Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 48 страниц)

– Дак у него жар… Вот умора! Пульс жидкий, частый… Дыхань слабая, дохлая…

– И не диво – епитрахильный клапан запал под камилавку…

– Э-э, колено Галена ему в тухес… Я тут безымянным пальцем ректальную температуру померил…

– Может, пора ему жилы отворить? С мясом вырвать?

– А может, лучше горячим воздухом его в дупло надуть? Вдохнуть жизнь?

– Поможет, как Лазарю припарки. Резекцию бы ему забацать с трепанацией! И хворь отступит, и начинку вытряхнет, и шкуру выдубит…

– Тише, коллеги, ради Семерых, он же слушает… Мочка наливается.

– Да чего с ним вошкаться! Катетер в ухо – и… Чья это кошка тут трется?

– Печка! Пошла отсюда, Печка! Ну ладно, дайте ей кусочек…

– Противоаразное ему ввели? Сшивайте… Да мездру мозга не повредите… Куда нейроскорняк ушел?

– Иглу моет.

– О, Лазарь! И так сойдет, не цадик.

Мужественный голос снова задудел, насвистывая, видимо, в такт стежкам: «Буйну голову сложили, но скажу – жили-были, не тужили, джип, джин, джу…»

Иль почувствовал, что его переворачивают, как лодку, и вроде снимают с телеги, и вздохнул.

– Обручи на глаза набиты? Втулку поправьте, потуже… Челюсть подвязали? Ладно, везите в палату.

Так Иль очутился в полевом им. Маймонида госпитале Стражи (в обиходе – в «больничке»), в отделении травматической геулы, в седьмой палате, у окна. Плотная повязка на глазах не мешала понять, что вот оно окно – оттуда дует пыльно, подоконник шероховатый с отколупанной краской нащупывался, тумбочка возле кровати.

В палате обитали еще несколько больных (раны у всех были разные – в основном, по отзывам, душа болела). Они вечно трындели между собой о всякой всячине, а Иль лежал и помалкивал, слабо улыбаясь (он был, увы, туг на глаз, зато на ухо зорок). Рассказывали байки про чудесные исцеления в соседнем онкокорпусе – золы с солью выпил и полегчало! – рассуждали о монотеизме и полигамии. Много галдели о раздольномпитании. Иль внимал. Звуки и запахи. Из коридора, с кухни сроду несло горелым, куропаточье сало скворчало, в котле явно варилась манная каша со шкварками – радость к обеду, наш бенициллин. Кто-то незримый, бесплотный, топая, приносил Илю судки с кушаньями, сопя, подсовывал и менял судно. Кормили сносно, хватало досыта. Вечернюю лепешку из-под носа незрячего не выхватывали, обглоданные мослы в миску в шутку не подбрасывали – уважали, грех жаловаться. Вообще относились к нему заботливо, с сочувствием – мужественный Страж, пострадал в Саду, победил смуту, сумрак съел контуры, но сохранил рассудок, боевой тов, всего заштопали, вот и лежит теперь сплошь в повязках, без зрения, как в норе, помяни Лазарь кротость его… Иль даже прослушал быль, как нашли его под грудой битых тел и на мотоволокуше доставили в больничку.

– Санитары уж думали – зец, склеил ласты, снимай часы…

– Хотели тебя уже оприходовать, бестолочи, никодимы с иосифами, думали, что испустил дух, так отделали…

– Разъяренные ж аразы разорвать тебя хотели. Одного насилу ножовкой с трудом от нынешнего твоего организма отделили – вцепился в ухо гад, будто алкид…

– Да-а, зацепило порядком! Мало что не унесло душу… Еле-еле по кусочкам собирали.

– А мы тебя уже в нетях числили. Решили, что накрылся медным щитом. Ушел из долины в луга… А ты очухался, слава Усвитлу! Оклемался!

– Похоронное братство только облизнулось. Мы, говорят, его теряем… Прикинулся, мол, жукман, бен-закаем, лапки вверх…

– А мы уж, признаться, надрез сделали на хитонах, думали – зец, приобщился, оставь надежду, траур подвалил!

– Думали, пора канонпо тебе читать: «У! уу! у!»

