Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 48 страниц)

Да и в самом Саду делов невпроворот – возделывать. Существуют же извечные категории: повальщик древ, раздельщик баланов, сучкоруб-кострожог. Казалось бы, засучи у савана рукава, поплюй на ладони и заслужи сопряженное уважение, но из тех самых те работнички… Шаляй-валяй. Ствол хвойный себе на хребет свалят, преломив, и на тебя же и свалят – актируй! А ведь араз по натуре – хищное вьючное животное. Бревнонос. Однако чуть сигнальный бич щелкнет на работы, как тут же словно команда «замри» – цепенеют в замысловатых положениях. A-а, ладно, слов нет… Вон они сидят, наросты, – устроились полукружьем на корточках на вытоптанной площадке за бараками – лясничают, музычку слушают – ну, не дивертисмент Гендельсона, естественно, а свой мелос, заунывные завыванья, как пурга в трубе. А по осени есть у них месяц разговейного веселья, без рамок – «вдрабадан». Пиликала нынче у них гармошка, играл аккордеон: «Отан неба умм!» – голосили, обнявшись и раскачиваясь. Сумбур, развертка тальянки. Бесконвойка! Прямо погребок «Буфет победы». Духан! Курная изба. Часами так могут сидеть. Заодно воскуряют «коляны» – кишка такая с горшком – вроде клизму сосешь. Сплевывают, судачат. Иногда лист сучара жуют. Наводят марафет. Верят, если долго жевать такой лист, то явится трехногий зверь Жи и пожрет тебя (странное удовольствие!). Раздухарясь, вставали с корточек, брали заостренные палки с гвоздями на плечо и начинали маршировать перед бараком, высоко задирая колени – «иноходь двугорбая». Ох, уходят они нас… Эй, эй, воплощенья гнили, падалееды, куда полезли, чуть ли не к «запретке»?! Есть же четкий график движения тулова по Саду, вывешен. И объясняли спокойно, и побегом ползучей пальмы пороли их почем зря – все втуне, на ветер, мимо сознания.

Иль привычно вздохнул, покачал макушкой. Нехорошо. Зла им не хватает! Вон дубины какие себе вырезали. Так скоро и бронзу добывать научатся, выкапывать. Зарисовать надо, в сущности, оставить в дежурном журнале описание первотопорищ, да ладно, Лазарь даст, обойдется. Им, аразишкам, просто одну только кипу с головы пошли – присмиреют, разбегутся.

Сад тем временем ожил. В стороне от своих мужественных сожителей аразка – жеребая – с хлюпаньем стирала в ржавой железной бочке мужнины подштанники. Миазма млекопитающая! Другая супоросая (лето, отел – несутся несусветно! семьдесят две фурии!) лепила из ничего плоские куличики и раскладывала на раскаленных камнях. Припрутся повелители (оголодали, проглоты голохвостые!), слопают, копрофаги. Ползали вокруг обмурзанные бутузы-«небывальцы», которым не довелось еще кидаться,хотя ручонками уже все этак умеют – зеленый молодняк, неоперившиеся змееныши. Протрусил закутанный в грязно-белое араз верхом на вислоухом, сливаясь в полной гармонии. Так ездили совокупно и отец, и дед его – в неизменном своем абажуре, – рыскали, чего спереть. Где обоз разбить, где просто простокишу стащат, ищи-свищи. Цап – и спроворят. Жрать мясо, скакать на мясе, трахать мясо – все их радости. Вот он спешился, вынул свое хозяйство прямо на солнцепеке, журчит… А между тем в моче араза содержатся вещества, разрушающие структуру почвы, святой земли. Под дых бы, туха, да по сопелке, да на ухо наступить – тогда проймет, заслушается…

Выполз на полянку Старый Вожак – этому уже не до вольтижировки! – важный, жирный, беззубый (акшакал!), с ножом за кушаком, сборщик навозов – уселся на вшивую кошму, принялся катать со свитой на самодельной доске в какую-то идиотскую игру, кидая кубики. Им бы в Буру резаться! Тупо орудуют, семиюродные уроды! Кинжал и шашки суть члены их тела. Могутные леванты. Мыслитель древности сказал про них: «вялая животность, отсутствие моторики… редкое дебильство… пассивность». Ведь прямо под боком – кормушка, двор отбросов; рядом напротив – поилка, водопой, а все за руку водить надо. О, отребье в грязном отрепье, грызущее дурманные отруби! Аразы изначально грязны (известно из постулатов «зы») и навсегда пребудут таковыми. Спят вповалку, сцепившись конечностями. Сламщики дефективные! Питаются чем попало – видел раз Иль, как араз акрида в траве поймал и съел – живьем, голову отломал только и выбросил. Если к носу поднесут – хлебают из чана подношения подполковника Рувима – бай закатил той! – вылавливают пупки, это уж его «цдака» – десятина заповеданной доброты, суть ее – даваемое не парху раздели на десять, авось не сдохнет.

