Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Каштановые глаза взглянули на него: «Но как? Сестра – привратница меня не выпустит!»
На деревянной лестнице раздались легкие шаги и Марфа велела: «Дэниел, спускайся в церковь, погляди, чтобы никто здесь не появился».
Он, улыбаясь, взглянул на бабушку и Марфа подумала: «Господи, ну хоть эти счастливы будут». Внук сбежал вниз, и Марфа велела женщине: «Раздевайся. Мы с тобой почти одного роста, никто ничего не заподозрит. Лицо под капюшоном спрячешь».
– Вы же его мать? – испуганно спросила Эухения. «Вы не знаете, наверное, сколько мне лет!»
– Я его бабушка, – Марфа быстро расшнуровывала свой корсет, – и все очень хорошо знаю.
Ну, что стоишь, снимай свою рясу.
Эухения потянула грубую коричневую ткань вверх, и, вдруг, замерев, спросила: «Что это?»
Марфа скинула атласные, на изящном каблуке туфли, и, покосившись на кружевную ленту, что удерживала шелковый чулок, безразлично ответила: «Пистолет. Так, на всякий случай.
Надевай, – она подвинула туфли женщине, – и кольца мои тоже. Ждите меня в порту, сундуки наши уже на корабле».
– А Белла? – вдруг спросила Эухения, набрасывая плащ. «Как же она, сеньора Марта? Что теперь будет?»
– Будем искать дальше, – Марфа вздохнула, и, натянув рясу, сунув ноги в растоптанные, потрепанные туфли Эухении, внезапно привлекла ее к себе.
– Во-первых, бабушка, – сварливо велела она, – а во-вторых…Она посмотрела в карие глаза, – иди, девочка, бери его за руку, и никогда, ничего не бойся, – она поцеловала гладкую щеку и приказала: «Ну, бегите уже, на корабле встретимся».
– А вы? – обернулась Эухения и увидела, как женщина улыбается.
– А я, – Марфа рассмеялась, – справлюсь.
Женщина спустилась вниз и оказалась в объятиях Дэниела. Он поцеловал мягкие, белокурые волосы, и подумал: «Все, Господи. Все. Спасибо тебе».
Когда они подошли к воротам, монахиня вежливо сказала: «Счастливого пути, сеньора Марта, сеньор Дэниел, приезжайте к нам еще».
– Обязательно, сестра, – ответил юноша, – у вас удивительно благочестивая обитель.
Пойдемте, матушка, – он подал руку женщине, и привратница, опустив засов, взглянула в щель ворот – но на выложенной булыжником улице, уже никого не было.
Она перекрестилась и вернулась обратно в свою сторожку.
– Ты выпей, пожалуйста, – Дэниел сел рядом с Эухенией на узкую, высокую койку, и, ласково укутав ее своим плащом, поднес к губам женщины кубок с вином.
Она отпила, – зубы застучали по краю, – и сказала: «Я не могу, Дэниел, не могу. Я должна тебе все рассказать».
Юноша положил ее голову себе на плечо и, пропустив пальцы, сквозь белокурые локоны, шепнул: – Я ведь тогда вернулся, любовь моя. Как только мне пулю вынули. Но у вас было заперто, у меня уже кровотечение начиналось…, – он на мгновение прервался.
– Ну, а когда я оказался на своем корабле, – свалился в лихорадке, руку хотели отнять, она до сих пор плохо двигается. Потом, в Лондоне, моя мама умерла, молодой еще, ей и сорока не было.
– Прости, – она взглянула на него. «Прости, Дэниел».
– Он, – Эухения прервалась и помолчала, – он меня тогда избил, сильно, я ходить не могла. И потом бил, каждый день, из дома не выпускал. Говорил, что я шлюха, как моя мать. Она ведь покончила с собой, потому, что ее соблазнил англичанин, сэр Стивен Кроу, его Вороном на морях звали. Отец Николаса Кроу.
Дэниел тяжело вздохнул. Корабль чуть покачивался на тихой воде гавани, в фонаре на переборке горела свеча, в раскрытые ставни каюты тянуло солью и немного – ароматом цветов с берега.
– Он тут погиб, Ворон, в Картахене, – тихо проговорил Дэниел. «У выхода из гавани. А Белла, моя сестра – его дочь».
Эухения вдруг расплакалась – отчаянно, как ребенок. «Он меня бил все время, все эти месяцы. А потом пришел, и сказал: «У меня нет денег на шлюх, но зачем? У меня дома есть шлюха!»
