Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Пролог
Каргополь, 18 октября 1608 года
Мальчик разложил кисти на деревянном, блестящем от старости столе, и, наклонив голову, посмотрел на покрытую левкасом доску. Крохотные, глиняные горшочки с красками были открыты – лазурь, золото, зелень, киноварь, охра.
Келья была жарко натоплена, а за маленьким окном – мальчик приподнялся и посмотрел, – лежал глубокий, свежевыпавший снег.
Он почти не помнил города, где родился, – только небо и воду, и свет, – мягкий, рассеянный, ласковый свет, заполнявший все вокруг. «Тут тоже свет, – пробормотал Степан. Когда он заходил в келью, он думал об «Умилении», – о том, как матушка обнимала его по вечерам, и он прижимался к ее теплой щеке.
Мальчик рассеянно погрыз кисть и еще раз сказал: «Свет. Как это там от Матфея: «По прошествии дней шести, взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних, и преобразился пред ними: и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет». Я же видел, в Переславле, эту икону, инока Феофана, да».
Степа провел мягкой кисточкой по губам, и, повернув стол удобнее, – так, что белое сияние снега, разлилось по всей келье, взяв заостренную иглу, стал медленно, аккуратно прорисовывать контур на левкасе.
Дверь чуть заскрипела, и, он, не отрываясь, сказал: «Святый отче!»
Игумен Спасского монастыря, отец Зосима, наклонившись над мальчиком, тихо спросил:
«Что будет-то, Степа?».
– Преображение, отец Зосима, – ответил тот, набрасывая композицию. «Я на снег посмотрел и вспомнил от Писания, о белых одеждах. А где батюшка с Петей?».
Монах на мгновение закрыл глаза и услышал жесткий, усталый голос Воронцова-Вельяминова: «Не надо, святый отче, Степану говорить, зачем я сюда приехал. Пусть иконы пишет, а я со старшим сыном своим, всем, чем надо, и займусь».
– По делам ушли, – мягко ответил отец Зосима. «К трапезе и вернутся. Ну, работай, Степа, пока утро, свет-то хороший».
Он благословил мальчика, и, уже на пороге кельи, обернулся, – ребенок, подперев подбородок кулаком, с зажатой в нем кистью, смотрел на бескрайние снега.
– Господи, – едва слышно пробормотал монах, – ты же сирот защитник и покровитель, дак верни детям матушку их, можешь ведь ты.
Игумен перекрестил рыжий затылок и неслышно притворил дверь кельи.
Он проснулся, и, лежа на спине, чувствуя промерзлый холод каменного застенка, открыл глаза. В подвале было темно, и, прислушавшись, он уловил за высокой, от пола до потолка, решеткой, какое-то движение.
Крыса пискнула и пробежала дальше. В углу стояло деревянное ведро, а более, вокруг ничего и не было.
– Может, помилуют, – вдруг подумал Болотников.
– Ну, тут оставят, ничего, главное – жив буду. Я же им все рассказал, сразу, как только мне клещи показали – и о Венеции, и о Самборе, и о Петре царевиче, – повесили Муромца-то, – и о царе Димитрии Иоанновиче, что об одном, что о втором. Жалел, пан Теодор, конечно, что язык мне нельзя было вырвать, – Болотников усмехнулся, и, задвигавшись, погремел кандалами.
– А нельзя было, – губы мужчины раздвинулись в кривой улыбке, обнажив клыки.
– И я знал, что не сделает он этого – что бы я ему ни сказал. Ну и сказал. Что пани Эльжбету я еще в Самборе на спину уложил, и что дочь она от меня родила, – Болотников даже рассмеялся, вспомнив яростный, наполненный болью шепот: «Ну что ж ты врешь, мерзавец!»
– Отчего же, пан Теодор? – лениво сказал тогда Болотников, наслаждаясь мукой в голубых, холодных глазах сидевшего напротив.
– Я вам сейчас о вашей жене все расскажу, до самого последнего, потаенного места.
Расскажу, что мы с ней делали, и что она мне говорила, – он еще успел рассмеяться, и не успел – уклониться от кулака, разбившего ему губы в кровь.
Отплевавшись, Болотников сказал ему:
– А задница у пани Эльжбеты и вправду – сладкая, рассказать вам, как ваша жена подо мной стонала, а, пан Теодор? Как мы с ней Путивле, жили, – каждую ночь, и днем – тако же».