Кстати, если араз вдруг, зажравшись, загнулся, околел, то по отзывам исследователей хоронят его так – подвешивают на ветвях в балахоне-саване. И он, высыхая, лежит потом на дереве вроде диковинного плода или птицы, светится зеленым мерзко – свойство неживой природы, – а череп родичи забирают и на ночь кладут себе под голову вместо валенка. Заодно и пьют из него… В колымосковском-то космосе усопших с почетом укладывают в сани, укутав, и ездят по радиальным стойбищам и по кольцевой тропе, сажая их рядом у костра, ставя перед ними угощение. А тут иной раз глянешь с вышки – аразы на ветвях висят, тоска… Эх, думаешь, землянуть бы их!

Здесь, в Саду, наедине с собой, Иль должен был сознаться, что знания его об аразах, увы, по-прежнему куцы и поверхностны, основаны на россказнях и взглядах издаля – «вид сверху». А ведь на кафедре не зря предполагали, что «зы» – основное понятие тутошней философии, цементирующее пирамиду БВР: термин-кол, вокруг которого вращается (крепясь на нем же) вся система Республики. Еще небезызвестный первооснователь Коган еще когда говорил об «аразоцентризме», описывал тяготение «лю-не»: «врассыпную рассближались». Битвы пархов с аразами носили, по-видимому, эпический характер. Даже сомнение закрадывается – а были ли эти грандиозные сражения, неслыханные изгнания и проч.? Не плоды ли это былых боевых листков какого-нибудь древнего Иля-летописца? Уж кому, как не ему, знать, как делаются истории… Раб, мол, неверный, тварь аразья – тебе пою! Им – помыслы мои. Дни наши – им. «По мослам! Дать окорот! Искоренить сей наплевательский плевел, охуцпевший вконец…» (от Марка-выселенца). Мысливец! И впрямь, если аразы повылезут из нор – начнется всеобщее окисление. Надо бы чем-то опрыскивать Горе-Сады. Удивленные, глядь, растенья! Да удавить с концами… А то зацепятся отросшим рудиментом хвоста за ветку – и раскачиваются привольно. При этом трубку смолят с тютюном. А выработка хромает. Надо приналечь, лоб зеленкой намазать ленивцам. Пусть почувствуют! Ишь, злаки зла, мешки с вешаниной! Они должны под нашим призором лучковать двуручно и трелевать без продыху, а не утыкаться молитвенно мордой в землю, задрав зад и завывая: «Кто мы? Лишь камыши в песках…» Ребята, зубоскаля, задают вопрос – почему пархи с аразами вместе не молятся? А потому что как те загнутся – эти начинают раскачиваться… Ребята в шутку называют это – Города-Зады. Ну, в самом деле, выстроятся, шерстяные, шеренгой, расстелют коврики из засоленной вражьей кожи (в цветах?!), бухнутся на колени, «встанут омаром», демонстрируя грязные потрескавшиеся пятки – и бьются лбами в утоптанный песок, как бы зарывая голову от бед. Оправляют, глядь, обряд. Пять раз за день! Отличники. Сотворяют намазь ихнюю – лицо как бы лапами мусолят… По догадке Кошкерзона – «мазу держат». Взмаливаются, недоноски, на чем свет стоит, воздевают верхние конечности, изрыгая хулу, воют хуже роа в ночных песках. Жуткое же дело – пещерный роастризм! Уже звуки узнаешь постепенно, угадываешь – вот этот шакалий вой означает: «Смерть неверным табакам!», вот этот, пониже, позаунывней – еще что-то нехорошее… Тут держи ухо востро, треугольно! В «Рекомендациях Страже» четко прописано: «А как надоест слушать и сил нет терпеть, надлежит сойти, подкрасться и проучить хорошенько, стараясь при этом не вывихнуть большой палец ударной ноги». Мы жешь не смотряки равнодушные, по старинке в сторонке, греть овраг – наш крепк Квадрат, а враг у врат, коварен и нутрян, и парха зов ктулху в тревожную тыль зовет. А чего они первые лезут! Легендарный их главарь, старец Сулин-ага, которого не стало (рука из неба вышла, взяла его на ладонь и вознесла), сулил: «Ага, крой пархов!» У аразопитеков тогда было еще Время Незнания – поклонялися Старому Пню. Дичь! Сейчас – прозрели – Черному Камню. И желание у них зарождается – раз в году семикратно его обходить и обязательно облобызать. А он далеко, за Горелыми Землями, где страна Помирания – такая вот космогония! – поди доберись, да и кто ж пустит… Вот они без Камня и сатанеют помаленьку. Взамен менореты возводят, где могут, – складывая их из веток, глины и всякой хурды-мурды, которую подбирают всюду. Эвон они торчат, менореты пресловутые – колокольни суховейные, колодцы наизнанку, такие молитвенные мельнички со светильниками на маковке – «Мы смело шли дозором, а вослед – грозил костлявым пальцем менорет». С виду вроде не опасней прочей сволочи, а ребята говорят – от них самая тьма. И крылья у них – незримые, скрипучие. И даже не сами аразы эту пакость возводят, а повинниковзаставляют, Иль наблюдал. Редко кто слышал, что у аразов есть невольники, повинные,еще реже видели их. А они были. Светловолосые, голубоглазые апатриды, они обитали в стволах дерев, жили там, словно личинки мухи Бух в загривке человеков, изредка прогрызали кору и выглядывали оттуда, глазели – будто оживали работы Нисима Рододендронта, его «якирские картоны». В уставных текстах невольничью проблему почему-то обходили, не трактовали, увиливали – комплекс какой-то неясной вины чудился. Между прочим, несчастные батраки-«повинники» аж дрожали перед аразами, из кожи лезли услужить, мимезили, подражали в повадках – удивительно мерзкая и заразительная эта штука – слам! Нехитрые правила, уложения жизни их среди аразов назывались «зимма». Знакомые звуки!