Дэниел застыл, обнимая ее: «Любовь моя, не надо, я прошу тебя. Не надо, не вспоминай!»
– Он был совсем пьяный, – едва слышно проговорила Эухения, – ничего не…Он ударил меня, и рассмеялся: «Ничего, завтра просплюсь, и возьму свое! А потом продам тебя в порту, будешь настоящей шлюхой».
В каюте было тихо и Эухения, глубоко вздохнув, продолжила:
– Я его задушила. Той ночью, подушкой. А потом дом купили, за бесценок и я постриглась.
Потому что я думала, что ты никогда, никогда уже не вернешься, потому что мне некуда было идти, – она разрыдалась, хватая воздух ртом, и Дэниел, поцеловав мокрые щеки, заставил ее лечь.
Он устроился рядом, и, укрыв ее в своих руках, сказал: «Все, любовь моя. Все. Я с тобой, и теперь так будет всегда. Давай я тебе песню спою, а ты спи. Спи, пожалуйста».
Дэниел запел, – тихо, по-испански, и Эухения, взявшись за его руку, вытирая лицо о его плечо, измученно что– то шепча, – задремала.
Марфа посмотрела на тонкую полоску берега и обернулась: «Хороший ветер, капитан?»
– Как по заказу, сеньора Марта, – улыбнулся тот. «А сын ваш с невесткой, я смотрю, спят еще?».
– Медовый месяц, – поманив к себе капитана, шепнула Марфа и тот рассмеялся. «Если такая погода продержится, сеньора Марта, – недели через три придем в Кадис. Ну, позвольте мне вернуться к своим обязанностям, – моряк поклонился и отошел.
Марфа увидела белокурую голову, что поднималась вверх по трапу, и, дождавшись, пока Эухения встанет рядом, подняв бровь, спросила: «Ты что тут делаешь?»
– Мне же, наверное, к вам перейти надо, – робко ответила женщина. «А как вы из монастыря в порт добрались?».
– Один маленький пистолет способен на очень многое, – усмехнулась Марфа. «А ты, пожалуйста, возвращайся в каюту к мужу своему, и, – Марфа обняла женщину, что– то сказав ей на ухо.
Та зарделась, и, подобрав юбки, поцеловав Марфу в щеку – исчезла.
– Ну что бабушка? – ласково спросил Дэниел, потянув Эухению к себе, снимая с нее корсет.
– Велела нам с тобой правнуков делать, – женщина счастливо рассмеялась, и, почувствовав его губы на своей груди, откинув голову, – застонала.
– А я тебе говорил, – наставительно заметил Дэниел, спускаясь все ниже, – за нее беспокоиться не надо, спали бы себе еще. Правда, кровать тут узкая, ну да ладно – как вернемся домой, уложу тебя в самую большую, какую только найду. А пока так, – он усадил Эухению на край, и опустился на колени.
«Как сладко, – подумал Дэниел, – Господи, как я ее люблю, Господи, – он услышал нежный, задыхающийся крик, и, смешливо сказал: «Врач велел мне больше работать пальцами».
Она раздвинула ноги еще шире, и, еле сдерживаясь, проговорила: "Как хорошо, Дэниел, как хорошо! Господи!
Дэниел поднял ее на руки, и, прижав к переборке, рассмеялся: «Что там бабушка говорила о правнуках?»
– Что нам надо их сделать, – Эухения, обняв его за шею, тяжело дыша, уронила голову ему на плечо. Волна белокурых волос накрыла ее грудь, и Дэниел сказал: «Прямо сейчас этим и займемся, любимая».
– Паруса по левому борту, капитан, – помощник тронул его за плечо. Питер Хейн оторвался от карты, и, приняв подзорную трубу, хмыкнул: «Ладно, пусть этот испанский торговец идет себе в Кадис, у нас есть дела важнее. К тому же, не хочется тратить ядра и порох, у нас Мозамбик впереди».
Он посмотрел на мачты, и крикнул: «Вороненок, а ну давай на марс, давно ты там не был».
Ловкий, гибкий мальчишка покачался на тросе и, перевернувшись, рассмеялся: «Есть, капитан!».
Хейн внезапно улыбнулся: «Вот же чертовка. Как это она там, в порту Веракруса, в кабаке пела, что-то про девушку с зелеными глазами. А потом подошла и сказала, этак небрежно:
«Я знаю, что вы капитан Хейн, и хочу наняться к вам на корабль. Не хочу ходить под испанским флагом. За пояс любого мальчишку заткнет!»