В общем говоре уже различались отдельные голоса – вот этот как бы выпученный, Лупастый, тот – скулящий, неровный, с пятнами, Лишайник, и другие. Иль слушал про самого себя со смущенной усмешкой – да, довелось, досталось, полостной плачевный случай, – нашаривая при этом на положенном ему на грудь подносе подоспевший завтрак: жилистые кусочки плаценты в соусе с рисом, чашка козьего молока с толокном.

После завтрака выкликали на процедуры, раздавали плацебо – совали в рот кисло-сладкие катышки. Затем наступал утренний обход.

Странствующие врачи-периодевты входили кучно, стуча коваными каблуками кирзачей по каменному полу. На рукавах, должно, берцы с черепом, увитым змеей. А на тулье фуражек… нет, тут не отгадать… Голоса хриплые. Несло прелыми вакцинами и ваксой. Стражей шибало. Запах, блюх, мокрой травы и продрогшего Сада.

Вошедши, дохтора да знахари сразу начинали хлопать дверцами тумбочек – шарили, выгребая и с хрустом надкусывая найденные плоды – «а тут есть не очень гнилые», звонко содвигали склянки с препаратами – «а тут и закуска плавает!», балагурили:

– Лей, Коцит, с мениском! Наполнение хорошее!

– Ну-с, за нашенское дело врачей!

– За «Ветеринарный папирус»!

– А ты чего мешкаешь – совсем зашился?

– Я вижу, тут вошь кишит… Вон, в углу, в волосне…

– А ты думал! Вошпитательный гошпиталь!

– Клянусь Каллерсоном и Вейкингом, в таком разе необходимо поголовно скальпировать! Налечь на лечение! На лобок не накинешь платок!

– А вот Авиценна веником советовал…

– Да не мог он нициво советовать! Не было его. Это аббревиатура коллегии – Авраам, Ицхак, Енох…

Иль постепенно распознавал по голосам – был такой Лекпом, потом Костоправ, потом Младые Ординаторы, потом Старый Док, над которым все подтрунивали безобидно:

– Правда же, док?

– Брехня же, док?

– Эх, же док! Аптекарь бедный! Нервы таки веровка?

Костоправ, шалопай, любил прыгать по кроватям, чтоб пружины скрипели, кидаться подушками и кричать:

– Эй, болезнехворные! Лихорадочные! Знобит? Руби канатики! Паром отходит!

Лекпом знай похохатывал:

– Помните, туха, что вы должны Асклепию петуха? Чтоб к завтраму рушник вышили!

Пользовали в госпитале нехитро, полево – раны посыпали рыжими муравьями-солдатами, обеззараживая, поили бузиной и сажали на горячий кирпич. Раньше еще, по слухам, врачевали потоком электронов – ну, током то есть – возьмут полевой телефон, клеммы к соскам и мочкам присобачат – и давай раскручивать ручку аппарата! Пациент аж подпрыгивал – так пробирало! Век живи!..

Иногда шаркающей поступью (под руки вели?) вваливался Главврач-архиатр – был он грузен, одышлив, теофраст, бомбаст, воняло от него, словно только с Гаввафы сошел, – и он обходил ряды коек, назначая лечение:

– Воспаление хитрости? Сбрить усы – и в пехоту!

– Непроницаемость? Красный цилиндр с двойным клистиром и рвотного номер три!

– Синдром распада? Отделение от себя? Руки ему по швам!

– Под дурку косит? Дайте тотчас одуванчики и принесите одежды!

– Это не кожная болезнь, а мазня… Да, сударь, не сулла, значит… На вышку – навечно!

– Колено, говоришь, распухло, как у двугорбого? Молился мало! Болячку ему в маленьком горшочке…

– Проникающее ранение в зад? Расширение сфинктера? К рениксологу!

– Сколиоз мозга? На корабль!

– Лапы распускает с медбратьями? Перевести его, бродягу, в госпиталь в Яффу – пусть там чумным подает руку…

Иль существовал от остальных недужных наособицу – лекарский причт оставлял его напоследок. Илю было от того некрасно, снарково. Он лежал в своей темноте, затаившись, весь в лубках и бинтах, а эти гибнеры, точно охотники, обступали, обкладывали койку – соборовали! – охотой охотятся на меня вернеры, врачи беспричинные, на что жалуюсь, ох. Живорезы в околотке!

