. Доброй ночи тебе».
– Очень хорошо, – подумал Майкл, зевая, устраиваясь на боку, обнимая жену.
– Так, как надо. Пока мы до Нового Света доберемся, она уже и понесет. Родит мне ребенка, потом – еще одного, а я за это время разберусь с остальной семейкой. Никуда она от меня не денется – у нее дочь, и будут еще дети. Да, прекрасное приобретение, поздравляю тебя, мой дорогой преподобный отец.
Мэри лежала, прижавшись щекой к ладони мужа. «Будет лучше, – сказала она себе. «Он просто стеснялся, у него же это в первый раз. Будет лучше, надо просто подождать, – она поцеловала его руку и тоже заснула, положив голову на широкое теплое плечо.
Корабль, подгоняемый ветром, шел вдаль – в бесконечный, чуть волнующийся простор ночного моря.
Часть четвертая
Москва, весна-лето 1606 года
Баба, что полоскала белье на мостках, распрямилась, и, окинув презрительным взглядом незнакомца, громко сказала: «Житья от этих поляков нет, что, бродите-то по всей Москве!»
Изысканно одетый, при сабле мужчина – невысокого роста, темноволосый, – заметно покраснел и заторопился дальше, по осклизлым доскам, что были положены у ручья.
– Хоша б ты себе голову сломал, – сочно пожелала ему вслед баба. «Сидел бы в Кремле, вона, опосля венчания царского там который день гудят, не просыхают». Она сплюнула и, подхватив плетеную корзину с бельем, пошла вверх, к Конюшенной слободе.
В нижнем зале кабака было прохладно и тихо. Мужчина кашлянул, остановившись на пороге, и увидел, как целовальник приоткрыл один глаз.
– Замкнуто, – на ломаном польском языке сказал целовальник. «К обеду откроемся, тогда приходи. К обеду! – медленно, раздельно повторил он, и, отвернувшись, стал протирать стойку какой-то тряпкой.
Рука тронула его за плечо, и целовальник, обернувшись, увидел светло-голубые, спокойные глаза мужчины.
– Письмо, – сказал поляк, протягивая сложенную грамотцу.
Целовальник что-то буркнул, и, развернув бумагу, бросив один взгляд на подпись – побледнел. «Вон, оно, значит, как, – медленно протянул он, читая ровные строки. «Жив, значит».
– Жив, – согласился поляк и, медленно, подбирая слова, попросил: «Можно присесть?».
Целовальник поднес грамоту к пламени свечи, и, бросив ее на пол, растоптал серые хлопья.
«Не след такое хранить-то, – усмехнулся он.
– А вы садитесь, пан Ян, садитесь, конечно. Я сейчас девчонку позову, она бойко, по-вашему, болтает, за год научилась уже. Девчонка моя, не беспокойтесь, – целовальник улыбнулся, – с ней и по тайности можно. Выпить хотите, закусить?
Поляк улыбнулся и, кивнув головой, закрыв глаза, – откинулся к бревенчатой стене кабака.
– Правильно, что я навстречу мистеру Мэтью в Копенгаген поехал, – подумал мужчина. «Я смотрю, Майкла тут помнят, ну, да ему эта пивная и должна была перейти. И вовремя я нашел эти документы, – он чуть усмехнулся, – про другого мистера Майкла. Пришел с ними к миссис Марте, как она из Картахены вернулась, тут-то она мне все и рассказала.
В Бергене Мэри никто не видел, а вот пастор в Тромсе оказался сговорчивым – копия свидетельства о венчании у меня теперь на руках. А вот куда они из Тромсе отплыли – никто не знает. В Новых Холмогорах мне сказали, что он на Яву собирался, но это вряд ли. Замел следы. Ничего, найдем».
Он, не открывая глаз, нашел на столе стопку, и, выпив водки, подавил зевок: «Поспать бы, Господи. Какую ночь уже в дворце гуляем – со счета сбились. И не только во дворце, вон, пьяные наемники по всему городу ходят».
– Здравствуйте, пан, – раздался рядом робкий женский голос. Мужчина открыл глаза и увидел невысокую, белокурую девчонку, – лет семнадцати, – с милым, заспанным личиком.
– Дуня это, – смешливо сказал целовальник, подталкивая девчонку вперед. «А я – Никифор Григорьевич. Да вы, впрочем, такого не выговорите, пан».
Поляк поднялся, и, поклонившись, попросил: «Вы садитесь, пани, садитесь, пожалуйста».
