Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 48 страниц)

Стол украшали притащенные гостями съедобные цветы – их освободили от хрустящей прозрачной обертки и пучками втиснули в кувшины с подсоленной водой. Кучковались вазочки с яблоками, порезанными на дольки, плошки с медом, дабы туда макать. Пасхальный символюк, заливной молочный поросенок с хреном и со сметаной – свинкс,загадочная пища поста – высился посередь на длинном блюде. Стояли старинные сервизные алюминиевые антикварно поцарапанные миски, а в них – яйца-крашенки горкой, целый курень (мидраши повествуют, как пекли их в красных песках пустыни на привалах-стоянках, невзирая на подкаменные надписи: «Сдесь становитца воз прещено», и было таких «станов Изхода», что букв в небе). Лежала маца в плетеных хлебницах. Торчали свечи в серебряных менорах. Куверты хрустальные, салфетки тугие около тарелок – стоячим свитком. Вот он, воистину – Стол Накрытый. Полна каробушка!

Да, надобно отметить, что служили в застолье по обычаю босиком. И гость, войдя в Чертог, полный темных тайн, тоже прежде всего снимал обувь и отдавал на хранение особому человечку. Если у хозяев было скушно и мало развлекали здешние чтецы, лирники, кинеды, менороглотатели, то гость, откушав, либо терпеливо дремал, сдерживая храп, либо, как пишет Рамбам, требовал свои башмаки(а пошли вы хором к Храму!) и уходил.

Итак, все расселись, но не приступали. Чернели недвижно, будто угольный склад. Ждали дирижера застолья, держателя речей и глашатая тостов – придворного поэта-бездночета (глубины в рост ему открыты) Ялла Бо. Без него нельзя было. Фигура Стола, Е – многажды два, восьмешка… Терпеливо сидели, притихнув, тихо вздыхали, тихонько напевали под нос, чтоб быстрей пришел. Чесали под кипами, шевелили босыми невыразимыми туды-сюды, распространяя ароматы – как бы приманивая. И вот, по нарастающей стали долетать клики, курлыканья, реготание – приближался поэт! Наконец, завыло хрипло: «Дверь в покой отворяй ногой!», раздался голодный с повизгиванием хохот свиты, дверь небрежно пнули снаружи, резные створки послушно разошлись – и он явился.

Знаменитый поэт был похож на городского сумасшедшего. Патлы седые подъяты, зубы остры и осколочны, фитильная худоба, голос певчий – каркающий. Специально пошитый драный бушлат на голое тело увешан приколотыми булавками бумажками с написанным, например: «Вниманию астарт – там языки, таммузы бродят». Да, да, понятно, всяк ссущий вне… Лишь герметизму подлинность присуща. Бродячий придворный поэт! Рапсод Республики, лауреат Феферовской премии за прошлый эон. Издавна, с царей-стихопашцев, пииты, аэды, одослагатели приглашались к Столу – увеселять. Подвизали бряцало рукой! Ну, наш-то поэт-интроверт больше сам в себе веселился. Прыткий такой всегда, праведник-самородок, без комплексов.

И вот он вперся в Чертог, не снявши (ему можно) калошки-опорки из древних автопокрышек (цены нет), отпихнул, не чинясь, дворецкого Дова и даже, кажется, исторг в его сторону раздраженный запах (хорошо, не выпустил чернила), и прохрипел:

– Мир вам, Га-Черти! А где ж сам Цвика, кормилец-поилец? Где его, мошельникарогатого, носит? Убрел, бродяга, на гору, в кущеры – кумысом лечиться? Вон што… Там, конешно – этроги в отрогах… Кальций бы лучше ел для костей головы…

Пиит, оказывается, даже не ведал, что Кормилец в отъезде. Невдомек ему, глядь! Пил, скорее всего, горькую взаперти и писал всласть, вот и прозевал.

Он крякнул озадаченно (зачем тащился-то?), прогулялся рукою в затылке и выдал экспромт:

– Эх, верный Меценат, и вне родных пенат не выпустишь из лап заветное Кормило! Мой бог, кого я вижу – Ила…

И Ялла Бо, шаркая опорками, двинулся к Илу, раскинув, точно для распятья, тощие мосластые руки – обнимать, выкрестосоваться. Возникло приятство. Расцеловал, пасхуясь, троекратно, приговаривая:

– Эвоэ, Столовек! С Ссудным днем! Легкого пол-ста и хорошей закуси!

