Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 48 страниц)

Сейчас, когда в ожидании покуда приеду, я верчусь на ребристой и жесткой сидешке вагошки, куда я запрыгнул в надежде добраться до точки, где поджидают меня Мудрецы (станция «Гробница Праотцев», пошучу, склепя сердце), я сознаю, что «наш мир – лишь ушкий мошт», как изгилялся некий Нахман из Гилеля, все прочее есть гиль и банька-спа (не путать – с пауками), намазан вздор вечор и поутряни, на масле шиш и чепуха в кармане, нас в швах, таящийся во швах, вошь тащит на аркане, ах, кранты открыты, снег истек, как фарш, опавший рафинад хрустит порошно, каюр везет каюк и чушь несут исусы, гуль-гуль, вер-вер, лилит в ногах, граничный возраст взлета, марш-марш, все выше и выше, и вы шестикрылы, Шем любит троицу вдвойне, лимит на спас, но я боюсь – не скромный постный мост (там есть хоть небо над и гицели-ловцы), а скоромная крысиная нора в огромной голове ниспосланного массе Сыра – ход-плешь проешь, однообразный спальный дырк-тоннель без света по концам, откуда не спастись – грызись, ползи, спасибо что дают, и досыта мозгуй спинным про прелесть запросто летать – на то есть прыть и шелковая нить, ступени стадий – стать… Или проснуться, глядь. Будь проще – и люди потянутся, и уснут на камнях. И лестница нам только снится… Скала и Крепость, антигравий под ногами! Кто я? шо я? куды я еду? Не скот, не дерево, не раб, но рабби! Мудрецы собьются в кучку передо мной, будут шепотом галдеть, пугливо поглядывая, а я встану, суров и беспризорен, и начну свою речь так: «Милостивые викниксоры БВР! Халдеи! Пришло время соснуть простым языком разума – я большего не домогаюсь…» Продолжительные жидкие аплодисменты, оставление без ужина.

И. чутко задремал на лавке, укачиваемый ровным ходом, и завиделось ему ниссего колымосковское клубнехранилище – сокрывище овощей, куда гоняли из учительской семинарии по разнарядке – перебирать и нагружать – длинная низкая сараюшка, где в подполе на дощатых стеллажах вдоль стен хранилось проросшее гнилье в рваных сетках и дырявых мешках. Во сне же там лежали какие-то узорные красивые коконы, и из одного тянулась светящаяся нить, и И. понял, что это выписанная строчка – и надо ее вытягивать осторожнейше, не оборвать, не перекрутить – то текст его странствий был. Кружева блужданий. Перипетии жита-быта, вита-крыто. Каждый раз, когда кажется – уже полный и окончательный зец, пала Крепость – врывается исправно Капитан Добро и спасает, уносит на крыльях, на носилках. И зрелище не рвется сапожно, а длится и носится дальше…

Вагошка вдруг резко вильнула влево. И. скинуло со скамейки, он чуть не вывалился на ходу, ударившись брюхом о борт. Ага, никак теперь еще три подряд поворота налево – Круговерть Растерянных – а потом тоннель начнет расширяться, захлюпают подпочвенные воды, хлынет свет, и я увижу причал, подумал И. Это и будет Седьмая станция Фонтана, точно как в сказаньях. Пристанище Мудрецов.

Свет скоро действительно стал погуще, вспыхнул споро, стены отшатнулись и появилась бетонная платформа с надписью «Аэропорт Френкелево. Подземный терминал». Вагошка причалила к платформе, И. нетерпеливо соскочил и огляделся. Ярко горели матовые плафоны, мраморные колонны держали свод, эскалатор вел вверх, на стене жалась мозаичная панноха – бредущие по сугробам бородатые фигуры со свитками, мечами и семисвечниками в охапке. Знакомая картинка. Жалк скарб! Эскалатор не работал. Ну и хорошо. Так тому и быть. Самодвижущаяся лестница – это уже слишком. Обезноживает, детерминирует. Рядом с эскалатором стрелка мелом: «Выход к Мудрецам» и какая-то типично туалетная дверка с бородатым профилем и буквой «М». Вот и размышляй – сразу подниматься по ступенькам в эмпиреи или сначала сделать пи-пи, сходить по малой нужде? Схожу по-быстрому, решил И., заверну без бумажки, отведу душу.