– Это кто ж ему на гипсе араза с трубкой нарисовал? Как живой… Коллега Бенцион, проследите, чтобы санитары замазали.

– А в скорбный лист запишите: «Превратился в животное».

Всей артелью целители лезли к нему под одеялко, цапали за запястье – щупали артериальное давление («Э, милый, да у тебя кровяное ртутного скачет промиллями, бар-тор зашкаливает…»), щекотали живот жесткими колючими лапками, как у огромного насекомого («килу нажил?»). Доктор Имаго! Врачи веселились – исцелялись сами, распевали «Тринадцать ран на голове, йо-хо-хо, в виде буквы шин», тормошили, орали Илю в ухо:

– Шины наложены? А в штаны?

– Хочешь пи-пи? Попроси кря-кря! Га-га-га!

– Рад, что попал хоть в больничку? Который раз кряду воскрес!

Совали Илю в руку что-то вроде хвоста:

– Ну что, контуженный? Теперь ты видишь, что мир материален?

– Наводи зеркальце! Глаз подбит!

Подустав, советники медицины советовались:

– А не усыпить ли нам его? Биньямин, батенька, вкатите-ка ему инъекцию Ирме. И пусть себе…

– Я бы, брат Берл, рекомендовал лучше капельницу. На швабру ее укрепить, как елку, да протянуть шланг с кухни…

– А тряпку влажную со швабры – на лоб ему…

– Стигийское судно ему подложить!

Они уходили, умолкали, кольнув в локтевом сгибе, – и Иль засыпал. Забывался трудовым послеполуденным сном. Бог одарил его слепотой, и он укрылся за стенами иудерии – славно! Во сне ему поначалу было сладостно, успокоенно, как будто отведал праздничного тирага.Цветные переливающиеся поляны бреда возникали из черноты. Мерещилась теплая клизма с ромашкой: «любит – не любит». Нитевидно тикало в придатках мочек: «ананкэ-алтеркэ». Прояснялось то место из дневника пророчеств Лопоуха, где он, Ушан, пишет, что у него в голове качается и стучит ветка. Эх, естественно… И скачет галка… Стихаря втихаря. У меня грипп, в голове григ, там растет гриб и плывет бриг, изо рта хрип, и в ушах храп, ведь читал Книг, а ушел в прах, зря кропал стих, благ носил весть, вот повис тих и уйду весь. Вылезло и исчезло – подобру-поздорову… Вдруг делалось зыбко. То Илю казалось, что он лежит на каких-то мягчайших скамьях под прозрачным куполом, через который видно небо со свисающей густой травой. То вдруг на жалкой лежанке нащупывался грязный тюфяк, набитый трухой, и мокрая от пота подушка с засаленной наволокой. И чувство вины раскачивалось маятником на длинной ножке, как кувшинка, которую волокла волна, – Иль горевал во сне, что недоглядел («Какой жа ты Страж?!»), он, он во всем виноват – отрок в портках отворил ворота – глаз оторвался, теперь из-за него аразы разбегутся, тектоническая улита поедет, и мировая аразия, Большое Зло, поднимет страшную уродливую голову с одним рогом… на этом месте он обычно всхлипывал и вываливался из сна, возвращаясь в палату. Тихо было в палате, лишь Лишайник неторопливо сказывал:

– Ну, подали ему первую помощь – велели затылок холодной водой примачивать… А от боли, говорят, хорошо грош грызть…

– Дядя, а куда нас после поправки? – лениво поинтересовался кто-то.

– Да загонят на крайний Юг, на Седьмой колодец…

– Ну?

– Ни тени сомненья. И нет управы. Иго небес.

Кто-то внятно выговорил:

– О, лето невзгод! Жатва Лазарева.

– А вот аразы… – облизывая потрескавшиеся губы, сглатывая комки в горле, заговорил Иль. – Наружные… Мировая аразия, солома отвеянная… Поглотят нас…

Лупастый прыснул, кто-то в углу гоготнул, а потом и все в палате прямо попадали, так проняло их. Застучали костылями по спинкам кроватей, зашлись в отхаркивающем, с кашлем, хохоте. Лишайник буквально рыдал навзрыд, до потери пульса.