Болотников поежился от промозглого холода и вдруг застыл: «В Путивле, да, – пробормотал он. «Господи, ну дай ты мне это забыть, пожалуйста».
Она повторяла все, глядя на него пустыми, синими глазами, все, кроме одного – его имени.
– Скажи – Иван, – терпеливо просил Болотников. Лиза смотрела мимо него, – тихо, покорно, бессловесно, – и молчала. Ночью, перевернув ее на живот, лаская мягкую грудь, целуя белые лопатки, – он опять, настойчиво, приказал ей: «Иван!».
Женщина молчала, и, что бы он ни делал, – просто лежала, подчиняясь, терпя его в себе.
Тогда он, обозлившись, хлестнул ее со всего размаха пониже спины, и, грубо раздвинув женщине ноги, кусая ее за плечи, прижимая ее к лавке так, что она не могла пошевелиться, услышал ласковый, нежный, самый нежный на свете голос.
– Федя, – одним дыханием произнесла она.
Решетка лязгнула, и стрельцы, толпившиеся в узком, сыром коридоре, рассмеялись:
«Салазки ваши прибыли, Иван Исаевич, с честью поедете, как воеводе и положено».
– Куда, – было, спросил он, но его уже поднимали на ноги, и, накинув на истлевшие, вонючие тряпки тулуп – выводили наружу.
Он зажмурился от яркого, полуденного солнца и, вдохнув свежий, острый, морозный воздух, – гремя кандалами, – еле удержался на ногах. «Как холодно, – подумал Болотников. «Почему так холодно? Ну да, здесь же север. В Путивле об эту пору еще все зеленое. А тут снег».
Низкие, деревянные салазки были привязаны к невидной лошаденке. Его раздели, и, уложив на грубые доски, прикрутили к ним веревками.
– Тут недалеко, Иван Исаевич, – оскалив острые зубы, дыша на него луком, сказал стрелец.
«Не успеете опомниться, уже и на месте будете. А чтобы вы согрелись…, – стрелец поднялся, и, расстегнувшись, помочился прямо ему в лицо. Болотников только и смог, что закрыть глаза – вонючая, жаркая жидкость полилась вниз, и он почувствовал запах навоза, – кто-то из стрельцов, подняв конское яблоко, раскрыв ему рот, впихнул его между черными пеньками зубов.
Лошаденку хлестнули, и она затрусила по накатанной, широкой дороге к белому, ледяному простору Онеги.
Петя Воронцов-Вельяминов поднял голову и сказал: «Едут, батюшка». Он искоса посмотрел на хмурое, в рыжей бороде лицо, и почувствовал, что краснеет. Еще тогда, в Лавре, услышав взятого им в лагере Сапеги поляка, Петя застывшими губами, отвернувшись, пробормотал:
«Господи!»
– Ежели я батюшке скажу, он мне голову снесет, – подумал тогда юноша. «Господи, как я мог?
Но я ведь не знал, не знал, что это она».
Петя старался не думать о ней, – но не было ночи, чтобы женщина не приходила в его сны, – маленькая, быстрая, смешливо шептавшая ему на ухо: «Господи, пан, как хорошо! Еще, еще!».
– Ты, если не хочешь, – угрюмо сказал отец, – не надо. Я сам все сделаю, – он посмотрел на плотницкий бурав. В огромной ладони мужчины инструмент казался игрушкой.
– Это был мой дядя, – только и сказал подросток. «И моя мать, и моя сестра. Вы не бойтесь, батюшка, я могу».
– Пятнадцать лет, – вдруг подумал Федор, окинув сына быстрым взглядом. «И растет еще.
Такой, как я будет, да. А Степа в Лизу – невысокий. Марье сейчас четыре, если жива она – ну, да она тоже маленькая. Господи, как пахло от нее сладко, молоком, она ладонь мою себе под щеку подкладывала и говорила, этак капризно: «Казку, хочу казку!»
Федор оглянулся на прорубь и, достав из кармана полушубка клещи, повертел их в руке.
«Это я сам, – коротко сказал он сыну. «Тут сила нужна».
Петя усмехнулся: «Дак батюшка, вроде не обижен».
– Ну, посмотрим, – только и сказал отец, и, помахав рукой стрельцам, крикнул: «Сюда везите!».
Увидев Болотникова, он поморщился и велел: «Водой его облейте, дерьмо же по лицу размазано, и на колени ставьте. Держите крепко, он вырываться начнет».
Мужчина услышал знакомый голос и, разлепив веки, вздрогнул от потока ледяной воды, что лился на него сверху.