Ил охотно водил с пиитом знакомство – а как же, знамень, второй Мошке, корифет-рифметик, ищун бури, ворец вечности, ловитий созвучий, волоноздрый создайясель – йаасешалом! – мыслящих (в мерцании) миров – ан не скрипит, не ломается, сроду готов посидеть, раздавить, переброситься словами. Пиит же тоже Илу уважительно подмигивал – ох, мол, недюжинного дарования дарохлеб, редкий иллуй! Давай хрисдуй!

Ялла Бо умостился во главе Стола, согнал какого-то близлежащего бородача – иди руки мой! – и призвал к себе Ила.

– Рядом, – ласково сказал он, похлопав по бархатному сиденью стула.

Ил сел. Пиит встал, одобрительно оглядел Стол, груды блюд – вот это да, я те дам! – вгляделся в угодливые морды – да я об них облокотился слева! – предвкушающе потер руки и молвил:

– Ну-с, вус у нас тут на выданье? Заливная порося, молодая, глядь, шалунья? Соблюдено… Истинно таинство, хрюстианство.Большой Суббот… Грядет, в ус не дуя…

Он осенил себя гексаэдром – по-нашему, шешто́м – и ритуально постучал вилкой по чаше, старинно провожая пост – хрустальный звон, куранты бьют, заехать по карете! – и молвил в такт:

– Хлеб-мед, народ, за выход в Город! Унынье – вон! Успехов в Песахе! Хрен оставьте, поросенка отрежьте! Разговляйсь! Чтоб не отличать умана от маррана!

Все загомонили облегченно, зашевелились, потянулись к пище, вытягивая шеи, дергая кадыком. Облизывали пересохшие губы, жаждуще подставляли звучавшие чаши под вино: «Благословен насадивший виноград!» Свечи торжественно зажгли. Кто-то уже хлеб поджаривал в их пламени, держа на вилке, поворачивая осторожно, возя «лагерные греночки» – благословляя ту путину по ледяной пустыне – «Мы бежали с Тобою, опасаясь погони» – утекли из галута в Лаг! Щепотью в воздухе шешт рисовали. Зачали произносить слова над едой, рассказывать друг дружке вычитанное про Изход (шестьсот тыщ раз слышали, а интересно), споря и соглашаясь, задавая вопросы – так принято. Риторика, глядь:

– Интересно, на сколько рыл сервировали?

– А что, рав Варрава, как вы считаете?

– Как я считаю? Да в столбик, рав Урия…

– Закусишь этак в полной мере да с просвещенным человеком покалякаешь, оно и того, нагорно…

– Нет уж, деды в Изход так не жрали! А шли и шли в одну дуду – завершать этногенез…

– Все-таки Лазарь несколько опрометчиво изрек: «Землю есть буду!» И потом, что это за хаотическое движение в палящий зной – я пытался строить кривую, изотерму… Точки невнятно тащат тачку…

– Шин-син-гулярность! А Изход – попросту разбегание…

– Но сложно недорогами ходим… С минхи на минху – Яхве даст наводку!

– Со светлым праздничком Лазарева Воскресенья!

Кушали по традиции стремительно, жадно, энергично – имитируя сочельник Изхода, лихорадостныесборы в дорогу – с поспешностью жрали жар-картошку с жар-птицей, откромсывая от индюка кусищи пищи (только мертвый парх не любит быстрой еды!) – без раззявленно-ленивой беззубой колымосковской развальцы-коллапса: «ложечку за Богородицу», «стопочку за Чудотворца». Тут давай успевай глотай – стопкой лепешки укладывали, густо икрой смазывали, чтоб не першило – Масленичная гора! – да в рот расторопно отправляли, поминая: «Рубали, было, мы в земле Егупецкой…» Книжно говоря, в желудках, выражась по-аразски, всходили солнца. Мацу, белую пресню, при сем салфеткой прикрывали из жалости – она из ед главнее всех, так чтоб не видела, как при ней пожирают иное, не хрустела пальцами души.

