Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Нелли Шульман
Вельяминовы. Начало пути
Книга третья
Часть первая
Москва, весна-лето 1605 года
Федор Петрович Воронцов-Вельяминов заколотил рукояткой плети в мощные, высокие ворота городской усадьбы на Воздвиженке.
Оглянувшись на старшего сына, он усмехнулся: «Надо было тебя, Петька, сразу сюда отправить, а то, пока с Борисом Федоровичем говорили, нам бы уже и мыльню истопили, и обед собрали».
Ворота, наконец, открыли, и Петя, бросив поводья холопу, соскочив на землю, потянул носом: «А из поварни-то, батюшка, все равно вкусно пахнет, не иначе, как и готово все».
– Да я вас с утра ожидаю, – Лиза вышла на крыльцо и Марья, что сидела у нее на руках, завидев отца, сразу, капризно, сказала: «Ногами! Папе ногами!».
Федор, наклонившись, подхватил дочку, и, поцеловав каштановый затылок, одобрительно сказал: «А ты, Марья Федоровна, я смотрю, Великим Постом бойко ходить стала, а?».
– Бойко! – согласилась дочка, и, потянув отца за рыжую бороду, рассмеялась. Петя взял сестру за руку и спросил: «А Степа где!»
– Исует, – озабоченно ответила Марья. «Там!», – она показала наверх, на светелку.
– Ну как всегда, – рассмеялся Федор, и, взбежав на крыльцо, коротко поцеловав Лизу в губы, велел: «Так, сначала в мыльню, – готова же она?».
– Ну конечно, – удивилась Лиза. «Как гонец из-под Кром прискакал, так вас и ждем. Как там?».
– По-разному, – вздохнул муж. «Ты вот что, – я Романа Михайловича, – он тонко улыбнулся, – в Кремле видел, на обед к нам приедет, Ксения Борисовна с матерью на богомолье в Лавре, ну и сестра моя с дочкой, вместе с ними. Так что зять мой нынче вдовец соломенный, пусть хоть, домашней еды поест. Ну и поговорю я с ним, конечно, – Федор поднял бровь.
Лиза приняла дочь от Пети, и, оправив на ней бархатный, синий, в цвет глаз сарафан, застегнув крохотную соболью шубку, ответила: «Посмотрю, чтобы не мешал вам никто. Вы идите, – она кивнула на мыльню, – я Марью мамкам отдам, и принесу вам одежду чистую».
– Да мы бы и сами, – запротестовал, было, Петр, но Лиза, поднявшись на цыпочках, – двенадцатилетний сын уже был выше ее, – ответила: «Не каждый день-то вы дома бываете, Петенька, дай хоть поухаживаю за вами».
Она посмотрела вслед мужу и сыну, что шли через чистый двор к новой, срубленной прошлой осенью мыльне, и вздохнула: «Господи, и не скажешь ему, что не след мальчика-то на войне держать, Петя, хоть и большой, а все равно – ребенок еще».
Федор Годунов оторвал глаза от огромной карты, что была расстелена на столе, покрытом персидским ковром, и озабоченно спросил: «Как вам, Роман Михайлович?».
Сэр Роберт Пули усмехнулся про себя: «Ну, если в Стамбуле я свыкся с Рахманом-эфенди, то и тут уже пора». Он внимательно осмотрел карту и спросил: «Вы же хотели еще план Москвы сделать, ваше высочество?».
– Помните, – красивое, еще совсем, детское лицо царевича расплылось в улыбке. «Хороший у него английский стал, – подумал сэр Роберт, – с акцентом, но хороший. Все же умен царь Борис, умен и дальновиден, ничего не скажешь. Сейчас раздавим этого самозванца, и все будет хорошо. Что там Теодор говорил – мой старый знакомец так и бродит где-то на юге, народ на бунт подбивает? И с ним тоже расправимся».
– Ну конечно, помню, ваше высочество, – мягко ответил сэр Роберт, и, взглянув на весеннее, зеленоватое, вечернее небо за окном, на стаи птиц, что метались вокруг золотых куполов кремлевских церквей, подумал: «Скорей бы Мэри из этой лавры вернулась, а то домой даже идти не хочется – так тоскливо».
– Вот он, – царевич потянулся за свернутым в трубку чертежом, что лежал на столе.
– Ну, давайте посмотрим, – одобрительно сказал сэр Роберт, – не зря же мы с вами всю Москву для этого плана изъездили.