– Давно не виделись, Иван Исаевич, – издевательски сказал Воронцов-Вельяминов, возвышаясь над ним. «Я же вам сказал, как вас в Каргополь из Москвы везли – еще встретимся. Вот и встретились. Я вам поклоны привез, от Рахмана-эфенди покойного, от поляка, коего вы заживо похоронили, – тако же. Как писание нас учит, Иван Исаевич, – око за око».
Болотников пронзительно, высоко закричал и попытался сбросить руки стрельцов, что удерживали его на льду Онеги.
– А ты смотри, – велел Федор сыну. «Надо аккуратно, чтобы кость не пробить, иначе он сразу подохнет, а мы, – мужчина усмехнулся, – не для сего тут собрались».
– Осторожно, – велел себе Федор, и, уперев бурав в закрытое веко, медленно нажал. «С деревом сложнее, конечно, ну да оно и тверже – сказал он себе, накручивая на острие бурава сочащуюся, белесую массу. Веко дернулось, оторвалось, и брызнула кровь, – алая, горячая.
– Та девица, коей ты глаза железом выжег, – так же кричала, – наклонившись к уху Болотникова, сказал Федор.
Он дернул бурав, и, посмотрев в окровавленную, пустую глазницу, окунул его в прорубь.
«Теперь ты, – сказал он сыну.
Петя взглянул на изуродованное, искаженное криком лицо, и, улыбнувшись, протянул руку:
«Давайте, батюшка».
Болотников опустил слепое лицо к снегу, истошно воя, разбрызгивая кровь. «Руки его давайте», – велел Федор стрельцам. Он наложил клещи на большой палец, и, услышав хруст кости, обернулся к сыну: «Ну, попробуй, коли силы хватит».
Когда из обеих кистей торчали белые, острые обрубки, и Болотников, лежа ничком в луже крови, еще пытался куда-то ползти, Федор, столкнув его в прорубь, обернулся к сыну: «Вот и все».
Юноша посмотрел на захлебывающегося, синеющего человека, и, сказал: «Пусть умрет, батюшка, тогда и пойдем».
Они стояли с отцом рядом, у края проруби, слушая крики, и, когда все закончилось, Федор, положив сыну руку на плечо, улыбнулся: «Молодец. Пошли, отец-келарь сегодня уху обещал и пироги с грибами, что-то я проголодался».
Федор, наклонив голову, шагнул в келью, и младший сын, улыбнувшись, не поднимая головы от иконы, спросил: «Вернулись, батюшка?»
Мужчина посмотрел на свои руки и подумал: «Кровь я смыл, переоделся. Все в порядке».
– Да, – он нагнулся и поцеловал рыжий затылок. «Преображение, – одобрительно сказал Федор, рассматривая композицию.
– Это потому, что свет, – Степан взглянул на отца синими, ласковыми глазами. «Такой, – он показал на поля за окном, – белый, как у Матфея сказано. Белые одежды».
– Да, – Федор устроился рядом, и, прижав к себе мальчика, нежно улыбнулся: «Я тебе расскажу. Есть картина, синьора Беллини, тоже «Преображение», я ее в Венеции видел, там Иисус стоит, а сзади у него – небо и горы. И, кажется, – Федор помолчал, – что ничего на свете нет, кроме них. Сейчас покажу тебе.
Он потянулся за покрытой левкасом доской, и стал рисовать, слыша рядом дыхание сына.
Часть седьмая
Виргиния, январь-февраль 1609 года
Корабли дрейфовали, сцепленные абордажными крюками, под нежным, закатным солнцем.
Стол был накрыт прямо на палубе «Приама», и капитан Питер Лав, разливая вино, сказал:
«В общем, этот англичанин, Мозес, от меня далеко не ушел. Да у него и пушек не было».
Мозес Коэн Энрикес, выпив, одобрительно заметил: «Отличное. Покойный Ворон, как я слышал, до конца жизни, к вину не притрагивался. Вот он был хороший еврей, а я, – Энрикес махнул рукой, – так, уже и забыл на морях все. Ты же сам англичанин, Питер».
Серые глаза капитана Лава заиграли ненавистью: «Я ирландец, Мозес. Это как сказать тебе, что ты – испанец. Я, кстати, слышал, один из ваших, Данцигер, сеет страх в Тунисе – даже водил, оттуда, флотилию берберов в Исландию».
Энрикес рассмеялся: «Да, он там отлично прижился, у арабов. Ну да я в Старый Свет возвращаться не хочу – тесно там».