– Спасибо, пан, – так же робко ответила она и опустилась на лавку поодаль, скромно склонив изящную голову с наскоро заплетенными косами.
– Мне нужен пан Теодор, – сказал мужчина, и, подождав, пока Дуня переведет, добавил: «Он где сейчас?».
– Тут, – усмехнулся целовальник, выслушав Дуню. «Подниметесь наверх, третья каморка направо. Он, правда, спит еще, из Владимира вчера вернулся, долго в седле был. А как Михайло Данилович, здоров ли? – озабоченно спросил целовальник.
Мужчина сначала не понял – о ком это он, а потом, улыбнувшись, ответил: «Здоров, а как же.
Сыну младшему пять лет, и внук уже один есть, от дочки приемной. И старший сын у него женился, так что еще внуки будут».
– Ну, слава Богу, – целовальник перекрестился и добавил: «Вы ему передайте, пан Ян, что, когда бы он ни приехал, я ему полный отчет дам, обо всех прибылях, как положено. Ну и вообще, – целовальник помялся, – кланяйтесь ему от меня, и скажите, что батюшку его поминают, как он и велел, в монастыре Крестовоздвиженском, тако же и матушку».
– А что, – заинтересованно спросил поляк, – его отец известным вором был тут, на Москве?
Никифор Григорьевич аж рот открыл, а Дуня звонко рассмеялась.
– Со времен государя Ивана Калиты, – гордо ответил целовальник, – Волки всегда Москвой правили. Ну, в Кремле государь, ясное дело, а у нас тут, – он обвел рукой кабак, – свои законы, сами понимаете.
– А как же, – согласился мужчина, и, поднявшись, поблагодарив целовальника, пошел к узкой деревянной лестнице за пестрядинной занавеской.
Никифор Григорьевич поймал тоскливый взгляд Дуни и сердито сказал: «Рот закрой, человек по делу приехал, не слышала, что ли? И вообще, раз встала, дуй на Красную площадь, там Петя, сын Федора Петровича, с мальчишками на Неглинке рыбу удить должен, скажи ему, что отец вернулся».
Девушка только вздохнула, подперев щеку рукой, перебирая простые, костяные пуговицы на холщовом сарафане.
Ему снилась Ксения. Тогда, вернувшись в Горицкую обитель, – после побега она кишела стрельцами, он сказал ей, – жестко: «Нельзя это. Пока жена моя жива – нельзя, Ксения. Что люблю я тебя – сие правда, однако же невместно мне с тобой блудом заниматься. Случится что, – он помолчал, – сразу под венец тебя поведу. А сейчас – нет».
Она кивнула, не поднимая глаз, опустив укрытую черным апостольником голову, и сказала:
«Я всю жизнь буду вас ждать, Федор Петрович. Сколько надо, столько и буду».
Федор вздохнул, не открывая глаз, и подумал:
– Да, хорошо, что самозванец ее в этот монастырь во Владимире перевел. Инокиню Марфу-то сюда привезли, в Новодевичью обитель. Ксению он боится в Москве держать, и правильно делает, – Федор усмехнулся, – какое сегодня? Четырнадцатое мая, да. Ну, через три дня Москва набат услышит, и от царя Дмитрия Иоанновича одни кишки останутся.
Он потянулся и замер – половицы заскрипели. Федор положил пальцы на рукоять меча и, подняв веки, разглядывая человека, что прислонился к косяку двери, изумленно сказал:
«Рискуете, ваша светлость герцог».
Джон Холланд откусил от пирога с рыбой, что держал в руке, и, прожевав, шагнув в светелку, зачерпнул кружкой из жбана с квасом.
– Рискую, – согласился он. «Давайте, пан Теодор, поднимайтесь, нам с вами многое надо обсудить. А то уже и к утрене звонили, мне скоро в Кремль возвращаться надо, государь изволить пировать, сами знаете».
Федор выматерился, и, тоже выпив кваса, почесав рыжую бороду, – стал одеваться.
Царь Дмитрий Иоаннович спал, уткнув помятое, сальное лицо в шелковую подушку. В опочивальне пахло потом и какой-то кислятиной, большая, жирная муха, назойливо жужжала, ударяясь в закрытые ставни.
Царица Марина Юрьевна посмотрела на мужа, и, перевернувшись, спустила босые, нежные ступни, на толстый персидский ковер. За серебряной решеткой изразцовой печи тлел огонь, но девушка все равно накинула себе на плечи меховую полость, – майское утро было прохладным. Марина, вскинув голову, посмотрела на низкий, резной потолок опочивальни, и, приоткрыв ставни, выпустила муху в кремлевский двор.