Выйдя потом на кремлевское крыльцо, он нашел глазами своего невидного, но резвого жеребца. «Хороши кони у Теодора, – подумал сэр Роберт, вскакивая в седло. «Все же молодец он, – как вотчины ему вернули, сразу лошадьми занялся, мне же говорили, что лучше его деда знатока на Москве не было». Он потрепал гнедого по холке, и, выехав на шумную, заставленную торговыми рядами Красную площадь, как всегда, полюбовался Троицкой церковью.
– Вот тут Теодор со своим учителем и встретился в первый раз, – вспомнил сэр Роберт, выезжая на широкую Воздвиженку.
– Жалко, конечно, что умер уже этот Федор Конь, великий все же был архитектор, один Белый Город чего стоит. И Теодор тоже, – вместо того, чтобы строить, – воюет. Мог бы сидеть в своей Италии, никто его обратно на Москву не гнал. Ну да человек он такой, конечно, а впрочем – любой из нас, то же самое бы сделал, – сэр Роберт постучал, и, подождав, пока перед ним отворят ворота усадьбы, – въехал во двор.
День был постный, поэтому после бочонка икры, ухи и пирогов с визигой принесли чиненых гречневой кашей лещей.
– По-простому, – одобрительно заметил сэр Роберт, разливая водку. «В Кремле все больше, десять перемен, пока встанешь из-за стола, и день пройдет. А готовят у вас все равно лучше».
– Холопы-то со времен матушки кое-какие остались, – Федор потянулся и выпил сразу полстакана водки, – а она, хоть женщина и мягкая была, по щекам никого не хлестала, а все равно – у нее не забалуешь. Ну и я такой же – конечно, вначале батогов пришлось кое-кому отведать, зато теперь – все знают, кто тут хозяин».
– Марья, я смотрю, уж и говорит хорошо, на Пасху ей год был? – спросил сэр Роберт.
– Да я сам удивился, – улыбнулся Федор, – как я после Добрыничей домой приезжал, в феврале еще, – только лепетала, а сейчас, – уж и не угонишься за ней.
– Надо было вам после Добрыничей добить этого мерзавца, – мрачно сказал сэр Роберт, – сделали бы тогда это, сейчас бы не пришлось людей терять. Тех, что Семен Годунов с ядом в Путивль, к нему в ставку отправил, – арестовали.
Федор со вкусом выматерился и добавил: «Надо было бы нам не под Кромами сейчас сидеть, а в Путивль идти, ну да впрочем, как ты знаешь, войском не я командую, а князь Мстиславский, – он не закончил и махнул рукой.
Сэр Роберт потянулся за икрой и спросил: «Что там Болотников? Все еще обещает народу землю и волю?».
Федор усмехнулся. «Как сам понимаешь, после Добрыничей мы там, на юге народ к порядку призвали. Пришлось и повесить кое-кого, и деревни сжечь, что к самозванцу переметнулись.
Ну а Болотникову это только на руку, – мол, под незаконным царем вы страдаете, идите к законному государю, он и рабство отменит, и землю даст».
– Вот возьмет и отменит, – мрачно сказал сэр Роберт. «И право, Теодор, что за дикость-то?
Если бы царь Борис рабство отменил, думаешь, народ бы бежал к Болотникову, или к авантюристу этому?»
Федор оглядел стол и пробормотал: «Ну, вроде наелся. А рабство, дорогой мой зять – я говорил тебе уже, сидел бы я на престоле царей московских, все было бы по-другому. Да только не видать его мне. Погоди, сейчас велю еще кваса принести и чернильницу с пером».
Сэр Роберт посмотрел на шурина и подумал: «А ведь и, правда – у него-то прав на престол больше, чем у Бориса, все же кровный родственник царя Ивана. А у этой Марии Старицкой – еще больше, жаль только, что никто не знает, где она. Да умерла, наверное, в первый раз, что ли, царь Иван свои обещания не выполняет?».
Федор закрыл дверь на засов и, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, – стал диктовать.
– И как ты это все запоминаешь? – собирая потом грамоты, удивился сэр Роберт.
Федор все не открывал глаз, а потом, чуть улыбнувшись, ответил: «Я, дорогой зять, могу все башни Белого Города начертить, – хоть сейчас. У меня с детства так, и у Стефана тоже. Ну, я же тебя водил в мастерскую к нему перед обедом, показывал иконы, что он сейчас пишет».