– Наружная… аразия… Ой, боюся! Держите меня… – захлебывался какой-то козолуп, ползая по полу. – Укатываюсь!

– Страхолюдные пахари Хаоса! От сохи! Этакое храм забуду, отсохни рука!

– Мировой чефир! А они, хари, значит, коль в йом плавают, барражируют, икрятся – следовательно существуют, да? Оригенально!Какова марина мирозданья!

– Видать, наркоз по мозгам вдарил…

– Мозух мазохом залило! Озверину наелся!

– А что? – спросил Иль мрачно.

– Да нет там никого нигде, вот что… Протри глаза. Никаких таких хаососов, зверовидных ухарей. Тебе кто это наплел? Погранцы в воздушном порту? Ох, выдумщики, ух, баламуты… Привратники – любят приврать! Царство Реувеново!

– Делать им нечего, в отпуска их по шесть лет не пускают, дыру в плетне на околице Республики охраняют налегке, жрут молоко с медом за свою вредность, так со скуки пужают приезжих, чудят почем зря – наступает, мол, Мать-Тьма…

– Ты еще брякни – «Скала и Крепость», это же древнее ругательство, означает «отыметь женщину», кстати, в буквальном переводе – «отстучать».

– Задрать подол фатьмы… Матлингвисты, глядь… Зубоскалы!

– Аразы, тьма… А на деле – тьма нема, а аразов – нема!.. Есть жалкие стайки мычащих выродившихся существ с ржавыми «палашами», мыкающихся кругами, бессильными линиями – все давно в Садах, в кошарах, отроду окольцованы… Добра не помнящие, слаборазвитые, пугающиеся свернутого в трубку свитка, темные. Закроют глаза и уши – и лягаются… Ты возьми пальцами прочти труд «Закат аразов, али Кризис гуманизма», там подробно…

– А «мировая аразия», как ни жаль такой придумки, – это пугало садородное, имитация хлопанья крыл. Если они есть Вне, то почему их нет?

– Конечно, можно тут до утра балакать про множественные вселенные – щепать Хью-лучину – ай-кью до Хью, когда не пью, но наша задача, я так решаю, не рассуждать, а стражничать. Сказано же: «Не сажай рассаду заблуждений». Что там снаружи иллюзорно слоняется – нас не колышет. Всякий там муляж мирового зла – кто его видел! У нас своих забот до зоба – аразы же неустанно почкуются, приносят потомство. Замышляют вырасти, вырваться, перерезать и завладеть. Ягнение гнойное! Лекпом рассказывал – размотаешь пеленку стволовую пробу взять, а у них ручонки уже в кулачок сжаты и когти на ногах! Вот где беда. А ты, Иль, лезешь…

– Я же не знал.

– Знай (строго так).

– А никаких аразов снаружи нет, задави тебя двугорбый… Откуда им взяться – с луны свалиться? Враки это. Лжеистины.

– Скоро и снутри, Лазарь даст, не будет. Повыведутся.

– Эти бы слова да Лазарю в уши – да отит, видать…

– Никаких этих аразов-внешняков вообще нет, как дня вчерашнего – уже нет, а дня завтрашнего – еще нет. Живи в сарае аразов сегодняшних…

Дверь в палату завизжала тугой пружиной противно, хлопнула – вторгся один, не больше. Неспешные твердые шаги. Вдруг нашла тишина, будто ватой окутало. Иль лежал, как елочная игрушка в коробке, ждал, исаакал. Хмурый полузнакомый голос произнес:

– Иль. Ишь, тих. Аль слеп? Эй, кой тать ему глаза до упора запузырил? Где зазор, мозгодолбы?

Издалека, откуда-то исподтишка голосишко Лишайника виновато протараторил:

– Так ведь, мар Хранитель, сказано же было – глаза засмолить…

– …но при сем щель нитевидную оставить, дабы по мельканью теней «зрелщ солнще чрез купол и травыщ сквозь пол». Весь цимесщ в том! Чтоб бобок созрел… Э-э, портачи… Сдирайте повязку живо, к Лазарю!

Холодная рука прикоснулась ко лбу, прошлась по вискам, отвинчивая болтики, мягко освобождая глаза. Иль с наслаждением жмурился, моргал, таращился. Зрение вернулось, ура. Зрачки расширяются. Снова – здорово! Ушам своим не верю! О, книгоистова «сладость света»!