Дверка была деревянная, выкрашенная давненько белилами с синькой и обитая по краям пожелтевшим пластиком. Открывалась она «на себя», но ручки не имела. И. поскреб по поверхности ногтями, желая хоть уцепить бугорки покоробленной пластмассы. Дверь захихикала – щекотно! – заиграла приятная музыка, Гендельсон, сюита «Вхождение в Си с дарованием гравюр Доре и офортов Бэбе» – помилуйте, что за церемонии зайти поссать! – музычка загромыхала совсем торжественно – тю, этюды! – грянули хоры: «Добро пожаловать в зал Мудрых – сияющий Улам!» – и дверь вкрадчиво подалась навстречу растерянному, ищущему истечения И.

3

Добро позаловать! Вот тебе и мифический Улам! Умора! Да на вид – тривиальный привокзальный ватерклозет, случайный сортир на станции «Колымосква-Сортировочная» – даже писать сразу перехотелось, пузырь брезгливо сморщился, придется уламывать. Помещенье подкачало. Убранство убогое. Это был высокий гулкий сырой погреб с шероховатыми стенами, неровно замазанными мутной масляной краской. Отверстия в полу вдоль стены в ряд, чтобы тут сидеть – и рядом с каждым рубчатые «лапы», чтобы ноги правильно ставить, а не срать говно на пол кучками, напоминающими изящно свернувшуюся змеюку на нагретых солнцем камнях, запах хлорки, стекающие по стенам капли воды, рваные старинные газеты, заткнутые за трубу, липкая загаженность под ногами, ржавый умывальник с оторванным краном… Мда, не Фонтан… И это Двир – святая святых, дивный Семибашенный замок?! И будешь ты премного огорчен, когда увидишь ты это царство… Вот он, значит, какой – пресловутый Каменный Аппендикс, верховный орган БВР. Сразу – знакомый холодок в животе, мозговые спазмы. Забавно. Под потолком Пламенники Седьми – дремучие тусклые лампочки, покрытые суриком, чтоб не сперли, выкрутив.

В углу виднелась низкая, явно хозяйственная дверца – за ней обыкновенно хранились швабры, ведра, моющие средства и рулоны серой, глупо-пустой, немой и чистой покамест («порожнея листы»), еще свободной от скупых, но на редкость емких, замысловатых мазков текста, свиточно не разодранной на странички бумаги. Над дверцей, выбиваясь из обстановки, висел портрет барственного мужика – в москвалымском сюртуке, со множеством звездчатых орденов, с грубыми складками на щеках, с усами щеткой, низким лбом, в касриловском картузе – из кантонистов, быват. Деятель какой-то сановный? Праотец? И. хотел по-сыновьи подойти поближе рассмотреть детали (ну там пошив, анимизм), осторожно переступив неаппетитную загустевшую желтоватую лужицу – не вляпаться бы в нассанное предтечами – но двинуться не смог. Конечности внезапно не то чтобы отказали, а – закостенели, как будто мяско с них слезло. Застыли в воздухе, как словно в холодце. Чуть подавшись вперед, приподняв правую ногу – думал шагнуть – так и замер испуганно И., напоследок разок вспахнув, как как. Вдобавок он оказался заключен в прозрачный куб, а куб – в тоже прозрачную пирамиду. Откуда-то они взялись без объяснений. «Неруко в куб я возведен и вписан в пирамиду», мрачновато отметил И., некогда романтический гильберт. Вестимо, это перегонный куб Изхода – причем, несколько узковат в плечах – жало… Мудрегот-змеевик…

Итак, попался. Ну, прозрачно – накрыли стаканом. Очевидно, дно вверху. Ловля юд. Зато кю – теплота, калории, возможное пюре. И дышалось свободно, а стоять – несмотря на странную позу – было удобно. И говорить мог, перечислять – свойства, страсти, слесаря, асаны… И. прокашлялся, сказал: «Раз, раз… раз, два, семь…» Он ждал. Хрянула музыль – задорная, зажигательная, скрипичальная, со стихийной радостью праздника – нам да-ро-ва-ли Книгу! – «Симхас тойре», отсюда в свой срок закрался сакрал «Семь сорок», храмовая разбивка по неделям – и из той жалкой дверцы в углу, засиявшей нестерпимо и радужно – он аж зажмурился и понял, что это и есть сокрытые Двери Радости, упрятанные Врата – стали появляться Мудрецы. Они входили по одному, вежливо давая возможность разглядеть себя – приклеенные белые бороды до ушей, холщовые одеяния до пят – кто неспешно шаркал, а кто и бодро приплясывал под «сороковку», кружился удало, распушив бороду и взмахивая посохом – и некоторые несли табуретку или стул, а некто даже ехал в инвалидном кресле на колесиках, весело подпрыгивая – и устраивались поудобнее вокруг недвижного И.