Сквозь шорох приливающих мыслей Иль краем ушной ракушки слышал с вышки голоса вопящих внизу аразов: «Биляди, биляди!» (о, родина, родина!). Цепкохвостые, голова пирамидальная, морда выдающаяся вперед – ревуны! Толкуют сипло про право на замысловатое возвращение к родным овинам – араз задним умом крепок. Интеллект гельминта! Средь них как раз появился мальчик-имам лет десяти. Одаренный оратор, высокий моралист. Чумазый. Глазенки. Так и чешет, карапуз. Орет как резаный. И менорета не надо! Что-то несуразное о величии своего божества (благо бог его убог). Про Мух! Араз раскричался; народ собрался. Бес их путает против порядка! Вот тебе и «покорность»! Барабанят лбами. Что это они – бьют зорю? Так вроде поздно.

Иль посмотрел невооруженно, задрав голову, на купол небесный. Время – за час до вечера. Как быстро тянется Стража, скоро стемнеет – на клетку набросят платок. Иль хмыкнул, отломил от вышки щепку, пососал – кисленькая. Хотел спеть громко «Мы стережем наш Сад родной» – настроение не то. Он потянулся, зевнул – ску-ушно на вышке! Ну, взял бацбум, стрелялку – автоматик «кузя» – разобрал на пружинки. Неплохой прибор. Приклад даже оснащен открывашкой. Только открывать нечего… Затем опять собрал. «А теперь то же самое на время и с закрытыми глазами! – рявкнуло в голове окающим басом старшинищи Ермиягу. – Грузи мозги, пред тем как лягнуть спать! Взыскуй высокой обороноспособности! Вострудись, глядь, не за кашу! Нефеш делать!» Кышь, кышь из памяти, старшина ушибленный, хватит араза из души тянуть…

Иль взглянул, перегнувшись, вниз – как там копошатся аразы. Их тьмы ить… мы и кутерьма сих малых гнид… Из жалости на небо отрядить! Путь тупиков, Иаков, скажем, понял сразу и преложил спустить с лестницы… Есть в сторожевой топологии такой термин – «потоки Когана» – в Сад как бы вгоняют насосом потоки аразов, и он принимает форму сферы, причем шестимерной. А потом гуманно на ощупь шерстят, авогадро высчитывают числа – хоть отбавляй!

