Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

– Алевай, наливай! Опа, хва.

– А чокнуться?

– Чтоб нам не чокнуться, га-га-га!

– Чтоб меч огнем светился!

Чтоб вам, мысленно плевался Иль, прожорливцам. Закусывали не рукавом! Гедеон не был одарен чувствительностью – тем же тесаком, каким, возможно, аразов разделывал, живо он нарезал на досточке фаршированную шейку и накромсал брусок чего-то белого, соленого, со шкуркой – тающего во рту. Как в поэмах писали: «подстрекающая снедь». Щепотно брали дольки с блюдца, совали в отверстие в косматой бороде, трудолюбиво зажевывали, глядя перед собой, – унавоживали желудок, дабы жидкость прижилась в организме.

Потом заиздавали звуки, то бишь заговорили. Для затравки, для начала начкар обрушился на начальство – обложил иванами. Со словами «Вы меня слушайте, я плохого языком не скажу» Гедеон вылил ушат на казарменную элиту – Леви, Авимелеха и Рувима, обозвав их по-галерному «баковая аристократия». Стар– и младоперы, композиторы камбузные! Мужики с тайной мыслью! Урла из Ура! Всадники-огородники! Утонули в ура!..

– Га, Леви! – хрипел он. – Иегудушка известный… Властитель, глядь! Князь стад, носитель опахала… Светоч, сволочь! Повелитель падали! Барон Суббота! Самый из них говнистый, самаэлистый… А Авимелех – ви мозно поцинять цасы, еще, щенок, не понял, что весь механизм прогнил… В парше по уши… Думает, он царь царей – Политрук. Цидульку мастерит «На Страже»… Нас трахнут!.. Ну, Рувим – ходячая монета с горшком целковых, а вечно ноет про ломаный грош, скупина неопалимая, клянется, что ни шпинта за душой в загашнике, мол, беден, как синагогальная крыса, хоть по горло в песок закопай – у-у, минц из земли Уц! – да этот из скалы воду выдурит, извлечет. И морда вечно до того томная, довольная, как будто ему нынче крест кто-то пропил…

– На них Хранитель есть, – пробовал вмешаться Марк. – Суровейший, как подобает. Не сачканешь… На лету левитов ловит!

– Как еще он, кстати, на твои, Гедеон, вешалы посмотрит, – заметил Матвей. – Совсем, скажет, обалдели – висячие Сады на столбах развели – не тому подражаете, нашли игрушки…

– Замолкни, разумихинхер, – презрительно отозвался начкар. – Хранитель – не вам чета, у него глаз в тьму карат, со слезой, с подмигом, он букву Духа видит. «Возьми всех начальников народа и повесь их пред солнцем». Были, были иные буйные, злопыхатели несметные, что хотели меня с кашей скушать… И где они? Сметены и разжалованы. Буйволы их дохлы и поля их смыты.

– Аразы зато… – снова начал Марк, но неумолимый начкар перебил:

– Это нынешние ваши корешки из вершков виноваты, распустили – Леви-слабак поваживает. А те самые и рады цыбарить! Трубкурят по Саду почем зря, травкой шишки набивают, скоро заместо квч-колодцев, забитых декадентской падалью, клубы любителей хашиша потребуют – с дивами да с диванами. Они уже и ссут сидя – лень вставать. Вон на шестом участке нашли в норе мастерскую – «коляны», шельмы, клепали, выковывали – посасывать…

– Ни шиша себе! Ремесла, излишества…

– А нехай – скорей концы отдадут. «Как араза хоронить – на гармони меха рвать».

– Что – нехай, недоумок? А пахать кто будет – Раши? Пахать, пахать, хиляки, кто будет, Столбы выкапывать? Вы, что ли, параши, со штабной немочью?

– Кто тебе сказал, что Столбы выкапывают?! Ты давно, Гедеошка, из Сада за ворота выходил?

– Сивый начкаровский бред… Сиволдая перебрал…

– А я вот слышал – аразы пропадать стали, оно бы и пусть, хорошо бы совсем пропали, но просто интересно… В землю сами ложатся, рассказывают, и зарываются. Или слам им так велит?