Вот они, думал он, Седалищные Верхи! Вот они, пантократоры-взыскуйники, первопроходцы-восходители, френкелико-коганоподобные – я постиг Семь Свободных! Вот они – боги тревоги на черных путях, построители литер, ворошители пространств, благоуветливые старчи – Семеро Кочерег, Шимшон Шимшонычи, что недалече от печи! Вот оно, осеннее шествие старейшин, начальников пархов, попечителей Республики – сено косим, Семеро Совершенных! Вот они, скорбно, но надменно улыбающиеся, поклонники правды и веры – Семь Таинств Откровения! Вот они, пархиархи, владыки владык, старые черепки, вечно еле живые, малость яростные видом – Сонм Семи Старейшин! Вот они (да продлятся их дни), любоюдомудры (Семиименный Мудрец), сверхблагие (Седьмая Ступень, где щастье полощет глаз), ловкие великие (Семеро! – се мера не факториала, а восхищенья), выкормыши Лазаря (да будет благословенна его память), выкидыши Колымосквы (а я, каюсь, в них не совсем верил) – да ладно, гля, улицезрел, наконец, не в бане ведь, успокойся.

А говорили, глазами не увидишь их, Чистилищных, на уступах – предсердием надо… А тут дух обрел тело, и даже не одно, и доступ открыт к Конструкту. Рутинизация харизмы. Та бесконечность, то обетованье… И стоило пройти вред, стражу, стол, шоб мудрость пусть не обрести, но рядом постоять… Я почему-то решал заушно, что они все шарообразные, огромноголовые, одноглазые, однояйцевые в результате невиданного цивилизационного витка, этакий циклопий цикл, окривели – ведь за многие знания надо заином платить – обуздание бездн в развитии, и постепенно вот он, Натан, носитель Копья Закона, голова ученого, лицо рабочего, одежда стража. Усики-антенны!.. А они, Мудряги, ничего оказались, привычные – чем-то (чертами носа, осанкой глаз?) даже напоминавшие дедушку Арошку. Семь штук их – семь степеней Посвящения. В первом приближении прямо Авраам и шесть праведных мужей – Ицхак, Иаков, Йосеф, Моше, Аарон, Давид. Во-вторых, семеро их, как еноховых архангелов, тягомотных, заикающихся – Сариил-соблазнитель, Гавриил-смотритель, Иерахмиил-надзиратель, Уриил-властитель, Рафаил, Реуил, Михаил. Или, на третье – Бондарь, Шорник, Портной, Скрипач, Молочник, Возничий… Плюс выборный вербный Ребе, геттман,многоумный коллегиальный главарь – визирь-кастелян, жупан Берега и Шемеша…

Да-а, вот они – Мудрецы. Начальное впечатление: вот они, Мудрецы. Восходящие Солнца. Приволоклись, местночтимые. Обсели, гля. Стулья абсурда, табуретки верую. Живу славно, ибо вижу слабо. Глазеют, смотри – властно и благостно. Мудрецы-молодцы, приказчики Лазаревы – Семеро-по-лавкам! Румяные, но немного в жилках лица весельчаков и чревоугодников. «Гречка» на лапках. Древние. Плодовиты и зелены они в насыщенности лет! У кого-то волосы светлым пушком роились поверх розовой лысины, у кого-то редел смоляной зачес, у растакого курчавый ежик, у другого пегий бобрик, рыжий венчик, седой мох, у кого-то волос своих нет-с. Дядюшки на пружинах, големыки. Еще ходили в Комнату учиться, а после – на посиделки. В соломенных капелюхах, при пейсах, часах и калошах, с зонтиками, сложенными, как свиток Книги. За мудрость Лазарь лба прибавил – плешивцы! У некоторых татуировки на запястьях и на пальцах, у одного на лбу колоритно выколото «РАБ РАМБАМА». Имена их, небось, дивись: Аба Кан, Мага Дан, Изя Лятор… Очевидцы магары и чечевицы. Ворчуны, торопыжки. Скромны излишне – хитоны отроду нестираны, стоптанные сандалии на грязную босу ногу… У коего головушка покрыта каким-то белым рушником с кистями, и борода выставлено мудро… Впрочем, у прочих тоже длиннющие белые бороды пушатся – «добро бело», вспомнил И. реченья лесного старичка Ахавыча. Глаза сих бледных фигурок застыли в ледяном бездушии – заел анализ? Никаких захудалых эмоций. Зрачки есть, а взгляда нет. (Отек тика, просипел бы Главврач в казарменной больничке, вколоть два кубика пирамидона и выпереть под койку в коридор.) Потом ожили ресницами, зашевелились. Заворочались белками, уставились.