– Эва спеленали вас, закутали, – бурчал Хранитель. Он, окончательно сбросивший обличье штабного шныря Шнеура-Залмана, сидел на плетеном стуле, положив ногу на ногу и слегка иронически поглядывал на Иля.

Иль осматривался. Палата оказалась маленькой узкой комнаткой без окон, с белыми голыми стенами. Возле единственной кушетки, на которой он лежал, было решетчатое вентиляционное отверстие, «окошко на улицу» – оттуда струился теплый пыльный ветерок. По потолку, успокаивая глаза, скользили белые пятна – шел декоративный снег. Механическая рука-манипулятор, снявшая с него повязку, втянулась в пол. Из вмонтированных в стены видеорепродукторов донесся надтреснутый голос Лупастого:

– Мы еще нужны, адон Хранитель?

– Все свободны, – ответил Шнеур-Залман.

Насвистывая «Ключи таинственного Сада звенят на поясе моем», он вложил палец в вентиляционное отверстие, поковырял там – и сразу исчезли запахи гниющего тела и больнички, посвежело, хвоей пахнуло, морем. Другой режим врубился. Но неверящего Иля эти технические потуги в очередной раз не впечатлили – оборудование вокруг было ржавое, с отломанными ручками, экраны переключались плоскогубцами, резиновые слуховые трубки дырявые, в репродукторах треск и хрипы – эх, технократы парховы! Просто попрятались впопыхах от греха.

– Это изолятор, – объяснил Шнеур-Залман недоверчиво щурящемуся Илю. – Вас содержат в изоляторе полевого госпиталя имени Маймонида. Вас же араз куснул… Нельзя… Думали, а ну как желтые осадки из вас попрут…

В скудном больничном одеянье, откинув убогое одеяло, приподнявшись на жалком ложе, смотрел бедный Иль на величественного Хранителя в бархате и мягких хромовых сапогах. Неужто это он – Вездесущий?! Из могущественной Охраны Стражи? Исчез, ушел навсегда штабс-дурачок Шнеур-Залман, сидел теперь на плетеном стуле этакий сухощавый Старый Учитель. В руках он, кстати, имел кожаную папку для бумаг, смутно знакомую. Иль узнал ее. Это была его собственная папка с его «Докладом», написанным для ухнувшего в задницу симпозиума.

Шнеур сидел и задумчиво постукивал по папке пальцами. Явно и ведомо ему многое! Фас воина, профиль философа, лоб радетеля, глаза всезнающие, быстрые. Уши не шелохнутся – понятно, что это во многом идиома, а так редко. Их, Хранителей, дело – все слышать, все видеть, вынюхивать и делать выводы: «Помнить и хранить!»

– Лежите, лежите, пусть глаза обвыкнут, – махнул Хранитель папкой на Иля. – Да покинут нас Семеро, если такой храбрец угаснет! Почаще бы с «Докладом» вы приходили к нам… У вас щас будет небольшой тихий час, период просвещения…

– Что там с Садом? – хрипло вытолкнул Иль.

– А с Садом все в порядке, – заулыбался Хранитель. – Нету его больше. Дотла, знаете ли, до донца. Ну, не охайте, преувеличиваю… Увы, он вечен – ужасный говорящий Сад… Что уж вы так этим Садом озаботились? Учреждение номер ящика такой-то… Полно горевать, заново отгрохают, краше прежнего.

– Не сладил я, – вздохнул Иль. – Недоудалось! Вот что жаль. Ну, не Страж я на крови, видимо, ну что тут… Жилу надорвал. А как там эти, те самые?