Капитан обвел глазами бескрайний, чуть волнующийся океанский простор, и, встряхнув черными, коротко стрижеными кудрями, спросил: «А что ты взял с того англичанина?».
– Ткани, оружие, порох, – начал перечислять Лав, – он шел, в эту их новую колонию, Джеймстаун. «Еще двоих пассажиров, отвезу их в Порт-Рояль, там есть, где спрятать пленных, пока за них не пришлют выкуп».
– Скажи, – Энрикес зорко посмотрел на второго капитана, – был такой барк, «Святая Маргарита», вышел из Веракруса в Кадис, не встречал ты его?
– Нет, – спокойно ответил Лав, и, разломав клешню краба, принялся за еду.
Когда матросы убрали со стола, Энрикес поднялся: «Ладно, друг, пора мне, а то, как раз хороший ветер поднимается. Вон, и Вороненок мне с марса машет, – капитан улыбнулся, глядя на мачты своей «Виктории».
– Доволен ты им? – спросил Лав, прищурившись, рассматривая высокого, темноволосого мальчишку, с пистолетами за поясом.
– Мне его еще Питер Хейн хвалил, – улыбнулся Энрикес. «Ну, как я его в Порт-Рояле и встретил, – сразу переманил к себе, предложил большую долю в добыче, чем у того француза, с кем он плавал.
Он, же еще мальчик, Вороненок, четырнадцать недавно исполнилось. Но смелых таких, знаешь, еще поискать».
– А что тебе эта «Святая Маргарита»? – вдруг спросил капитан Лав.
– Да так, – ответил Энрикес, – слышал кое-что. Ну, да она уже и в Кадис пришла, наверное.
Впрочем, ты же испанцев не трогаешь, Питер?
– Отчего же, – рассмеялся Лав, – у меня, Мозес, нет предрассудков, я граблю всех, – и протестантов, и католиков.
Капитаны обнялись и корабли стали удаляться друг от друга, – «Виктория», под полными парусами, пошла на запад, а «Приам» стал медленно поворачивать на юг.
В трюме «Приама», заваленном тюками с товарами, пахло подгнившей солониной и нечистотами. В кромешной тьме был слышен писк крыс и Питер Кроу, поморщившись, сказал: «Адмирал, между прочим, уверял меня, что на судах нашей компании трюмы содержатся в полном порядке».
– У Ньюпорта тоже, – отозвался Дэниел.
– Но ты не вини себя – если бы мы отправились с Ньюпортом, мы точно так, же смогли бы наскочить на этого подонка». Юноша вздохнул, и, пошевелив связанными руками, добавил:
«Пошли бы с Ньюпортом – два месяца бы потеряли, ожидая в Лондоне. А так, – мы совсем близко от побережья, надо сегодня уходить, Питер. Ты, кстати, отлично стреляешь».
– Толку-то, – буркнул Питер Кроу, – я, Дэниел, думал, что мы с Испанией перемирие подписали еще четыре года назад, и война на морях закончилась.
Племянник хмыкнул.
– Ну, дядя Питер, многим об этом забыли сообщить, а многие – пропустили мимо ушей. К тому же этот Лав, – ирландец, ему плевать на перемирия, которые заключает Его Величество. Тут, на Карибах, много таких, кому закон не писан.
Питер вздохнул и пробормотал:
– Господи, приехать бы сюда надолго и привести все в надлежащий вид. А как ты думаешь, – он указал подбородком на еле заметную в темноте, маленькую дверь, отгораживавшую часть трюма, – что там?
Дэниел усмехнулся:
– Золото, скорее всего. Ты же видел – она заперта наглухо. И там второй вход есть, уж поверь мне, так всегда делают, – люк в переборке и трап наверх, чтобы, в случае опасности, не терять времени. Вот через нее мы и выйдем, только надо веревки перетереть, так что принимайся за работу, дорогой дядя.
Питер вздохнул, и, опираясь спиной о какую-то бочку, найдя полосу железа, что ее стягивала, – начал медленно, аккуратно двигать связанными запястьями.
Капитан Энрикес, стоя у румпеля, обернулся к удаляющемуся «Приаму», и, посмотрев на белые паруса корабля, пробормотал: «Не верю я ему, хоть ты что делай».
Он порылся в кожаном мешочке, что висел на шее, и достал сложенное в несколько раз письмо: «Дорогой Моше! – прочитал он при свете заката, – наши дальние родственники, да Сильва, наконец, нашлись – они в Новом Свете, в Мехико, и собираются плыть в Кадис на барке «Святая Маргарита», а оттуда – пробираться в Нижние Земли.