И. стоял в стеклянном кубе, помещенном в хрустальную пирамиду (куб редкостного холонского стекла, цены немалой, да и пирамида из горного егического хрусталя, гля, дорогое удовольствие) – эстетически организованная огранка его нового облика поблескивала лучисто, с высверком – а Семь Светочей торчали насупротив, с прищуром морща лбищи. Ум, берущий на себя невыносимый для многих труд синтезировать мышление. Делать вид, что соображаешь. Симпозиум разумных. С грецкого «симпозиум» буквально – попойка, пирушка. Таис вечерис! Возможно, угостят с дорожки. Что выбрать – бимбер иль бузу, ягнятину чи чавычу? Красну рыбу к белому, яко кровь к хитону… О, Чаши Истины! Горняя горница! Пещера Учителей! Мысли бегают, витают с писком… Где-то, забыл где, есть зал Неслышных Шагов, а здесь, вали сюда – зал Неотступных Дробных Шажков. Ах, махровый запах чесноку сквозь все препоны! Ох, а вон старый знакомый!..

Ба, обалдел И. В ногах того умудренного индивида, что весело скалился в инвалидном кресле, уютно пристроился родимый Макинтошка – пропащая душа! – старинный компьютер ручной колымосковской работы, могущий и станцевать, изделие товарищества «Мокий Макинтош, вдова и сыновья». Макинтошка-бесстыдник заманчиво приоткрыл створки, доверчиво пошевеливал клавишами, преданно тянулся серебрениковыми проводками к очередным хозяевам. Пригрелся, приборчик. Перекинулся! Теперь, значит, он за них. Ух, смутьян, Лазарь ему судья и царь! Компьютеры вообще продажные, слабовольные. Непостоянство имя. Посулили ему память расширить – он и поддался, заскреб под мышкой. А чего там расширять – ширнись через валенок и охвати Вселенку! Повысь сознание, братец, как Директор в гимназии внушал после травы-варенушки.

Что ж, пора вступать в контакт, подумал устойчиво накренившийся И. Поговорить с Семью о том, о сем. При этом сугубо важно не промахнуться. Когда ты ссышь, то стараешься, чтобы струя беззвучно падала на покатые стенки укромного лотоса, а отнюдь не валилась с громким хамским журчанием посередь – так и тут. Апеллируя к низменному, нужно всячески лить суп на Колымоскву, в то же время осторожно наигрывая на возможно оставшихся сантиментах, с тайным вызовом нажимая на жалость. Это ты у аразов выучился, усмехнулся он.

– Здравствуйте на открытое множество лет, Знающие и Высокие! Мир вам, ареопаг! – начал И. звучно.

Раздалось молчание. Ни ответа, ни гу-гу. Один только седенький, сидящий на низкой скамеечке, приложил ладонь к хрящеватому уху – глухой, что ль, тугослышащий?

– А может быть, позволите мне присутствовать без… э-э… оболочки? – спросил И. смиренно. – Я не сбегу и в мыслях. Ибо возник здесь с тем, дабы…

– Да знаем мы все про вас, ведаем, – захохотал рыжий в инвалидном кресле. – Возник ты здеся, как тетя Песя!

– Юдаем, как с Колымосквы на рывок сдернул ночарой, копыто араза вдень в зад! – выругался курчавый ежак с татуировкой на лбу, усевшийся на корточки возле стены.

У этого Мудреца ермияжный лексикон старшины, отметил И., выдает извилину с головой.

– Знаем, знаем про ваш нелегкий отъезд, не трудитесь, – покивал лысый осанистый с раскладного стульца. – Медаль «За оборону Хлеборезки» кому попало не дают… Тут труд! Твердь морали…

– Нам многое про вас известно, – значительно сообщил пегий бобрик, накрепко слитый с табуреткой. – Фамилья-то как по буквам? Юрий, Дмитрий, Сергий, Ольга, Николай? Ага – Долгорукий, Донской, Радонежский, кн. Обнаженная, Чудотворец… Тэк-с. Ежели чего запамятовали, так мы и воспомним – с помощью понимающих. Моркву зарыл в сухой песок, загнеток не зазяб в уссолье, сенцо подстелено в сенцах?!