Эх, Сад, да не приселится к тебе зло! Я, Иль, думаю, что я мог бы жить на изъеденных норами лугах бок о бок с этими существами, разбив бивак от общества испытателей природы… Они так вялы и замкнуты в себе («аразы хороши в обороне», говаривал Лапидус Аравийский, овчар волчар) – я стою и смотрю на них долго-долго, безвредные в сущности тварюги, домашние даже, пришалашные, кущеглупые, спуститься к ним и выпустить на прогулку, взяв обещанье не озоровать… Но опасно. Раньше вообще перед дежурством в чистые рубахи переодевались. Иль задумчиво отгрыз кусочек ногтя. Отродясь он не был прекраснодушным, отлично он помнил кошмарные колымосковские Подземные Переходы с их вечным мраком, тьмой тьмущей, хлюпающей под ногами ледяной крошащейся жижей и хрипло догоняющими удалыми фигурами в лохмотьях, с ломами наперевес и фонарем в зубах: «Погодь, братан, обождь!» Но там зло было хоть и беспросветно, но сызмальства привычно – «знакомый дьявол» – оно ботало в родном регистре, выло, аукало с подворотными интонациями – глупая заглотная власть! – что снижало дрожь крючка. Да и гимназия вышколила как шелкового – шершавый стал, в колючках. А уж когда Илью приблизили к Кафедре, залучили в кучу и коронку поставили – впаяли «знак» в клык, тогда совсем пришла тишь – достаточно было в сумерках мертвяще-желто оскалиться, когда преграждали тропу в метро хищный иванов и поджарый хитрый петров. Здесь же, в Саду, опасность расплывалась. Не знаешь откуда чего ждать – и расслабляешься, обмякаешь…

Здоровенный голыш ударил в щит, висящий на борту вышки, вослед еще посыпались камни. «Пращи у них, – с неудовольствием подумал Иль. – Уже до пращей доросли. Эволюция, сучара, в цвету. Что же это дальше будет?»

Наглые хамские грубые голоса доносились снизу:

– Эй, парх, живая глина! Слезай, закуски нет!

– Слышь, борода жирная, сюда иди, да! Спой, золотой! Ссышь, псарь?

– Важная птица – Жар-Страж! Петушня на палочке!

«Сколько аразам ни внушай, глупышам, что они эвакуированы в Сад от большой беды, которая ждет их под открытым небом, нет, не доходит, – грустно размышлял Иль. – Поди им растолкуй! Возникло даже бедовое подпольное движение «выковырянных», как они себя обзывают. Жалобы на тяжкую среду Сада, требование реэвакуации, права на побег и пр. А куда аразу бежать – в пустыню? Так над ней бесшумные фанерные птицы парят – Стражи Небесные – опускаются и сетью с крючками захватывают. И в железных клетках по воздуху переносят в митохондрию– в «унутренний Сад», внутрянку с овчинку. Вроде шкафа в стене. И там клетки одну на другую ставят, так что вверху сидящая салажня, новички-неофиты – на нижних гадят, а это для араза неуважение к «дедам», старшинам рода… Так что вот так что пока что мы их…»

Разномастная толпа, размахивая лапами и воинственно выкрикивая, перетекала от бараков к «запретке» и обратно, волновалась как несомая в грозу параша, одурело бурлила. Смотр сил! Маскарад! Иль, прищурясь, пытался определить «цвет». Вон строгаля приковыляли, колодники – серьезная публика, у них «шпоры» вшиты – металлические шарики, кусочки рубленых гвоздей: «Всех возьмем на кракалыгу!» Тащат ржавые «палаши» – кремневые огнестрелы – домотканых времен Мандата, выкопали из выг-ям, еще в окаменевшем дерьме. Уязвительное оружие! Рядом «немые» – каста громил, губы закручены колючей проволокой: «Не хочу с псами-пархами разговаривать!» (какой-то, перехлестывая, глаз заштопал). А там что за сморчки в черных платках сопливых на лицах – неужто «фунды»? Группа в сводках проходит как распавшаяся, но, видно, на зиму залегли, поганки, и враз вылезли. Вот тот варнак у них с двумя связанными палками очень опасный, бузотеристый, заводчик делу – такой косиорг… Рабби Акива не зря утверждал, что всего страшней укус костистого осла, славящего слам! В задних рядах брыкаются, пробиваясь поближе, – то ли это «Преупрямые муллы», то ли «Мученики Сада», отсюда не разберешь. Эти в один голос исповедуют, что если вызвавшихся обкурившихся оголтелых мюридов обмазать жиром двугорбого и погнать голыми напролом через «запретку», то они станут невидимыми – и вырвутся.Сомнительно.