– Жалко, что только иконы, – грустно сказал сэр Роберт.
– Я его в Европу увезу, – пообещал Федор, – разберемся со всем этим, дай время. Завтра донесения отправляешь?
Сэр Роберт кивнул и улыбнулся: «Очень удобно, что все это через священников делается – что тут, что в Новых Холмогорах. Даже Семен Годунов, со всей своей проницательностью, – никогда не догадается».
– Ну да, – Федор выпил квасу и продолжил: «А то не хотелось бы рядом с тобой на плахе лежать, тем более, что Борис Федорович уже собирался меня туда отправить. И вот смотри, – смешливо добавил мужчина, – я знаю, что это по его приказу Митьку убили, ты это знаешь, – а все равно – для России лучше, чтобы Годунов на троне сидел».
Сэр Роберт помолчал и поднялся: «Отец нашего общего знакомого когда-то мне сказал:
«Ставь благо страны превыше своего». Ну вот, – мужчина помолчал, – так оно и получается, Теодор».
Проводив зятя, он постоял немного на крыльце, глядя на тонкий, золотистый серп луны. Где-то поблизости лаяли собаки, и меделянские кобеля, которых ночью выпускали на двор, вдруг тоже завыли. Федор поежился, и, поднявшись наверх, заглянул к сыновьям – те спали спокойно, Степан – положив щеку на свой альбом.
Федор улыбнулся и, осторожно вынув его, убрал в сундук.
Марья тоже сопела в колыбели – крепко, свернувшись в клубочек. Он перекрестил девочку, и, раздевшись, зевнув, устроился рядом с женой. Лиза повернулась, и, обняв его, прижавшись к нему всем телом, сказала: «Завтра спи, пожалуйста, до обеда, я детям велю, чтобы не будили тебя».
– Только если ты тоже никуда вскакивать не будешь, – рассмеялся Федор. «Покормить ее, – он кивнул на Марью, – отпущу, и все, поняла?».
Он уложил Лизу на спину, и, распуская каштановые косы, целуя ее везде, куда мог дотянуться, еще успел подумать: «Господи, уже и обратно через два дня. А ведь я так по ним скучаю, так скучаю».
Потом, когда Лиза, как была, обнаженная, потянулась за хныкающей Марьей, он устроил их обоих у себя в руках, и тихо сказал, глядя, как сосет ребенок: «Все будет хорошо, Лизавета.
Скоро все это закончится. Все будет хорошо».
Жена потерлась головой о его грудь и кивнула.
Он спал долго, обнимая Лизу, и, услышав стук в дверь опочивальни, открыв глаза, увидев яркое, полуденное солнце за окном, – помедлил одно мгновение. Потом он встал, и, услышав то, что ему прошептал старший сын, быстро одевшись, вышел во двор – надо было ехать в Кремль.
Ксения Борисовна Годунова подняла заплаканные, темные, красивые глаза, и, всхлипнув, перекрестившись, сказала: «Как же это будет-то теперь, матушка?».
Вдовствующая государыня, Марья Григорьевна Скуратова-Бельская, потрещала сухими пальцами, и, посмотрев на бледное лицо Ксении, проговорила: «А ты молись, дабы батюшка твой, Борис Федорович, в небесных чертогах упокоился, и дабы Господь мудрость твоему брату даровал – страной управлять».
Женщина пробежала рукой по алмазным пуговицам опашеня, и, поправив вдовий плат, подойдя к раскрытым ставням, посмотрела на пустой кремлевский двор.
– Как быстро, – подумала вдовствующая государыня. «С утра плохо себя почувствовал, потом кровь у него из носа пошла, а после обедни и преставился уже. Ах, Борис, Борис, на шестой десяток едва перевалил, и вот – нет тебя больше. А Федор ребенок еще, шестнадцати нет. И самозванец этот подметные письма рассылает, неровен, час, на Москву двинется».
Она перекрестилась и вздрогнула – низкая, изукрашенная золотом, резная дверь отворилась, и в палаты шагнул, пригнув голову, троюродный брат царя, Семен Никитич Годунов.
– Правое ухо царя, – кисло подумала Марья Григорьевна. «Борису он, конечно, предан был, а вот останется ли, верен сыну его?».
Семен Никитич оглядел женщин и коротко сказал: «Москва присягнула на верность царю Федору Борисовичу, вам, государыня Марья Григорьевна, и вам, царевна Ксения Борисовна».