– Мидраши рассказывают, как Знайку бросила хозяйка – зазноба, москвалымская шикса, и он в слезах отправился к ребе, – забубнил розовый пушок в белом талесе, присевший на краешек (удобней раскачиваться) тяжелого стула с резной спинкой. – Вот вы пришли, и мы вам рады. Из какого колена будете? Неведомо? Не горюйте, это легко определить. Представьте себе детство. Камешек на нагрудничке первосвященника вашего какого цвета был?

– Вже знаемо за вас уси сипурайсы, шо филомат, языкоглот, кольаковод – вывчил тильки зай гезунд и талмудит тукки, – замахал ветряно руками смоляно однопрядно зачесанный, умостившийся на большом набитом бауле. – Сами случайно не женаты? А зачем? Гурнышт… У нас в местечке, слава богготу, целая табличка меделеева, а у одной, вы не станете верить, имеется настоящая горнишная и целый кучер, как живые…

– Так я же ясным языком говорю вам и повторяю – не знаю! – дребезжаще встрял глухой седой мох со своей скамьи.

Сей остальной из стаи славной! А они и не страшные почти, матчасть духа, подумал И. И разговор охотно ведут – в основном, благожелательный. Вже кое-шо, рак мат, ох, боггот, тьфу… Коверкотовый язык! Вус даст, из заточенья освободят.

– Да уж наслышаны о ваших деяниях досыта! – заржал рыжий. – Досупа! С капустной пустотой!

– Сарафанное радио – сары с фанями дуру в жабры гонят без продыху! Передача, слышь, кружкой на расстояние, – подтвердил курчавый.

– Услышалось – пришли просить милостыни спасти и обогреть. Благородно, этично. Превозмочь гордыню, подползти к ногам… Прекрасно представляем ваши трудности, – вздохнул лысый.

– Прослушкой установлено – якобы филоматематик, прибыл с пресловутой Кафедры, из приснопамятного клана Ратмирова, с целью – навредить, насторожить, настолячить, намудрить и убыть в целости, вот и вся задачка! – доложил лысый.

– Слушая мидраши, вы как будто мысленно подпрыгиваете и зависаете на этой высоте. Слепота рассеивается и уши – мезузы мозга – сворачиваются в свиток. И незаметно возникают вопросы… – пояснил бело-розовый.

– Що слыхав? Ничогу за Элиягу? А мы думоваем – из где взялся? Кто есть? Эко корим вас? И.? Да ну? Таки? И вы говорите, что едете себе сами из Колымосквы? И куда? Ну да? А зачем? Что вот я хочу сюда еще сказать, э, бросьте! – зачастил смоляной.

– Так я же сам слышал за версту, что там под лестницей хвосты за хлебом до неба, а вы мне перечите, – поморщился глухо-седой.

– Да, а касаемо пиракуба, прямо смехота – это мы вас на постой определили! Да съедем прямо на ты, без церемониев! Давай валяй стой веселей – дави фасон, держи египетскую марку!

– Ничо, ничо, постоишь, не облезешь. И глазом оттуда не сверкай, а то выдавлю. Стоять – не крытку топтать.

– Помните это место – «Блаженны пребывающие в Твоем доме…» Постойте, но оно же зеркально вам, притча о качающемся хрустальном домике… Пиршество при пирамидах… Символ внутренней свободы…

– Не зря ты впернут в куб и втиснут в пирамиду – проверочка! Всю шваль – в хрусталь! Мы вас продерем стоймя во всю ивановскую, как сидорову козу!

– Мидраши гласят, что в Храме не сидели. В оном либо стояли, аки кедр ливанский, либо простирались на полу. Пост, сие и значит – стоп, стоять.

– Вы хочете вылезти оттуда, как щукафиш из проруби на шкаф, я вылито вижу своими глазами на вашем лице. А зачем? Сами своей удачи на толкучем шуке не шукаете, елань безлапая! Майн адонайн элоэйн, там все члены так дюже стоят, включая одного, что поцелуйте себя в щечку!

– Так я же никого не перебиваю и говорю по очереди…

– А я всегда думал – вы в Ерусалиме, разве нет? – задумчиво спросил И.