К этикету еще надо привыкнуть! Есть ты обязан одной рукой (вот Дову здорово!), притом, глядь, не той, что здороваешься. Восемнадцать раз пережевывать в кашицу, полузакрыв глаза и раскачиваясь. Звучно отрыгнуть – нота Изхода – наелись, значит, спасибо этому дому. Выдуть необходимо четыре бокала вина – «За Изход!», «За то, что не догнали!», «За дарованье Книги!», «За тысячелетнюю БВР!» Задать требуется в пространство четыре вопроса – кашес– мудрый, нечестивый, простодушный, никакой (на весь обед один ответ). Поодаль, чтоб не опрокинули при беседе, разговорчиво размахивая своими грабками, стоит и пятый бокал, со смыслом накрытый кусочком черной мацы (то-то, только уманы начали есть, стало понятно, что это точно человеки с того света) – Кубок пророка Элиягу (спер у Беньямина?). Придет Элиягу ночью и ухватит за бочок горлышка, изопьет до дна. Угу, а если башмачок ему оставить, он туда, простите, отольет. Вообще, Пасхуха – ощутимо племенной праздник, детский тактильный утренник. Вербальное воскресенье! В углу Чертога устлана песком небольшая декоративная площадка – как бы для пейсато-полосатого священного животного – Песах, песок, ходи сам по себе, без горшков с мяу…

Ил задумчиво, с хрумканьем грыз съедобный цветочный стебель, обмакивая его в соленую воду (эх, горькие травы изгнанья – заесть ореховым пирогом!). Он оборвал остатний счастливый лепесток, все честно: «Любит!» – и нежно поглотил. Чуть раздражало окружающее чавканье. Импозантный пузан – морда просит кулича – по соседству с Илом шумно прихлебывал вино из битого и склеенного хрусталя и одновременно жевал кольчецов всяких, усоногих – мисками наворачивал с урчаньем. Моллюсками хрустел, давился невнятно – за Изход, народ!

Пиит радостно подтолкнул Ила локтем:

– Вот они, Книжкины сподвижники, вершина пищевой цепочки… Жрут активно, как траву из-под снега выкусывают… Я худею просто! Гость в дом – цинга в дом! В смысле – зубы на полку. Все ж слопают, не щадя. И крошки не оставят. Чан с лапником заготовлен?

Ил, улыбаясь, услужливым отоном подливал Бо до края пальмового вина из бурдюка – о, радость черпания! Весел и непрост был пиит-грамматик, автор исполинского канонического труда «Путь Зуз» (который можно читать в случайном направлении, начиная с любого места – ведь неважно, откуда ты входишь в пустыню), адекватный переводчик на колымосковский мат озорных «Заветных псалмов» (переложил – обложил, Теилим – хули им), писатель-издатель скандальной поэтической антологии «Всхрап парха» (пухлый том, и там вглуби гласные отсутствуют, как в изере, – например, слово поэзия пишется «пз» – да-а, зубодробительное чтиво, дыхание разума через нос, хрипы творчества). Циклевал строфы и клал циклы он под выструганным псевдонимом, размалеванной маской – Ялла Бо, а как его на деле звали, по матушке, никто и не знал, побожусь, что какой-либо Лиахим Каценеленбоген, небось, несомненно. Громадный талантище! Везувец магматического письма – тут вам и непростывшая магма, и расчисленное теченье текста… Словоохотник! Виршмастер! Кстати, крепко зашибал…

Пиит принял у Ила чашу, подмигнул шумахерно:

– Когда мы с тобой, хлебокоп, вмазали в последний раз, вчера? Путаю. Позавчера… Да не одну! В баньке было, натурально, банки ставили на банке – волною пенною несло… В парной, теплую водку, из мыльницы – да с удовольствием! Это существует на свете такой холст «Охотник с выпью», известный, – оживленно говорил Ялла, накладывая половником закуски. – Вон того дай, желтоватого подвинь, ага… Недосол, эй, братец, передай сольери, заговорщицки подсыпать… Так это я и есть, самое то, воцаряю упорно – охотник-с выпью… Печень должна быть разрушена! Аразы ее съедят сырой и дымящейся, да сразу цирроз и заработают – все польза Республике, урон врагу…

Окрест гулял обеденный гул, но – все тонно, праведно:

– А вот Мудрецы наши рекут… Чисто орошение!

– И нисан в Книге написан удивительно… Сплавлялись!

– А как вам кажется, рав Иосиф?

– Дык… Нил адмирари… Кады ежли кажется – креститься надо!

Свечи свято потрескивали. Бабы смирно шушукались за занавеской, сплетничали без умолку про Сусанку Фурман и ее кошмарную шляпку, строили себе куры – плели паутинки-вуальки, наседки, насестрински шуршали. Как за плинтусом на Лесбосе. Оттуда кисло тянуло третьеводнишним, будто Сверху в Храме. Хорошо, что Ира, жена душистая, на эти обеды сроду не ходила, чтоб не обонять прайд черногузых.