Ксения, встав, – была она высокая, тонкая, с убранными под плат длинными, черными косами, – положила семипоклонный начал у икон.
– Государыня, – Семен Никитич указал глазами на боковую светелку.
– Иди, Ксеньюшка, – вздохнула Марья Григорьевна, – там Марья Петровна с дочкой, почитайте Евангелие за упокой души Бориса Федоровича.
Семен Годунов проводил девушку глазами, и, подойдя совсем близко к государыне, жестко спросил: «Вы зачем, из Лавры вернулись?».
Марья Григорьевна ахнула: «Так муж мой преставился, Семен Никитич, где ж это видано, чтобы вдова царя на похоронах слезы не лила?».
– Полили бы и обратно уехали, – Годунов подошел к окну. «А лучше бы, – губы боярина чуть искривились, – в Ярославль бы отправились, али на реку Шексну. Подальше отсюда, в общем».
– Вы же сказали, Семен Никитич, – темная бровь поднялась вверх, – что Москва нам на верность присягнула, так чего тут, – Марья Григорьевна обвела рукой палаты, – нам бояться?
Годунов раздул ноздри, и, сдерживаясь, тихо сказал:
– Как будто вы москвичей не знаете, государыня. Они ж как девка срамная, уж простите такие мои слова, – под того ложатся, кто сильнее, и у кого золота больше. Если там, – он указал на Красную площадь, – в набат забьют, и крови Годуновых возжаждут, – я вас, Марья Григорьевна, не защищу. Сами знаете, батюшку вашего, Григория Лукьяновича, не зря Малютой прозвали – не любили его на Москве. Да и вас не привечают.
Красивые губы Марьи Григорьевны изогнулись в презрительной усмешке:
– Никуда я от сына своего, законного царя Федора Борисовича, не уеду. Тако же и дочь моя.
А защитников у нас достанет, и без вашей помощи, Семен Никитич.
– Ну, смотрите, – Годунов, было, хотел выругаться, но остановил себя.
– Господи, ну и дура! – подумал он, кланяясь, выходя в темный, низкий коридор. «Ладно, сейчас Федор Петрович из-под Кром вернется, расскажет, что там с войсками. И так уже – говорят, что Болотников этот под самой Москвой бродит, а может, уже и в городе давно. Вот Федор Петрович умный человек – как царь преставился, сразу семью в ярославские вотчины отвез, от греха подальше».
– А муж ваш где, Марья Петровна? – спросила царевна, когда Аннушка прервалась, чтобы перелистать страницу Евангелия.
Леди Мэри Пули, вздохнула и поправила бархатную, простую кику: «С вашим братом, Ксения Борисовна, как батюшка ваш и велел».
Тонкая, маленькая, унизанная кольцами рука женщины, легла на длинные пальцы царевны, лазоревые глаза блеснули, и Марья Петровна тихо проговорила: «Вы не бойтесь, Ксения Борисовна, я, как при вас была все это время, так и останусь, не брошу вас».
Аннушка подняла серые, отцовские глаза и тихо спросила: «Дальше читать, ваше высочество?».
– Да ты и устала, бедная, – Ксения ласково потрепала ее по льняным косам. «Давай, вышивание принеси мое, а матушка продолжит, хорошо?».
Мэри приняла от дочери Евангелие и вдруг вспомнила, как ночью, после похорон Годунова, Роберт сказал ей: «Собирайся. Теодор семью на Волгу отправляет, с ними там будете, пока тут все закончится».
Мэри приподнялась на локте и твердо ответила: «Даже с места не сдвинусь, и не думай. Кто-то должен быть при Ксении, а ты этого делать не сможешь. И Энни без нас никуда не поедет, сам знаешь».
– Это точно, – вздохнул Роберт, и, обняв жену, поцеловав ее куда-то за ухо, внезапно рассмеялся: «Ты упрямая, я упрямый, ну какая еще у нас дочка могла получиться?».
– Вы, Марья Петровна, – потом ласково сказала Ксения, – поднимайтесь с Аннушкой в те палаты, что я вам показывала, царь Федор Борисович велел их вам выделить, чтобы и вы, и Роман Михайлович, всегда рядом были, мало ли что.
Девушка проводила глазами маленькую, стройную фигуру боярыни, и, перекрестившись, поцеловав страницу Евангелия, тихо сказала: «Господи, ну сделай же ты что-нибудь! Зачем ты батюшку от нас забрал, так быстро, кто теперь самозванца этого остановит, и так, вон, – выйди на улицы, – уже на каждом углу письма от него читают».