– Аразишки? Да как обычно. Прошла жатва, кончилось лето… Всыпали им, задали кормов, учинили праведную расправу – бежали, задрав галабии, гурьбой к гуриям! Опустел наш Сад… Да это все мелочи, местечковый рагнарек. Что с них слупишь? Исчадья Сада, убогого зла… Первопоселенцы, кстати, называли их асурманы– «запрещенные люди», пытались воспитывать, морализовать. Помните Хевронскую диссертацию – способствует ли развитие наук и искусств улучшению породы этих хевроний? Потом возникла серьезная гипотеза, что они по сути кишечнополостные. И слам этот их, срастанье в ком – форма жизни. Протяжный вой… Сонм монстров… Впрочем, чего зря воду в супе толочь – вы же филоматематик, сухой лог, – Хранитель ласково похлопал по папке. – Вы возьмите вообще аразов… Тензорный анализ там на трезвую голову… Температура системы, да? Безмозглая размазня, опухающая… Жара… Вытеснения… Свой-чужой, неверный… Муха-мед… Слон разума рождает тех самых, или Па-ачему у парха длинный нос… Араз – это диагноз. Ах, аразы, аразы! Я приказал их запереть. Забудьте, забудьте.

Иль послушно слушал, не встревая. Тяжелый случай. Он-то привык (уроки Кафедры) контактировать с внутренней пустотой собеседника, влезать в шкуру профана, имитировать собрата. А тут – шалишь. У Хранителя вся изнанка была под завязку. Поник Иль. Стал прост, посрамлен. Сидел, спустив босые ноги на теплый пол, почесывался, сокровенные вопросы из головы задавал:

– А как там наши?

– Это которые?

– Ну, Матвей, Марк, Яков…

– Да что… Уж известно. Матвей-звеньевой сгинул. Закончил нынешний круг перерождений. Заслонил собой. Заклался. Столбняк на него напал, солонец. Как в атаки идти – костенеет. Всегда ему советовали – ты взмолись о пощаде, поплачь, легче станет… Храм с ним, рок его такой. Марк драпанул, стушкентил – прыг-скок, спас шкурку… Дристан с мечом неточеным! Теперь по норам в основном фермопилит, празднует. О нем мы еще не раз услышим – будут в дружине всякие мелкие вещи пропадать. Эх, розаны разрозненные! Отличное звено липовое… Отребье.

– А Я…

– Яша – бери выше. С виду туша в лупах, рохля, а вот… По ладам и по розвязи лучше его нет! Он из «верных резников», слыхали про? Идет, предположим, араз. Оглянется такой резник туда и сюда, и, видя, что нет никого, приблизится, пырнет под лопатку и зароет в земь. Скроет! Этим верным все нипочем – им что оттаскивать, что подтаскивать. То-то аразы пропадали. В мешок – да в песок. Хороша котлета к лету!

Хранитель усмехнулся:

– Задиры! Партизанщина. «Верные резники» абсолютно уверены, что лично Лазарь им дает указание, что делать. Шепот, говорят, слышат и идут. Ножи Божьи! Режь – не ржавей! Учат себя, что аразы – суть искры Святого Света, рассеянные по Вселе и заключенные в клипот – «оболочки зла». Ну, и нужно их оттуда, со склепа, из зла извлечь, освободить.Вспороть брюхо и воссоздать Тоху – благодатный изначальный хаос… А оболочку – в мешок, не мешкая, наху…

Хранитель засмеялся:

– Придумают же такое! Яша Без еще на Севере этим занимался. Была у них своя теплая компашка, Северный аккорд… Правда, там аразов раз, два и обчелся, в диковину… А он их, значит, потрошил, в мешки зашивал и в Тивериаде топил – участь в озере! Ну, терпенье ж лопнуло – создания тонут! – так перевели к нам, в Сады. Здесь – раздолье… Он был сослан сюда, от воды подальше, – как когда-то пиит наш, великий Мошке, который вдобавок (к чему теперь рыданья!) еще и черепа зачем-то коллекционировал… А летось у Яши опять обострение. Прорвало! Терьча его, осерчав, заново на Север отзовут, на Ген-озеро…

– А чего аразы вдруг с цепи сорвались?

– Вдруг! – фыркнул Хранитель. – Вдруг бывает факелцуг. Остальное имеет причину плюс личину. Коль скоро аразы возбухать стали, хвост задрали да восстали – значит, надо определить, кто организовал это хвосстание.Кому на руку, точнее, под ногу… Короче, четко вычисляется Авимелех.

