Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 3"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
Он снял через голову рубаху, и Лиза, опустив глаза, подумала: «Господи, красавец какой».
Она краем глаза поймала блеск алмазов на кресте и тихо сказала: «Это батюшкин у вас».
– Да, – Волк присел поодаль. «Марфа Федоровна его моей жене отдала, как та в Сибирь уезжала, а когда Федосья умерла, – он на мгновение прервался, – то мне его велела надеть».
– Можно? – тихо спросила Лиза. «Давно я его не видела».
– Конечно, Лизавета Петровна, – он наклонил белокурую голову. «Будто свежим ветром пахнет, – подумала Лиза и осторожно сняла крест. Волк почувствовал прикосновение ее пальцев и закрыл глаза. «Господи, как сладко, – подумал он, – что же это со мной. Нельзя, нельзя, она замужем, даже и думать о ней нельзя».
Лиза положила крест на ладонь и грустно сказала:
– Как батюшка умер, мне семь лет еще не исполнилось. Но я его хорошо помню, как будто вчера это было. Он был добрый, Михайло Данилович, я таких добрых людей и не встречала более. Добрый, и нас всех, детей, любил одинаково, – хоша его были, хоша нет, разницы для него не было. Возьмите, спасибо вам, – она протянула ему крест и Волк попросил:
«Наденьте, пожалуйста, Лизавета Петровна».
Ее рука на мгновение задержалась на мягких, белокурых волосах и Лиза чуть вздохнула.
– Как мы с Федосьей встретились, опосля разлуки, – тихо сказал Волк, – у нее дочка приемная была, Марфа, молочная сестра Даниле нашему, и еще одну дочку она родила, Беллу, от дяди вашего, Степана Михайловича. Мне тоже, Лизавета Петровна, нет разницы – все они мои дети. Ладно, – он поднялся, – пойду дров наколю, а то обещал и не делаю, нехорошо сие.
– Так оденьтесь, – ахнула Лиза, – холодно на дворе еще, что вы!
Он вскинул топор на плечо и усмехнулся, встряхнув головой: «Это вы в Сибири не бывали, Лизавета Петровна, вот там – и вправду холодно».
Лиза проводила взглядом мускулистую, стройную спину и, глубоко вздохнув, взяв иголку, прислушалась – Марья спокойно сопела носом, а со склона реки доносился веселый смех.
– А теперь мы с Матвеем Федоровичем починим крепость, – крикнул Федор сыновьям, – и можете опять атаковать! Только погодите, Степа, сбегай, скажи матушке, чтобы обед грела, уезжать нам скоро.
Лиза улыбнулась, и, быстро закончив шитье, взяв корчагу, сунула в печь горшок со щами.
Матвей проверил упряжь на своем невидном, буланом коньке и ласково сказал ему: «Ну, отдохнул? Теперь в Кириллов поедем, дорога хорошая, гладкая, не утомишься. Возьми вот, милый, – он порылся в кармане полушубка и протянул коню краюшку хлеба.
Тот взял ее мягкими губами и, коротко, нежно заржал.
– Любят вас кони-то, Матвей Федорович, – заметил Волк, что привязывал к седлу мешки с припасами.
– Так и я их люблю, Михайло, – рассмеялся Матвей, садясь в седло. «Меня батюшка покойный учил еще, а лучше его на Москве коней никто не знал. Лаской надо, лаской, тогда конь твой хоша из огня тебя вывезет. Сестра моя тако же – с ними мастерица управляться. Ну, поехали, Федор там с семьей прощается, за воротами его подождем.
Волк обернулся и успел увидеть, как Лиза, в простой шубейке и наброшенном на косы платке, тянется к уху мужа. Тот улыбнулся, кивнул головой и подбросил на руках дочь.
Марья весело завизжала и Федор рассмеялся.
– Только б все с ними хорошо было, – вдруг подумал Волк. «А я тоже – сделаем тут все, приеду в Париж, и заживу с детьми. Белле уж тринадцатый год идет, все же помогать будет.
Господи, взрослая девочка какая, время летит, – он вздохнул и, подняв голову, посмотрел на стаю птиц, что летела с юга вверх по Шексне.
– Ах, Федосья, Федосья, – он услышал далекое, нежное курлыканье, – ну как же мне без тебя?
И то, так пожили мало, и сейчас – просыпаешься ночью, и думаешь – ну, встала воды попить, вернется сейчас. А потом понимаешь, – не вернется.