– В комментариях к «Уставу» есть место «Об устройстве (наличии) черепных мозгов у аразов», там прямо говорится, что их не поймешь…

– А вы, Иль, чо молчите с начинкой, не высказываетесь речонкой? Или – портянку на ус мотаете, заложить хотите – вечеряют на посту, мол, во главе с начкаром? Увага! Готовь «телегу» летом, да? Молодец – возьми с печки тридцатничек… У-y, мусариют! Да тебя, гадлу, не этим столь тонким очищенным вином, а настоем на волосатых листьях надо напоить! Вишь, привык барствовать в рабстве, в ямах егупецких нажираться киршу до нилова, до мути… Да я тя, глядь, ябну об стену в ляпешку, в питу, чтоб не ябедничал зря! В меандр согну!

– Во-первых… ну ладно… Просто не совсем понимаю – а что именно, простите, вы хотели бы от меня услышать? А, вы?! А, тварь?! Ы-ы-ша-а-ать!..

– Так и знал. Ну-ка, братцы-цветы, разожмите ему руки… Начкар, дыши, ты что, дыхни глубже… Кадык ходит? Не выдрал, значит, не успел. А хотел… Иль, ну будет, ну отпусти ему глотку, вцепился…

– Давайте наливайте лучше. Да я сам налью, пока вы там…

– Давай… по второй в третьей, осьмую, кубыть…

– До дна, до седьмого колена!

– Кубарем пошла!

– За тех, кто в Буре!

– Мало выпить много не бывает априори…

– Правда ли, что аразы, те самые, Стражей крадут и режут?

– Не знаю…

– Слышно, дерево-людоед объявилось, дуплом ест. Сказанья, конечно, а вдруг.

– Это ерунда. Беда в том, что Сад в целом движется. Ученые головы установили – столько-то саженей за день. Рожковый, глядь! Вечно зеленеет! Сад с хвоста подкрадывается к нашим жилищам, городским очагам. Неровен час, аразы проникают за Заслонку – такой сандормох начнется, я себе уже представляю, точный карачун!

– Ибо близок к укусу День Господень, день пасмурный и туманный…

– А Коган-основатель когда еще постулировал: «Аразы вынашивают замыслы, поскольку изготовились».

– Втоптать в гать! Добить гидру в ее недрах! Отскабливать их, тех самых, от подошв наших!

– Да что вы, бездари казарменные, взъелись? Пусть себе обитают, разводятся – малыми дозами. Или они не зверье разве? Ведь писано задолго до Когана: «и создал зверей» – что ж, втуне возился Он, что научает нас чрез скотину земную?

– А я вот на досуге набросал «План полюбовного размежевания» – провожу идею сбережения аразов путем строительства Мягкой Стены внутри Сада. Воздвигнется этакая, понимаете ли, Стена Понимания. Хочу прямо Хранителю планшет представить, когда тот явится, возникнет.

– Хранитель не похвалит, – покачал головой Марк. – Мечтательные крайности, крякнет. Не нам, пархам, огораживаньем заниматься. Не пристало. Аразы – малосильны, порочны, ничтожны…

– И бунтовщики! – встрял Яша Без. – Ибо не беглое «Встань и иди от» было выхаркнуто ихним Сыном Звезды-над-Хлевом, а – «Восстань…»

– А надо их изнутри – стравить. Загнать в пузырек, прожорливых, – молвил Матвей. – Пусть самокрутят жернова в мучицу, в лаг. Араз за питу всех продаст, все краденые полцарства с перворовством. Бог ед! Так вот и подкармливать на будущее, накрошить…

– Слова не воина, но подполковника Рувима! Кухней пахнет… Осмелюсь все же напомнить, что, как ни форси, мы не доблестные скупщики фрукты чохом, а простые пархи – честные Стражи… И наш делибаш – рубать!

– Стражу всех рубать отрадно, кроме шила и гвоздя: шило колется нещадно, а гвоздя рубать нельзя!

– Креститель – парубок моторный, ан и он… Удел!

– Эх, хлопнем по единой за Стражу полиглазую!

– Штоб сквозь крышу видеть кущи! Сущности Сада…

– А сквозь кущи щупать звезды – на стаканном днище! Много званья!

Тут в крыше Будки открылась щель и там – глаз. Огромный, карий, глядь, внимательный. Неуж – Глаз Божий? Дан отдельно. Точно, он. А може и не. Посмотрел, не мигая, потом щель затянулась. Закрылся «волчок». Помолчали. Гедеон откашлялся и поделился – как это подходишь, бывает, к корантину и кричишь: «На букву А!» Шутишь тонко таким образом, развлекаешься. А аразы, дурашки, открывают, как один, рот и: «A-а!» Этому посмеялись, хлопая по коленкам. Затем заговорили, что с Горелых Земель забредают, случается, в Сад двухголовые аразы, и вот как осуществлять шхиту – с какой головы начинать резать? Или – обе одновременно? Казус!