До нее донеслись пьяные крики и звуки музыки из нижних палат. «Семь десятков музыкантов одних, – вспомнила Марина, взяв золотой, с каменьями гребень, расчесывая длинные, спутанные, падавшие ниже обнаженных бедер, черные волосы.
– А еще сани с серебряной упряжью, карета такая же, и шкатулка с драгоценностями. Ну ладно, – она, сморщив нос, презрительно обернулась к спящему мужу. «Три дня ему жить осталось, как говорят, а там – я царицей стану. Обвенчаюсь с Теодором и будем править.
Дмитрий потер глаза и, зевнув, сказал: «Я пойду на пир, дорогая». Он сладко потянулся, и, наклонив голову, посмотрев на стройные ноги жены, – встал с постели. Марина почувствовала, как мех падает с ее плеч. Дмитрий огляделся, и, пригнув ее голову к изукрашенному резьбой из рыбьего зуба, деревянному сундуку, шепнул: «Ноги разведи».
Марина глядела на ковер, что свешивался со стены, вдыхая запах пыли, чувствуя руки мужа на острых, маленьких сосках. В конце он наклонился, и, укусив ее за плечо, – больно, – рассмеявшись, сказал: «Одевайся, тебя ждут подданные, дорогая моя государыня».
Когда за ним захлопнулась дверь, девушка прошла в нужной чулан, и, подмывшись из серебряного кувшина, зло сказала: «Подданные! Вон, подметные листки по всему городу разбросаны, уж открыто говорят, что Шуйский с боярами в набат ударят, а этот все французское вино пьет, и наемникам золото обещает».
– Так у него и золота нет, – раздался ленивый голос с порога.
Марина застыла с кувшином в руках. Высокий, чернобородый мужчина усмехнулся, и, за руку притянул к себе обнаженную девушку.
– Государыня, – почти ласково сказал Болотников, опуская вниз длинные пальцы, – давно не виделись. Как ваше девство поживает, в Самборе-то вы его хранили, как помню.
Марина еле слышно застонала, обняв его, и ответила: «Я ведь замужем, пан Иван, повенчана уже».
– Слышал, – протянул Болотников, не оставляя своего занятия. «Так как, пани Марина, вы на спину хотите лечь, али на четвереньки вас поставить? Я же вам обещал, что встретимся, так я свои обещания – держу».
– Как вам угодно, пан Иван, – выдохнула девушка, опускаясь на колени. Она на мгновение вспомнила грязную, подвальную комнату в Самборе, и, задрожав, открыла рот.
– Хорошо, – Болотников намотал на руку ее растрепавшиеся волосы. «Хорошо, пани Марина, не забыли, вижу, что мне нравится. А пана я Теодора нашел, – он улыбнулся, и, подавшись вперед, с удовольствием услышал, как закашляла девушка.
– Где? – только и спросила она, отстранившись.
– Потом расскажу, – пообещал Болотников, притягивая ее к себе.
Она металась, царапая его спину, закусив губы, а потом, когда он перевернул ее и прижал к постели – грязно выругалась по-польски, и приказала: «Еще, еще!». Болотников шепнул в нежное ухо: «Сейчас будет больно, пани Марина, ну да вам сие нравится, как я вижу». Она зарыдала, выгнувшись, притянув к себе кружевную подушку, и шепотом крикнула: «Да! Да!».
Потом он грубо вытер шелковым ручником у нее между ног и рассмеялся:
– Горячая вы баба, государыня, повезет пану Теодору. Через три дня он тут будет, вместе с Шуйским, мужа вашего убивать. Знаете, небось, на рассвете в субботу в набат зазвонят. Так что ждите, явится сюда, – Болотников провел губами по ее соскам, и, вдохнув запах мускуса, подумал:
– И, где пани Эльжбета, я тоже знаю, проследил за тем гонцом, что грамотцу к ней вез.
Ничего, недолго осталось, потерплю. А все почему – потому что сынка его, Петра этого, я еще в Самборе запомнил. Он-то меня к отцу и привел, на Чертольскую улицу, как я его в Китай-городе увидел, с другими мальчишками.
– А вы не будете моего мужа защищать, пан Иван? – томно спросила Марина, взяв его руку, поведя вниз.
Мужчина расхохотался. «У меня пять тысяч людей с оружием в селе Коломенском стоят, пани Марина. Коли я захочу, от Шуйского, с его заговорщиками, одни кишки останутся.