Захохотали, сплюнули, улыбнулись, цыкнули, заголосили, завертелись, заотвечали:

– Да это и есть Ерусалим, еак ты наивный.

– Подземный. Номерной. П/я Ерусалим-52.

– Космополис – имя ему. И мы – космы.

– Кой пес вас этому надоумил, эйзэ муму навел тютю на тему Ерусалиму?

– Мидраши рекут, что некогда Ерусалим пал – сиречь ушел под земь…

– Ерусалим-то повеликатней Егупца, как ни взгляни. Вот и вы заглянули. А зачем? Сами не знаете.

– Так я же говорю – мы тут сидим, а вы там от нас бегаете. Стекляшкин вы этакий! Мы сроду сидим тут внизу под аэропортом «Френкелево» и вас который год встречаем, ждем-пождем, а вы бегаете туда-сюда, тару меняете – оборачиваетесь то Стражем, то Стольником. Крутитесь, как стрелка – от Юга доверху…

Замк круг, внял И. Глупый талдыч смоляного местечкаря «а зачем?» – на самделе глубок.

– Зачем я? – печально вопросил И.

– Это вы насчет тоски и полоски? Вас прислали в шутку. Это была неумная острота. Да, мы ж на ты… Не от мудрости спросил ты об этом. Твой макинтошка компьющий в разы разумней оказался – чем себя хоронить-оттаскивать, явно лучше сдаться да радоваться, мышковать про войны и древности… Сошлись поближе, подружились даже.

– Ты его на нас напустил – думал, мы совсем уж уже, размягчение жесткого диска, явло заело, помутнело и слегло?! А у нас еще немеряно сил, хоть живем на нулевом этаже… Ну, скорешились махом с Тошкой…

– И «Доклады» ваши мы прочитали пристально, сканировали от руки досконально. В них и сказано – зачем вы. Спасать от напасти!.. Мда, разгадали мы докладываемое, склонили головы и на папке вашей выгравировали: «Глубокоявленному Илье Борисовичу от душевнорасположенных к нему Семерых». Чуть ли ни каждый второй, даже чуть больше на полмудрекопа, даже решил «Новый Доклад» выдать в свет из своих уст, впечатлившись соками читанного, но будем скромны, рано пока, раны не зажили… Таким образом, все сложилось замечательно – макинтош мы ваш приручили, а «Доклады» изучили…

– И подшили для предъявленья. Я знаю, кто это писал. Это писал Ю.Д. А прибор компьютеръ, старого строя, выделен детально в особое производство. Сначала ящик из себя строил, письмами на фатеру забрасывал: «Вышлите сала, родина-баты», потом согрелся, остыл, стал давать показания.

– Мидраши учат, что в Талмуде ни в одном томе нет первой страницы, потому что человек всегда продолжаетучение, а не начинает. Ты – извечный парх, ты усидчиво учишься и, следовательно, длишься, катишься. Но одновременно, другими полушариями, ты и – Учитель. Мы учли и творили чтенья, развивая волнисто свиток, заклиная линейно, заплывая до буя бытия, бия в занозистый гонг гнозиса, обросший ракушьем, мы кричали в глухую пересохшую пустоту колодца, очерчивали свечами замкнутую пустяшность зряшного, сгущая мглак, алча отпущенья азазеллья, мы ворожили тревожно, шепча воспаленно враскачку: «Лучитель! Гряди и вскопай!», призывая тебя явиться в пустынь из пространства Стены и преподать сокровы Учения. В Ученьи зрим мы многих благ причину! Чтобы вошел вдруг с журналом «Дер Юде» под мышкой и возгласил: «Поднимайтесь в Ерусалим!» И мы сразу въехали бы…

– Мы в местечке, когда пацанами мацу пекли, то особой машинкой прокатывали, чтобы сделать дырочки. А зачем? В них-то самый ценный цимес, кружевной смысл мысли. Посмотришь в дырочку – кусочек видно… Жили бедно. Карточки на комбижир на рождество. На лапсердаках латкес ставили и их же ели на хануку… Обстановка оставляла желать. Нары по ранжиру, хромоногий, продавленный чтивом стол для письменности. Чернил не наделали – сухой ручкой писали. Жалобы строчили – не ниже Царя Небесного. Короче, бекицер, побей меня кицкины лапки, та еще жи. Хватало делов. А тут вы являетесь и заявляете: «Спасай!»