Капитан поднял голову и помахал рукой подростку на марсе. Тот перегнулся вниз, и, блестя белыми зубами, закричал: «Курс на Африку, капитан, ветер, попутный!».
– А ну не горлань, Вороненок! – добродушно велел голландец. «Голос сорвешь – кто нам петь будет?».
Зеленые, большие глаза осмотрели горизонт – впереди была только темно-синяя, играющая белой пеной, океанская волна.
– Африка, – шепнул Вороненок, вдыхая соленый ветер, положив руку на изящный пистолет за поясом, – рядом висела короткая шпага, а по соседству – кинжал, маленький, как раз под руку подростка.
Он потрогал медвежий клык, что висел на шее, вместе с крестом и, улыбнувшись, встряхнув каштановыми локонами, выгоревшими на концах до темного золота, повторил:
«Африка».
Часть третья
Северная Россия, весна 1606 года
Снежные вихри гуляли по узкой, заваленной сугробами улице. Выла, кружилась метель, купола Успенского собора, что стоял на стрелке Волги, были едва видны за темными тучами.
«Даже звезд нет, – вздохнул Федор, сворачивая за угол, подходя к невидной, покосившейся избе. «Уж и Пасха скоро, хоть и ранняя она в этом году, а все равно – холод какой, по Волге, как посуху ездят. Оно и хорошо, – после такой зимы там, в монастыре, наверняка трещины в стенах пойдут».
Он толкнул калитку и замер – ему в спину уперся клинок. Он, было, потянулся за своей саблей, однако незнакомый, мужской голос велел – с наглой, ленивой московской развальцей: «Тихо, боярин, тихо».
– Суки, – подумал Федор. «Уж вроде затаился – живу, как мужик, в слободе, никто меня тут не знает, а все равно – явились. Ну да ладно, если их немного, я справлюсь. Василий Иванович под Москвой, в глуши, его точно не отыскать. Михайлу Татищева тем более – еще не родился тот человек, который нашел бы то, что Никифор Григорьевич спрятал».
Федор подвигал мощными плечами, и грубо спросил: «Чего надо-то?»
– А ты нас в избу к себе пусти, – ухмыльнулся голос за спиной. «Мороз на улице, боярин, а у тебя, небось, и печь истоплена, и водка есть. Хоша ты жену с детками в вотчины отправил, бобылем живешь, однако все равно – за стол пригласи. Хлеба с солью, так сказать, отведать». Голос рассмеялся.
Федор длинно, со вкусом выматерился.
– Слышал бы тебя твой батюшка покойный, – вздохнул голос. «Впрочем, что это я? Султан, хоша с твоей матушкой два года прожил, по-русски не разумел».
Воронцов-Вельяминов похолодел и спросил внезапно застывшими губами: «Ты кто? Бес?»
– Можно сказать и так, – согласился голос и подтолкнул его клинком. «Давай, давай, боярин, мне в тепло хочется».
Федор остановился на пороге избы. От печи шел ровный жар, на столе красовалась бутылка водки и глиняные стаканы, а в деревянной мисе посреди – мерзлая квашеная капуста.
Невысокий, легкий пожилой мужик, с побитыми сединой золотыми волосами, резал кинжалом хлеб.
– Что-то вы долго, Михайло, – сварливо сказал мужик, подняв ореховые глаза.
– Он мне показывал, каково материться умеет, – сказал тот, что стоял за Федором.
Мужик отложил кинжал и усмехнулся: «Я смотрю, вырос племянник-то – водку пьет, лается матерно, хоша девки у него тут срамной нет, и то хорошо».
– Я вас последний раз на колу у церкви Троицкой видел, – хмуро сказал Федор.
– Красиво вышло, – Матвей разлил водку. «И ведь смотри, Феденька, – все за деньги купить можно. Весь приказ Разбойный тогда кое-что в бумажке получил, тако же и заплечных дел мастер, тако же и могильщики, что труп похожий подобрали. Умный мужик твой отчим был, храни Господь его душу. Тако же и матушка твоя. Ну, что стоишь, – Матвей вскинул голову, – садись, гости к тебе приехали, а ты ровно и не хозяин.
Клинок убрали, и Федор, обернувшись, увидел стройного, широкоплечего, с белокурой бородой, мужчину.
Тот усмехнулся красивыми губами и протянул руку: «Волк, Михайло Данилович. Зять я твой, Федосьи муж. Вдовец, то есть, – добавил Волк, помрачнев.
Федор вздохнул, и, сев, принял от дяди стакан водки.