Ил же с удовольствием ловил ритмы ритуала – сидя при пиите (так называемое «изходное сидение»), как на плите, он словно бы членами и жилками приплясывал перед ковчежком, будто бы скрипочки осязал кожей (тоже ж орган), радость выдачи Книги выплескивалась с Ребе, и ноги сами несли, не увязая в песке:

– Ой, ой, однозначно, ой-вэ-вой!

– Лей, манихей! Пей же, Дов!

– Потому что потом не потоп – пустота…

– А вы помните это отчаянно-бездомное, голытьбашенное – бросай свое дело (легко сказать), в Изход собирайся! Эти мне приказчики!

– Вышли мы из Северной страны, выпьешь – по другой Земле пройдешь!

– Был он Павлуха, а стал зваться Песах – рав, глядь, равных ему нет, не подходи… Светило Достойных! Истинный наси! Ну, а я подхожу, я ссать хотел, и говорю почтительно: «Эй, дос! Песах, Песах! С праздником тебя тебя!»

– Кушай, парх, свою мацу – отправляйся к праотцу!

– Здравствуй, здравствуй, Эрев Хаг!

– И тебе того же, коли не шутишь, Нааг Дэлет!

Пиит, ненабожный желудок, борясь с отрыжкой, поэтапно читал стихотворения из питейного быта, а также знаменитую «Балладу о баланде»: «В год от Изхода тридцать первый, когда закончились консервы и одолел нас голдомор…»Благодушно декламируя, пия и закусывая, он изредка подзывал пальцем к себе избранных и жаловал мясистое блюдо, порой основательно надкушенное и расковырянное, коемужды воздавая на глазок по телам его. Милостивец! При этом говорил что-нибудь вроде: «День краток, работа обильна, работники ленивы, награда велика, а Лазарь требователен. Ступай и помни».

Званые, кланяясь, возвращались на место и продолжали уминать, выплевывая кости с высосанным мозгом и выкладывая попутно занимательные истории про страну Изхода – как дружно рабами пилили яблоки и груши, возили виноградины в тележках, как строили, надрываясь, Бамбуковый водопровод – прокладывали тоннели в толще… Как камешки носили и клали на плиты по обычаю…

Ил, усмехаясь в уме, припомнил, как уча олухов в гимназии, на уроках хеометрии вычислял объем пирамиды в кубических локтях и был за надсмешки облаян рябой надклассной надзирательницей. «Эх вы, рыбьи головы! – подумал он, окуная дольку яблока в мед, хрустя гусиными шкварками и грамотно разламывая (не режь железом злато) сладкую роскошную халу с маком, этот «хлеб бедности» пархов. – Где вы теперь, чекунды двугрошовые, подстилки шавкающие – и куда взошел я, Стольник…» Он представил Иру и сглотнул слюну.

5

Ор, ор обеденный! Возопил изрядно днесь! Вокруг многоголосо шумело застолье – говорили уманы одновременно, как на ученьях в ешиве, тараторили, и звуки накладывались, интерферировали, окрашивались винегретно – будто радужка-окрошка хлебалась ушами:

– Слушайте, народ за столом, ничего не бывает по случаю… Все безменно отмерено и ицхаккабутно неотвратимо. Если уронить менору – придет мессия. Побывали у Параона – Моше убрался… По сходной цене… Чистый мезуман!

– Есть Преверховный Парх, кум вакуума, и он – Око! Все, что было и будет, уже провидено Им из века, и не скрыто от Него ничего, в лаг! Воистину, супротив Инварианта не попрешь ужо! Ты ему про теодицею, а он тебя кадуцеем – пшел! Но иллюзия свободы существует… Сопротивление матерьялов!

– Взять хоть Изход – этих доходяг в антителагах буквально же гнал заград-заряд, всепожирающий Огненный Столп – не разбирая званий, невзирая на соляные бунты подсознания – остановиться, о, гля, нудство! – разбить кан стан, достать стаканы, к двум данным Господом строкам найти две заданные – возведи меня в сан понимающих, посади на амброзуруи нектар – сей пиитичный пеммикан кинь на гарнир к перепелам… Эти кости – это мой народ. Доминоиды! Пусто-пусто… Разлечься, вытянуть блаженно ходули, маленько приотдохнуть, чтоб не передохнуть. Сыгрануть в «фараона»… Нет, не положено константно. Не судьба (рефрен – «не хрен») – встать, глядь, к ле-Шему! Шевели клешнями!