– Замполено?! Эх, ни сном ни духом…

– Плугом прет, лемехом… Хоть ирода ему в борозду клади… Подкованный, горячечно честолюбивый. Возжелал, моська, жезла Южного Владыки! Омелехуев вконец, решил свалить полковника Леви. Мол, дряхл. Устал, старпер, аразов распустил. Под зад его! Пихай! А тот ахронт (кадровый гиревик, ловко изображающий рамолика) сам тоже не промах, вырыл яму – тут сраженье, а Стража разбежалась! И кто им вождь – ахиор недоделанный? Кто это у нас отвечает за дух и волю? Кто это у нас такой умный, как наш ребе потом? Ремня щенку по попке! Но главное-то дело, главный, глядь, калибр – это начпрод, набожный выжига, зампотылу Рувим (совсем ошалел – вообразил себя казначеем Лазаря, ему, мол, только свистнуть и денег не будет, точнее, станут наши), который чуреки в Сад сплавлял зачерствелые – вот уж поимел прибытку! – и, заметая следы, исхитрился на чужих горбах – спалил Склады, нагрел руки и концы в воду… Тут многое сплелось – брюзгливый возраст одного, невозданность второго, сребрострастие третьего. Взять тайный худосочный «Южный Союз Стражей» Авимелеха – свободные, блюх, офицеры! – представь, несколько прапорщиков хотят изменить весь быт казармы. С них станет, скудных… Заговор в августе, в самую жару! Я не говорил им, что они дураки, – бесполезно… Собачатся, барбосы! Так они, манжеты засучив, за аразов взялись, снизошли. Повесить как следует не могут, а лезут… Вместо того чтоб пустить тех на шапки… Ну, а те самые, вольные шавки, и рады пошуровать, подломить миропорядок – им только свистни, растолкай, порывай! Хотя утушенное, но в тепле тлеющееся паки возгореться легко возможет… Это же самоочевидно. А отсюда следует, что аразы шли по наущению Авимелеха… да еще полкаш Леви подбил их бунтовать… слепым оружием Рувима… Ну, и ваши, Иль, пышущие «Боевые листки» над Садом разбрасывали – с целью воспламенить… Заварили кашу… Эх, дружина «Барак», Лазарь ее растак, молниеносный наш легиоша…

– Замысловато, – удрученно покачал головой Иль.

– Но на самом деле… – поднял Хранитель строгий палец, на котором рос перстень с желтым прозрачным камнем в виде жука (и перстень Иль опознал – его личный это был перстенек, с запоминающим речи «глазком»-секретом, а ведь поликратно пытался сбыть с рук подальше, да закольцовано все, в лаг). – На самом деле приключилось все куда иначе. Известная кому надо Охрана Стражи, откуда, собственно, я и взялся, давно, признаться, вострила глаз – провести учения муштры, проверить «злую мудрость» горнего Главврача – что лишь испытания, муки, страдания закаляют Стража, побуждая к очищению и развитию. Учебная боль. Мазопереэкзаменовка Сада. Вот и пришлось мне подсуетиться, тряхнуть мошной… сподвигнуть… Проба, нужно. Вижу, могу. А аразы – это ничто. Химеры, точно. Подвижные игры… Вот так-с оно обстоит, насколько могу судить, скорей всего. Выслушали? Можете теперь в боевой листок заметку настрочить – се эссе – «О победах и одолениях», свою версию – с посвящением какому-нибудь Феофилу…

Хранитель озорно подмигнул Илю, наклонился, озираясь, поближе и доверительно добавил:

– А вообще, если строго между нами, затеяла весь этот махач сопливая аразская девчонка – оборванная, прыщавая, ледащая, припадочная. Привиделся ей, пасущей и заснувшей, умаясь, на жаре, на мшистых камнях, Св. Махмуд-ака и молвил он: «Иди и сними осаду с Сада!» И послушалась оно этого… Вокруг девки сразу стало собираться войско – сброд всякий, обкурившийся горькими корешками. И поперли сдуру ума, как на аркане повело… Саму битву помните?

– Помню – огонь пачками, – задумчиво сказал Иль. – Исправно пылал с четырех сторон – чувства, радость, мир, огонь… Причем не из привычного куста, не столбом, а – из ладони лучи. Как это?

– Да ничего особенного, именно что обычный «удар огнем». Все пархи, если припрет, этак могут. Огонь гоненья! Добывается трением большого и указательного пальца. А на Москвалыми у язычников это получается, когда резвой толпой в капюшонах с прорезями, помните – «елочка, зажгись!» Просто вам не доводилось…

– А почему снег не падает? – вдруг тоскливо спросил Иль, задрав голову к декоративным хлопьям.