– И так на всю жизнь, – он покачал головой, и Матвей мягко сказал, коснувшись его плеча:
– Как моя жена умерла, Михайло, – мужчина на мгновение замолчал и посмотрел куда-то вдаль, – я из дому ушел. Ну да там разное было, – Матвей вздохнул, – даже вспоминать не хочется. Бродил по святым местам, как нищий, босиком, в армяке одном. И тоже – лежу в избе, глаза закрою, и рукой ее ищу. И не нахожу. Правильно от Писания сказано: «Утешайся женой юности своей».
Волк все смотрел на небо, а потом, повернувшись к Матвею, серьезно ответил:
– Да ведь не будет такого, Матвей Федорович, более. Мне пятый десяток уже, а тогда, как мы с Федосьей Петровной встретились, – семнадцать исполнилось, тако же и ей. Не знал я, что человек с такой тоской жить может, однако же – надо, – он пришпорил коня, и добавил:
«Догоняйте, я небыстро поеду».
Матвей глянул ему вслед и пробормотал:
– Господи, аж сердце рвется – смотреть на него. Ну, может, с Марьей друг другу по душе придутся, у нее тако же – дочь, что ей одной жить? Хотя Марья, – Матвей покрутил головой, – вот уж истинно, своих родителей чадо, тронь – обрежешься. Прасковья, та мягче все же будет. Ну да ладно, Господь разберется – что и как.
Федор поставил Марью на землю и сказал жене:
– Так. Как Красная Горка придет, появлюсь, на Москву вас заберу. Петя при мне будет, а Степана в Лавре оставим, у богомазов, пусть лето там позанимается. Тебя же с ней, – он указал на дочь, – в подмосковную отправлю. Там Василий Иванович рядом сейчас, он мне отписал, что в порядке усадьба, не разорили ничего.
Лиза кивнула и, потянувшись, обняв мужа, перекрестила его.
– Ты только осторожней, Федя, – попросила она тихо, – случись, что с тобой, куда мы одни-то денемся? Окромя тебя, у нас другого защитника нет.
– Да все хорошо будет, – Федор сдвинул платок и поцеловал ее теплые волосы. «Опять же, – шепнул он, – коли понесла ты, лучше в подмосковной с дитем быть, Лизавета. А я к вам приезжать стану».
Лиза покраснела и улыбнулась. «Возвращайся к нам, Федя, – так же тихо ответила она.
– А вы матушке помогайте, – велел Федор сыновьям, – тяжело ей тут одной вас всех обихаживать.
– Батюшка, – спросил Петя, – а мы, как на Москву вернемся, опять воевать будем?
– А как же, – Федор сел в седло, – зато, как самозванца разобьем, тогда заживем спокойно. Ну, с Богом, милые мои, на Красную Горку встретимся, – он обернулся и увидел, как они – все четверо, – машут ему на прощанье.
– Ну да, – подумал Федор, трогая коня с места, – как раз в подмосковной лучше рожать. Место глухое, уединенное, там и бабок повивальных взять неоткуда. На все воля Божья, – он вздохнул и улыбнулся: «Ну, вот и Ксению вскорости увижу, наконец-то».
Он подъехал к Матвею и сказал: «Ну, давайте, мы только дней через пять в Кириллове окажемся. Жалко, что зима такая долгая в этом году, так бы – по реке поплыли, все быстрей было бы».
Матвей взглянул на промоины во льду Шексны, на веселое, синее небо и усмехнулся:
«Сейчас, Федор, оно быстрее пойдет. У нас же, как бывает – засыпаешь, мороз на дворе, метель, а проснешься – уж и верба распустилась. Так что, думаю, как ты Марью до Новых Холмогор довезешь, уж и навигация начнется».
Лиза строго сказала детям: «А ну, давайте в избу, все же холодно еще. И заниматься садитесь, а я с Марьей поиграю, чтобы не мешала вам. Я потом приду, из Евангелия вам подиктую, проверю – как вы пишете».
Мальчишки с Марьей зашли в горницу, а она, закрывая ворота, взглянула на заснеженную дорогу, что шла по высокому берегу Шексны.
– Уж и не видно никого, – подумала Лиза. «Господи, сохрани их всех, и мужа моего, и Матвея Федоровича, и Михайло Даниловича. Любил он мою сестричку-то, сразу видно, грустные у него глаза. Ах, Федосеюшка, ну что ж ты пожила так мало, сиротами деток оставила?».
Лиза обернулась и, посмотрев на избу, вздохнула: «Этих бы еще на ноги поставить». Она заметила аккуратно сложенные бруски льда у стены амбара и, погладив их рукой, завязав покрепче платок на голове, – скрылась в сенях.