– А потому как закон наш древний Галаха – и означает «хождение». Колесо, которое нас изобрело… Парху хорошо в дороге – зуз, зуз, двигайся! Пути благодати! Покинь тихое, мемфисное, без бурь и буч, местечко с его припечками, сабабушками, авдедушками, сусеками-китоврасами – и катись! Два умных, а Третий, счастливец, – путешественник! Крути педали, пока не дали! Туда, где зацветает миндаль!..

– Движенье – все, а цель – плацебо. Собрал на скорую руку манатки (в основном монетки) – и иди, идн, и днем, и дном, и т. д.

– Побросали абрашки горшки, подушки под мышку, смычки в мешок, водочный бочонок для ночевки в корчме – на загорбок… Коньки на валенки… Поскрипели полозьями! Изи-изи! Легкостопно…

– Пошел по миру! Ходяга неподыхающий! С порога в дорогу! Хадж по шпалам! Вечный движидель! Викжель пути! Обходчик!

– Броди, дрожжи! Точу-починяю! Вера – белый оселок разума… Каменные ножи… Ложе из репейника, чаша полыни… Сказка о Хаджи-Жидах… Народ тот еще – сам сон, сам закусон. Неси его!

– Горд он! Замесили Шемы глину на словесном молоке – свет стоит столбом и клином на Изходном Ходоке!

– Книга Агасфирь! И вело нас, как кукол, тащило, а мы только пищали: «Шма-шма» – ползучая цифирь, толпа носителей информации, устное письмо, живая исходящая бумага, пархочастицы бездомные, улиссовы колобки, улиточные килобайты (не зря «байт» – дом на изере) – получили пригоршню текста, дуй до Горы, скачали скрижали и ступай пустыней пересылаться… Из ящика в ящик: exodus, собака.

– Текст: писать «не» раздельно. Всего смысла, что в сей фразе 22 буквы. Плоскомыслие. Табличка. Ниневия клинописная.

– Да еще буквы-то какие дарованы неквадратные – то рейшем скрючит, то вавом сплющит, то шином раздует… Зато пишутся слитно!

– А пархи завсегда воедино, мерзлым катяхом… Очко в очко… Группово… Помните, всем синедрионом драли? Ноги на плечи и – драла! Изход, мотеле!

– Этапы Большого Рывка – стадиальность стад… Пайку-манку урывками, воду через пень-колоду… Правда, горя настоящего не знали, в предгорьях шарились…

– Дерех – их хедер, глина – их Книга, силос – их стилос…

– …и квашни ваши возьмите прежде, нежели они вскиснут, и понесите увязанные в одеждах своих… Вынос теста!

– Беглые игоноши, сброд, сбросивший сбрую, – золотые роты и железные рты, эревравцы… Толки о полку Иго… Кстати, исстари «полк» не толпа с кольями, а – поход…

– Хапанули на дорожку хлебца-насущца и мех воды, супчик в вечно варящий сосуд – супостат– налили, чтоб сохранялся, – и пустились подниматься… Главное – упование!

– А вот я читал, а потом своим умом дошел, что ковчег заветный был источником энергии, компактным термоядерным реактором – то-то они волокли его по кольцевой с упорством термитов, мутируя по дороге…

– Стимул, видать, был…

– Стимул – это бычий пенис, им в Империи пороли рабов за провинности…

– Эко вы, рав Эльдад, страницу загнули! Не туда по Книге скользите! Забыли, что ль, о принципе замкнутости? Налицо вредоносное смещение от грунта нутряного агадического реализма к чужеродному краю излома канона – а там-то обрез… Бойтесь! Во мнимость сползаете! Неравно Лазарь увидит…

– Знаю я вас, рав Шмуэль, вас послушать, так все кругом в га-вне, один вы в тфилине…

– Чувствительно вам благодарен!

– С той поры как придумали финики, иной благодарности не дано… Да и не надо…

– Изойди, нудник. Душа с горошину!

– Пошел ты в берешит с концами!

– Сам иди тяни-читай!

– A-а, заблудились в пустом и тщетном? Не протолкнуться? Щас вострубим!

– Царствие! Память! Трубление!

– С вами, рав Харель, можно по душам разговаривать, только хорошенько гороху накушавшись…

– Надо иметь очень высокую концентрацию паров чеснока – тогда расступятся.

– И как воздвигнется Третий Храм, «трешка», так и разрушится…

– Попран! Предан! Продан!

– …и возникнет за ним последовательно Четвертый, «четвертак»…

– Вдругорядь в окружении бед!