Нарисовались множественные раздробленные объединиловки, и стар и млад, брал на карандаш Иль. Подчеркиваю – гады не гомогенны, у них промеж собой своя грызня идет, усиливая внутриаразское давление, распирая Сад. Присутствуют скромно, не выделяясь, лояльные шакалады – наши прихвостни. Да, есть и такие, тоже разношерстные. Был такой Рогалик, страдал он, кажется, сколиозом – талантливая личность в своем роде, шестерик не робкого десятка, донесения придумал класть в дупло. Благодаря ему хитростью были добыты знаменитые подметные «дощьки исламбека» – дощечки с подлыми призывами: «…и то Садо, а такожьде поприе тое сожегнено, и прах и пупелы, бо крв оцы…» Так этот Рогалик у аразов выдвинулся даже. Между иными гадами иройски! Разрушал замыслы. Потом его зарезали…

Иль втянул ноздрями воздух. Дым в Саду, дым с гарью – как авраамов столб до небес над горой – светлеет в вышине. Беснующаяся вокруг вышки шобла. Причем шумные какие – решительно страх и ужас потеряли, будто последний костер раздувают. И пылающие склады, авуары Рувима. Почему горенье? Случайная искра (а жизнь-то наша вообще, эх-ма, биг-банг, гибь-гнобь)? Система зеркал у аразни заработала, довертелись? Но им же самим это не в жилу, им по верованьям с огнем сидеть нельзя… Странно. Обычно араз смирно пасся в массе, не помышляя о восстании. А тут такой госет! И почему сигналов нет с других вышек – где остальные Стражи, боевые товы, шантрапа из «гелиотропов», клоуны из «гладиолусов», все эти лошаки-обормоты? О, ослушники вислоухие! Первое приходящее: «Очередной фарс Сада, малый погорелый театр, вампука рутинная – отсюда и тишь с фасада кругом». Чуть позже, панически: «Уехали все, смылись, а про меня забыли, бросили на растерзание тем самым. А те самые набросятся, всадят в мякоть по рукоять – и уйдешь из Сада в Пустые Пространства, под Шкаф… И следа не останется. Ни холмика на земле, ни дыры в небосводе. В лучшем случае в журнале наблюдений поминально упомянут: «Иль Тишайший, участвовал в подавлении Якирского возмущения аразов в лето 54-е, сложил буйну голову…»»

Тут Иль увидел Яшу. Он не поверил глазам. Яша, служитель Стражи, обязан был быть на своей вышке, в другом углу Сада, но вместо этого – нарушая святость Устава! – находился внизу и яростно продирался сквозь заросли к ограде, целеустремленно волоча за собой по траве большой черный пластиковый мешок, явно тяжелый. Вот так прыть, удивился Иль, стырил что-то, хотя что тут тырить? Эк пластается, проказник… Яша на ходу совершал какие-то безумные подпрыгиванья и ликующие приседанья, и даже вскакивал на мешок и попирал его.

Перезанимался, решил Иль. Что вообще известно о Яше? Известен своей праведностью… ну, двуногий цитатник, при нем перевели «Устав» обратно на арамейский… осторожен до дрожи, почему и заслужил прозвание Без – ничего подозрительного, без сучка и упрека.

Высокая трава скрыла Яшу, сомкнувшись за его спиной. Иль, хоть и глупо, весьма взбодрился – все друзья здесь, никто не подорвал, выйдут на связь, припрут на подмогу верные товы, святогоры – смельчак Марк, разумник-звеньевой Матвей, служака Яша. Вся казарма сбежится – триста и еще восемнадцать. Справимся с невзгодами. Да и Лазарь велик, пособит, не даст сгинуть – как я бы сделал, будь я Он, – и создаст перекати-камень, и поднимет, и на аразов обрушит, и так не раз… Подопригора! А может, они и сами, шантрапа, пошумят и разойдутся – посидеть, подумать… Заползут под вязы, в прохладу…

Иль с опаской выглянул вниз. Там он увидел удивительное – аразы больше не были толпой. Ощутимо изменившись, они из стада стали колонной и двигались. Шли. Наступали тупо и неотвратимо. Садовые солдаты.