В маленькой келье было жарко натоплено. Белокурая девочка – в простом, темном сарафане послушницы и светлом платочке, развернула листок с рукописной азбукой и ласково сказала: «Давай, Машенька, я тебе буду показывать, а ты говори – коя буква.
Ошибешься – так ничего страшного».
Васильковые, большие глаза мгновенно наполнились слезами, и Маша помотала укрытой черным апостольником головой. Губы открылись и женщина, с усилием, заикаясь, выдавила из себя: «Б-боюсь».
– А не надо бояться, – Аннушка коснулась ее руки. «Давай так, – я тебе три буквы покажу, ты узнаешь, а потом пойдем, щегла покормим, что у государыни Марьи Федоровны в клетке живет. Нравится же тебе он, да?».
Маша улыбнулась, – робко, слабо, – и кивнула головой. «П-птица, – тихо произнесла она. «П-птица».
– А что птица делает? – маленькая, стройная женщина в черной рясе с золотым наперсным крестом неслышно зашла в келью и наклонилась над столом, погладив Машу по голове.
«Помнишь, Машенька, как мы приехали сюда, осень была, птички не улетели еще. Что они делали?».
Женщина подперла головой руку и, посмотрев на иконы в красном углу, вздохнув, ответила:
«П-пели».
– Вот как хорошо, – обрадовалась Мэри. «Правильно, пели. Ну, занимайтесь, милые, уж и обедню скоро стоять».
Она перекрестила дочь и Машу, и, задержавшись на пороге, подумала: «Господи, быстрей бы весна уже. Ежели до Красной Горки никто не появится, – сами уйдем, нечего тут сидеть. Я бы и сейчас ушла, так снег на дворе, опасно это. Да и навигация еще не открылась».
Женщина толкнула деревянную дверь своей кельи и, вдохнув запах сухих трав, что были развешаны в холщовых мешочках по стенам, сухо сказала: «Уж и обедня, скоро, Ксения Борисовна, хватит вам в окно глядеть».
Ксения, даже не повернувшись, тихо ответила: «Сердца у вас нет, Марья Петровна, камень у вас заместо оного».
Мэри усмехнулась углом рта и ответила: «Ну да, ну да. Слышала я сие уже. То у вас в одном месте свербит, Ксения Борисовна, сами-то уж не справляетесь, как я посмотрю. Тако же и я вам не помощница, я о сем еще осенью вам сказала».
Ксения покраснела, и, сглотнув, промолчала.
– И вот, казалось бы, – холодно продолжила Мэри, убираясь, – пост и молитва блудные страсти смирять должны, однако ж вам ни то, ни другое – не помогает.
Девушка побарабанила длинными пальцами по ставне и заметила, так же холодно: «Делали вы сие уже, Марья Петровна, что вы ломаетесь-то? И я вам тако же – помогу».
– Мне помогать не надо, – Мэри оправила апостольник, – это у вас зудит, Ксения Борисовна.
Идите уж в церковь, помолитесь, может, хоша о чем другом подумаете, хотя надежды на это мало».
Она захлопнула за собой дверь, и, Ксения, вздрогнув, пробормотала: «Ледышка проклятая!
На Москве-то такой не была».
Девушка поднялась, и, присев на узкую, простую лавку, на мгновение замерла, тяжело дыша.
– Федор, – прошептала она, – Федор, ну скорей бы. Хоша бы за ворота к нему выбежать, хоша бы как – только бы с ним быть. Пешком за ним пойду, босиком, – куда угодно».
Она дернула уголком рта, и, прищурившись, в последний раз с тоской взглянув на заснеженную равнину, – вышла из кельи.
– П-птица, – нежно сказала Маша, насыпая щеглу зерен. «П-птица поет».
– Да! – Аннушка обрадовано взяла женщину за руку. «Видишь, как хорошо! И ты сегодня две буквы узнала, у тебя получается».
В большой, просторной келье мерно гудела печь, клетка со щеглом стояла на укрытом бархатной скатертью столе, по лавкам были разложены меховые покрывала и атласные, вышитые, подушки.
Щегол наклонил красивую голову и, глядя на монахинь, что-то пробормотал.
По ногам вдруг повеяло холодком и Аннушка, выпрямившись, глядя на высокую, тонкую женщину, что стояла в дверях, поклонившись, сказала: «Мы уже уходим, государыня, мы птицу пришли покормить, вы же разрешили».