Если бы ты, в силу своего занятия, – Мозес невольно усмехнулся, – мог бы им помочь, мы были бы очень благодарны. Помни, наш дом в Амстердаме всегда открыт для тебя, внука моего старинного друга. Посылаем тебе наше благословение, Исаак и Хана Мендес де Кардозо».
– Капитан, – раздался рядом звонкий голос, – моя вахта, а вам пора спать.
Он потрепал Вороненка по каштановым, выгоревшим на концах до темного золота, волосам, и рассмеялся: «Не многовато тебе – два пистолета, кинжал и шпага?».
– Не помешают, – отозвался мальчишка, и, вглядевшись в карту, спросил: «Хотите проверить, что там, на Ла Бермуде?»
– Да, – Энрикес зевнул, – ветер хороший, а оттуда посмотрим – наверное, пойдем на Кубу, давно я не тревожил прибрежные поселения.
Вороненок вытянул руку и полюбовался большим изумрудом на пальце.
– Да, – со значением сказал он, – я бы тоже – не отказался от такого же браслета. Ну, для шкатулки, понятное дело, – он поднял красивую бровь, – и оба, капитан и юнга – рассмеялись.
Дэниел пошевелил занемевшими пальцами, и сказал: «Так. Корабль небольшой, на вахте ночью будет один человек. Тем более ветра почти нет. Берем оружие, – он кивнул в сторону поблескивающих в темноте клинков, пистолеты я тут тоже видел. Кремень с кресалом у меня есть, а больше ничего и не надо».
Питер взвесил на руке шпаги, и, выбрав более легкую, кинул вторую Дэниелу. «А как мы спустим шлюпку? – поинтересовался мужчина. «Услышат же».
Дэниел засунул пистолет в карман камзола: «Некому слышать, все спят. Вахтенный и опомниться не успеет, как будет мертв. Все, – он поискал глазами что-то на полу, и, отшвырнув сапогом пробегавшую крысу, поднял ломик. «Вот этим мы и откроем дверь. А трап оттуда ведет прямо на палубу, ну, через капитанскую каюту, разумеется, – ухмыльнулся юноша.
– Как? – Питер застыл на месте, держа в руках кинжал.
– Там, – Дэниел кивнул головой в сторону двери, – особый чулан. Только для капитанской доли. В случае, – юноша поискал слово, – неприятностей, – туда можно быстро спуститься, забрать все, что надо, и уйти через трюм. А то, знаешь ли, в капитанской каюте в первую очередь сокровища ищут».
– Но как мы будем подниматься мимо капитана? – Питер все стоял, не двигаясь.
– Молча, – разозлился Дэниел. «Или ты предпочитаешь красться по матросской палубе, где спят два десятка головорезов, и у каждого под рукой – мушкет? Все, пошли, незачем время терять.
Он осторожно подцепил ломиком широкий засов на двери, и, сняв его, шагнул внутрь. Питер последовал за ним.
– Что за черт? – недоуменно сказал юноша, и, чиркнув кремнем, зажег свечу в корабельном фонаре, что висел на переборке. Чулан был пуст, а на груде соломы в дальнем углу лежало что-то темное.
Питер сказал: «Дай сюда», и, подняв фонарь, встав на колени, отдернул полы плаща, укрывавшего человека.
Заплаканное, бледное лицо, повернулось к ним, и девушка в изорванном, шелковом платье, с грязными рыжими волосами, боязливо открыла глаза. Они были огромными, покрасневшими, – цвета чистого аквамарина.
– Не убивайте меня, сеньоры, – хлюпая носом, попросила она по-испански. «Меня зовут Ракель да Сильва, я сирота, – она, было, хотела зарыдать во весь голос, но сдержалась, – не убивайте меня, пожалуйста».
Дэниел приподнялся со дна шлюпки, и, приставив ладонь к глазам, сказал: «Добро пожаловать в Новый Свет, дядя Питер».
Второй мужчина зевнул и, умывшись забортной водой, посмотрев на темную полоску земли, что виднелась вдали, на западе, спросил: «И где мы?»
– Ну, – Дэниел задумался, – если я правильно помню карту, то чуть севернее этого Джеймстауна. Вот только…, – он не закончил и взглянул в сторону свернувшейся под плащом девушки.