– Так я же говорил и буду говорить – вкушая плоть Плотника, не подавись гвоздем…

– О, Благосклонные, поводыри эриний! – заныл И. – О, Чаши Чуши (что я несу, а-а, все равно не слушают)! Оросите жажду вразумленьем истины! Пода-а-айте жемчужин! Я, бесцветный, семимудрости прошу! Понятного бы, белого!

Возникла пауза. Мудрецы переглядывались, шевелили пальцами у виска, попутно ковыряясь в ухе, вздыхали, тихо переговаривались вразнобой:

– Зычный он какой-то, в лаг…

– Акустика-с. Это уж от огранки зависит. Огранился так.

– Все равно – запальчиво…

– Молодой еще человек, горячий. Бомбы просит, не кирпича.

– Так я же говорю – свалился, как снег на голову!

– За живое берет, за кожу с солью, как в Кейсарии. Может, дать?

– Мидраши льют парашу – нить милости делами прядется.

– А дела ох плохи, ох-хо-хо, елань безлапая… Рамеод, пра сло… И можно б хуже, да некуда!

– Какая уж тут бомба! В амбарах одни ахбары… Такие дела худые.

– Дела таки аховы. Сами едва теплимся. Еакнемся скоро.

– Да и откуда у нас бомба… У нас только счетчик. А бомба в Колымоскве – ну-ка, все разом спрыгнули с печи!

– Напрасна эта щелкающая ирония с вислой шелухой смефуечков. Колымосква – воистину фарс, трагедь, мистерия. Дьяволов водевиль. Опущенные скорбно уголки губ – признак болезни материи-дерюги. Эдакая заснеженная эпидемия. А человечество – хворый старик в сугробе при дороге…

– Э, кумы, снова наш умник вылез, дорвался уникум, вот пропасть, сейчас заведет свою бодягу – бездна сверху и бездна снизу и четыре сбоку, распад человещества, хрен нам и антихрен им, и что-то у них в хансерватории не в порядке… Пихните его!

– Да он кругом прав, не без того. У них в Москвалыми у всех юрт окочуривание мозговой ткани – один чолнт не варит уже.

– Керах в шхерах, а в промерзлых пещерах там трозибли живут – чудища с плутониевыми отклонениями. Врали, что брали руками зимний и радий – вот и смутило.

– Ты чего, спрашивается, явился, нерп моржовый? – внезапно обратился кто-то обобщенный к И. – Спасать Колымоскву? А зачем? Мидраши сказывают, что она – злая падчерица. Мучиха. Жестока, как последняя зима – и душу закуржавела навек. Колымосква, клоа… Из-за нее и уродуемся сейчас в одном из городков изгнания – Ерусалиме… Да вы знаете, как мы здесь всем народом оказались? Завела красуля из Лесу – и бросила. Вывела плевела и выгнала бражку. Так я же и утверждаю – так рождалась БВР. Оказия! Ну?

И. вспомнил максиму какого-то мидрашного раши: «Вопрос парха – уже небольшая речь». Да не хочу я с вами разглагольствовать, подумал И. раздраженно. Не желаю. Быстро надоели. Я себя-то долго не выношу. Цэ Семь! Убит! Подумаешь, копители разменной Мудрости, лысые копатели в носу, капители избыточных колонн Зала-клозета, атласно гадящие сверху и галдящие в ногах. Кстати, как учитель, замечу, что уже после третьей проповеди рассеивается и иссякает внимание. Жаждешь перемен. Вот сами с собой и разговаривайте, ерепеньтесь, мельтешите, выкусывайте репьи – уж семидоля такая! – и с себя спрашивайте «а зачем?» А то загнали в клеть, в коей ни сидеть, ни лежать, ни подпрыгнуть. Скучно, скученно. Рванули бы, ревматики, ловкие в плясках, что ни на есть – танец Семи Покрывал, к примеру, по па на брата… Барыню! В конце концов, вернемся к пастве, я Учитель или где брат твой, матерь вашу, Отца вызову… Ну, я вам задам!

– А что Колымосква, изложите – какова? – задал И.

– Да Москвалымь – она, анафема, в добре и зле, – хихикнул Весельчак в кресле. – В тризне и трезвоне. Как сокровеннищные главы – выпускной класс, ласки, скирды, кирдык… Дык вектор в скляре! Еак не еак, а выкладывай костяк!