Марья Федоровна, молча, прошла к пяльцам, что стояли у окна, и, посмотрев на вышивание, – образ Спаса Нерукотворного с золотыми, яркими волосами, потрещав сухими пальцами, проговорила: «Обедня уже».
– Мы уходим, уходим, – Аннушка еще раз поклонилась и дернула Машу за руку. Из-под черного апостольника женщины выбился золотой локон и государыня, сморщив высокий, бледный лоб, вдруг сказала: «Как у него».
Она подошла к Маше, и, наклонившись, – Марья Федоровна была много выше, – накрутила на палец волосы женщины.
Аннушка почувствовала, как задрожала Маша и шепнула: «Потерпи, она так делала ведь уже. Посмотрит и отпустит, ты же знаешь».
– Как у него, – вздохнула государыня, распрямляясь, указывая на Спаса. Она блуждающим взглядом оглядела келью и громко, резко сказала: «Мой сын жив!»
Аннушка незаметно закатила глаза и кивнула: «А как же, государыня, жив, жив, царствует Дмитрий Иоаннович, дай Бог ему здоровья и долголетия».
– Жив! – сине-серые, как грозовая туча, глаза торжествующе блеснули. «Это он! – Марья Федоровна наклонилась и прижалась к губам Иисуса. «Он его укрыл, он его спрятал. Он вернется, придет, я знаю!»
– Конечно, – Аннушка подтолкнула Машу к дверям кельи. «Иисус вернется, тако же и в Евангелиях написано».
Марья Федоровна что-то забормотала, ударяясь головой о вышивку.
Аннушка, напоследок поклонившись, вывела Машу из кельи, а государыня, не обращая на них внимания, зашептала, глядя в ореховые глаза Спаса: «Придет, придет, вернется, я знаю, я верю!»
Она подняла голову, и, посмотрев на полыньи во льду Шексны, пробормотала: «Весна. Тогда тоже была весна, да, снег уже рыхлый был. Он же спас мальчика, спас нашего Митеньку, то в гробу не мой ребеночек был, чужой. Пусть уже приедет быстрее, я ведь ждала его, все это время ждала».
Женщина погладила образ Спаса – нежно, едва, касаясь, и, уронив голову в ладони, раскачиваясь, стала нараспев повторять: «Мой сын жив! Жив!»
Федор посмотрел на мощные, деревянные ворота, и, спешившись, весело закричал:
«Открывайте, грамотцу вам привезли из Кириллова монастыря!»
Матвей перегнулся в седле и тихо сказал Волку: «А и правда, – пока до Кириллова ехали, пока там стены в обители чинили, – и весна пришла. Вон, Шексна-то вскрывается, и пахнет, как – сладко».
Мужчина оглянулся на деревянную пристань и подумал: «А ведь они там до сих пор лежат, наверное. Они ж так и утонули – в обнимку, княгиня Ефросинья и Иулиания. Тогда холодно было, зябко. А у Иулиании все ноги в крови были – я ж ее, прежде чем силой взять, еще и кинжалом изрезал. Да, там целая лужа натекла тогда, на досках. Господи, ну наказал ты меня, так не надо более, уж дай мне кровь свою и плоть напоследок-то увидеть, хоть какую».
Волк улыбнулся и заметил: «Пока мы с вами до Ладоги и доберемся, все уж расцветет.
Давно я не плотничал, – он посмотрел на свои мозолистые ладони.
– Ну, ты с топором хорошо управляешься – заметил Матвей, разглядывая стылые лужи на проселочной дороге, в которых отражалось яркое, уже весеннее солнце.
– Тако же и вы, – одобрительно сказал Волк. «Даже не верится, в ваши годы».
– Так если топора в руках держать не умеешь, что ты за мужик? – пожал плечами Матвей. «Я хоть, зять, – он тонко улыбнулся, – разные вещи в жизни пробовал, однако ж – как саблей и топором орудовать – и на смертном одре не забуду».
– Игумен Кириллова монастыря нас прислал, поправить вам тут все, починить, опосля зимы, – сказал Федор глазам, что появились в узкой прорези ворот. «Тако же и в грамотце сказано, его руки, и с личной печатью. Федор Петров я, десятник».
Щель захлопнулась, ворота медленно, со скрипом стали отворяться, и Федор, махнув рукой рабочим, велел: «Кирпичи сразу сложите у стены, под холст. И леса зачнем ладить, как потрапезуем».
Матвей невольно перекрестился и, тронув с места буланого конька, шепнул себе: «Все будет хорошо».