– Опять двадцать пять восемь шесть!

– Не, Четвертому не бывать…

– Поучи коэна масло топить!

– А вот если шойхет на моэля налезет – кто кого сборет? Как вы смотрите, рав Надав?

– Как, как… Да глазом из пирамиды, рав Цион… Изходно.

– Изход неисчерпаем, как электрон, – застываешь мошкой в его янтаре…

– Вышли на секунду – вроде поссать на двор, а сами сидор в зубы, ноги в руки – и давай деру сломя голову!

– Всплакнули под сбитень горячий – слеза горючая! – шапку из рукава в охапку, шубу перекрестили – и двинулись… Ворс колюч, вошебоен снег… Сей блинный выводок…

– Вообще, смехотворное мероприятие… Ицход!

Ялла Бо морщился:

– Ох, Ил, ино они меня уже задолбали своей простотой… Умане! Ума не приложу… Я их слушаю – я прямо худею! Опух от ихней чепухи… Эта бранжа… Прихожалые… Четыре раза закапывал Он свой букварь в землю, чтобы выросла Книга… Республика Дураков! Хацепетовки полустаночные, недоумочные, ревнители полцены… Просто больные душевно! Сплошные Шуки и Мошке… Разносчики! Ортодоксальная болтовня о появлении хвостатой звезды, о гладе и заморенье червячка… Какой-то мезузозой!

Пиит, кифаред, выцедил лафитничек («не пьем, Господи, лечимся!») и продолжал, жуя рваный моченый финик:

– Вообще Изход, мне мнится, не есть тупой путь плоти, сдвиг физических объектов в пространстве. Это скорее, в первом приближении, духовное странствие, аллегория. Есть такой свиток «Шестокрыл» – шерстобиты свили, влачась в норах. Нов бит! В день новомесячья пришли они в пустыню… Рассыпаясь в извинениях за опоздание… Прискакали, покинув свой тесный и душный буфет… Теория пустынных волн и струн по Фридману. Выброс из мира снежных пирамид, из земли ила, из Дельты тел перемещенье – душа стремится к приращенью! О, человечий клин! К иным пастбищам! Аппель-поверка, апрель-чаровник, клифт-телогрейка, транспорт-теплушка… Иди-гуляй, Моше-тащи! Я, гля, был в духе в день воскресный, когда мы вышли со Двора… Собравши скарб, покинули дом скорби… Трава, дрова – все в горн… Мы кузари!.. А вы, босяки, – Ялла Бо вяло обвел рукой слушателей, – салом заплыли… Из вас уже можно свечи топить… Прожорливые жерла! Общество нечистых тарелок…

На столе, надо сказать, да стояло немало фарфоровых тарелок с ошметками белого мяса – белое на белом – в застывшем жиру – гойня. Степенные-обжоры руки о бороды вытирали, и те лоснились – уж жрать тело с хренком-с, так чтоб по бороде текло! Служки-челядинцы, переносчики вкусненького, озирая чревоугодья, подносили съестные припасы – негусто, с умом – тут смотри в оба, каждый гость в присест мог умять несчетно, загребая корочкой питы гороховую намазку – заодно следили, потешаясь, чтоб почтенные-объедалы не вырывали куски у ближнего, ох дрязги, а то некоторые едоки были вдрызг уже, да ебипет вам в рот, до паросячьеговизгу. Даже с пола норовили поднять, пока микробы не облепили. Кряхтели сыто. Слышалось – еле плели с задыханьем, ковыряя в ушах зубочисткой, пузо колышется, пузырь переполнен:

– Осмотрительный обед…

– Безубойное питание. Накушались с душой.

– Спросить разве что еще ендову селянки с кнейделехс…

– Потом бздением изведешь. Музыкальное блюдо. Щи Давида!

– Да, добавы не осилить… Хотя… Принцип дополнительности!

– Ay, швицер слопал шницель, эге-гей!

– Молчи, гад. Еду накличешь!

– И разжирел Иешурун, и стал упрям…

– Выпьем за то, чтоб не лопнуть!

– На десерт посты и молитвы хороши также выдержанные, братие, пост-пархидаизм…

Пиит, капнист этакий, вдруг вскипел:

– Эй, аршинники, лопари глазозадые, пророки назад! Заладили, молитвы-шмалитвы! Вы, накипь кипастая, даже не ощущаете, кто ныне средь вас!

Он повернулся и с ухватистой силой дернул Ила за руку, чтоб встал и показался:

– А пред вами вживе кромсатель аразов, разрывной дум-дум, двуногий меч пустыни, герой песков! Кавалер «Пурпурной Розы»!

– Кто-кто? Как их фамилия-то – Аразов?

– А с виду и не скажешь, заурядный стольник-разливала, убери-принеси… Кум-кум… Кавалер ордена Сутулого…

– Герой с дырой.

– Сподники и орден – на иную терру.

Ил стоял по стойке – гордый, стройный, сын Изхода-по-струнке, строевик-воитель, бывш. Страж Республики – холодно смотрел поверх голов. Головы разевали рты:

– Аразы… Тоже – фантазмы… Ветряки… Воевал он, винохлеб, как же… Головой бился!

– Гм, искушение. Аразы в русле пустыни… Разговоры слыхали мы. Не хлебом жив, а – даром. Отшемник! Ну-ка, чебурахнись духом, сынок, развлеки…

– Ты еще, братишка, за Красное море нам бухти… Про скрип уключин у триер… Герои-красноморцы. Там такие ежи на дне… Надолбы! Парафразы и аллюзии, мидраши да раши! А двугорбый плезиозавр – аразское домашнее длинношеее ездовое!..

– У аразов, сказывают, красные кровяные тельца овальные – поэтому у них, хуцпырей, кровь не густеет, им обезвоживание не грозит. Прямо в песке живут.

– Да вообще, говорят, Якирск – селенье мертвых на краю дней, Музеон. Городок в аразовой табакерке…

– Аразов нет, – решительно заявил уман брадатый с дальнего конца стола. В бороду у него были вплетены красные нитки, при этом и лик весьма красен имел – как Краском из страшной сказки.

– Как это нет, когда литпамятники есть, – веско вмешался пиит. – И я их изучал, рылся в окаменелом. Аразский эпос «Поэма об освобожденном труде»… Попрошу не ржать!

Пиит обхватил лоб и нараспев зачитал:

– «Я полз по какой-то дороге песчаной, сбирая обломки листьев травы, но ничего не собрал – кто-то, уж не первый ли встречный, уже прополз раньше меня…» Вот как дедам-Стражам пришлось хлебнуть – охранять этих ползунов!

Бородачи недоверчиво щурились:

– Сказания, изводы… Из книг настриг и заныкал…

– Да сам и написал. Стилишко человечий. Шалам-балам! Сбив ритма. Падёж смысла. Ишь, фингал засветил! Словесной Рудый!

– С глузду, ормузд, сполз!

– Да ты, брат Ялла Бо, малость уже тронулся, в субботу поехал!

Пиит аж поперхнулся, кантемир, и гневно плюнул:

– Э-э, правоверы, мало вам Ирод бороды брил! Знай роптать и перечить! Да ты, эй ты – ты, ты, пузатый, шматок шпика – ты, уман недалекий, вообще, кроме Книги Шмоток в позатом году, что-нибудь читал? Ты, пасынок камыша, хоть камни читать умеешь? Ты «Охранную Храмоту», стилистическую историю Стражи – читал?!

– Простите, уважаемый, но там аразы описаны, как обосраны, – прямо чудовища какие-то кретинические, воплощения тьмы пещер, злые духи силурийских племен, оторви да брось. Кто ж отважится с такими серьезные дела иметь?

– Тут я вынужден с вами согласиться. Перволюди воспринимали небо, землю, воду, аразов как нечто живое, колышущееся, синкретное – Единое Существо. Они с перепугу занесли аразов в коллективное сознание, вписали в табу, и теперь мы в них, найденышей, беззаветно тотемно верим. Да и как, позвольте, не верить, когда они то и дело хуцпырят?!

– Аразы, безусловно, есть, в пустыне аразов избыток, просто они невидимы глазу – слишком крошечные, как в кишечнике. Это действительно, а не в переносном, инфузории. Вам, Ялла, как филологу будет интересно – знаете, Бо, как на древней речи бактерия? Хайдак, отсюда эпидемический термин – «ухайдакать». Это они. Зловредные микроорганизмы.

– Бедняжки. Чем они-то виноваты, что зловредные… Такие уродились. Вам, рав Хазан, противно видеть всяких там микробов на крыше унитаза? А представьте, глядь, чего они должны постоянно наблюдать! Жалко их, лишенных уединения. Тоже ведь… Сказано же: «У пустыни ни-ни красоты, красота – она в сердце араза».

– Да какие там аразы… Ну, может, единицы…

– Пужают… Кол в жупел…

– Да даже если и аразы… Должна же быть некая доза зла… Толика… С ними наверняка можно ладить.

– А как же заповедь – в шабат не кури табак и не зажигай огня? Почему, спрашивается? Налетят аразы!

– Другие дни общаться есть. Они в душе безобидны, аразишки… А ты их видел живых, Ил?

– Видел, – невесело ответил Ил. – И не в лупу… Ношу шрамы.

– Вот вам пожалуйста… Побожись!

– Три дня Лазаря не видать!

– Да нет никаких аразов… Никого нет. Вообще! Сначала не стало звезд, потом луны и, наконец – аразов…

– Как же их нет, когда я их сам видел? – резонно возразил Ил.

– Старый Ребе из Мемфичево в отрочестве тоже видел Лазаря в виде огненной подземной змеи – ну и что?

Ил сделал вид, что задумался. Хумус у вас на губах не обсох, пузочесов, спорить с вами, мешать шакшуку с яишницей…

– Аразов не бывает, – важно подытожил давешний уман-нихилист. – Базара нет, мимо кассы. Никаких таких нумерованных поспинно мнимых чисел в пустыне, существ пустоты… Там только суховей-хамсин, пустынник-полтинник несет горячий воздух, надушенный желтой пылью… Вообще пустыня – «мидбар» на языке пархов – не от понятия «пусто», а от слова «говорю», медабер. Это огромная континуальная говорильня, актовый зал для Игры в молчанку, дом мима, где взываешь под нос и слышишь голоса…

– И что же ты делал один в пустыне, Ил? Пил, видел аразов и слышал голоса?

Ил вспомнил, как скрипит, качаясь, Красная Пустыня, трава-арава, как двугорбый, опустившись на вспухшие шишковатые колени, пьет из колоды возле Семи Колодцев, а погонщик с погонами Старшего Стража, опираясь на ореховый посох, изогнутый вверху, читает упоенно, не просыхая, раскрыв посередке «Путь Зуз», очередную дельную главу: «Оседлай двугорбого и жди, чтобы время пожрало пространство, хронотоп сгрыз свой хвост…» Хавай пустовей! Страх и трепет забот. Там на Югах он ох и навидался летом, пия сок миц, – редеющие вышки-посты с «цветами», постепенно сменяющиеся колючими кустами с костями, а дальше труднопроходимое гнилое Дохлое море, гольная соль, Горелые земли – черная спекшаяся потрескавшаяся корка вместо песка, такыр до самого горизонта… А аразов таки нет и тени. Да и были ли они в природе, костяные мозги, – Лазарь весть! Пункции функции… Ска-ска! Некоторые серьезные несуетные исследователи -проппойцывообще утверждают, что Стража – путешествие в потусторонний (ик, сик!) мир. Кого же тогда, выходит, рубал Ил, глушил в дождь при ночной дороге, на высоких звездах?! Еще луны недовершенный круг… ледяной пот… и выковыривать потом из-под когтей… жутко вообразить, пальчики оближешь… Меч закалился мой, поднянин – да не по дням, а по часам – подняв, подвесь, переруби – не плачь по вшивым волосам… И далее в потных доспехах впотьмах барахтался смело в Садах и Дорогах, дрожа на врага, будто воздух слегка над барханом, кротовый вектор света – лов и дав аразов, услада дней пустынного баштана – башки арбуз снести из аркебузы «кузи»…

– Я старался, – хрипло выдавил Ил.

Вокруг хохотали.

– Почетным Стражем, значит, отирался? А по нечетным – аразам хвосты крутил?

– Стоял на стреме, вдев ногу в стремя, – свистел смываться?

– Сторож! Сколько ночи? Лужу напустил?

– Застуженный пустынножитель? Ото ж, дорогого стоит!

– Я по-простому скажу, по-нашему: Юг – даром!

– Стульчик возле загородки от аразцев из-под палки охранял, отчаюга, – шоб хлоп… цыц, злыдни к нам не перелезли.

– Воеватель! Выслужился на ровном месте, небось? Помкомвзвой, никак?

– Как зовут тебя, Страж – Ил? А как имя меча твоего – Абрам Моисеич?

– Нуте-с, расскажите нам по порядку, как аразы кулаками машут…

Ил вздохнул:

– У них большой палец на лапах не отставляется.

– И что?

– А то, что они кулак вообще сложить не могут.

– И как же?

– Так, царапаются, визжат… вгрызаются…