– Осенью померла, родами, – сказал ему Волк. «Тако же и дитя. Давайте, помянем жену-то мою».
Мужчины и выпили и, в наступившем молчании, Федор сказал: «Зачем так-то? На улице пугать? Взяли б, в слободу пришли, тут недалеко, я, пока зима, там кузнецом нанялся».
– Тебя испугаешь, – протянул Матвей, разглядывая племянника.
– «Ростом пятнадцать вершков, кулаки вон – с мою голову. А ты бы, Федор, научился избу запирать – а то вон, – Матвей легко поднялся и, нажав на выступ бревна, открыл тайник, – у тебя тут грамотцы разные. За сии грамотцы тебе голову отрубят – хоша завтра. Коли таким делом занялся, Феденька, так с умом надо».
– Не с руки-то нам, Федор Петрович, – сказал Волк, забирая горстью капусту, хрустко ее пережевывая, – по Ярославлю открыто разгуливать. Мы и так вон, – от Печенги сюда пешком добирались, зима суровая, лед на море встал, еще хорошо, что до Печенги успели под парусом дойти. Посему только сейчас и появились.
– Ладно, – Федор помолчал, – сегодня тут переночуем, а завтра в Рыбную Слободу двинемся.
– А, – усмехнулся Матвей, – ты туда Лизавету с детьми отправил. Помню я эту вотчину воронцовскую, там, в Шексне – хоша руками рыбу лови. Триста верст оттуда до монастыря, да. Ну, быстро там окажемся, дороги ныне накатанные.
– А строителей где наймем? – спросил Волк.
– В Кириллове, – Федор разлил остатки водки и, было, потянулся за второй, но Матвей строго сказал: «Руки свои убери, ишь чего, одной ему мало. И вообще, давай, спать ложиться будем, – он зевнул, и, перекрестив рот, сказал Волку: «Как до Рыбной Слободы доберемся, нас жена его, – Матвей кивнул на племянника, – хоша покормит, по-людски, а не так, как у этого, – водка с капустой».
– Так в Лондоне, Матвей Федорович, – усмехнулся Волк, сдвигая лавки, – и капусты-то нету, а уж в Париже – тем более.
– Да, – Матвей взобрался на печь, – не поверишь, Михайло, – поел сейчас, и заскучал по ней.
Ты дочь мою видел, Федор? – спросил он, зорко глядя на племянника.
– Откуда? – хмуро ответил мужчина. «Я в кабаке сидел, на Чертольской улице, меня ж самозванец к смерти приговорил, не мог я по Москве так просто разгуливать».
– Сколько меня к смерти приговаривали, – зевнул Матвей, – никогда мне сие не мешало Москвой полюбоваться. Ну, впрочем, ты у нас мужик заметный, конечно, так просто мимо тебя не пройдешь. Ты ради чего Шуйского с плахи спас, кстати? Мало тебе Бориса Федоровича было, еще одного боярского царя возжелал?
– Царь-то нужен, – угрюмо взглянул Федор на дядю. «Хоша какой».
– Наплачетесь, – подытожил Матвей, и, подперев голову рукой, улыбнулся: «Марья-то написала, что плохо там с Машкой моей. Ну да сие не страшно, оправится. Спокойной ночи, бояре, – он накрылся полушубком, а Волк, закинув руки за голову, тихо спросил у Федора:
«Никифор Григорьевич жив-то?»
– Жив, – Федор приподнялся на локте. «А что, знаешь ты его?».
– Я подростком еще был, – ответил Волк, глядя в низкий, бревенчатый потолок, – сей кабак же батюшка мой покойный держал, Данило Михайлович. Как я в возраст бы вошел – Никифор мне его должен был передать. Ну да ладно, – Волк смешливо махнул рукой, – мы на Москву заезжать не будем, пущай далее им владеет, не жалко.
– Вот оно как, – задумчиво сказал Федор. «Значит, не пропал ты в Сибири-то?»
– Я где только не пропадал, – улыбнулся Михайло, и закрыл глаза.
Федор отвернулся к стене и подумал:
– С Покрова я Лизавету не видел, да. Долго. В тот приезд не понесла она, ну, не писала ничего, надо в этот ее с дитем оставить. Вона, Федосья родами померла, Лизавета, хоша и младше, а все равно – тридцать ей весной. На все воля Божья. Господи, скорей бы уж да Гориц этих добраться, Ксения там, наверное, уж истомилась вся и я, – тако же. Как их довезу до Новых Холмогор – туда вернусь. А потом – на Москву».
В избе было темно, едва горела единая свеча, прилепленная к столу, за ставнями выла, бушевала метель, и Федор, засыпая, еще успел подумать: «Боярский царь, да. Ну, Василий Иванович пусть посидит на престоле, он человек пожилой, детей у него нет. Не страшно. А у меня – двое сыновей здоровых, и еще будут. Как Господь рассудит, так оно и случится».
На чистом, выскобленном полу светлицы лежал яркий солнечный луч. Степа Воронцов-Вельяминов, зажав в зубах тонкую кисточку, отступил от небольшой доски и строго сказал:
«Марья, сиди ровно, не ерзай!».
Девочка подергала каштановую, косу и заныла: «Скучно».
– На вот, – Степа порылся в сундуке и дал ей тряпичную куклу, – займись.
Марья обрадовано улыбнулась и принялась дергать костяные пуговицы, что заменяли кукле глаза.
– Оторву, – пообещала она, подперев щеку языком.
– За ради Бога, – Степа, наклонившись над дощечкой с красками, окунул кисточку, – я уже в который раз их пришиваю.
Мальчик посмотрел на очертания детского лица и, улыбнувшись, подумал: «Батюшке понравится. Тако же и альбомы, жалко только, что матушка бумагу бережет, стирать рисунки приходится».
Дверь в светлицу стукнула, и старший брат велел с порога: «А ну заканчивай!»
– Не мешай, – холодно ответил Степа, – я тебе еще вчерашним днем начертил твою снежную крепость, вот иди, и строй, я тебе для сего не нужен. Будет что непонятно – придешь и спросишь.
Петр улыбнулся и пригладил рыжие кудри младшего брата: «Батюшка приехал, тако же и дедушка наш, Матвей Федорович, и дядя, Михайло Данилович, мы их и не видели никогда!»
Степан все же не удержался – коснулся кисточкой доски и велел: «Чтобы никто тут ничего не трогал, поняли?»
Петр закатил глаза: «Сдались мне твои краски».
– Батюшка, – Марья кинула куклу в открытый сундук и захлопала пухлыми ладошками: «Хочу!»
Степа подхватил сестру, и, оправив на ней простой холщовый сарафан, озабоченно сказал:
«Ну, вроде не вымазалась, и, слава Богу. Пошли, – он поставил девочку на пол и та, подняв голову, заметила: «Петя большой!»
– Как батюшка, да, – усмехнулся подросток, подталкивая сестру к двери.
Внизу было тепло и, – Степа повел носом, – пахло щами. Лиза оторвалась от печи, и, взглянув на детей, рассмеялась: «Да придет батюшка сейчас, они коням там корм задают, все же от Ярославля дорога неблизкая. А ты, Степа, пока на стол накрывай».
Степан достал из сундука льняную скатерть, и, велел Марье: «Хоша углы расправь».
Та запыхтела, поднимаясь на цыпочках.
Дверь избы отворилась, и знакомый голос сказал с порога: «Ну, где чада-то мои, уж и соскучились, наверное!»
– Батюшка! – Марья бросила скатерть, и Федор, наклонившись, взяв ее на руки, поцеловал в обе щеки: «Какая ж ты у меня сладкая, Марья Федоровна, так бы съел тебя, с кашей, али пирогами!»
Все еще не отпуская девочку, он поманил к себе Лизу и шепнул в нежное ухо: «Баня-то истоплена?»
Та кивнула, вдыхая запах кузнечной гари и свежего снега, и почувствовала, как подгибаются у нее колени.
– Вот и славно, – тихо продолжил Федор. «Мы, пока мыться будем, у тебя и поспеет все».
– Ну, племянник, внуков-то моих показывай, велел Матвей, расстегивая полушубок. «Я смотрю, Лизавета Петровна, ты сама со всем управляешься, холопов нету?».
– Какие холопы! – махнула рукой Лиза, поправляя темный платок на каштановых косах.
– Тут же у Воронцовых рыбный промысел стоял, во время оно, тут и не жил никто, так – рыбаки ночевали. А мне что, – она рассмеялась, – корову купили, еще тем летом, Петя – она показала на старшего сына, – рыбу удит, тако же охотится, а припасы я из Ярославля привезла. Зато безопасно, глушь.
Она поцеловала дядю в щеку и сказала, вскинув голову: «А вы, наверное, Михайло Данилович. Вы проходите, садитесь, пожалуйста, сейчас я вас париться отправлю, а пока помянем сестричку-то мою, мне Федор сказал уже, – Лиза перекрестилась и вздохнула.
– Глаз не отвести, – вдруг подумал Волк. «И маленькая, она какая, Сузуми-сан такая была, – ровно птичка. Да, повезло Федору, ничего не скажешь, и дети все, как на подбор – красивые да здоровые.
– Вот, – сказал Федор, садясь, отламывая себе краюшку хлеба, – сие Петр Федорович, тринадцать лет ему, он уж и воевал у меня тем годом, как мы супротив самозванца стояли, далее – Степан, тому девять, он у нас, как и я – кисточки с углем из рук не выпускает, а сие, – мужчина пощекотал дочь, – Марьюшка, ну, ей два годика всего.
– Дай-ка, – потянулся Матвей к заливисто хохочущей девочке. Та затихла и серьезно спросила, рассматривая мужчину: «Дедушка?»
– А как же, – Матвей покачал ребенка на коленях, и спросил: «Чем потчевать будешь, Лизавета Петровна?
Лиза покраснела и ответила: «Да небогато, не обессудьте. Щи постные, хлеб свежий, утром пекла, тако же пироги – с рыбой, и грибами, каша с луком, да и все. И лещи жареные, кашей чиненые. И тельное».
– Так, – Матвей обернулся, – давай-ка, зять, выпьем, и в баню пойдем, а то я проголодался что-то.
– И вы тоже, Лизавета Петровна, – ласково попросил Волк, разливая водку, – хоша немного.
Она закраснелась и опустила глаза: «Ну, разве что на донышке, Михайло Данилович».
Федор отставил стакан, и, поднявшись, хмуро сказал: «Ладно, пойдемте, а то жар спадет».
Уже на пороге Волк обернулся и подумал: «Глаза-то у нее – лазоревые, ровно как у Питера.
Что там Марфа Федоровна говорила, да, правильно, Лизавета Петровна же кузина королевы Франции. В избе этой, у печи, с коровой. Скажешь кому, так не поверят».
– Баня, хоша и черная тут, – Матвей зевнул, – а все равно – лучше ее нету. И хорошо, что на берегу стоит, сразу в прорубь окунулись. А пироги у тебя, Лизавета Петровна, – я за столом у царя Ивана покойного таких яств не ел.
Лиза пристроила удобнее дремлющую дочь и велела: «Ешьте еще, Михайло Данилович, в монастыре вас так не покормят, у них же просто готовят, на одном горохе сидеть будете.
Давайте я вам еще рыбы положу».
Федор угрюмо взглянул на жену и велел: «Ты вот что, иди, Марью укладывай, мальчишки тоже вон – спать отправились, я завтра Петру помогу его крепость построить, и со Степой посижу, позанимаюсь, а вечером мы в Кириллов отправимся, нечего тут засиживаться».
– Спасибо, Лизавета Петровна, – улыбнулся Волк, принимая от нее миску, – я так вкусно давно не обедал.
– И вам спасибо, что за Марьей и Аннушкой едете, – вздохнула Лиза, – вы поклон им передавайте, может, и свидимся когда. Я вам с Матвеем Федоровичем наверху, в горнице постелила, спите спокойно.
Она поклонилась и вышла, унося девочку. Волк опустил глаза к столу и вдруг подумал:
«Господи, не понимает он, что ли? Ладно, он на плаху ляжет, семью, зачем за собой тащить?
Джон ведь говорил мне – предлагал он ему, еще в Венеции, жену с детьми в Лондон отправить. Вот ведь упрямец».
– Сейчас еще бутылку открою, – Федор потянулся, – завтра отдыхайте, сколь вам угодно.
– Ну уж нет, – внезапно ответил Волк, – раз уж мы тут, так хоть давай, Федор Петрович, жене твоей хоша поможем немного, что там твой сын набьет на охоте, в тринадцать лет? Схожу сам, ты ж давно семью не видел, с ними побудь».
Федор бросил на Волка короткий взгляд и стал разливать по стаканам водку.
– Я вот что подумал, – сказал Матвей, выпив, – мы, как из монастыря уедем, разойдемся. Не след в Новые Холмогоры такой толпой являться, тем более, – он помолчал, – с Машкой моей.
Я на Ладогу пойду, а далее, – он улыбнулся, – своим путем отправлюсь, я ж не в Лондон ее везу.
– А куда? – заинтересовался Федор.
– Сие дело мое, племянник – коротко ответил Матвей. «С Ладоги до сего места удобней добираться, ближ», – он отрезал себе большой кусок пирога с грибами и задумчиво добавил:
«Да и у короля Генриха сих яств не получишь, а жаль».
– А ты, Михайло Данилович, – продолжил мужчина, жуя, – Марью с Аннушкой до Новых Холмогор довезешь, там на корабль сядете.
– Нет, – твердо ответил Волк, выскребая горшок с кашей. «Господи, вкусная она какая, – подумал он. «Вам восьмой десяток, Матвей Федорович, у вас дочка на руках будет, – я вас одного не отпущу, мало ли что случится».
– Да ничего не случится, – буркнул Матвей и, вздохнув, согласился: «Ладно, спасибо тебе, Михайло Данилович, так оно спокойней, конечно".
– А ты, Федор, – он велел племяннику, – тогда Марью с дочкой самолично до Новых Холмогор довези и сам на руки тому человеку, нашему, передай. И чтобы тебе там Марья не говорила, – мол, сама она под парусом ходит и медведей стреляет, – от себя ее не отпускай, понял?
– Понял, понял, – Федор широко зевнул. «Ладно, бояре, пойду к жене, все же не виделись долго. Вы тут оставьте все, – он указал на стол, – Лизавета встанет, приберет».
Волк проводил глазами широкую спину и вздохнул: «Хоша воды принесу, Матвей Федорович, не дело это. Колодца тут нет, склон обледенелый, куда Лизавете Петровне в темноте, до рассвета с ведрами по нему карабкаться».
– Ты вот что, – Матвей взглянул на него снизу, когда Волк уже одевался, – ты с моим племянником поосторожнее будь. Что мне Марфа Федоровна об его батюшке рассказывала – так не надо Федору дорогу переходить».
– Мне тако же, – коротко ответил Волк и захлопнул за собой промерзлую дверь сеней.
Лиза оглянулась, и, отложив детский кафтанчик, что чинила при свете свечи, ласково сказала: «Ты ложись, устал же, наверное».
– Еще чего, – хохотнул Федор, наклоняясь над ней, легко сажая ее на стол. Каштановые волосы, распущенные, по-домашнему, упали ей на спину, и он, снимая с жены рубашку, сказал: «Я бы тебя в баню забрал, так холодно там уже. Ну ничего, – он опустился на колени и развел ей ноги, – лавки тут крепкие, еще Покровом ты на оных стонала, помнишь?»
– Помню, – задрожав от первого же его прикосновения, ответила Лиза.
– Ну вот и сейчас будешь, Лизавета, долго, до рассвета самого, – усмехнулся муж. «Опять стонать будешь, и покричишь, как положено». Она откинулась назад, вцепившись пальцами в его волосы, закусив губу, чувствуя слезы счастья на лице.
Уже потом, стоя у бревенчатой стены, наклонившись так, что волосы мели по полу, царапая ногтями дерево, она едва слышно, страстно сказала: «Еще, еще хочу!».
Муж подхватил ее на руки, и, опустив спиной на лавку, накрыв собой, велел: «Теперь так!»
– Сейчас нельзя, Федя, – прорыдала она, обнимая его, не в силах оторваться от его губ.
«Давай я…
– Ну уж нет, Лизавета, – рассмеялся Федор, приникнув к ее уху, – и сейчас так будет, и еще раз, и еще, и утром – тоже.
Лиза почувствовала обжигающее тепло внутри, и, мотая головой, плача, смеясь, прижимая его себе, шепнула: «Господи, как я тебя люблю! Да, да, пусть так, пусть, делай все, что хочешь! Я вся твоя, вся!»
Федор стянул ее за руку с лавки, и, бросив на пол полушубок, поставив жену на колени, потрепал ее по щеке: «Вот и хорошо, Лизавета!»
Она наклонила голову и, взглянув на него покорными, синими глазами, ласково прильнула губами к его телу.
Волк задумчиво посмотрел на тушу лося, что лежала в снегу и улыбнулся: «А я вам говорил, Матвей Федорович, что надо с собой топор брать. Сейчас разрубим, и донесем до избы, куда мальчику тринадцати лет это тащить?»
Матвей поднял голову и принюхался: «А все равно весной-то пахнет, Михайло Данилович, в Париже о сию пору уже и цветы распускаются, а тут вон, – он наклонился и набрал в ладони снега, – пока это растает все, мы уж и уедем».
Волк посмотрел в ярко-голубое, высокое небо и, сбросив с плеча переметную суму, попросил: «Вы, Матвей Федорович, подкатите бревно какое-нибудь, все удобней будет».