Вздыхали:

– Недешево знание дается-то… мясо кусается…

«Ударило, значит, уже им в башку крепко, хватило через край, – понял Иль. – Разговоры эти по вопросам естествознания начались».

– А вот ежели у тебя, Страж, кончатся пистоны – тогда как? Что делать прикажешь?

– Зубами их, зараз, буду!

– Таки плохо. Ты что же думаешь – твои зубы в обойму влезут? Тут головой надо. Проутюжить Сад!

«Надрались в надир, – понял Иль. – Еще бы – хлещут за оба уха, засранцы. С винцом в груди, ибо кал опорожнен, как писал Савельич кирным барышням в альбом».

Ишь, взбудоражились, побагровели… Складывают пальцы в колечко и суют туда нос. Круговое пьянство. Но говорят, надо сказать насчет речи, культурно – все одновременно, грамотно резонируя, усиливая трепет гвалта:

– Ты на гору – а араз за ногу…

– Да и Гора – цена ей агора!

– Ты пойми, боец… Все пропей, а пропилеи оставь… Храни!

– Та я понял, командир.

Языки, правда, помалу заплетались:

– Роцэ лишьтот?

– Кэн, бэтах… Тьфу, слиха, цэ трэба!

– Лишь тот достоин выпить с закусонью, кто каждый день…

– Нахон, щоправда!

– Эй, розан, аль-цветок, накати огненной воды!

Иль пытался вяло вставить поперек, что хватит, глядь, переливаем из пустого в порожнее – пора уже…

– Замри и ляг! – рявкнул Гедеон. Значительно налил по новой, по полной. Посмотрел стакан на свет – «Сад видно, мочу не пью!» – и выплеснул на пол (тот зашипел недовольно). Слабоватый потому что, не крепкий попался напиток – жидехонек, подбавь гущи, со дна зачерпни!

Начкар сорвал со стены сочный спелый плод, обтер о свою гимнастерку и принялся грызть, брызгая семечками и благословляя Лазаря. Яша тут же по уставу попросил дать откусить, но Гедеон отмахнулся и еще пристукнул Яшу медным наперстком по затылку – вольно! Наперсток именной, дареный, за дело – подавление какое-то… Яша лишь пискнул жалостно. Начкар же, упившись до положения риз, начал поминать Василиска Ассизского (пытался произнести), задрал крючковатый нос, заговорил надменно:

– Всем, кого это касается: кличка, звание, личный номер? Начнем по порядку, с хвоста, с нашего барина… Что значит «брысь»? Упираетесь, Иль Тишайший, скрытничаете? Тогда я вас вычеркиваю и крестиком отмечаю – беспрозванный. Единственный трезвый среди Стражей, что ль? Чего молчишь – глухой, что ли? Ты отключь рот! Чего глаза сомкнул?

«Да чтобы вы не существовали… Вывел! – понял Иль. – Если имеется множество с числом членов (особей) большим либо равным двум, то из них хотя бы одна гнида неизбежно ко мне привяжется. Общая формулка».

– Ладно тебе, Гедеоха, какого ты к нему докопался? Видишь, закемарил, кирюха…

– А чо он, глядь?! Я ж ему покажу, держите меня Семеро…

«Пожалуй, некоторая некорректность определения – привяжется, – решил Иль. – Да, много лучше – докопается».

Гедеон внезапно рванулся под стол – достать из-под ножки книжку «18-й том», чуть все не повалил, но вылез в пыли, раскрыл на загнутой странице и громко зачитал: «Не ешьте никакой падали – лучше продайте чужеземцу, пусть ест ее».

– А смотри выше внизу, там четко сказано, хто есть чужеземец…

Вдруг показалось, что мир качнулся, что что-то лезет из-под пола – огромное, скользкое, жадное, какая-то гнусная масса – вдавливается в Будку из-под земли, как из тюбика. Чужеземец? Иль только вздохнул – хто есть… А эти-то три хтонических чудовища – Марк, Матвей, Яша – им хоть бы хны!

– Пора принять по паре молекул…

– Под «Марш горниста» Хмендельсона!

– Ну, мы будем уже пить или будем глазки строить?