В дверь постучали, и Ксения, вытерев глаза, сказала: «Я сейчас».
Мать и Семен Годунов стояли на пороге. Ксения посмотрела на внезапно постаревшее, сделавшееся оплывшим лицо матери, и спросила: «Что случилось?».
– Выдь, гонец из-под Кром вернулся, – коротко приказала Марья Григорьевна.
Ксения шагнула в большую, с низкими, сводчатыми потолками, палату. Огромный мужчина стоял, тяжело привалившись к стене, потирая лицо.
– Простите, государыня, – выпрямился он. «Двое суток в седле был».
– Сие боярин Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, – сухо сказала царица, – нехорошие вести он привез.
Мужчина поднял смертельно уставшие, голубые глаза, и сказал: «Воевода Петр Басманов переметнулся на сторону самозванца, тако же и войско, что с ним было. Дорога на Москву им открыта, – он помолчал и добавил: «Ну и в городе шумно, неспокойно, лучше бы уехать вам, пока время есть еще».
– Я сына своего не брошу, – упрямо ответила Марья Григорьевна, и отвернулась.
Ксения все смотрела на него, а потом, тихо, спросила: «Так все плохо, Федор Петрович?».
– Да уж не слишком хорошо, нет, – вздохнул он, и, низко поклонившись, попросил:
«Пойдемте, Семен Никитич, к царю, будем думать, что дальше-то нам предпринять».
Они ушли, а Ксения все стояла, глядя на закрывшуюся дверь, комкая на груди тонкий, прохладный, черный шелк.
– Дворню я отпустил, – кого в Ярославль с Лизаветой не отправил, тому велел в тверские вотчины ехать, – Федор обвел глазами пустую, запыленную трапезную, и, взяв холщовый ручник, вытерев грубые стаканы, разлил водку. «Уж не обессудь, зять – мужчина показал на стол, – окромя лука и соленых огурцов, ничего более нет».
Сэр Роберт выпил, и, хрустко откусив сразу половину огурца, заметил: «Я смотрю, коней ты тоже вывез».
– В подмосковной они, там тоже кое-кто из дворни спрятался, – Федор вздохнул. «Там место глухое, может, и не станут заглядывать. Где он сейчас?»
Сэр Роберт погладил светлую, короткую бороду: «Ходят слухи, что из Орла в Тулу отправился. Ну а войско его, во главе с князем Голицыным, на Москву идет».
Федор выругался. «Ну да, Васька Голицын перед тем, как на его сторону перебежать, связать себя велел – якобы в плен его взяли. Ох, зять, была бы моя воля, – я бы все там, – он кивнул в сторону Троицкой церкви, – колами уставил. Знаешь, как мы зимой народ вешали там, на юге, – на каждом дереве человек по десять. Сразу все забыли, как самозванца этого величают».
– Я вот что подумал, – медленно сказал сэр Роберт, – может, вывезти царя Федора отсюда?
Ну, и семью тоже, разумеется. Только вот разрешения на это нам никто не давал, а ждать – время потеряем.
Голубые глаза Федора Воронцова-Вельяминова вдруг, холодно заблестели. «Знаешь, зять, не всегда разрешения-то спрашивать надо. Ты попробуй, царь тебе доверяет, хотя, – он помолчал, – вон, Семен Годунов на коленях просил государыню с дочерью уехать, – отказались».
Сэр Роберт, молча, налил себе еще водки.
– Вот что, – наконец, сказал он, – я его отцу покойному обещал царевича не бросать, я его и не брошу. Все же, Теодор, это законный царь, не шваль какая-то, без рода и племени, которая эту страну Его Святейшеству продать собирается – с потрохами. И Мэри царевну не оставит.
Федор положил руку на саблю. «Ну что я тебе могу сказать? – вздохнул мужчина. «Что я отсюда не уеду, пока тут все не успокоится, – это ты и сам знаешь, дорогой зять. А с царем поговори все же – если он решится, то и сестра с матерью за ним поедут. Пойдем, – Федор поднялся, – провожу тебе до Кремля, не след одному по Москве-то ночью ходить, особливо сейчас.