Волк помешал палкой раствор в деревянной бадье, и услышал, как Федор кричит сверху:
«Поднимайте уже, вечерня скоро, надо эту трещину сегодня заделать, завтра церковью займемся, штукатурку старую будем сбивать».
Матвей поставил бадью на сбитый из грубых досок помост, и заметил вполголоса:
«Племянник мой, конечно, в своем деле разбирается, ничего не скажешь. Вона, третий день мы тут, а стены уж почти все и в порядок привели. Что там? – он коротко кивнул в сторону внутреннего двора монастыря.
– Веревки нужны, – так же тихо ответил Волк, махнув рукой Федору. «Сами ж видели – там палаты закрытые, отдельно стоящие, даже церковь при них своя. И в трапезной вам сказали – они на общие обеды не ходят, носят им еду в кельи».
– Да, – Матвей легко свистнул, и вытер рукавом армяка пот со лба, – я смотрю, самозванец их далеко запрятал.
– Тут же Ксения эта, Годунова – внезапно сказал Волк, глядя на играющий алым закат над Шексной. К вечеру похолодало, дым из трапезной упирался столбом в усеянное еще бледными звездами небо. «Она ведь тоже – наследница престола, Матвей Федорович».
– Ну да, – кисло усмехнулся Матвей, сплюнув в снег, – как у нас других наследников нету, так и Борькина дочь сгодится, на худой конец. Сначала Борис Федорович свою сестру под царя Федора Иоанновича подложил, а тот, окромя как кошечек гладить, ничем иным заниматься не мог, – мужчина жестко рассмеялся.
– Борька, видать, думал – родит Ирина такого же блаженненького, а он из-за спины племянника править будет. Он же худородный, Борька, – кто б из хороших кровей свою дочь с дураком повенчал, хоша бы и царем московским?
Матвей подышал на застывшие руки и продолжил: «Еще хорошо, что, царь Иван в сторону Федосьи твоей покойной посмотреть не успел, ну, или смотрел, да руки у него не дошли. Ну, Марфа бы волей дочь не отдала, понятное дело. На ней же, на сестре моей, Иван Васильевич сам хотел жениться, во время оно».
Волк аж рот раскрыл.
– Женился бы, – продолжил Матвей, поднимая со снега топор, – нами бы сейчас Марфы сын правил. Ну, вот, как Федор, скажем, – он расхохотался. «Я Селима не знал, конечно, но что Марфа мне описывала – так он ровно Иван Васильевич покойный был, ну, может, мягче немножко».
– Ну вот, – Матвей поправил истрепанную, заячью шапку, – а как стало понятно, что Ирина неплодна, так Борька сам бочком на трон влезать стал. Ну и влез, что далее было – знаешь ты. Заодно он младшего сына Ивана Васильевича убил ради этого, ребенка восьми лет. Ну, да чего не сделаешь, чтобы шапку Мономаха на тебя надели, – лицо Матвея на мгновение помрачнело.
– Так а что Ксения, – спросил Волк, когда они уже шли к трапезной, – Федор же, говорил, вроде, что, как самозванца они скинут, Шуйский на трон взойдет?
– У этого хоша кровь получше, – вздохнул Матвей, – да только детей у него нет, и навряд ли появятся уже. А Ксения девка молодая, здоровая – как Шуйский помрет, – тут-то самая смута из-за нее и начнется, помяни мое слово. И охота же Федору во все это влезать, – Матвей скинул шапку и шагнул в жарко натопленный подвал.
Строители ели отдельно, и, мать-келарь, умильно улыбнувшись, сказала: «Как сегодня у игуменьи именины, так она велела вам со своего стола пряников послать».
– Водки бы, – сказал тоскливо кто-то из рабочих и тут же осекся, заметив холодный взгляд Федора.
– Как закончим все, сразу и погуляем, – пообещал десятник, принимаясь за вареный горох с луком и льняным маслом. «Ведро вам выставлю, сам в Кириллов за ним съезжу. А потом – расчет дам».
– Да если б задаток, Федор Петрович…, – робко пробормотали с конца стола.
Федор отложил ложку и посмотрел на мужика. Тот сглотнул и, опустив глаза, замолчал.
– Будет так, как я сказал, – Федор отрезал себе кусок хлеба толщиной с руку и, наклонившись к Матвею, шепнул: «Опосля трапезы на дворе задержитесь».
Мать-келарь внесла большой кувшин со свежим, дымящимся сбитнем, и румяную пряничную коврижку.
– Ну, хоша бы в сбитень вина подбавили, что им стоит, – вздохнул кто-то. «У людей вона – мясоед на дворе, а мы кою неделю по этим обителям постимся».
– Ничего, – рассмеялся Федор, – зато мясо потом слаще покажется. Он поднялся, и, задевая головой потолок, накинув полушубок, сказал: «Завтра на рассвете начинаем, кто заспится – самолично в Шексне искупаю».
Снег хрустко скрипел под ногами. Федор поднял голову и проговорил: «Вот что, я сегодня попытаюсь все же в те палаты попасть. Вы со мной не ходите, ни к чему такая толпа, заметят еще».
– А как ты проберешься-то? – поинтересовался Матвей.
– Я ж строитель, – хмыкнул племянник. «Мне по стенам лазить – привычное дело, веревки у нас крепкие, выдержат. Посмотрю – там ли они, коли там – так будем думать, как их оттуда вызволить».
– Может, посторожить, пока ты там будешь-то? – спросил Волк. «На всякий случай».
– Они тут с курами спать ложатся – ухмыльнулся Федор, почесав рыжую бороду, – вон, тихо-то как. Вы отдыхать идите, а то вы ж оба к нашему делу непривычные, вижу, замаялись. Сам справлюсь, – он рассмеялся.
Матвей зевнул, и сказал Волку: «И, правда, Михайло, пойдем почивать. Этот же, – он кивнул на племянника, – всех до рассвета еще поднимает, и нельзя сказать, чтобы тут кормили так уж сытно. Так хоть поспим вдоволь».
Федор проводил их глазами, и, открыв дверь хлипкого сарая, что был возведен под лесами, задумчиво сказал себе: «Ну, какие крючья в стену вобью, тако же их и выну потом. А дырки не видны будет, то ж не трещины, можно не заделывать».
Он намотал на руку веревку, и, подхватив крючья, стал подниматься на леса.
Волк лежал на нарах, закинув руки за голову, накрывшись полушубком. Вокруг храпели рабочие, кисло пахло потом и грязью, и мужчина, усмехнувшись, подумал: «Ну, хоть тараканы по лицу не ползают, и на том спасибо. Как же без Федосьи одиноко, никогда я так не ворочался. Господи, обнять бы ее, хоть один раз, напоследок. Ну да, как умру, свидимся, на небесах уже. Вот только тебе, Михайло Данилович, умирать нельзя, у тебя дети на руках».
Он перевернулся на бок, и, уткнув лицо в свою шапку, закрыл глаза.
Золотой, крохотный детский крестик переливался алмазами. Он наклонился над богатой, убранной кружевами колыбелью, и ласково сказал младенцу: «Доброе утро!». Дитя зевнуло, протягивая ручки, и Волк, улыбнувшись, осторожно подняв его, поцеловал в лоб.
– Мама де? – озабоченно спросило дитя.
– Тут, тут, – раздался мягкий голос. Женщина, стоя сзади, положила голову Волку на плечо, и он, посмотрев в раскрытые ставни, увидел огромную, величественную реку и мягкие очертания зеленых холмов вдали, на противоположном ее берегу.
– Папа! – радостно проговорил ребенок. «Папа!»
Волк прижал к себе дитя, и, чувствуя, как обнимает его женщина, поднес к губам ее руку – маленькую, нежную. Она рассмеялась и шепнула: «Вот, видишь, еще года нет, а уже «папа» сказал».
Волк проснулся, и единое мгновение лежал неподвижно, рассматривая низкие, каменные своды подвала. «Я же так и не увидел ее лица, – вдруг пробормотал он. «Так и не увидел».
Ксения поднялась с колен и, перекрестившись, сказала: «Господи, пришли его скорее уже!».
Она вышла в пустой, стылый, узкий коридор, и, подняв свечу, вздохнула: «Все и спят уже, Господи, хоша бы я в отдельной келье была, а дак – самозванец велел нас вместе поселить, удобней ему так, – она горько усмехнулась и, шурша рясой, пошла к жилым палатам.
Из темной ниши выступила чья-то фигура, и Ксения, уронив свечу, приглушенно вскрикнула.
Огромная ладонь закрыла ей рот, и Федор, толкнув девушку к стене, нагнувшись к ее уху, едва слышно спросил: «Ты одна спишь?»
Глаза девушки расширились и Ксения, помотав головой, шепнула: «С Марьей Петровной, вдовой сэра Роберта, ну, что при брате моем был. Ты приехал?»
– Приехал, – усмехнулся Федор. «Кто тут еще в кельях?»
– Дочка Марьи Петровны, Аннушка, с юродивой, Машей, вместе и государыня Марья Федоровна, в своей келье, – Ксения приникла головой к его груди и подумала: «Господи, спасибо тебе».
– Завтра ночью одна останься, – велел Федор, целуя ее – так, что она едва не упала. Девушка оперлась рукой о стену и тихо простонала: «Еще!»
– Рясу подыми и ноги раздвинь, – он прижал Ксению к грубым камням. Почувствовав его пальцы, она задрожала, – всем телом, – и вцепилась зубами в рукав его армяка.
«Сладко-то как, – вдруг подумал Федор. «Ничего, потерплю. Завтра подо мной лежать будет, и никому ее более не отдам».
Он поднес к ее лицу мокрую ладонь и, вдохнув резкий запах, раздув ноздри, рассмеялся: «Ну что, Ксения Борисовна, моей станешь – навсегда».
Девушка опустилась на колени и, обняв его ноги, счастливо улыбнувшись, – с готовностью кивнула.
– С-снег, – ласково сказала Маша, наклоняясь, набирая его в маленькую, узкую ладошку. «С-снег!»
– Правильно, – Мэри нежно коснулась щеки женщины и подумала: «Ну, хоть морщины ушли, как есть стала. Бедная, кроме хлеба и воды, и не знала ничего, как похлебку попробовала, даже расплакалась: «Горячо! Жжет!». И на дворе гуляет, каждый день, а все равно – она бледненькая. Ну да ничего, оправится, конечно, столько лет под землей просидеть».
С крыши палат капала, звеня, вода, светило яркое солнце, и Мэри сказала: «Давай, Машенька, птичек покормим, я крошек от хлеба взяла».
– Т-тепло, – вдруг, слабо улыбнулась Машенька. «Т-тепло!».
– Хорошо, да, – согласилась Мэри, и, взяв руку женщины, насыпала в нее крошек. «Кидай, Машенька, не бойся. Видишь, как птички щебечут?»
– П-поют, – неуверенно ответила женщина и продолжила, более, твердо: «П-птички п-поют!».
Она раскрыла ладонь и бросила крошки – воробьи, трепеща крыльями, слетели с крыши и женщина, повернувшись к Мэри, удивленно раскрыв глаза, проговорила: «М-много п-птиц!»
Размеренно, гулко зазвонил колокол, и Мэри, перекрестившись, бросила взгляд на монастырскую стену – на ней кто-то копошился. Машенька дернула ее за рукав рясы, и, указав туда, боязливо спросила: «К-кто?»
– Рабочие – нежно ответила Мэри. «Стену чинят, милая. Ты иди, – она насыпала Машеньке еще крошек, – вон, и Аннушка на двор вышла, погуляйте с ней».
Мэри поманила к себе дочь и тихо сказала ей на ухо: «Вы за палаты зайдите, и там будьте, я вас потом заберу».
Аннушка кивнула и лукаво спросила у Маши: «А ты со мной крошками поделишься? Я тоже хочу птичек покормить. Пойдем туда, – девочка указала на зады келий, – там солнышко пригревает.
– С-солнышко, – улыбаясь, проговорила Маша. «С-солнышко, оно теплое!».
Они ушли рука об руку и Мэри, было, шагнула с крыльца вниз, как на ее плечо легла женская рука.
– Он приехал! – свистящим шепотом сказала Ксения. «Федор Петрович! За мной приехал! Он сегодня ночью ко мне придет!»
Мэри обернулась, и, увидев красные пятна на щеках девушки, ледяным голосом ответила:
«Я тако же в келье о сию пору буду, Ксения Борисовна, об этом вы, забыли, видно? Али хотите, чтобы я к игуменье пошла? Это вы на Москве были дочь царская, а тут – такая же инокиня, как и все. За блуд ваш насидитесь в тюрьме монастырской, на чепи».
– Марья Петровна! – девушка уцепилась за ее руку. «Я прошу вас, прошу! Пожалуйста!
Переночуйте с Аннушкой сегодня».
– Еще понесет, – мысленно вздохнув, подумала Мэри, – я уеду, вон, раз Федор тут, а эта – младенца невинного душить будет, не дай Господь. Федор-то – из монастыря забирать ее не станет. Да и вообще, – Мэри внезапно разозлилась, – хватит уже. Взрослый мужик, нечего его блуд покрывать. Да и опасно это, ежели их вдвоем застанут, нам тогда с Аннушкой и Машей отсюда долго не выбраться».
Она стряхнула руку Ксении и твердо сказала: «Нет!»
– Сучка, – выплюнула Ксения, – сучка лицемерная! Ну, так я под него где угодно лягу, хоша тут, – она указала на лужи посреди двора.
– Сие дело ваше, – безразлично ответила Мэри, – однако ж из кельи я уходить никуда не собираюсь.
Женщина пожала плечами и, сойдя с крыльца, направилась к церкви. Взглянув через плечо, – незаметно, – она увидела, как хлопает Ксению дверью палат. Резко повернув, Мэри стала прогуливаться по протоптанной вдоль стены дорожке.
– Сие племянница моя, Марья Петровна, – усмехнулся Матвей, указывая Волку на маленькую женщину в черной рясе и черной, отороченной мехом, душегрее, что, задрав голову, рассматривала каменную кладку стены.
Волк сунул руку в карман армяка и, невзначай, раскрыл ладонь.
– Умно ты это придумал, – одобрительно сказал Матвей, увидев, как монахиня наклонилась, и, достав что-то из сугроба, спрятала в рукаве.
– В Японии научился, – усмехнулся Волк. «Штучка простая, долотом из липы недолго выдолбить, и крючок ввинтить. А мы потом на веревке поднимем, и все. Никто и не заметит ничего».
Монахиня быстрым шагом вернулась в палаты, и Матвей сказал, опускаясь на колени: «Ну, давай, хоша для вида тут повозимся, чинить тут нечего, конечно, зато все заметно – кто идет и откуда. Веревка у тебя?»
Волк кивнул, и, присев рядом с Матвеем, осторожно спросил: «А дочка-то ваша где?».
– Не видел пока, – коротко ответил Матвей, застыв, разглядывая солнце над Шексной.
«Смотри, Михайло, уж и сосульки капают. Скоро тут все в грязи потонет, нам бы поскорей выбраться. Мы-то с тобой на закат пойдем, там уже и реки вскроются, все быстрее до места доберемся».
– Вот она, – тихо проговорил Михайло, и стал разматывать веревку.
Монахиня, оглянувшись, прицепила к ней что-то, и, даже не посмотрев вверх, обогнув здание палат, – скрылась из виду.
Матвей отцепил маленький деревянный цилиндр, и, поддев ногтем крышку, прочитал записку. Волк увидел, как побледнел мужчина и осторожно спросил: «Что такое, Матвей Федорович?».
Тот едва слышно, злобно выматерился. «Господи, какой дурак!», – хмуро сказал Матвей.
«Взрослый мужик, женатый, и туда же – головой не думает!».
– Да что случилось-то? – непонимающе поинтересовался Волк.
Матвей вдохнул сладкий, весенний воздух и ответил:
– Племянник мой сюда, оказывается, блудом заниматься приехал. И с кем, – с той самой Ксенией Годуновой. Сегодня ночью навестить ее собирается, совсем ум потерял. Ежели найдут его там, – Матвей указал на палаты, – так нам ни Марью, ни дочь ее, ни Машку мою ввек отсюда не вытащить.
– Он ведь женат, – сквозь зубы сказал Волк. «Как можно так, с женой венчанной…
– Ну и не пойдет он сегодня никуда, – обернулся Матвей. «Понял, Михайло? Хоша на пороге ляг, а а чтобы Федор его не переступил. Еще чего не хватало – из-за его дурости нам всем рисковать. Иди, – он кивнул на леса, – уж и обедать пора.
– А вы? – осторожно тронул его за плечо Волк.
– А я тут еще побуду, – не отрывая взгляда от монастырского двора, тихо проговорил Матвей.
«Ты иди, Михайло, – ласково попросил мужчина, – я спущусь потом».
На белом снегу появились три черные фигуры, и Матвей, сжав захолодевшие пальцы, прищурив глаза, вздохнул: «Дочка!».
Он увидел золотой локон, что выбился из-под апостольника. Мэри что-то сказала Маше, и та, робко подняв руку, чуть заметно помахала.
Матвей улыбнулся и прошептал, вспомнив записку: «Нет, не могу. Не могу я вот так уезжать, ее не увидев. Тихо все сделаю, и не заметит никто».
Мужчина проследил за инокинями, что заходили в палаты, и стал спускаться по лесам вниз, к трапезной.
Ему снилась река. Мощная, огромная, она медленно текла на север и Волк, спустившись к серой воде, посмотрев на зеленые холмы, опустил руку в прозрачные, легкие волны, что с шуршанием накатывались на берег.