Колонна вдруг разветвлялась и охватывала клещами – вот-вот передние ступят на «запретку» и окажутся возле самого стебля вышки. Спилят. Перерубят. Отгрызут. Неважно. Мозгом спины, знобко и ясно учуялось: «Нет здесь страха божьего. Прибьют меня».

– Я – Иль, Страж Сада, – произнес он строго, нараспев, напоминая себе. – Я иду с мечем судия! Иди, отважный. Пошел!

Иль забрался на перила, постоял, балансируя, и с криком «Защити Лазарь!» прыгнул головой вниз. Прыгать с вышки – по ощущениям – как в детстве на Вознесенье грудью ложишься на санки и съезжаешь с горки, только тут горка очень крутая и спуск зело обледенелый и извилистый, и надо стараться, чтобы тебя не снесло из твоего желоба, по которому скользишь с неприятной скоростью, прижав руки к бокам. А то выкинет куда-нито… Этак вот прыгнет Страж, а на асфальт приложится чуть не через сутки, на четвереньках, весь в снегу, ногу подволакивает, халат рваный, голова пробита и кровавой тряпкой замотана, автомат казенный утерян, зато за спиной висит длинный кривой меч – занеслопарнишку. Или, рассказывают, случилось: попал один внутрь необъятного сочного плода, ну, структура того мира, вроде тыблока – и год пробивался наружу, а там водились такие безглазые, без конечностей, конические, ходы проверчивали, он с ними немало общался, удивительная цивилизация, отмечал, богатый пластичный язык выемок, тяга к Высшему Выходу…

Иль возник, приземлился на запретной полосе в редкой для себя позе (делая «мостик»), тут же, кряхтя, распрямился и принял боевую стойку – взял «кузю» наизготовку. И увидел рядом Матвея и Марка – видимо, они спрыгнули раньше. Были они в сверкающих бронепластинах, тяжелых шлемах с гребнем, с блестящими щитами и выглядели полубогами – поверх кольчуг выпустили Стражи свои бороды! Стояли они – точно по Уставу – спина к спине (никогда не поворачивайся к аразу задом – прописное), сурово ожидая приближения вражья. У Матвея-звеньевого еще и защитное забрало было опущено, так что мир он видел сквозь узкую смотровую щель – совсем уже обалдел! – и двигался, вероятно, на ощупь.

Перед «запреткой», словно перед запрудой, слаженно шевелилась, набухала масса аразов, перетекала, деформировалась, как потекший сугроб, что-то пыталась из себя выстроить – аразы лезли на плечи и башки друг другу, сцеплялись, будто составляя какую-то сложную пирамиду – некий многоглавый и многоногий зверь возникал на глазах, гальванизировался, рыча бесчисленными пастями. «Так вот ты какая, инфузория Грюн-Ярока! – ахнул Иль. – Довелось».

– Лос! Лос! – азартно орали аразы. – Шнеллах!

Злохищная свора была уже на расстоянии пары стадий. «Вон жгутики у них какие жуткие, тяжелые, – невесело взвесил Иль. – Отрастают на глазах». Он вдруг вспомнил, как в казарме перед сном рассказывали, что аразы напильниками себе зубы затачивают. Зачем?

Трупное, гнилое, разъяренное дыхание долетело до него (пахло, как на Кафедре из подвала), и вдруг в его мозг вломилось, ворвалось чужое – ненависть жаркая, обжигающая, испепеляющая – она заполонила, захлестнула, сдавила череп. Иля отшвырнуло назад, он упал на колени, его вырвало желчью на асфальт. Стабильная эмоция! Поднялся, вытирая рукавом рот. А зверь лез. Волокся колонной, пигуанодон, полз – тулово постепенно покрывалось роговыми панцирными бляшками, горло противно пульсировало – заглотить! Впереди, бушпритом, выдвигался, нависал главный закоперщик, матерый аразище, явно уже отведавший человечинки, – опасный, как песец-людоед. Его следовало бить в глаз. Вбивать кол. Тот, кто не видел вблизи живого араза (да и дохлого), вряд ли может представить себе его страшную, отвратительную внешность, а то! Но где же верные, преданные нам особи?! Кстати, самые толковые из них знали (или догадывались), что «запретка» давно выдохлась и теперь полностью декоративна – могли и разгласить. О, аразская преданность, вошедшая в поговорку: «араз за питу глаз продаст». С потрохами!