Эх, киклопами пахнет… Мда, натрескались самопляса, окосели, стучат-постукивают колесики-стаканчики – кос-кос! – развеселились без удержу. Выпасу нет! Раскрасить нос, поссать и спать… Привратники Сада! Голова из скорлупы на ногах-корягах! Наигрывают на губных гармошках пронзительно, воют заунывно, всхлюпывая, как «на Горелые Земляны ушел последний караван», выводят тумбаалалаечное «Пусть песок метет, но ребе придет, что любим Им-Им». А уж когда ребята обнажили мечи и грянули боевую «У нас араз задаст лататы» и старинную «Молитесь, гады, чтоб прибрал Господь», Иль понял, что из Будки на сей раз точно не выбраться. Хорошо, Гедеон выручил – в нем вдруг, пошатываясь, очнулось галерное прошлое, он упоенно гаркнул: «Полундра! Койки вязать, свистать всех на молитву! Кортики к бою, ножны не забудь! Живо, салажня, не копайся!» – и, отшвырнув вцепившийся стол, первым бросился на выход, к Жертвеннику.

Жертвенник был сооружен неподалеку от Будки, в тенечке. Расчищенная площадка, в центре – грубо обработанный камень для заклания, а по краям еще двенадцать камней, в два ряда по шесть, схваченных древним замесом «на желтках» яиц роа. Здесь же заранее заготовлена жаровня, и ароматным дымком тянуло.

К Жертвеннику вела посыпанная золой дорожка в форме восьмерки – Тропа Неспешных Шагов. Заковыристо задумано, но поскольку ноги у всех после Будки и так сандалили петли, то правильно несли. Правда, сегодня нахряпались уже сверх распорядка – сразу обнаружилось, что Гедеон на задних лапах, так сказать, стоит, но поступательно не движется. Застыл. Перегорело у него, видно, что-то в организме.

– Смотрите-ка, затих Сруль, – забеспокоился Матвей. – Не наделал ли свойственного? Запаха нет?

– Не, не, заклинило просто. Бери его.

Матвей с Марком подхватили начкара под руки, а Яша, помогая, пихал в спину, и потащили как положено – чтоб ноги волочились по ботве. Уместный путь! «Повело бакланье на закланье, – думал Иль. – Отправить к Генону…»

Он шел со всеми, ощущая, как вращается в утробе пакостное колючее пойло, да и заедки пришлись не ко двору и рвались выйти. С трудом ворочая челюстью, он все же пытался отговорить бражников:

– Э… Ну…

– Не удерживай, – огрызнулся Марк. – Ибо надлежит нам исполнить…

– Да притом он камыш уже, – морщился Матвей. – И жрец, и жертвец. Не жилец!

– Камень этот ему лучше на шею бы, – хлопотал Яша. – Испытанный камень, надежный. Очистительно оно, жерново…

Гедеон взглянул на героев, трудно дышащих вкруг него, и вдруг произнес печально:

– Когда я утерял ключи от врат, то выточил новые, аутентичные, но они иные, лишь жалкое подобие идеала, нельзя дважды войти в одну скважину, и на ушко сказано – не пощажу…

– Иди, иди, адамка кадмон выискался! Старый бакбук! Ты б, начкарик, лучше пил не до затмения рассудка, соблюдал плепорцию…

– А то раскроим тебя от сих до сих – вмиг из Паха мужиком станешь, на одной ножке попрыгаешь! Родословно…

Приближаясь к Жертвеннику, куролеся, перешли на торжественный шаг, стройно запели «Запутался в кустах ицхак». Рассматривая несмываемые пятна на камне-возвышении, Иль с умилением понял истинность расхожего: «Тих, как парх, идущий на заклание». Да, да, когда подходит пора пронырливо явиться на бойню, – слышь, Ведомый! – все послушно стоят в очереди, готовно подставляют горло и даже слизывают кровь предшественника с ножа резника. Иль принял эту последнюю иронию, проникся покорностью неизбежному: когда вызывают к камню – прямо пойдешь…

Соратники разговаривали:

– Наша взяла. А за что мы его?

– За все хорошее.

– Что, Гедеон, гадюха, теперь ты у нас в руках… Будешь знать! А помнишь, как в Будке заставлял «песцовым шагом» вокруг стола маршировать, как по ботве босиком гонял?!

– Кончилась твоя сласть, начкар…

– А как бляху тебе на ремне зубами гнули и обшлагом попеременно начищали? Как Яша у тебя милости просил, а ты его ногой пнул?

– А себя по Баням велел целовать в плечо и бороду, и нестиранную портянку свою – «знамя целого» – требовал лобзать, встав на колено…

Иль морщился – жертвенность, жлобье, мелкие гекатомбные свары, сколько можно. Крики Марка: «Ну, мы будем уже приносить или будем что?» Иль подумал, что всегда думал, что «жарить спирт» – это действительно на полном серьезе поджаривать – изысканно, декадентно, с синим пламенем. Пресыщенность всесожжением овнов и туком откормленного скота… А эти – элементарно нажрались…

Гедеона подвели к жаровне. Он стоял твердо, уставившись вниз, вдыхая дым. Яша дрожащими губами прочитал текст «Брось» («…забвению все прегрешения, и возгорится гнев, и сокрою лик»), остальные пробормотали: «Верно». Яша захлопнул «Устав», поцеловал край книги и сунул ее за пояс. Гедеона отпустили. Он постоял задумчиво, покачнулся и упал рожей в жаровню. Обжегся, видимо, забил ногами. Придержали осторожно. Начкар ворочался, вырывался, обмочился по-большому, пошел дух. Экие у нас метаболизмы слабые, подумал Иль.

– Благоухание, угодное богогосподу, – улыбнулся Матвей.

– Поссы и иссоп смочи! Стрелу корневища! – гоготнул Марк.

– Давайте Будку еще подпалим! – предложил робко Яша. – Чему поклонялися…

– Придет черед, – успокоил Матвей. Он отряхнул руки и удовлетворенно заметил: – А говорил я тебе, Маркушка, что одолеем мы энтого алканавта в конце концов, в итоге, постепенно. А ты спорил! Продул, Маркел нетерпеливый. Два прыжка с тебя…

И Матвей вдруг крикнул:

– Прыгай!

И Иль увидел, как Марк, как-то покряхтев и пробормотав «Подними нас Лазарь и укрепи», подпрыгнул – и завис в воздухе, в метре над землей. Он висел, подтянув колени к груди, сцепив зубы до хруста, напрягшись, а Матвей считал:

– Раз, два, три, три с хвостиком… Виси, виси чище… Ладно, слезай!

Марк, весь красный, мокрый, обрушился на землю.

– Так и быть, зачтем, праздничка для, – великодушно сказал Матвей. – Не очень, конечно, – шагалишь сильно. Но я добр, и на сегодня хватит. Еще один прыжок потом, под настроение…

Марк в ответ показал ему локоть. Яша тоненько захохотал: «Подеритесь!», ему пообещали спустить шкурку, если будет квакать впредь. Знал их Иль хорошо. Погрызутся, потом помирятся, сцепятся мизинклами: «Мир вам! Огонь аразам!» – да и разлягутся на траве, начнут играть в кости на фунтик плоти, рассказывать идиотские поучительные истории… Хватит, в самом деле. Пора на вышку.

– Пора на вышку, – напомнил Иль. – Опаздываем.

Матвей всполошился:

– А кто там нынче на вассере стоит?

– Жасмины.

– Тогда пошли скорей. Эти раззвонят, развоняются… Бесчестно, скажут, своих же товов заставлять ждать и переживать… Выражала ужас мина!

Они вчетвером встали кружком, Крепким Квадратом, подняли кулаки, утерли ими нос, потом стукнулись прощально перед встречей Стражи: «Шай, Шай, вылезай, новенький кулючит!» – и разошлись на четыре стороны.

4

С надзорной площадки вышки Сад всегда представал разным. Украшенным чудесами. Это был совсем иной мир – с другой природой и законами этой природы. Вышки, скажем, были живые – хотя скорее растение, чем организм. Несложное кто-то. Иной раз Иль думал: а знает ли Сад, что мы – есть? Что мы шевелимся в нем? Были уже предложения – пальнуть в белый свет, дать очередь из «кузи» – среагирует? Рявкнет?

Порою Сад притворялся дохлым, безобидным – сплошной зеленый разлив, сладкий запах высоких, по уши, трав, медовой кашки с яблоками. Преображались тогда даже плотоядные деревья – ветви их, кривые и цепкие, покрытые хищными изогнутыми шипами, выпускали вдруг душистые, бледно-розовые цветки, а кроны, склоняясь, срастались, образуя тенистые тоннели – маня Стража в свои шатры, мороча.

В другой день Сад откровенно прикидывался чудовищным насекомым – многоногоглазорогим – пялился, уставясь, стрекотал злобно, без стесненья, разбойная Зеленая Инфузорька, поди ее попаси.

А назавтра сел я и диво – метаморфозы длятся – смотришь с вышки, а внизу пустота – этакое ничто, и как бы с огромной высоты, сквозь облака. Что уж понадобилось Стражу на сей высоте, вопрошаешь себя, заглядывая в душу, и чувствуешь гордо, что ты уже не обычный, как давеча, Страж-торчун, вышкарь подневольный, а – Сидящий-при-Облаках, и думаешь – кого бы молоньей пришибить, и как бы с легкостью и полнотой отворачивается небо – и видишь засаленную порванную подкладку, и там ползает клятое зло – пришлое из прошв прошлого – эх, не могу простить аразам, что они кишат… Жирные, мясгады…

Также один из Стражей, трезвого поведения, Сад увидел так – глянул он и обнаружил, что вышка, на которой он сидит, растет из большого глиняного горшка, а горшок стоит у необъятного – в небо – окна, и за окном, заполоняя все, сопит одинокий вселенский нос, прижавшись к стеклу, и из расплющенных ноздрей, что в добрые ведра, высовываются волоски – очень внушительные, со Столбы – извивающиеся, с крючочками в слизи. А с горизонта – небозема – вошло и приветливо движется нечто невообразимое – живая гора, шибко мохнатая (он даже решил, что это и есть ожидаемый Махамет). Мир закачался, затошнило. Ну-с, и как повел себя наш доблестный Страж? А как положено – лег ничком и закрыл глаза. Отпустило.

И много еще подобных историй исторгают… В общем-то, ничего особо страшного, но вышка, и Иль это чувствовал, побаивалась Сада. Ойкала, тряслась, аж вздрагивала. Кружка с водой – возьмешь попить – даже вибрировала в руках, и журнал наблюдений с полочки падал, гремя цепью. Потому что вышка – она (вона!) баба – стоит торчком, трепещет набухше, напряженно. На древней постбашенной речи (когда языки, змеежово шурша, смешивались в клубок) вершина – «пизга», а с пизги что взять, кроме пугливого анализа, с пизги не видать ни зги. Зато вот у Сада мужское начало – ого-го, вон какой омутяра, по шейку! Засосет и не спросит.

А вышка – она и есть она, была б дыра да пар валил, так кто умеет – провертел на площадке три дырки в слизистой оболочке, обозначил примерно где что – и употребляй в охотку, это вообще в традициях пархов – трахаться через отверстие в простыне, чтоб не видеть кошмара тела, как бы расширяя москвалымскую молотьбу о личике и платочке, там-то отроду дыромоляи жили, молились дыре в стене – деворадуйся, ессеи обособленные, это потом уже, известно, Х въехал и верх взял – Х встал с перекладиной, Х повис главою вниз, ессе Х, а не ключи от храма, Х товарищей не ищет…

А вышка, безусловно, – баба. Ну, а с бабами у Иля разговор короткий, потому как нет их как таковых. Бабы в казарму не заглядывают, клубятся по другим плоскостям, иными дорогами ходят – не столкнешься. Очень жаль. Ущемленно. Хоть ложись на кушетку и вой. Жать – одну гашетку, тискать – только роман из жизни Стражи «На бобах», грустную, дескать, аллегорию об бесплодных устремлениях (поползновениях) бобового якобы стебля, гля, пронзить (уестествить) млечность. Бабцы, бабешки – облаци, туманности лишь. Кстати, на Кафедре, помню, черные дыры трогательно называли «песцетки»… Коллапсары волосатые! И трактат имел хождение: «О возможности сверхтекучести разделенных в пространстве электронов и дырок при их спаривании». Мы, пархи, первы и одиноки на Вселе… Покинутые палочки без ноля! А тут еще встрепенулись всеблагие, призвали нас стражить – слезай мысленно с бабы, отрывайся от койки, бери ружьецо в сенях – плети-ись в Сад… Ан и в Саду баб нет, а есть атмосфера одна. И листопада тут не бывает никогда – никакая баба не идет, метя подолом по багряно-желтому ковру (помело распалось!), по засыпанной палым мокрым разноцветьем аллее ко мне, мечтателю, сидящему на скамейке в ожидании счастья, чертя кончиком меча на песке фрагменты девок в разрезе – не трожь, бабус, мои чертежи! Иной раз в пустынной пыли увидишь мучительный следок, вздрогнешь – приласкаться бы, приголубить пригожую, но… ничего, ничего, молчание… Так и сгнию на вышке, и даже не явится бабенция, не пригорюнится, не положит руку свою на глаза мои, не посыплет кости песком. Да-а, Сад, Сад – стыдоба – засадить некому… Разве что бабайка придет…

Иль вздохнул. «Мы бабаем всех на свете, кроме шила и гвоздя», – пробормотал он, вяло поглаживая вышку по нежному мягкому бордюру. Впрочем, бывали исключения, как то: похищение как раз дщерей Мосия Шило в виноградниках – дело доброе, дельно задуманное, с размахом. Я встретил вас – и на матрас! Трах – и Храм! На Колымоскве враз окручивают, венец подводят – ходи, изба! Сугробный домострой. Как мудрый рядовой Ким учил: «Руки в юкки – и лепи бабу!» Тоже же женщина… Галантерея! Кычут, зегзицы, у нас там, в Зангезино – наши, деповские, славные… Пути в ли, в милых верстах, в снежище… Далеко. Да и кануло. Не вздымается парус – дуют в зад зай гезунд. Бабья Лета. О, где вы, девы! Пусть все разрушится, сойдет на нет и минет, но лишь минет посеет семя в зев – зазолотится вновь… Взойдут овсы сочны, и зевсы изольются, тугие косы и песочные часы зазвенят. А тут – натощаках. Мда, туга-кручина! Уж не валяться в скирдах, к сожалению, не мять киприд!.. Отцвело, глядь, давно. Сиди на вышке и жамкай черствую пышку (а каков вариант – жмакай сдобную Пышку!).

Иль облизнул губы, вспомнив свою первую лю. Людочка, Людмилая… Влеченья младости безрадостной, бесчарной… Не точию сугубо, но многогубо… Где муза скажет «ля», толпа промолвит «гля»… Массовое чувство, увы. Толпа, между прочим, по-москвалымски – «людка». О, как легко комплексы выплескивались там, в снежной волости, где регулярно подносились к остановкам набитые под подвязку (оговорочка) транспорты в часы пик – сладкий экспресс-стресс по дороге на пахоту и вспять – пик-пак-пок, жмаканье, костеря обилечивание, талон на место у колонн, дам – постоять! Давка. Транспонированные танцы. Эх, колечки на затылке! Колымосковский трамвай нежной тяжести! Да, вываляться в народе, прижаться пахом к архетипу – в тесноте, да не в либидо – о-о! Горячо, липко! Аж два «о»!

В казарме-то просторно, не разгуляешься. Цветы мы бедные, пестики засохлые – тычнуть некого. Сухомятка! Отростки и придатки. Мускул же играет, наливаясь – садоводчеством нарастил! Жалка жизнь без женок. Сны одни и те же, цветны и офигенны – рядами идут, тяня ножку, загорелые юдифи в золотых юнифах – ах!

В казарме и изображений никаких нет (запрет), только у зампотылу Рувима на столе смело стояла карточка – сам, самочка с личинкой на руках, закутанной в одеяло, а за ними – скрещенные рельсы в снегу, какой-то вроде монастырь с башенкой за проволочной оградой – пришлое прошлое… А как засядешь в казарменной читальне, примешься листать про блудниц – сердце радуется! Описывается бал где-то в эмпиреях – бабы трудаются, скачут… по первопутку… закусив губу… Заманчиво. А в аразских сказках доказывается с цифрами в руках, что в дивном Будущем Саду, о храбрый крутой пацан, около 70 девственниц тебя ждут (немало), в хрустальный потолок кипятком писают. Недурственно. Ум короток, а – вот!

До того обрыдли в казарме множественные мужественные храпящие тела на полатях, одного поля ягода-голубика, такая бесполая владеет всеми злоба, что друг на друга кидаются, лезут! Налетают петухами! Прощайте, армии в пернатых шлемах и шлёпах! Это у фивских пацанов в обычае принцип эдип-папа, ревность горячая, вплоть до обструкции серпом по бейцам, а у нас, пархов, издревле такое чувство к братанам, «авельянство» (по Савельичу), особенно почему-то первородцев, верзил косматых, мы не перевариваем. Но поскольку тянутие лямки Стража отличается исключительной вонючестью и поразительной тоскливостью, то от нечего делать и друг с дружкой резво дружат, сторожко улыбку роняя. Вольноопущенники!Работать тазом, прикидываясь шлангом! Общество взаимного восхищения, отверзь верзоху! Храм Крови на задах! Красные башни родного Содома! Три креста! Под хвост! Птичку ставят! Встречаются – да сплошь напичкано! – и искренне склонные, осади Лазарь. Иль чурался, плюясь (прежде нежели пропоет петух ставленый – трижды отречешься от этих гавриков – за что же в самом деле я должен погубить жизнь с мужиками?!), хотя приходили, случалось, лже-сны с подвохом: волосатые ляжки, мускус их, мускулистых, ложесна… Плюс присовокупляющаяся лебедорастия казармы – приставанья эти с тылу, стоны подле – вроде никомед разбивает лед – вдруг подкузмит, клюнет жар-петух! – полунощные шепоты: «Легше, окаянный, шишки выпадают…» Горбатые ноздреватые носы, мокрые от пота бороды. Тяготы испарины и спермы, ибо ночью все «фиалки» – лядвенцы, как давно одарено… А уж «розы»-оборотни подавн! Гомодрилы, как говаривал старшина Ермияга. В белом лифчике из роз позади Абрам Эфрос! Тону в анусе, а тот – в тонусе. Прямо в шоколадный цех въехал. Мягкое место! В эдаком содоме и геморрой заработаешь… Сподобил Лазарь! Сплетающиеся, скользящие упитанно, с блестящей татуированной кожей тела – серпентарий казармы. И луна в стекле. «Имманентная жидкая лунность», поморщился бы мудрый рядовой Ким, что учил – какой счастье ходить в себя, там хороша. Сказано и в Книге Устава: «Утром сей семя свое, и вечером не давай отдыха руке твоей» – дрочи что ли ча (Савельич, не серчай, старче!)? А возжелавшему познать дев смачных сказано же: «Познай самого себя».

А что ж, аразки-полонянки – лучше, страшилища? Нет, ребята, куда краше родимая д.д. кулакова – хоп, и готово! Приходит наш точильщик, что точит всех тупых… Такие встречаются шкуркогонятели увлеченные – я палочку возьму сухую! – казарма огнем-ходуном ходит, когда синхронно кончают! Сыны иных начал – баиньки, заиньки! Сон в руку! А интересно, как то самое у аразов происходит (процедура, скажем, вязки у жабьих гнилозубов кем-то описана) – ведь напрашивается сравнение тех самых с бабами, пол у них такой, карахтерный, первым делом – бухнуться в пол и зад задрать, алла муллу чигирит в углу (ковырялка – коблу!), валит на кровать, вишь, вши аразские, скакуны ретивые развелись – взашей!..

Тут раздался столь дикий вопль, что Иль подскочил, очнулся, прервал приятные размышления (обычно этот поток токования нес его сквозь всю смену, время пролетало) и, перегнувшись через перила, глянул вниз.

5

Орал араз. Легок на помине. Распечатал уста свои! Да-с, вылез на подмостки, дорвался. Сегодня Сад ставил спектакль «Дас Сад». Давал понять! Все застыло, словно околело. Вон стоит палка с тряпкой, на которой намалевано «Сад» (будто у скоморохов площадных на Яблочную Плащаницу) – так тряпка и не полощется, не шелохнет. Штиль. Без речей, как отмечали в старинной ремарке. Картонные деревья с потеками клейстера безмолвно гримасничают проступающими корявыми ликами. Крапчатая ящерица размером с бревно замерла, задрав уродливую морду с носом-пуговкой – один угол зубастой пасти приподнят и ухмыляется, другой опущен плаксиво, и кусок ваты из спины высовывается.

И лишь араз в белом балахоне бодро, нагло, не разбирая дороги, движется к «запретке» – аразы грязи не боятся! Зато они, по поверью, боялись асфальта – запаха его не выносили, мерли на ходу, поэтому вокруг вышки трава была выжжена, а сама вышка окружена кольцом асфальтированных дорожек – «запреткой». Сюда аразам заходить лучше нельзя, мешать будут. Асфальт расчерчен на квадраты и начертано крупно: «небо», «стой, отправлю!» Кудлатая жучка Ахбарка, всеобщая любимица, бегала на трех ногах вдоль дорожки, охраняла «запретку», выписывала гренделя.Сторожащая чудовищ! Она очень испугалась, завидев араза, всполошилась, завизжала, опрокинув мисочку с косточкой, забилась в свою конуру – еще бы, когда такое на тебя Буром прет… Иль озабоченно подумал, не хлынет ли кровавый монстр дерзко сквозь «запретку» – на рывок, и почему-то вспомнил, что когда у бабы месячные, говорят – «аразы пришли».