Питер вздохнул и пожал плечами. «Ну не оставлять же ее было там, бедного ребенка.
Придумаем что-нибудь, тем более, мы вахтенного раздели, прежде чем труп в море сбросить. Одежда для нее есть, а там посмотрим».
Ракель открыла чуть припухшие глаза и, тихо сказала: «Доброе утро, сеньоры».
– Проснулись, вот и хорошо, – ласково сказал Питер Кроу по-испански. «Поднимайтесь, у нас тут галеты есть и вода в фляге, а вон – он указал вдаль, – и берег уже на горизонте.
Девушка завернулась в плащ, и, робко взяв галету, шепнула: «Спасибо».
– Сеньорита, – терпеливо проговорил Дэниел, – мы же вам еще там, на «Приаме», объяснили – вас никто не собирается убивать, или хоть пальцем трогать. Когда мы закончим наши дела здесь, в Новом Свете, мы вас довезем до Амстердама, и передадим семейству Кардозо, тем более они и наши родственники тоже.
– Дочь моего троюродного дяди обручена с их внуком, – весело сказал Питер, – так что да, родственники, дальние, правда.
Ракель сгрызла галету, и, вытерев нос, рукавом плаща, покраснев, пробормотала:
«Извините. Можно, я еще посплю?»
– Сколько угодно, – ответил ей Питер, и, взглянув на растрепанные, сальные рыжие волосы, тихо сказал Дэниелу: «Надо будет их кинжалом обрезать. Она худая, как мальчишка, – так безопасней».
Ракель вздрогнула и, пробормотав что-то по-испански, натянув на себя плащ – укрылась им с головой.
Испанские моряки, с завязанными глазами, шли по доске, что была выставлена за борт «Приама». «Святая Маргарита», дымясь, погружалась в море. Мать закрыла Ракели уши ладонями, но девушка все равно слышала крики о помощи и плеск падающих в океан людей.
Капитан Лав почесал темную, клочковатую бороду дулом пистолета, и, остановившись перед отцом Ракели, сказал: «Золото мы ваше забрали, а выкуп за вас все равно не дадут. Так что, – он смешливо пожал плечами, и, приставив пистолет к виску пятилетнего Фелипе, которого отец прятал у себя в руках, – нажал на курок. Ракель потеряла сознание.
Очнулась она от боли в связанных руках. Капитан Лав наклонился над ней, прикрученной к стулу, и похлопал по щекам. «Ну, милая, приходи в себя, веселье только начинается».
– Где мой отец? – рыдая, спросила девушка. «Где Диего, ему ведь только десять лет! Зачем вы убили моего маленького брата, зачем!»
Лав высунулся в открытые ставни каюты, и, указав на море, рассмеялся: «Все трое уже там.
Я, милочка, не люблю затягивать такие сцены – пока вы валялись в обмороке, мы уже и палубу успели прибрать. Ненавижу беспорядок».
– Моя мать…., – застывшими губами спросила Ракель. «Что вы с ней сделали?».
– А! – Лав усмехнулся и отвязал ее от стула. «Пойдемте, навестим ее, впрочем, не обещаю, что вы многое увидите – у меня три десятка моряков в команде, там очередь, знаете ли».
– Нет! – крикнула Ракель, отбиваясь от него, – нет, не надо, отпустите мою матушку, я прошу вас, не надо!
– Сами хотите попробовать? – от него пахло кровью и вином. Капитан задрал подол ее платья, и, почувствовав его руку, Ракель разрыдалась.
– Девственница, – одобрительно сказал ирландец. «Вам сколько лет, милочка?»
– Шестнадцать, – крупные, прозрачные слезы текли по бледным щекам. «Пожалуйста, не трогайте мою матушку, пожалуйста!».
– Я довезу вас до Порт-Рояля, – задумчиво проговорил капитан, одергивая подол ее платья, – и продам в бордель. За вас много заплатят, хоть у вас, милочка – ни груди, ни задницы. Ну да ничего, вырастут, вон, на матушку вашу посмотрите. А потом, – он рассмеялся, – сам вас первым и опробую. Ну, – он толкнул ее в спину пистолетом, – идите, полюбуйтесь на то, чем вам предстоит заниматься, пока не сдохнете от французской болезни.
Через несколько дней он вывел ее из чулана в трюме, и вытолкав на палубу, сказал: «С дорогим отцом и братьями вы не успели попрощаться, так хоть матушку обнимете напоследок. Она, бедная, правда, умом тронулась, ну да ничего – может, вас узнает».