Меж тем дым пуще пошел с Рувимовских складов. Густые клубы, но ведь там клубни, ну спекутся. Аразы, хватая дым зубами, задвигались как угорелые, взревели, потрясая поднятыми «палашами» и выкрикивая проклятья.

– Алл-л-л! – выли поспелые.

– Ахх-х-х! – подхватывали в хвосте.

Страшно, конешно. Иль, признаться, немного растерялся. А тут еще, словно по команде – спина к спине, раскорякой, вспугнутой перекатицей – быстро-быстро побежали к зарослям Марк и Матвей, вдруг распались, Марк, подпрыгнув, ухнул, кинулся в кусты, с треском, проламываясь молча, исчез. Матвей уронил автомат, застыл, потом, спотыкаясь как слепой, двинулся к аразам на голоса, простирая руки, увещевая: «Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Кто за Господина, пусть следует за мной!». С него сбили шлем, навалились, рвали кольчугу, он пронзительно закричал: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете? Я брат ваш!» – захлебнулся, с чавканьем поглотило…

Яша Без возник возле Иля, и не было ни сил, ни смысла разбираться, откуда он взялся. Яша деловито снял с плеча и сунул Илю свой автомат, усмехнулся хмуро:

– На, держи, один храм в обоймах «ластики», штабной указ, глядь… Помнишь, боец, Устав – «коси всех подряд, Лазарь разберется»? Славно бы. Да разве у нас в штабе Устав чтят, братья, глядь, милосердные, обтруханные…

Никогда Иль не слышал у робкого толстуна Яши такого колючего, проволочного, лютого голоса.

Передний араз, вожак, пробуя ногой почву, оскалившись ступил на «запретку». Ядовитая зеленая слизь стекала у него из пасти – с шипеньем, ошпаривая, взбухая пузырями на асфальте. И в тот же миг Иль увидел, как Яша, успев даже, кажется, раздраженно плюнуть, взметнулся в воздух. Его обвислая, неуклюжая фигура распрямилась, он завис в прыжке, и тоже распрямленная, сделавшаяся вдруг очень длинной его нога слегка коснулась шеи араза – и тот рухнул на асфальт, криво вывернув голову, из ноздрей хлынула черная кровь. Яша, сграбастав, поднял вожака над головой и швырнул его в толпу. Толпа взвизгнула, раздалась, завыла. Яша мгновенно и легко наклонился, пошарил за голенищем, и в руке у него оказался имперский кривой нож-сика – узкий, с тяжелой костяной рукояткой. Пошептал «Слышь», заклиная клинок, – и ринулся. Одного пырнул в дых, следующего ударил рукоятью в жилу, ловко уклонился и отбросил третьего ногой.

Иль смотрел, разинув рот. «Я наблюдатель. Я всегда (как правило) всего только наблюдатель. На ель незримо взгромоздясь, как сказывал Савельич. Не бегу, но и не рублю. Голова отдельная, наблюдающая. Что, глядь, на блюде поднесет судьба. Но Яша… До чего резов – орудует кинжалом-сикой прямо по-мясницки, лихо мататьяхает, с душой – прирожденный резник».

Яша обернулся к Илю и прорычал:

– Ну?! Шустро! Работай!

– Застряло! – закричал Иль, дергая затвор «кузи». – Заело!

Еще бы ему не заесть, давно проржавел насквозь. «Застрелю-ю!» – заныл он, пугая врага. Придется автоматом действовать, как небольшой дубиной. Пришел черед. Мой йом. Потехи шаа, как говаривал зампотех Ханаан.

Аразы подступали. Внезапно ближайший, изготовившийся кинуться, вздохнул, опустился на мозолистые колени, наклонился вперед и упал набок. Рядом свалился еще один злой, за ним еще и еще – словно какая-то сила разрушала проклятую пирамиду. Странно знакомая фигура мелькнула перед глазами Иля. Ему показалось, что он ошибся, но нет – он действительно увидел штабного хромоножку Шнеура-Залмана. Этого еще недоумка…

– Прочь! – завопил Иль. – Прочь, дурачок!