– Колымосквуха по одно ухо в хавне, нах, – схаркнул Налетчик на корточках. – Другое-то у ушанки приподнято… Настиралась старуха-побируха, всех выжала, а теперь пардону слихуем запросила – кости мерзнут, жабры зябнут, заступу ищет… Яму рыть!

– Я бы так не сказал, – мягко заметил Интелигняк на стульчике. – Колымосква слоится в памяти хорошим и плохим. Да, у ее ног разбитое корыто, но в нем – золотая рыбка. Вера в надежду, любовь к ближнему Богу. Бескостный мозг. Апория о вечном возвращении. Переваливший Горы Мрака придет в Долину Света и Теней…

– Из Колымосквы не может быть ничего хорошего, – забурчал Особняк на табуретке. – Это окостенелая страна замерзающего воздуха, откуда приходят люди с дырявыми мозгами. Надвигается, видите ли, холодрыга… на бумаге… Инстанция Зима! А он нас, гля, опросами пытает… Вопросы здесь, случаем, задаем мы! Мамонты-то еще, признавайся, пасутся на отмели, травку жуют?

– Напомню мидраш о том, как реб Зуся прочел «Путь Зуз» за одну ночь, – благочестиво зашептал Начетчик, привстав со стула. – А когда наутро ученики спросили его – о чем это, он зевнул, разминая челюстные кости, и ответил: «Читайте».

– Вот я вам быстро зараз разберу по косточкам семь основных дней недели – понедельник, вторник, так, так… А есть еще один под пологом – геулник. А зачем? А сами посудите – то день Высвобожденья, Изхода из Колымосквы, – протараторил Местечкарь, ерзая на дорожном бауле. – Сбагрились боевкой в схрон – и добре. А вы давай опять за миазмы цедить, гарны говны разгребать, лишний раз уши колете… А зачем? Создать разве что на паях смешанное пархо-москвалымское общество взаимного кредита для переброски утепленной бомбы в гнезду и обратну…

– Так я же сколько раз говорил и указывал, что бумага пропадает целыми рулонами, а вы мне – запор, запор! – заорал Глухач на скамье. – Тут запорами не обойтись, тут совесть надо иметь…

Как поживаешь (вопрос), подумал И. Яблоко (ответ). В смысле – кисло-сладко, москвалымчато, ремизово, выгозеро. Да, для веселья мир-олам мало оборудован. Колымосква – рогожная душа и каторжная волокита, куль массы проволочек, причем колючих. Места тихие, глухие – то сивку глушат, то по башке оглоушат. Еще бы, я знаком с Колымосквой не понаслышке. В контексте кастета, так сказать, шапочно – дали по как следует! Голова с ног! Врезали нестираемо. Храм забуду! Есть хороший мидраш про двух зверей – доброго и злобного – в душе человека. И победит тот, которого будешь кормить. Это про БВР и Колымоскву. И про меня и этих друганов, Древних Днями. Не рисую, ох жалко. Холстинка «Юный кроною И. и старые корни», сепия. Ишь, старцы-сапиенсы, старикашки осмысленные! Разумные какашки. Тут жди детской неожиданности! Ноющие Зубы Мудрости. Струльдбруги, принявшие путь Зуз. Парховдохновленность, безусловно. Но и Колымосква взъерошенная не выветрилась из них, упорно въевшись в поры, оставив татуированные разводы и отложения колов, и под ногтями ее серебряная пыль – Щейлоки!

Меж тем Мудрецы, теряя на глазах утомительную индивидурь, привольно брюзжали:

– Да-а, давно надо было Колымоскву на холод выставить – чтоб не прокисла… Да поздно, видно, будь оно неладно…

– Москвалымь гниет головой вперед. В старомодном дряхлом Шушане… И чем думают, трутни, на что они в своих пумпедитах уповают? Эх, земля и фабрика, знание да академия… Лени в ульях!

– И упырь упрямо лежит в саркофаге под елями… Надоть бы декрет о земле и коле… Пангея!

– Колымосква, доложу, без царя, конечно, в головах. «Верхняя Воля с курбетами». Балет в телогрейках, на льду. Баретки из лыка… Сплошное в скобках – проваливается…

– Увы им и ах, там скаляр, оскалясь, завывает и вектор убывает – Книга снова в точку собирается. Встает вопрос о целесообразности существования Колымосквы как таковой – быть или не быть пусту… Вымерзнет – и нету тел, только тензор захрустел!

– Да-а, рдня, как же все-тки… Клмсква!

– Велика Колымосква да не велика потеря… Больше трезвону!