На дворе сэр Роберт поднял голову вверх и подумал: «Какие звезды-то крупные. Совсем как тогда, зимой, после венчания нашего с Мэри. Мы же охотились целый день, а потом в поместье вернулись, там камин уже горел. Она взяла бутылку вина, этак на меня посмотрела, улыбаясь, и легла – прямо на ковер. Господи, следующим годом десять лет как женаты, – а каждую ночь все равно, что в первый раз».
– Ты чего улыбаешься? – подозрительно спросил Федор, открывая ворота.
– Да так, – сэр Роберт рассмеялся, – сестру твою люблю очень.
– Ну, дорогой мой, это видно, – Федор похлопал его по плечу. «Смотри, какая ночь теплая – а ведь в конце мая еще и заморозки могут ударить».
– И, правда, – сэр Роберт на мгновение остановился, – будто в Стамбуле. Но ты, наверно, и не помнишь ничего?
– Какое там, – махнул рукой Федор, – матушка бежала оттуда, мне еще трех лет не было. Я только с Венеции начал помнить что-то, знаешь, как приехал туда – ходил и узнавал все вокруг, даже удивительно, я ведь совсем еще ребенком там жил. Хорошо, что Тео нашлась, – вдруг сказал мужчина, – я ведь, – он задумался, – больше двадцати лет ее не видел.
Матушке, знаешь, лучше, когда Тео при ней, – Федор усмехнулся, – спокойней как-то.
Мужчины, – высокий, широкоплечий, и маленький, легкий, – пошли к пустой, огромной Красной площади. Чернобородый человек, который стоял, прислонившись к стене монастыря Воздвижения Креста Господня, незаметно отделился от нее, и, чуть улыбнувшись, тихо сказал себе под нос: «Вот оно, значит, как. Рахман-эфенди тут. И пан Теодор тоже. Ну что ж, – Болотников едва слышно свистнул, – посмотрим, как оно дальше будет».
– Ты вот что, – велел он тому, кто появился из-за угла, – посади тут кого-нибудь, – ну юродивого, не мне тебя учить, – пусть за усадьбой присматривают. Если что, сразу к нам, на Яузу бегите, ну, ты знаешь, где мы там обретаемся.
Человек кивнул и Болотников, что-то насвистывая, положив руку на саблю, пошел вниз по Чертольской улице – к Москве-реке.
Федор проводил глазами зятя, что скрылся за низенькими дверями кремлевского крыльца, и вздохнул: «Ох, Марья, Марья, упряма ведь – ровно матушка. Уехала бы в Ярославль с дочкой, Роберту все легче было бы, да и мне тоже. Хотя, конечно, Ксению она защитит, тут бояться нечего».
Он прислонился виском к резному столбику крыльца и заставил себя не думать о Ксении.
«Да, – вспомнил Федор, – как раз Басманов тогда к самозванцу перебежал, я из-под Кром приехал. У царя мы тогда долго просидели, я уж и с ног валился. Шел на улицу, и опять ее увидел – там, у женской половины».
– Федор Петрович, – тихо, не поднимая головы, позвала девушка. «Ну, что приговорили вы?».
Мужчина помолчал и Ксения вдруг, торопливо, сказала: «Вы не думайте, меня батюшка вместе с братом воспитывал, я о делах государственных тоже знаю, вы скажите, пожалуйста, а то здесь, – она оглянулась и указала на дверь своих палат, – мы же сидим и не знаем ничего.
Он подошел ближе, – от Ксении пахло ладаном. «Правильно, – подумал Федор, – она же на богомолье была, а потом Годунов преставился».
– Приговорили, что не будем к нему посылать никого, из Думы Боярской, и что, кто присягает ему – те законного царя враги, – жестко ответил Федор.
Ксения вскинула голову и тихо проговорила: «Сие правильно, спасибо вам, Федор Петрович». Девушка помолчала и спросила: «Вы же, наверное, есть хотите, да, столько в седле были?».
– Да мы у государя потрапезовали, – он рассмеялся. «Вот спать хочу – это да, с ног прямо валюсь».
Ксения вдруг повернула бронзовую ручку двери и, открыв ее, сказала: «Вот и спите. Там, в светелке, вам никто мешать не будет, а одежду вашу я велю постирать и починить. А вы спите, пожалуйста».
– Да, – смешливо подумал Федор, – я тогда сутки, что ли, проспал. А когда проснулся – все было на сундуке сложено, чистое, и сухое, и обед рядом стоял – на подносе.
Он вскинул голову и посмотрел на темные, закрытые ставнями, окна женской половины. Где-то, – Федор прищурился, – горела единая свеча.
– Забудь, – жестко сказал он себе, – кроме Лизаветы, никого тебе не надо. Забудь, Федор.
Он постоял еще немного, глядя на парящий в небе, над стенами Кремля, купол Троицкой церкви, на луну, плывущую в черном, усеянном звездами небе, и уже, было, собрался уходить, как услышал сзади шепот: «Федор Петрович?»
Он обернулся и увидел рядом с собой темные глаза Ксении. «Как вода, – подумал Федор, – странно, темные, а прозрачные. Да, правильно, я же видел ее – когда в Милан ездил. Синьор да Винчи написал этот портрет, любовницы герцога Сфорца, она еще горностая на руках держит. Одно лицо».
Ксения была высокой – но все равно, – еле доставала головой до его плеча. Он поклонился и сказал: «Поздно уже, Ксения Борисовна, идите почивать себе с Богом».
– Как тихо, Федор Петрович, – вздохнула она, глядя на кремлевский двор. «Что дальше-то с нами будет?».
– Вам бы уехать, с матушкой, – ответил он, вдыхая запах ладана, – тонкий, едва уловимый.
«Правильно вам Семен Никитич советовал, – в Лавру, а лучше – на Волгу. Я жену свою с детьми в наши ярославские вотчины отправил».
В углу тонкого рта появилась морщинка, и Федор подумал: «Да, ей ведь двадцать три уже».
Ксения сцепила длинные, унизанные перстнями пальцы и холодно проговорила: «Я от брата никуда не двинусь. Ежели что с царем случится, дай Бог ему здоровья и долгих лет жизни, – то мне на престоле сидеть, тако же и супругу моему. Из Москвы мне бежать не пристало, Федор Петрович. Спокойной ночи, – чуть поклонилась она, и Федор, услышав звук засова, что опустился на дверь, – горько усмехнулся.
«Нельзя, – сказал себе он, выходя через Фроловские ворота на Красную площадь. Но, уже оказавшись на дворе усадьбы, он посмотрел в сторону Кремля, и, опустившись на крепкую, своими руками срубленную ступеньку крыльца, вдруг подумал: «Со мной бы она уехала, конечно. Куда угодно уехала бы. Но и Лизу я бросать не могу, нет. Господи, – Федор даже улыбнулся, – ну почему так?», – он потянулся и понял, как смертельно, до самых костей устал за эти дни.
– Пойду, посплю, – Федор поднялся. «К царю, завтра только обедню стоять, а потом должны те люди вернуться, что Семен Никитич в тайности в Тулу посылал, в его стан – посмотрим, что там у него происходит. Хотя, – он еще раз вслушался в молчаливую, затаившуюся Москву, – вон, по серпуховской дороге уже бежит кое-кто, торопится – присягу на верность принимать».
Он зевнул, и, добавив крепкое словцо, – закрыл за собой двери терема.
– Марья Петровна, – Ксения просунула голову в палаты. «Не спите вы?».
Боярыня, сидевшая в большом, обитом парчой кресле, у едва тлеющей углями печи, – встала и поклонилась. Была она в лазоревом, расшитом серебром летнике и бархатной душегрее, белокурые косы спускались на стройную спину.
– Да нет, Ксения Борисовна, – тонкие губы леди Мэри чуть улыбнулись, – Аннушка почивает уже, тако же и муж мой, а я вот, – она махнула головой в сторону окна, – все улечься не могу, уж больно тихо на дворе, непривычно.
– Да, – Ксения уселась в кресло напротив и скинула сафьяновые туфли, подобрав под себя ноги, – я вот тоже, подышать на двор выходила». Девушка подперла кулаком округлый подбородок и сказала, глядя на огонь: «Как жених мой умер, я думала, вы обратно в Данию уедете, Марья Петровна, что вам тут, на Москве, не ваша же это земля».
Мэри улыбнулась про себя и, потянувшись, взяла теплую руку Ксении: «Ах, ваше высочество, – сказала женщина, – да разве в том дело, где кто родился? Люди тут хорошие, вот вы, например…
Ксения, покраснела и что-то пробормотала.
– Хорошие, хорошие, – продолжила Мэри. «И семье моей тут нравится, так, что вы не бойтесь – мы с вами останемся. А как самозванца этого разобьем, замуж выйдете, в Европе еще принцев достанет, не бойтесь», – женщина рассмеялась.