Только вот я не хочу, – он резко рванул ее к себе и добавил: «Давай, сучка».
Марина раздвинула ноги, и, еще успела спросить: «А чего вы хотите, пан Иван?»
– А это уж мое дело, пани Марина, – он хлестнул ее с размаха по щеке и велел: «Ноги задери».
– Только ее и хочу, – подумал мужчина, кусая белую, пахнущую мускусом шею, слушая стоны девушки. «Только ее, пани Эльжбету, навсегда, до самой смерти моей – никого больше.
Надо будет – хоть всю Москву ради этого сожгу».
Когда он ушел, Марина оправила постель, и, позвав прислужниц, велела нести одеваться – в серое, бархатное, расшитое алмазами и жемчугом, западного покроя платье. Музыка внизу играла еще громче, и Марина, спускаясь по лестнице, вдруг, на мгновение, остановилась у ставень – воронье кружилось над Троицкой церковью, каркая, пронзительно-черное в голубом, ясном, весеннем небе.
– Так, – сказал хмуро Федор, оглядев сына – тринадцатилетний Петя казался взрослым мужчиной, – что там Степан, видел ты его?
– А как же, – ухмыльнулся подросток, – он сейчас эти, как их там…
– Фрески, – помог отец.
– Ну да, – Петя откусил от калача, и с набитым ртом добавил, – их рисует. В Андрониковом монастыре, с помоста не слезает. Я ему строго-настрого велел даже носа на улицу не показывать, как вы и говорили, батюшка. А гонец от матушки вернулся, все в порядке у них с Марьей, ну, я вам грамотцу приносил.
– Ну, хорошо, – Федор поскреб в бороде, – вы, где ночуете сейчас с мальчишками, на Яузе?
Сын кивнул и осторожно спросил: «На Красную площадь-то можно прийти, ну, в субботу?»
– Даже и не думайте, – отрезал Федор. «Сидите у себя в Китай-городе, как все закончится, на Воздвиженке встретимся. Ну, иди, сейчас тут люди будут».
Петя тоскливо взглянул на отца и тот на мгновение привлек к себе подростка. «Да повоюем еще, – рассмеялся Федор, – ты думаешь, этот Болотников просто так из-под Москвы уйдет?
Все, беги, – он нагнулся и, поцеловав рыжий затылок, подтолкнул сына к двери.
– Болотников – пробормотал мужчина. «Вот же сука, неизвестно на чью сторону он переметнется. Тысячи человек там у него, в Коломенском, если они через реку перевалят – не видать Василию Ивановичу престола. Послать бы туда кого-то, да вот кого? Хоша бы узнать, – что он делать собирается. Ну, ничего, за Роберта он мне заплатит, я и Джону тако же сказал».
Федор задернул занавеску и, достав из-под лавки прикрытый тряпками альбом, потянулся за угольком. «Ах, Ксения, Ксения, – он рисовал по памяти, с полузакрытыми глазами. Ну что ж нам с тобой делать, а?» Закончив, Федор взглянул на бумагу – она смотрела, чуть отвернувшись, черные косы струились по спине, и глаза ее – темные, прозрачные, – были полны тоски.
Он вырвал лист, и, скомкав его, поднес к пламени свечи. В дверь три раза, быстро, постучали, и мужчина, подняв засов, впустил Шуйского и Татищева.
– Я там велел, – сказал князь Василий Иванович, – водки нам принести, пирогов тако же.
– Угу, – Федор развернул план Москвы. «На Ильинке в набат забьют с самого рассвета, Михаил Никитич там будет со своими людьми, все сделает».
Татищев кивнул, и, потянувшись, открыл дверь Дуне, что внесла холодную, запотевшую бутылку водки, и блюдо пирогов. Шуйский поймал девушку за руку и что-то ей шепнул, кивнув в сторону соседней каморки. Та опустила ресницы и тихо сказала: «Я тогда там вас ждать буду, ваша милость».
– Что, Василий Иванович, – хохотнул Татищев, разливая водку, – пред венчанием на царство хотите в последний раз московских блядей попробовать? Потом-то уж не сможете.
Шуйский тоже рассмеялся, и, выпив, ответил: «Там такая девка сладкая, что ради нее и от шапки Мономаха можно отказаться, Михаил Никитич.