– Я смотрю, ты по Москве заскучал, – присвистнул Матвей. «У меня тоже сие было, как мы с адмиралом в Углич отправились. Избы грязные, тараканы во щах, а я все равно – сижу и думаю, – Господи, хорошо-то как!
– Хоша бы по Красной площади пройти, Матвей Федорович, – тоскливо сказал Волк, рубя мясо. «Вы же тоже, как я – коренной московский, хоша и на ступенях трона царского рождены, а я – в избе на Китай-городе, а все равно – понимаете. Ну, одна такая она на земле, Москва-то».
Матвей вздохнул, и, потрепал зятя по плечу, заметил: «Это верно, Михайло. Я-то уж не приеду сюда более, там, – он махнул рукой на запад, – жизнь доживу, а ты мужик молодой, может, и вернешься еще».
– Было б за чем, – буркнул Волк, складывая мясо в пропитанные кровью холщовые мешки.
Матвей поправил связку битой птицы, и наставительно сказал: «А сего ты не знаешь. Я вон, как в гробу, рядом с телом зятя моего отсюда выезжал – тоже думал, что не вернусь никогда.
А за семьей отправиться пришлось, вот и сейчас – то же самое. Что у нас окромя семьи-то есть – ничего более».
– У меня и той нет, – Волк вскинул на плечо мешки. «Ладно, пойдемте, еще воды натаскать надо, и удочки проверить, что я у проруби поставил».
– У тебя дети, – присвистнул Матвей. «Я-то думал – ну, Иван Васильевич отродясь, свои обещания не выполнял, а тут видишь – жива моя Машка оказалась. Значит, и у меня семья».
– Ваша дочь, – вдруг сказал Волк, когда они уже вышли на узкую тропинку, что вела к реке, – она ж наследница престола царей московских.
Матвей вдруг остановился и холодно проговорил:
– О сем, Михайло, болтать не след, понял? Я ведь тоже языки отрезать умею, не один на своем веку вырвал. Я, почему Машку в Лондон везти не хочу – слишком на виду там все.
Вон, к Питеру приезжали ведь, – Матвей сочно выматерился, – хотели из него самозванца сделать. Еще чего не хватало, чтобы из-за моей дочки тут смута очередная поднялась, – он помолчал, – дай им Господь с этой покончить.
Волк подышал на руки и спросил: «Матвей Федорович, а у вас еще дети были?»
– Были, да нет их более, – Матвей помолчал. «Двоих я вот этими руками убил, мальчиков, ну и еще один – тоже ребенком умер, вечная ему память, – Матвей перекрестился и быстрым шагом пошел вперед.
– Да, – Волк вздохнул, провожая его глазами, – прав был Джон – не надо вопросов задавать, а то скажут тебе то, чего бы ты лучше не слышал.
Он взглянул на дым, что поднимался вверх от избы, и подумал: «Щи-то настоялись со вчерашнего дня, еще вкуснее. И блины Лизавета Петровна обещала испечь, хоша и постные, а все равно – хочется. Ну, теперь у них хоть мяса вдосталь, будет, Пасха той неделей, пусть отпразднуют, как положено».
В избе было тепло. Марья прикорнула на лавке, обняв куклу. Волк заглянул в горницу и сказал:
– Лизавета Петровна, я вам там на дворе льда сложил напиленного, с реки. Как вода нужна будет, просто берите и кидайте в горшок, мы так в Тюмени делали, там тоже колодцев не было, а зимой всякий раз по снегу с ведрами не набегаешься.
Лиза воткнула иголку в ворот рубахи, и, зарумянившись, поклонилась: «Спасибо вам, Михайло Данилович. Летом-то ничего, с утра десяток ведер принесу, на весь день хватает, да и дети в реке купаются, и я сама, – она вдруг жарко покраснела, и отвернулась.
Волк вдруг вспомнил, как купались они с Федосьей на Туре и тоже почувствовал, что краснеет.
– Вот, – сказал он, наконец, – мясо у вас в амбаре уже, птица тоже, а рыбы цельная кадушка получилась, я вам там строганины сделал, как в Сибири готовят. А теперь давайте, дров наколю, хоть и весна уже, а все равно – зябко, пригодятся еще.
– А вы давайте рубаху, – велела Лизавета, – Матвея Федоровича я вещи починила, теперь ваши. И кафтан тоже, а то он у вас истрепался.
– Я ж плотник, – усмехнулся Волк, – чего это мне в бархате щеголять. Хотя ежели не тут, – он обвел рукой горницу, – то я одежду хорошую люблю, это у меня с юношеских лет еще, я на Москве в шелковых рубахах ходил.