– А вы замуж по любви выходили? – все еще краснея, спросила Ксения и тут же спохватилась: «Простите, Марья Петровна, не след о таком-то спрашивать».
– Отчего ж не след? – та все улыбалась, – мимолетно, нежно. «По очень большой любви, Ксения Борисовна. Мужа своего я люблю до сих пор, и всегда любить буду, – пока живы мы».
Девушка помолчала и спросила: «Помните, вы мне переводили повесть эту, из итальянской жизни, о влюбленных, чьи родители враждовали?».
Боярыня кивнула и внимательно посмотрела на горящие щеки Ксении. «Бывает же так, – продолжила девушка, – что любишь человека, и знаешь – нельзя это, грех такая любовь, а все равно – любишь?».
– Так сердцу-то не прикажешь, Ксения Борисовна, – мягко ответила боярыня.
Девушка помолчала и, встряхнув косами, решительно сказала: «Нельзя сие. Ну, – Ксения вздохнула, – значит, так тому и быть».
Она отвернулась и Мэри увидела, как чуть вздрагивают стройные, покрытые душегреей плечи.
– Ну не надо, ваше высочество, – женщина встала и обняла царевну. «Ну, скажите, вам же легче станет, – может, ничего греховного и нет в этом?».
– Женат он, – едва слышно шепнула Ксения, и, найдя руку боярыни, прижалась к ней мокрой щекой. «Ах, Марья Петровна, а я бы ведь за ним – куда угодно пошла, оставила бы и царский венец, и почести, и трон московский, – только бы вместе быть. Да нельзя, нельзя, не судьба нам, знать, – она тихо плакала, чуть раскачиваясь, а женщина все гладила ее по голове.
Болотников вытянулся на соломе, и посмотрел вверх – подвал был низким, сводчатым, на потолке висели капли воды.
– Сыро, но безопасно, – подумал он. «Молодец князь Масальский, на усадьбу к нему соваться не след, да и пробыть нам тут – с неделю, не больше. Завтра на Красной площади грамоту от истинного государя читать будут, а потом кликнем народ Годуновых резать. Ну, а как суку эту, с отродьем ее, удавим, так останется только ворота царю открыть. Жалко, что Ксению велели не трогать, а так я бы потешился, хоша и вражеское семя, но, говорят, девка красивая. Ну да ладно.
– А вот с Рахманом-эфенди надо покончить, – Болотников улыбнулся, – что бы он тут ни делал, а человек опасный. Я бы еще с паном Теодором, конечно, по-свойски поболтал, узнал бы, где жена его сейчас, но это, видно, на потом отложить придется. Ничего, подожду, – он закинул руки за голову и вдруг поежился: «Тихо-то как вокруг, даже собаки не лают».
Мужчина вдруг поднялся и вышел из подвала – Яуза текла мимо, узкая, серебряная, и на том берегу белой громадой возвышались стены Андроникова монастыря. Ночь была теплой, томной, и Болотников, посмотрев на юг, туда, где за Москвой-рекой простиралось бескрайняя, с редкими огоньками, черная равнина, прошептал: «Ну, недолго осталось».
– Милый, а что там читают-то? – торговец выглянул из-за лотка и поймал за рукав мальчишку, что бежал мимо, вниз по Красной площади, к Троицкой церкви.
– Грамоту царя-батюшки законного, Димитрия Иоанновича! – крикнул парень. Торговец ахнул, и, быстро прибрав товар, тоже поспешил туда, где толпа уже подступала к самому Лобному месту.
Федор Воронцов-Вельяминов, – в простой рубашке, невидном кафтане, – только рукоять сабли, изукрашенная алмазами, сверкала под утренним, жарким солнцем начала лета, приставил ладонь к глазам и чуть присвистнул.
В голубом, высоком небе, вокруг золотых куполов вились, каркали вороны. Федор оглянулся и увидел, как сверху, с Воздвиженки, и с Китай-города на площадь стекаются люди.
– Кто это там? – прищурился Федор. «Ах, Пушкин и Плещеев, шваль худородная. И казаки вокруг, как бы, не две сотни. Да, – мужчина, было, засучил рукав, но опомнился, – этих мы перехватить не успели. Ишь, как Гаврила Григорьевич надрывается, видать не понравилось ему воеводой в Пелыме сидеть, под самозванцем кормление лучше выходит. Ладно, слушать там нечего, надо делом заняться, – он надвинул шапку на глаза и быстрым шагом пошел к Боровицкой башне.