– К делу, бояре, – хмуро велел Федор. «Ну, как набат забьет, и толпа на Красную площадь попрет, там мои люди орать будут, что, мол, поляки церкви оскверняют, невместное едят, что бесы они и что у царя под сапогами – копыта, и сам он – бес. Ну, обычные вещи. Тако же Никифор Григорьевич туда несколько девок пошлет помоложе – будут жаловаться, что поляки их опозорили».
– Этих опозоришь, пожалуй, – ехидно заметил Татищев, – ну да впрочем, они и вправду – насильничали честных женок, а там, в толпе, никто разбираться не будет.
– Насчет Кремля теперь, – Федор отрезал кусок пирога, – там сто человек немцев наемников будут ворота охранять, как мне сказали.
– Кто? – заинтересовался Шуйский.
– Неважно, – отмахнулся Федор. «Вы, Василий Иванович, тогда велите в ночь с пятницы на субботу народу оружие раздать, что я договорился из Владимира привезти. На той пустоши, на Яузе людей соберем. Кто в Разбойном приказе сидит, – тех сторожа выпустят, Никифор там заплатил кому надо».
– Охрану надо будет уменьшить, ну кремлевскую, – заметил Татищев, – я этим займусь вечером в пятницу. Окромя Басмановых, там никого рядом с ним не будет?
– Не должно быть, – ответил Шуйский, – ну, а Басмановых, – не жалеть.
– Не собираемся, – рассмеялся Федор и указал на план Москвы: «Петька мой с мальчишками тут отметили, где поляки живут, кои не в Кремле обретаются. Их тоже, понятное дело, надо…, – мужчина не закончил.
– Сделаем, – Татищев выпил и спросил: «А с этой блядью что? Тоже, как мужа ее? – он провел себе по горлу рукой.
– Не надо, – велел Шуйский, – пусть ее не трогают. Сошлю в Ярославль вместе с отцом, потом за выкуп в Польшу отправлю. Денег-то нет в казне, бояре, все на французское вино, да серебряные упряжи потратили. И вот еще что, – он помолчал, – надо кого-то к Болотникову послать. Хоша бы понять, – что он делать, намерен, а то, ежели он через реку полезет – самозванца защищать, – то мы не устоим.
– Пошлем, – вдруг сказал Федор. «Есть у меня человек один на примете – все сделает, как надо».
– Ну ладно, – Шуйский поднялся, – пойду я, бояре, напоследок-то сладкого отведать хочется, а то потом жените меня на какой-нибудь колоде хороших кровей, и придется с ней жить, – он вздернул бровь и рассмеялся.
Когда дверь за князем закрылась, Татищев, поиграв кинжалом, невзначай заметил:
«Василию Ивановичу-то шестой десяток, и в первом браке у него детей не было. А вам сколько, Федор Петрович, тридцать четыре ведь, да?»
– О чем это ты, Михаил Никитич? – подозрительно спросил Воронцов-Вельяминов.
– И двое сыновей у вас здоровых, кровь с молоком, – будто не слыша его, продолжил Татищев. «Да так, ни о чем, Федор Петрович, подумалось просто. Ну, завтра увидимся, – бесцветные глаза холодно блеснули, и Татищев, неслышно отворив дверь, – исчез.
– Голову чуть повыше подними, – велел Федор Дуне. «Вот, так и сиди, не двигайся». В раскрытое окно светелки вползал зеленовато-золотистый, нежный закат, звонили колокола церквей, с реки дул свежий ветер, и Федор, зажав в зубах свинцовый карандаш, растушевывая хлебным мякишем, волосы на рисунке, подумал: «Хорошо!»
– Вы уж нас всех здесь по столько раз рисовали, – смешливо сказала Дуня, – зачем вам сие?
– Я каждый день рисую, – пробормотал Федор, – иначе нельзя.
Девушка помолчала и робко спросила: «А к вам, Федор Петрович, мужчина приходил, поляк, пан Ян, придет он еще?»
– Придет, – ответил Федор, не отрывая взгляда от ее лица. Девушка чуть слышно, грустно вздохнула, и что-то прошептала.
– Ты вот что, – велел Федор, закончив рисунок, – завтра с утра в Коломенское отправляйся.
Никифор Григорьевич тебе лоток устроил, будто ты вразнос торгуешь. Посмотри там, что у этого Болотникова – сколько человек, что там говорят – куда они двигаться собираются.
Сможешь?
Дуня только кивнула изящной головой и посмотрела в окошко – над московскими крышами уже висела бледная, тонкая, почти незаметная луна.
Фроловские ворота Кремля были широко открыты. Невысокий мужчина подождал, пока немецкие наемники, – навеселе, с обнаженными, широкими, палашами, зайдут внутрь.
Вскинув голову, любуясь Троицкой церковью, он быстро прошел на Красную площадь. На поросшем свежей травой, откосе Неглинки сидели мальчишки с удочками.
Самый высокий, – по виду, лет семнадцати, широкоплечий, в потрепанном, с торчащими нитками кафтане, поймав взгляд мужчины, чуть кивнул головой вниз по течению реки.
Поляк постоял немного, разглядывая рыночную толчею, а потом ленивой походкой направился восвояси. «Вырос сын Теодора, – смешливо подумал Джон, – когда мы с ним в Венеции в мяч играли, ему семь лет было». Он на мгновение сжал пальцы и заставил себя не думать о ее губах – изящно вырезанных, алых, самих сладких на свете.
– Оставь, – сказал себе Джон, – просто удостоверься, что она в безопасности, и уезжай отсюда. Она тебя не любит, ты еще в Венеции это слышал».
Под деревянной галереей, переброшенной через ручей, было тихо и прохладно. Джон неслышно подошел и сел рядом с Федором.
– Я смотрю, ты уже не боишься, – заметил мужчина после недолгого молчания.
– Посидел бы с мое в четырех стенах, – сварливо отозвался Воронцов-Вельяминов, – тоже бы на улицу рвался. Там, – он махнул рукой в сторону Кремля, – никто ничего не подозревает?
– Да царю уже кто только не говорил, что завтра утром на Ильинке в набат забьют, – лениво ответил Джон, глядя на прозрачную, мелкую воду. «Он говорит, мол, ерунда все это, ну и на Болотникова, конечно, надеется».
– Я человека туда, в Коломенское, послал, должен прийти скоро, – почесав в голове, сказал Федор. «Ты вот что, не надо тебе в Кремль возвращаться, и вообще, – он повернулся и зорко посмотрел на Джона, – как ты туда пробрался, ну, после Новых Холмогор?
– У вас сейчас тут такая неразбериха, – отмахнулся разведчик, – что любой, кто знает польский, приходится ко двору. А бумаги у меня хорошие, надежные.
– Да, – Федор сплюнул, – доехал бы я тогда до Новых Холмогор с Марьей, ничего бы этого не было, но я к семье торопился, – он чуть покраснел, – а Марья, сам знаешь, лучше любого мужика стреляет и с конями управляется.
– Она все-таки женщина, и у нее дочь, – жестко ответил Джон. «А судя по тому, что мне твоя матушка с Виллемом и Джованни рассказали – этот преподобный отец – страшный человек, – разведчик вздохнул и добавил: «Ну, ничего, найдем мы ее. А что касается Кремля – я и не собираюсь туда идти, я же тебе говорил, – это ваше дело, я не могу в него вмешиваться».
– Однако об охране ты мне рассказал все же, – не удержался Федор.
– Ничего такого, чего бы вы не могли узнать сами, – рассмеялся Джон. «Как сам понимаешь, этот ваш самозванец нам совершенно не нужен, но помогать вам я не имею права. И не буду».
– Да уж справимся, – буркнул Федор и, приставив ладонь к глазам, сказал: «А, вот и Дуня. Ну, посмотрим, что она выведала, заодно и перекусим. Ты потом тут оставайся, до завтрашнего вечера, на улицу не выходи – мало ли что. Знаешь, как говорят – глас народа, он ровно глас Божий, еще под горячую руку попадешь».
В каморке вкусно пахло свежевыпеченным хлебом. Дуня внесла горшок со щами и сказала, смущаясь: «Вы ешьте, пан Ян, не стесняйтесь, пожалуйста».
– Не буду, пани Эва, – рассмеялся Джон и подумал: «Какая красивая, глаза тоже – лазоревые, а волосы – будто лен. И кожа – как молоко, белая».
– А почему вы меня так называете? – робко спросила девушка, переминаясь у порога.
– А мне так больше нравится, пани Эва, – Джон поднял глаза и весело спросил: «Можно ведь, да? Если вам не нравится, я не буду».
– Мне нравится, пан Ян, – она перебирала в руках кончик косы. «Нравится».
– Ты расскажи нам, что в Коломенском видела, – хмуро велел Федор.
– Только вы садитесь, пожалуйста, пани Эва, – Джон поднялся. «Садитесь, и поешьте с нами, все же проголодались, наверное, путь на тот берег неблизкий».