Но Шнеур-Залман и не думал убегать. И он вовсе не хромал. Он оглянулся на Иля и улыбнулся краешком своих заячьих губ. Потом он поднял правую ладонь вертикально, как бы приветствуя, и из ладони ударил луч – тонкий, ослепительно желтый, он прожег огромное гнилое дерево у аразских бараков, оно вспыхнуло, запылало, оттуда посыпались «повинники» и побежали на четвереньках. Шнеур-Залман улыбался, взгляд у него был немигающий, отрешенный, уши шевелились, загибались, сворачиваясь в трубочку, в свиток. Шнеур плавно повел ладонью, и луч прошелся по толпе – она распалась, аразы заметались, топча и увеча ближних, наступая на упавших, зажимая распоротые животы. Фаланга рассыпалась. Яша сноровисто лег ничком, чтоб не зацепило, привычно замер в позе смиренного штрафника-разбойника: глаза уткнуты, уши заткнуты, нож в зубах – не жги меня, Хранитель, я свой!

Отвратительный запах паленой шерсти, горелого мясца, жженого Сада вбился в ноздри, в глотку – Иль закашлялся, согнувшись, легкие раздирало. Шнеур-Залман, поморщившись, шагнул к Илю и как молотом добродушно шарахнул его по спине между лопаток:

– Сейчас утихнет. Потерпите. Все уже кончилось, зец…

Но нет, нет – не кончилось, не свезло. Сад, агонизируя, задергался – и араз с волочащимися в пыли кишками, щетинистый, в продранном бабьем платке выхрипнул в небо какую-то слезную угрозу и кинулся,повиснул, клацнув Иля в горло. Промахнулся, прокусил ключицу, судорожно выплеснул яд и обмяк, отвалившись, уходя в зазвездные луга ПА, деформируясь на глазах, обращаясь во что-то вроде пористого окаменелого куста.

«От терь – зец, софяк!» – мелькнуло внятно в голове укушенного Стража. Боль жуткая, жгучая, обжигающая – раскаленным жалом вонзилась, разлилась, затопила – и Иль не видел ничего больше дальше.

8

Муть. Туман. Намеренно колышущийся, мешающий, а пусть. Туманно, то манна… Вот в Книге повествуется о двух братьях-писцах с тростинками за ушами, размазывающих кашу по пустыне чистого листа.

В тумане бродят люди, перекликаются:

– Заносите его… вот так, культями вперед…

– Зец, отпрыгался.

– Швах дело. Ну что, пилить с черепа начнем?

– Сперва зеркало занавесь да к образу поднеси…

– О, туманится! Дышит… Дышло сокращается.

– Тогда со льда сюда клади.

Далекий тихий колокольчик в тумане – дон-донн. Уход стад на ладан. По ком звон? По помкомвзвода звена «розы». Господи, это я – Иль. Немилосердно трещит эта кость, как там ее – ага, голова, и разламывается на задах – верно, затылок… Захолел я. Холодно. Охолеваю? Пусть кладут меня на носилки, несут, рассматривают в золотой лорнет… и явится врачеватель, парацельс из Лазарета, воскресну… Музыка над нами какая-то медная, нудная, вагнерическая, гонор Рейна, бронза во всю ивановскую, или нет, вроде Гендельсон, опусня, но на барабанах, посохах дождя, тарелках, «Отходная», точно… Значит, очнулся, но недвижим. Темно, как у Будки в желудке. Скорлупчатая тьма. Да скроется!.. Стук-стук. Скоро чать? Да скребутся мы!.. Вавка у меня, мемка, нунка. А вдруг вновь в плену… у ваввавских племен… безбашенных… и плакали наши… Парх, тот мимо пройдет, не тронув, но мародер-самаритянин…

Он лежал, а кто-то неразличимый стоял над ним, что-то делал, копался в нем, тихонько позвякивая, и напевал негромким мужественным голосом: «Груду гадов уложили на межу, жили-были, не тужили, джип, джин, джу».

«У своих», – облегченно понял Иль, слабо задвигал губами, забубукал, пытаясь сказать.

– Зажим, – потребовал мужественный голос, и Иль тут почувствовал, что рот ему сдавили металлической прищепкой.

Голоса, распихивая туман, приблизились и стали совещаться: