Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
– Ну, так, – Дмитрий подошел к окну и указал на Троицкую церковь, – вон там помост уже построили, не сегодня-завтра князь Шуйский на плаху ляжет, а вас рядом – к столбу привяжем. Говорят, на Москве заплечных дел мастера с пятого удара человека напополам пересекают – заодно и проверим. Скажем, что вы с Шуйским в сговоре были и меня отравить хотели.
Мэри только кивнула головой: «Хорошо, государь».
Ксения все стояла, молча, и Дмитрий, похлопав ее по щеке, – девушка вздрогнула, – сказал:
«А вы, Ксения Борисовна, сегодня вечером меня навестите, вместе с Марьей Петровной.
Теперь я вас нескоро увижу, разве что осенью следующей, как мы с царицей приедем святыням поклониться. Скучать будете за мной? – расхохотался Дмитрий, все еще поглаживая лицо Ксении.
Девушка опустила голову, и царь, вытирая мокрую руку о кружевной платок, заметил: «Вижу, будете».
Когда он ушел, Ксения опустилась на ковер и разрыдалась – горячо, горько. Мэри села рядом и рассудительно сказала: «Он только о Шуйском говорил, Ксения Борисовна, сами же слышали. Если б Федор Петрович к ним в руки попался, он, – женщина указала на дверь, – не преминул бы этим похвастаться, уж поверьте».
Ксения взяла ее руку и стала поглаживать пальцы: «А как же весточку-то передать Федору Петровичу, коли жив он, в какой монастырь нас повезли?».
– Придумаю что-нибудь, – Мэри поцеловала темные волосы. «Мы же сами о сем только опосля пострижения узнаем, но не думаю, чтобы обитель сия близко была, опасно вас рядом с Москвой-то держать, мало ли что.
В распахнутые ставни был слышен гомон толпы на Красной площади. Ксения вздохнула и, наконец, сказала: «Вы меня простите, Марья Петровна, он ведь опять нас будет заставлять это делать…»
Мэри вспомнила влажные, в нитках слюны, оттопыренные губы, остановившиеся глаза, расширенные ноздри и его томный, мягкий голос: «Вот так, Ксения Борисовна, видите, и вы не хуже Марьи Петровны научились. Ну а теперь, – вместе, – сверху раздался дробный, сухой, смешок, – а я уж найду, чем мне заняться».
– Что не по воле своей вы делаете, – вздохнула Мэри, – в том стыда нет, Ксения Борисовна.
Девушка внезапно, жарко покраснела и, отвернув голову, сказала: «Ежели жив Федор Петрович, и Господь нам встретиться приведет, – все ему расскажу, без утайки. А там уж пусть решает – люба я ему, али нет. А что женат он, – Ксения устроила голову на плече у Мэри, – так отмолю я грех этот.
Мэри погладила ее по косам, и, помолчав, сказала: «Вы, Ксения Борисовна, не девочка уже, за двадцать вам, – так подумайте, может, не стоит? Коли жена его узнает, так больно ж ей будет, сказано же в Писании – не чини ближнему того, чего не хочешь, чтобы тебе причинили.
– Да не узнает она! – отмахнулась Ксения, – а что человек не знает, – то не тяжело ему. А этого, – девушка показала на дверь, – свалят непременно и скоро очень. Тогда я из монастыря выйду, и буду с Федором Петровичем, хоша в полюбовницах, мне сие неважно, – как.
Она обхватила руками колени, и мечтательно сказала: «Сына ему рожу, Марья Петровна».
Мэри увидела на темно-красных, красивых губах, счастливую улыбку, и, ничего не говоря, – просто стала смотреть вдаль, – на голубое, яркое небо конца лета.
Федор хмуро сказал целовальнику: «Значит, не врал человечек тот, с Конюшенного двора?
Завтра с утра ему возок закладывать велели, на Девичье поле?
Никифор Григорьевич кивнул и добавил: «Два десятка стрельцов вооруженных тако же при сем возке будут, Федор Петрович. Вы как хотите, а туда сейчас соваться – это все равно, что рядом с Василием Ивановичем на плаху лечь».
Федор посмотрел на план Москвы и задумался. «Вот что, Никифор Григорьевич, Дуня твоя спит еще, наверное?».
Целовальник помялся. «Хоша вы, Федор Петрович, меня за это не похвалите, однако мне девки отродясь столько денег не приносили – поляки эти хорошо платят. У нее вчера трое было, дай Бог, опосля обедни встанет».
Воронцов-Вельяминов рассмеялся: «Ну, как проснется, одень ее поплоше, и пущай каждый день в обитель ходит, ни одной службы не пропускает. Как увидит девочку, – белокурую, сероглазую, годков восьми – пущай грамотцу ей передаст, кою я напишу».
Никифор Григорьевич почесал в бороде. «А и точно, остальные-то у меня – как их не наряди, а глаза блядские. А Дуне шестнадцатый годок еще, как платочком голову повяжет – вроде и девица невинная. А что с Василием Ивановичем-то делать будем?
Федор помрачнел, и, оглядев стол, сказал: «Ты вот что, водки мне поставь, ну и поесть чего, о сем поразмыслить надо. В Разбойный приказ никак не пробраться?»
Никифор Григорьевич выматерился: «Если б можно было, Василий Иванович уже бы в Ярославль ехал, вместе с вами. Там сейчас поляк на поляке, этот Бучинский, что секретарем при самозванце, целую тайную канцелярию, как они ее называют, учинил, и везде своих людей насажал. Но молчит князь, сами, же видите, – целовальник чуть улыбнулся.
– А из них к твоим девкам никто не ходит? – поинтересовался Федор. «Ну, из тех, что в Разбойном приказе?».
– Да разве они бумаги свои показывают? – развел руками целовальник. «У нас ведь как – деньги на стол, и все».
– Да, – Федор вздохнул. «Ну, принесли мне требухи-то, а то снизу так пахнет, что думать ни о чем другом невозможно. И хлеба каравай. Что-нибудь да устроим».
Никифор Григорьевич пошел за едой, а Федор, быстро написав грамоту, наклонился над планом города, что лежал на столе и усмехнулся: «Кажется, придется со стрельбой из Москвы выезжать-то, иначе не получается».
Ксения взглянула на массивные, белые стены монастыря и, наклонившись к уху Мэри, тихонько сказала: «Это батюшка тут все отстраивал, как тетя Ирина Федоровна постриг приняла, после смерти царя Федора Иоанновича. Он ей и палаты возвел, Ирининские, ну, помните, говорили, что мы там жить будем».
– Будете, будете, – закивала маленькая, сухая игуменья Домника, что шла рядом. «Там же и церковь домовая имеется, во имя Иоанна Предтечи, и трапезная особая, так, что во всем отдельное у вас житье, с другими не соприкоснетесь. А как постриг примете, вместе с вдовствующей государыней, инокиней Марфой и поедете в Горицкий монастырь, там спокойно, не то, что у нас.
– Да уж куда спокойнее, – Мэри обвела глазами караулы стрельцов, что расхаживали по стенам. «У вас тут, мать Домника, безопасно, вон, сколько охраны».
– Четыре сотни, для них и палаты отдельные сделаны, за стенами обители, – гордо сказала Домника.
Мэри вдохнула запах цветов и подумала: «Если бы не монахини эти, совсем бы, как в подмосковной было, и река рядом».
– А дочери моей можно на службы в Смоленский собор ходить? – невинно глядя на игуменью, спросила Мэри. «Все же Аннушка не монахиня, послушницей будет, а там, как мне говорили, список с иконы чудотворной, Смоленской Божией матери, пусть дитя-то на него посмотрит».
– Ну конечно, – игуменья сжала морщинистые ручки. «Вас-то я туда пустить не могу, не принято сие, да и государь распорядился, окромя Ирининских палат, чтобы вы более, никуда не ходили, а дочка что? Пусть там молится, конечно».
– Спасибо, матушка, – искренне ответила Мэри и холодно подумала: «Ну, Федор уж найдет способ узнать, где мы, и, слава Богу».
Она незаметно пожала руку Ксении и вдруг застыла – навстречу им, странными, подпрыгивающими шагами, шла небольшого роста, худенькая, бледная монахиня. Игуменья что-то пробормотала и, быстро подойдя к ней, строго спросила: «Тебя кто выпустил?».
Монахиня затрясла головой и что-то замычала, показывая на общую трапезную. Домника вздохнула и, обернувшись, к Мэри и Ксении, сказала: «Уж не обессудьте, юродивая это наша, безъязыкая. Так-то она в подземной келье пребывает, как и положено».
Взяв монахиню за плечо, Домника громко сказала: «Скоро на Шексну поедешь, велено было, – как мать твоя преставится, туда тебя отправить!»
– Мать ее тоже юродивая была, вон там, – Домника кивнула на башню, – держали ее, да волей Божией на Пасху померла. Давно у нас жила – двадцать что ли, годов, а то и более.
Даже имени ее не знали, что с ней, что с дочкой ее – запрещено говорить было.
– Сейчас-то можно, как мать скончалась, да не умеет она, – игуменья развела руками, и перекрестившись, попросила: «Вы тут за ней присмотрите, сейчас придут, отведут ее в келью обратно. Она тихая, не обидит» Мэри посмотрела на истощенное лицо и ласково спросила: «Зовут-то тебя как?».
Юродивая задергала губами, и, подняв васильковые, ясные, в темных ресницах глаза, с усилием, разбрызгивая слюну, проговорила: «Мааааша!».
– И меня тоже, – обрадовалась Мэри. «А это – Ксения. Поедешь с нами на Шексну?».
Монахиня рассмеялась, – звонко, как ребенок, и повторила: «Мааааша!».
Мэри нежно взяла ее за тонкие, детские пальцы, и девушка – мимолетно, слабо, – улыбнулась.
Мэри завязала платок на голове у дочери, и Энни капризно сказала: «Да не хочу я в этот собор, я в нашу церковь хочу! Что мне эти иконы!»
Женщина вздохнула, и, поцеловав прохладную щеку, улыбнулась: «А ты там смотри вокруг больше, если кто-то тебе что-то передать захочет – возьми, и так, чтобы инокини не увидели, сможешь же?»
– Смогу, – серьезно кивнула девочка и сбежала вниз, в монастырский двор, где уже собиралась стайка послушниц.
– Думаете, Федор Петрович пошлет сюда кого-то? – спросила Ксения, что сидела на лавке, за вышиванием.
– Конечно, – Мэри нашла глазами дочь и помахала ей рукой. В Смоленском соборе уже звонили к обедне и женщина вдруг, горько подумала:
– А Роберта зарыли где-то, Господь ведает – где, и на могилу не прийти. Надо будет, когда в Лондон вернемся, поехать туда, на север, хоть камень поставить на их кладбище родовом.
Он же единственный сын был, а я ему сына так и не родила, – Мэри чуть слышно вздохнула.
– Хотели же, как Энни четыре годика было, а потом сюда уехали. Может, и хорошо, что так, а то с двумя детьми на руках еще сложнее было бы. А королева указом особым и поместье, и титул за Энни оставила, за кого бы я замуж потом ни вышла, земли девочке достанутся. Да мне бы ее вырастить, не до замужества тут, – Мэри опять вздохнула и Ксения осторожно спросила: «Случилось что, Марья Петровна?».
– Мужа своего покойного вспомнила, Ксения Борисовна, – тихо ответила женщина и, повернувшись, сказала: «Схожу к этой юродивой, помолюсь у нее в келье за упокой души его».
Ксения проводила Мэри глазами, и, взглянув на пяльцы, горько сказала: «У нее хоть муж был. А я что, – губы девушки презрительно усмехнулись, – я теперь до конца жизни порченая буду, еще и не захочет он меня!»
Девушка резко воткнула иголку в самую середину пялец и расплакалась.
В келье было сыро, и Мэри, оглянувшись, увидела черные потеки на серых, влажных камнях.
«Господи, бедная девочка, больше двадцати лет тут сидела, и даже солнца не видела. Она это, сомнений нет, матушка же писала, что у нее глаза васильковые, как у матери ее, Марии Старицкой. А царь Иван и вправду свое обещание выполнил, живы они остались».
Мэри посмотрела на сгорбленную, худую спину – юродивая стояла на коленях перед иконой Богоматери, раскачиваясь, мыча что-то, и, перекрестившись, опустилась рядом.
– Ммма-маа, – показала Маша на икону. «Ммма-мма!».
– Правильно, – Мэри взяла худую, детскую ручку, с обгрызенными до крови ногтями.
Маша внезапно вскочила, и, подпрыгивая, порылась в куче соломы.
– Мма-мма! – сказала она гордо, протягивая Мэри маленький, простой деревянный крестик.
«Как Федор человека пришлет, – спокойно подумала Мэри, – надо отписать в грамоте, что Маша жива. И, как с Шексны выбираться будем, с собой ее увезу. Пусть под отцовским крылом поживет. Здоровой она уж теперь никогда не станет, ну да что делать – дяде Матвею семьдесят этим годом, пусть хоть в конце жизни с дитем своим побудет. А потом уж мы за ней присмотрим, не обидим, все же кровь наша».
Она положила на ладонь крестик и Маша, взглянув на него, опустив уголки губ, – тихо, жалобно замычала. Апостольник сбился, и Мэри увидела золотистые, словно копна сена, волосы. «Молодая же совсем еще, – про себя вздохнула женщина, – Ксении ровесница, на год старше, а вон – все лицо в морщинах, хоть зубы целы, слава Богу».
– Так поедешь с нами? – нежно спросила Мэри. «Со мной и с дочкой моей, Аннушкой?».
Маша затрясла головой, и Мэри, достав платок, вытерев слюну, что потекла с бледных губ, услышала: «Д-дааа!»
Энни попыталась вздохнуть глубже, – в соборе был полно народу, удушливо, сладко, пахло ладаном, и девочка, закашлявшись, сердито подумала: «Зачем все это? Мы с папой и мамой в Копенгагене в церковь ходили, я же помню, и тут, на Английском Дворе тоже. Там так спокойно было, прохладно, кроме креста, над алтарем, и нет ничего. А тут все в золоте, все блестит, как будто не церковь, а дворец».
Она подергала инокиню за рукав: «Можно я у Богоматери свечку поставлю? За здравие матушки моей».
– Иди, конечно, – разрешила та. Энни, пробираясь в толпе к огромному образу, закрытому изукрашенным драгоценными камнями окладом, мысленно сказала: «И за папу тоже помолюсь, пусть хоть здесь, все равно». Она поправила платок на голову и вдруг почувствовала, что кто-то тихонько прикасается к ее руке.
Невысокая, в простом сарафане девушка посмотрела на нее веселыми, голубыми глазами и едва слышно шепнула: «Матушке своей передай, я тут завтра буду, найди меня».
Энни опустила длинные ресницы, и, незаметно спрятав грамотцу за рубашку, облегченно улыбнулась.
– Ну вот, – Мэри развернула бумагу, – жив Федор Петрович, не плачьте, Ксения Борисовна.
Просит, чтобы отписали вы ему, в кою обитель поедем.
Ксения взглянула вниз, на девочек-послушниц, что шли к трапезной, и спросила: «А что же он отсюда меня не заберет?»
Мэри потянула к себе перо и чернильницу. «Тут стрельцов четыре сотни, Ксения Борисовна, – сухо сказала женщина. «И князя Василия Ивановича, сами слышали, казнить собираются.
Да и потом, – Мэри подняла лазоревые глаза, – вы, где с Федором Петровичем жить будете?
Они сейчас самозванца с престола скинуть хотят, недосуг Федору Петровичу с полюбовницей-то встречаться. Или вы хотите, чтобы он ради вас о долге своем забыл? Дак не будет такого».
Губы Ксении дернулись и Мэри, встав, обняв ее, проговорила: «Ну, простите меня, Ксения Борисовна, коли не про нраву вам сие. Однако ж и, правда, хуже нет доли, чем у женатого человека в подхозяйках ходить».
Девушка сжала длинные пальцы, и, раздув ноздри, ответила: «А мне хоша как, Марья Петровна, я под него хоть на Красной площади улягусь, на глазах у всей Москвы! А вы, видно, не любили никогда, коли говорите так!»
– Отчего же, – жестко сказала Мэри, вернувшись за стол, – любила. Однако ж, окромя любви, еще и честь есть, Ксения Борисовна, не след о ней забывать-то.
– А мне все равно, – уже на пороге обернулась девушка, – чести девичьей у меня нет более, на ваших же глазах я ее лишилась, если помните. Да и вы, Марья Петровна, – она издевательски усмехнулась, – для меня ноги раздвигали, и с удовольствием, как мне кажется.
Али послышалось мне?
Мэри помолчала и, оглядев Ксению с головы до ног, заметила: «Тако же и вы, Ксения Борисовна, тако же и вы. Господь вам судья, однако, помните – что мы сами, по воле своей делаем, дак за то у престола Всевышнего и ответ держать придется. А более ни за что».
– Вот и буду, – резко сказала Ксения. «А честь, Марья Петровна, дак, если любишь, и слова такого не знаешь».
Девушка захлопнула за собой дверь светелки, и, опустив засов, привалившись к стене, задрав подол монашеской рясы, – развела ноги в стороны.
– Федор, – простонала она, прикусив зубами край платка. Ксения задрожала, и, съехав на дощатый, твердый пол, закрыв глаза, – из всех сил стараясь сдержаться, – подавила крик.
Федор улыбнулся, и, приняв от Дуни грамотцу, ласково сказал: «Ну, молодец. На Английский Двор, сбегаешь еще, и завтра – в монастырь, да и все – спи до обедни опять».
Девушка внезапно покраснела и спросила: «А князю Василию Ивановичу голову отрубят, слышала я? Как же это так, Федор Петрович?».
Воронцов-Вельяминов отложил перо и потянулся: «Да не отрубят, не бойся, иначе, зачем я тут сижу? А что, – он подмигнул девушке, – соскучилась?»
Та пробормотала что-то, и Федор велел: «Иди, трапезничай, да возвращайся – я к той поре записку тебе отдам, что на Варварку нести надо будет».
Когда занавеска задернулась, он откинулся на лавку и задумчиво сказал: «Нашлась, значит, дочка дяди Матвея. Праправнучка Ивана Великого получается, если б в себе она была – вот и наследница престола царей московских. А Борис Федорович покойный, мне Шуйский рассказывал – все бумаги царя Ивана пересмотрел, вместе с патриархом, а так и не отыскал ее. Мудрено ли, юродивая да безъязыкая. Ну, пусть Марья ее забирает, еще не хватало тут смуту из-за нее устраивать. Да и не проживет она долго, два десятка лет под землей провела, преставится, и Господь с ней».
Он быстро набросал грамоту священнику при Английском дворе, и, закрыв глаза, тихо сказал: «Ах, Ксения, Ксения, ну, недолго терпеть осталось».
Федор развязал мешочек, что висел рядом с нательным крестом и вчитался в быстрые, торопливые строки: «Знай же, что я буду тебя ждать, хоть сколько, хоть до конца жизни моей, окромя тебя, Федор, никого другого мне не надо».
– Весной, – спокойно подумал мужчина. «Как раз к тому времени рабочих надежных найду, на Шексне этой меня никто и не видел, не узнают. А в монастыре всегда отыщется, что починить, крыша там протекает, али стены подновить надо будет. Однако ж забирать Ксению оттуда не надо, я к Троице на Москву вернусь, с государем кончать будем, пусть лучше в обители сидит, спокойнее. А потом – Федор задумался, – Лизавету в подмосковной оставлю, с детьми, а я с Ксенией тут заживу. Посмотрим, что из сего выйдет».
Занавеска заколебалась, и с порога раздался тихий голос: «Как вы и сказали, Федор Петрович, Боярская Дума казнить Василия Ивановича приговорила».
– Ты проходи, – велел Федор, убирая грамоты.
Неприметный человечек сел к столу, и, налив, себе кваса, вытирая русую бороду, сказал:
«Самозванец там прямо соловьем разливался, ну, наши-то, понятное дело, уши и развесили.
Да и, – он усмехнулся, – Федор Петрович, там кто сидит – те, кто от государя этого вотчины получил, кого он из ссылки вернул, остальные-то вон, как вы – затаились, али в деревню уехали».
– А ты не поедешь? – зорко взглянул на собеседника Федор.
Михаил Татищев сцепил пальцы, и коротко покрутив ими, ответил: «А мне и ехать некуда, мы хоть и Рюриковичи, однако по богатству с вами не сравнимся. Вас, кстати, уделов-то лишать будут, уж и указ о сем готов, как Василия Ивановича на помост возведут, так прочтут его».
– Ничего, – присвистнул Федор, – я жену с детьми в такую глухомань отправил, в старые владения воронцовские, что, пока туда о сем весть дойдет, мы уж и скинем самозванца.
– Летом следующим, – утвердительно заметил Татищев. «Вы тогда с Василием Ивановичем уезжайте, а опосля Троицы всем и займемся».
– На Пасху-то эта, – Федор выругался, – сюда явится. С отцом своим, и еще как бы ни тысячи две поляков с ними. Вчера тут Бучинский был, Никифор Григорьевич показал мне его, так хвалился спьяну, что, мол, на венчание самозванца столько потратят, сколько никто еще не тратил.
– А вы бы не рисковали, Федор Петрович, – озабоченно сказал Татищев.
– Это кабак хитрый, Михаил, – ухмыльнулся Федор, – был такой тать на Москве, давно еще, во времена царя Ивана, Данило Волк, так он все тут держал, а как голову ему отрубили – к Никифору дело перешло. Должен был сын Данилы этим заниматься, Михайло, да тот в Сибирь с Ермаком ушел и сгинул там.
– А Данило этот, – мне Никифор рассказывал, – тут все разумно устроил, в каждой светелке, в стенах, дырки есть, коли захочешь – все увидишь и услышишь. Сюда люди и важнее Бучинского ходили, уж поверь мне, – Федор рассмеялся. «Так что ждите нас, ну и пока тут готовьтесь. Что с площадью Красной?»
– Все сделано, – Татищев потянулся за пирогом и Федор одобрительно сказал: «Ешь, ешь, рыба свежая совсем, на рассвете в реке плавала. Никифор Григорьевич кухней на всю Москву славен. И вообще, я, как уеду – ты сюда переселяйся, на усадьбе не след тебе сидеть, мало ли что. А тут, – он обвел глазами светелку, – и кров, и стол, и девки веселые.
Конь мой готов?
Татищев усмехнулся. «Привели из подмосковной вашей, пока там не разорили все. То не конь, Федор Петрович, то, как у этого купца тверского, ну, Никитина Афанасия, описывает же он, в Индии зверь такой есть – слон».
– А какой меня еще выдержит? – пожал плечами Воронцов-Вельяминов. «И Василия Ивановича ему на себе нести придется, до первой подставы на дороге ярославской, там уж легче станет».
Дуня просунула белокурую голову в горницу, и, блеснув мелкими зубами, сказала: «Надо на Варварку-то бежать?».
– Давай, – добродушно отозвался Федор, – только косы платком повяжи, а то невместно-то девице по Москве одной ходить, обидят еще.
– Девица, скажете тоже, – расхохоталась Дуня, и, протянув руку, приняв записку, – исчезла.
– А что Ксения Борисовна? – поинтересовался Татищев.
– Постригается, и в Горицкий монастырь едет, на реку Шексну, – хмуро ответил Федор.
«Впрочем, все эти постриги, что под патриархом Игнатием сделаны, – силы в них нет, как государь – самозванец, тако же и патриарх».
– Знаете, какие слухи-то по Москве бродят, – помолчав, проговорил его собеседник.
– Знаю, – коротко отозвался Федор. «Вот как его, – он махнул рукой в сторону Кремля, – обратно в Польшу отправим, мертвого, понятное дело, так и решать с этим будем, сейчас другие заботы у нас есть. Оружие людям раздал?
– А как же, – Татищев улыбнулся. «Палить в воздух станут, конечно, не след людей-то ранить, зачем оно нам? А у вас что?
– Сабля да пищаль, – Федор зевнул. «Ничего, Михаил, справлюсь. Давай тогда, коня моего в Китай-городе, у Яузы спрячьте, Никифор вам покажет – где. А я по утренней прохладе, лодку возьму, и появлюсь там».
Татищев ушел, а Федор, слушая перезвон колоколов, распахнул ставни шире, и, глядя на чудный, золотой закат над Замоскворечьем, зло сказал: «А какие бы слухи ни ходили, сие мне нисколько не важно. Окромя меня, ничьей она не будет, никогда, пока жив я. Вот и все».
– Значит так, – он вернулся к столу и налил себе водки, – Марья пусть по весне в Новые Холмогоры едет, я их туда провожу, и потом уже – на Москву. А там Земский Собор пусть решает – кому царствовать, хоша бы и Василию Ивановичу. Для сего завтра, правда, надо его с плахи снять, но ничего – справимся».
Федор вытянулся на лавке и вдруг подумал: «Прости, Господи, а ведь Лизавета и умереть может. Я, правда, тоже, может, и завтра, – он невольно улыбнулся. «Все в руке Божьей, конечно. Приеду туда, на Волгу, Марья и не узнает меня, наверное, маленькая же еще была, как уезжали, годик только исполнился. Как самозванца выгоним, надо, чтобы Лизавета еще родила, двое сыновей – мало это. Ну, а ежели умрет она – с Ксенией под венец можно идти».
Он закинул руки за голову, и, нежно сказал: «Иван, да. Иван Федорович. Так и назовем».
В церкви Иоанна Предтечи было сумрачно, и Ксения, оправляя черный апостольник, подумала: «Так и не скажешь, что лето на дворе, вон тут, прохладно как».
– Возок заложили уже, – Аннушка заглянула в притвор. «Матушка спрашивает, можно с нами юродивая поедет, ну, Машенька, она тихая же».
Сзади раздалось шуршание рясы, и Марья Петровна тихо сказала: «Государыня вдовствующая, ну, инокиня Марфа, рядом с собой никого не терпит, знаете же».
– Конечно, – Ксения попыталась улыбнуться, и Мэри, увидев слезу, что медленно скатывалась по щеке девушке, велела: «Беги, доченька, глянь – что там с поклажей нашей, хоша и немного ее, а все одно – вдруг что перепутают».
Девочка исчезла, и Ксения вздрогнула – Марья Петровна крепко взяла ее за руку.
– Так, – сказала женщина тихо, – сами знаете, патриарх этот, Игнатий, самозванцем ставленый, так что и постриги его, – Мэри усмехнулась, – гроша ломаного не стоят. Далее, – она помолчала. «Я с Шексны по весне уеду, как – придумаю, хотите, со мной отправляйтесь».
Ксения упрямо помотала головой, и Марья Петровна вздохнула: «Ну, как знаете. Теперь вот что – я вам травы начну давать, а вы пейте. И как из обители уйду, тако же оставлю вам».
– Марья Петровна! – потрясенно промолвила девушка.
Лазоревые глаза блеснули ледяным холодом и женщина, встряхнув Ксению за плечи, – грубо, – сказала:
– Не тех вы кровей, Ксения Борисовна, чтобы в подоле ублюдков приносить, тако же и Федор Петрович. Что вы ему полюбовницей стать хотите – сие дело ваше, Господь вас рассудит, однако вы не ему не жена венчанная. А что блудить вы собираетесь – так хоша приплода у вас не будет, не придется младенца невинного душить, упаси Господь, али под ворота подкидывать.
– Да как вы…, – попыталась возразить Ксения, но Мэри хлестнула ее по щеке, – больно, – и продолжила:
– Потом мне спасибо скажете. Федор Петрович вас на спину уложит, – женщина усмехнулась, – и не побережет, – я таких, как он, знаю, сии мужики не о бабе думают, а только лишь об удовольствии своем. А коли вы ему прискучите – дак хоть чада у вас на руках не останется, может, и замуж выйдете.
Девушка закусила губу, сдерживая слезы: «Все не так случится, Марья Петровна. Он меня из монастыря заберет, и мы с ним всю жизнь вместе проживем, до старости нашей, деток будем пестовать».
Марья Петровна, хотела, было, что-то сказать, но тут Аннушка всунула голову в дверь и торопливо проговорила: «Готово все уже, инокиня Марфа выезжать велела».
Ксения посмотрела на прямую спину Марьи Петровны, на ее твердые плечи, и тихо пробормотала: «Не буду я никаких трав пить, ежели Господь даст понести, дак быть по сему».
Маша забилась в угол возка, и Энни, сев рядом, ласково сказала: «Не бойся. Хочешь, поиграем, дай руку мне».
Юродивая осторожно, с опаской протянула ладошку и Энни, загибая ее пальцы, начала:
«Сорока-ворона, кашку варила, деток кормила. Этому дала, этому дала, а этому, – самому маленькому, – Энни пощекотала мизинец, – не дала!»
Васильковые глаза погрустнели и Маша, с трудом ворочая языком, сказала: «Ммма-мма, каш-ша, мам-мма!».
– Тебя мама кашкой кормила? – Энни посмотрела на покрытое морщинами лицо женщины, и вдруг, потрясенно спросила: «Мама, а сколько ей лет?».
– Да вот, – Мэри кивнула, – Ксении Борисовны ровесница.
Юродивая показала за окно возка и промычала: «Уууу! Уууу!»
– Лошадки скачут, да, – нежно проговорила Мэри. «Далеко скачут, за реки, за леса».
Ксения тоже выглянула наружу и грустно сказала: «Сейчас Белый Город минуем, а там уже и дорога на Лавру начнется, помните, Марья Петровна, мы весной туда с матушкой ездили, кто ж знал тогда, что все так обернется».
– Да, – отозвалась Мэри, обнимая прижавшуюся к ней дочь, – и что далее будет, – о том Господь только ведает.
Стрельцы, что верхами сопровождали возки, вдруг остановились, пропуская кого-то, и Ксения Борисовна тихо сказала: «Это из Разбойного приказа, видите – закрыт он. Должно быть, князя Василия Ивановича к Троицкой церкви везут».
Мэри перекрестилась, всадники пришпорили лошадей, и женщина, обернувшись, еще успела увидеть воронье, что кружилось над кремлевскими башнями.
Федор погладил вороного жеребца по холке и тот тихонько заржал. «Соскучился, да? – улыбнулся мужчина. «Ну, ничего, сейчас на Волгу с тобой поедем, там хорошо, корма вдоволь будет, а весной – сюда вернемся».
Он оглянулся – здесь, в переулках у Варварки, было тихо, издали, от Красной площади доносился возбужденный гул толпы.
Федор краем глаза увидел палаты Английского Двора и вдруг вспомнил детство – как матушка посылала его сюда с Воздвиженки, с записками к отчиму. «А потом мы вместе домой шли, – подумал Федор, – через площадь, мимо Неглинки, и там уж монастырь Воздвижения Креста Господня было видно, а рядом – и усадьба. Ах, Петр Михайлович, прожил бы ты подольше, ведь совсем молодым умер.
– Ну, нет, – Федор внезапно рассмеялся, – я еще внуков своих увижу. А там, – он приподнялся в стременах, – народ собирается. Хотя, когда дядю Матвея казнили, их больше было. Ну, отчиму с матушкой удалось его спасти, тако же и мне – удастся. А ведь я рядом с царем Иваном тогда был, совсем близко, – мужчина представил себе сухое, жесткое лицо, желто-зеленые, зоркие глаза, и чуть поежился.
Откуда ни возьмись – над Троицкой церковью, подгоняемый сильным, южным ветром появился ярко раскрашенный воздушный змей.
Федор наклонился и тихо сказал: «Ну, давай, милый, не подведи. Мы с тобой, пожалуй, помост им проломим, ну а там уже нас и не догнать будет».
Конь мягко взял с места, и Федор, с высоты своего роста, взглянул на спуск к реке. Он прислушался – дьяк монотонно читал указ самозванца.
Внезапно тишину разорвал сухой треск пищалей и, Федор, резко пришпорив коня, положив руку на клинок – ворвался на площадь.
Толпа ахнула и бросилась врассыпную, стрельцы, что окружали помост, палили поверх голов – а из людской массы все стреляли и Федор невольно улыбнулся: «Молодец Татищев, тут у него два десятка человек, не меньше. А вон и Василий Иванович, да, хорошо они его отделали, и не узнать».
Конь играючи вскочил на помост, тонкие доски опасно затрещали, и Федор, одним ударом снеся голову потянувшемуся за пищалью стрельцу, быстрым движением сабли разрезал веревку, и протянул руку Шуйскому.
Толпа кричала что-то, от Фроловских ворот бежали еще люди, с оружием, и Федор, отдав князю свой пистолет, велел: «Стреляйте, покуда пороха хватит».
Он перегнулся в седле, и на скаку подняв брошенную кем-то саблю, сказал: «И это тоже возьмите, не помешает».
Промчавшись по Красной площади, очищенной ради казни от лотков, Федор заметил, как на Воскресенском мосту выстраиваются стрельцы.
Жеребец ринулся в Неглинку, и, оказавшись на берегу, рванулся к Воздвиженке.
– Ничего, – подумал Федор, – там ждать будут столько, сколько надо, а мы сейчас в обход поедем, сначала вверх по реке, а потом разберемся».
– Спасибо, Федор Петрович, – услышал он голос Шуйского. Федор повернул коня и пустил его рысью по берегу, к плотине и водяной мельнице на речке Пресне. «Оттуда как раз до села Алексеевского доберемся, там подстава, – подумал он и вслух сказал: «Вы бы для меня, то же самое сделали, Василий Иванович».
– У вас рубашка вся в крови, – тяжело вздохнул Шуйский. «Посмотрите, может, остановимся?».
Федор только сейчас почувствовал тупую боль в руке и, взглянув вниз, ответил: «Не стоит, до Троицкой дороги потерплю. Хорошо, что левая рука, – он усмехнулся.
– Саблю можно держать, да, – согласился Шуйский.
Воронцов-Вельяминов расхохотался. «Рисую я правой, Василий Иванович».
Вороной конь быстрой рысью несся среди перелесков, в виду деревень – на восток, к Лавре.