– Мама! – девушка рванулась к избитому в синеву, обнаженному телу, что лежало на грубых досках. Женщина даже не пошевелилась. Капитан брезгливо пнул ее под ребра, и велел:
«За борт эту падаль».
– Несчастное дитя, – тихо сказал Дэниел, ведя шлюпку к берегу. «Очень надеюсь, что «Приам», которого мы оставили без вахтенного, наскочит на какую-нибудь скалу и они все сдохнут от голода и жажды».
Он выскочил в мелкую воду, и попросил: «Буди ее, там вон – ручеек какой-то, пусть хоть помоется, а потом мы ей волосы обрежем».
Питер наклонился над девушкой и тихо сказал: «Сеньорита, мы уже почти у цели».
Она открыла глаза и шепнула: «Только потом убейте меня сразу, не надо мучить, пожалуйста».
Мужчина тяжело вздохнул и потерев руками лицо, ответил: «Сеньорита, даю вам слово чести, – с нами вы в совершенной безопасности. Пожалуйста, не надо ничего бояться. Вы мне скажите – вы из пистолета стрелять умеете?».
Прозрачные глаза внезапно заблестели ненавистью и Ракель сказала: «Умела бы – разнесла тому подонку голову, вдребезги!»
– Ну, вот и славно, – улыбнулся Питер. «Мы вас научим тогда. Пойдемте, – он подхватил со дна шлюпки сверток с одеждой и ступил на белый песок.
Ракель опасливо оглядела берег, – мужчин не было видно, и, расшнуровав корсет, сбросила пропотевшее, грязное платье. Вода в ручье была холодной, зубы сразу застучали, и она, наклонившись, полив из пригоршни на волосы, грустно сказала себе: «Их ведь не промыть, совсем. Сеньор Дэниел сказал, что лучше обрезать».
Девушка посмотрела на свою маленькую, почти незаметную, грудь, и, обернувшись, взглянув на мужскую одежду, что лежала на песке, подумала:
– Можно травы положить в сапоги, хоть болтаться не будут. Англичане. Отец говорил, что мы с ними воевали, долго, но теперь заключили перемирие. И Кардозо они знают, наверное, все-таки можно им доверять. А если нет? Куда тут бежать? – она выпрямилась и увидела голубые горы на горизонте. «Тут же нет испанцев, тут индейцы, и они не такие, как дома, в Мехико, не католики. Дикие язычники, наверное.
Она вздохнула, и, скрутив мокрые волосы на затылке – стала одеваться.
– А вот и сеньорита Ракель, – Дэниел снял с костра жареную рыбу и весело сказал:
«Садитесь, сеньорита, вы же проголодались, наверное».
Она стояла в отдалении, не поднимая глаз, и вдруг, покраснев, заметила: «Я, наверное, вас стесняю».
Питер взглянул на тонкую, стройную фигурку в темных бриджах, белой рубашке и кожаном камзоле, и вдруг вспомнил мать. «Матушке тоже мужской наряд всегда шел. И Мэри, – про себя улыбнулся он. «Сейчас мы ей волосы обрежем, и от мальчика будет не отличить.
Жалко, что лошадей здесь взять негде, придется пешком добираться.
– Ничуть вы нас не стесняете, – ворчливо сказал мужчина, и, уложив рыбу на широкий лист какого-то дерева, протянул ее девушке. «Вы же, наверное, не все едите – но такое вам можно, я знаю».
Он услышал удовлетворенное урчание и чуть не рассмеялся вслух. Ракель ахнула, зарделась, и, облизывая пальцы, пробормотала: «Извините».
– Ешьте, сколько хотите, – улыбнулся Дэниел. «Тут этой рыбы – хоть руками лови. Соли только нет, жалко, но если морской водой немного побрызгать – будет неплохо».
Ракель поглядела на бесконечный, блестящий в лучах утреннего солнца, океанский простор, и попросила: «Можно еще? А я все ем, мой прадед еще крестился, там, – она махнула головой на восток, – в Испании. Он в Панаму приехал с экспедицией Васко де Бальбоа».
– Он Тихий океан первым увидел, да, – сказал Дэниел.
– Мой прадед тоже там был, вместе с ним – Ракель несмело улыбнулась. «А потом на север перебрался, в Мехико. Ну, мы на конверсо женились, как положено, но мы ведь уже почти ничего не помним. А потом наши родственники дальние нашлись, Кардозо, и папа сказал, что лучше будет вернуться, в Старый Свет, раз там теперь безопасно. Наверное, – добавила девушка и пожала плечами.
Питер вымыл руки в прибрежной воде, и достал кинжал. Ракель внезапно выронила рыбу и, закрываясь, закричала: «Нет! Не надо!».
– Волосы обрезать, – спокойно объяснил Питер. «Поворачивайтесь спиной, сеньорита, пожалуйста».
– Вот так, – наконец, сказал мужчина, оценивающе склонив голову на бок. «Теперь вы мальчик, уважаемый Родриго да Сильва, не забывайте. А теперь пойдемте, мой племянник тут все приберет, а я пока научу вас стрелять из пистолета. Пороха у нас много, так что, – Питер усмехнулся, – можете промахиваться».
Ракель почесала короткие, рыжие волосы и жалобно сказала: «Голова мерзнет».
– Привыкнете, – пообещал ей Питер, подавая руку.
Девушка оглянулась на Дэниела, что заливал костер, и несмело спросила: «А куда мы теперь?».
– Вон туда, – мужчина указал пистолетом на голубые горы, что виднелись над верхушками леса. «А потом еще в одно место. А потом, – он поднял бровь, – я вас сдам на руки дону Исааку и донье Хане. Давайте, – он поднял с берега ручья комок глины и нарисовал грубую мишень на стволе дерева, – дорогой Родриго, юноше в вашем возрасте пристало владеть оружием.
Ракель улыбнулась и отскочила, – Питер протянул ей пистолет.
– Не надо прыгать, – ласково сказал Питер. «Садитесь сюда, рядом со мной, я вас научу его заряжать».
Дэниел посмотрел на остатки костра, и, похлопав себя по карманам, сказал: «Ну, вроде все собрали».
– Как стреляет сеньорита Ракель? – обернулся он к дяде, что как раз спускался вниз, с холма.
Девушка, повесив голову, шла за ним.
– Сеньор Родриго, – ответил Питер, – стреляет неплохо, ну, пока мишень не двигается. Но ничего, – мужчина потянулся и погладил короткую, каштановую бороду, – у него все впереди.
Когда доберемся до Джеймстауна, дорогой племянник, и покончим с моим кузеном, я первым делом побреюсь, – должно же у них быть хоть какое-то мыло».
– Вам идет, – внезапно сказала Ракель сзади. «Ну, борода».
– Это вы меня без нее не видели, – усмехнулся Питер, и, вскинув голову, велел: «Двигаемся, я хочу устроить ночлег хотя бы у подножия этих гор».
Энни сняла с очага горшок с вареной кукурузой, и, поставив его на стол, посмотрела в сторону куска солонины, что лежал на деревянной доске.
Девочка почувствовала, как болит живот, и, положив нож на мясо, сказала себе: «Я совсем немножко, правда. А все остальное маме. Очень есть хочется».
Она, было, стала отрезать маленький ломтик, как рука отчима хлестнула ее по пальцам – сильно. «Не укради, – сказал священник, возвышаясь над ней. «Или ты забыла заповеди Господни, Энни? Накрывай на стол».
– Я хочу есть, – отчаянно, безнадежно, сказал ребенок. «Пожалуйста, можно мне хоть кусочек, остальное я все маме отнесу».
– Я тебе дам, – благодушно разрешил отчим, устраиваясь на стуле. «А все остальное – мне».
– Но мама же кормит! – ахнула Энни, и ощутила, как рот наполняется слюной – солонина на его тарелке блестела и от нее поднимался острый, щекочущий ноздри запах мяса.
– Мама уже поела, – коротко сказал Майкл, посыпая кукурузу солью. «Иди сюда».
Он протянул Энни тонкий кусок солонины на острие ножа и та, сняв его, присев, шепнула:
«Спасибо».
Она положила солонину за щеку и спросила: «Можно мне выйти, я хочу доделать уроки».
Отчим оторвался от початка кукурузы и велел: «Иди!».
Поднявшись наверх, Энни тихо постучала в детскую и сказала: «Мамочка, это я». Мэри открыла дверь и дочь, протянув ей мясо, оглянувшись, сказала: «Он сейчас доест и уйдет, миссис Джоан его зовет, Рэдклифф при смерти. Я тебе спрятала два початка вареных, их он пока не считает. Как Николас?»
Изможденное лицо матери было непроницаемым, словно маска. «Все так же, – сказала Мэри, оглянувшись на колыбель. «Судороги были сегодня ночью, но утром он улыбался. И даже перевернулся».