– Потому что он нарисован на потолке.

Хранитель утешающее похлопал Иля по плечу:

– А вы уже не Младший Страж…

– А какой? Старший?

– Да никакой. Прошли эти двери и забудьте, Иль-книжник… Жил-был Страж, странник страниц, бродец, с лозой искал в пустыне воду. Кроме золы – ничего не нашел. Ни струйки. Иди знай… Пустынное мышление, тучи с сыпучим песком смешались, слышали про такое? Реверансы, приседания разума… Кидаются и складываются 613 костей, вдобавок в детстве ели вишни с косточками, конструируется мир как ревир – да ведь все нездоровы округ, в данной эгосфере. Вот и от стен испарения душные какие-то исходят…

Хранитель, раздраженно сунув палец, ослабил тугой высокий воротник с серебряными гексаэдрами в петлицах, покрутил шеей, свернул и развернул уши:

– Вы – удалец, что говорить. Крепкий шип! Аразы «розы» хвать рукой, да Иль стальной кольнул иглой… И сторожил он в том Саду, немало пережил, но выжил… Вы сдюжили, хоть и слегли. Молодцу не в укор. Если зло не осиливает, то делает нас сильней… что-то такое у этого, ницшего, верхогляда…

Хранитель построжал:

– Мы, кстати, пресловутую «Черную тетрадь» у вас под матрасом нашли и куропись вашу разобрали. Летящие почеркушки, помет пометок, тетратьс кириллицыными копейщиками, пращниками и щитоносцами… Крамола-с. Петушитесь, а чего? Придумщик вы неважнецкий, конечно. Корявое клише, раскол повествования, псевдоправда. Такими мы вам, значит, видимся… Обидно. Особенно когда вы пишете, что Голиафу надо было действовать тапком… или газетой… Ну, Лазарь простит. Между прочим, не мечтаете вернуться – в казарму, влиться – в строй, вариться – в родное звено? Продолжать вывешивать свой, как его окрестили, «Военно-летучий листок»? Ой, не вздрагивайте телом, уже понял. Тогда я данной мне властью освобождаю вас, Иль Тишайший, от скудной доли Стража, от штолен вышек… Надоел, небось, постылый забой аразов?

– Распряжи и вывода из оглобель не трепещу, – медленно ответил Иль.

– Достойно, с понятием, – кивнул Хранитель. – Человек осужден быть свободным. Стать им… Вспархнуть– из Стражи в Жрецы. Но постепенно, постепенно – как араз Бурака не жрать приучал…

Глаза у него на мгновенье выкатились из орбит и повисли в воздухе, потекли желтыми струйками, слегка подпрыгивая. И такое может, надо же. Иль в замешательстве отвел взгляд – неудобно…

Хранитель покашлял, открыл папку с «Докладом» у себя на коленях, перекинул небрежно несколько листов, диагонально просматривая, и внезапно бросил резко:

– Период полураспада мицрадия, быстро!

– 10 ⁸где-то, с копейками, – механически выпалил Иль.

– Сидит в вас симпозиум, не выветрился, – удовлетворенно хмыкнул Хранитель. – Это нужно, теория. А то у нас тут изучение наук более эмпирическое, ограничивающееся ешивой-ремеслухой. На стыке теологии и проктологии. Пальцем тычут. Так что в столицу вас отправляем, заживо, из лазарета, ха-ха – в Лазарию. В столицу двинете, к самому светлейшему Столоначальнику, в Дом Огней… Достукались. Заслужили.

Иль, раскрыв рот, привстал с кушетки – как бы навстречу этому Шнеуру-Залману, штабному шнырю Судьбы, шепелявому вестовому-реинкарнатору (депешу сочну: «Пошли мне Сад!.. Согласен протление тчк») – и слабо было потянулся поцеловать мизинец Хожалого в косточку – «Служу Республике!» – но сник, не в казарме же, в самом деле.

– А вас правда зовут Шнеур-Залман? – робко спросил он.

– Нет, на самом деле – Менахем-Мендл, – ухмыльнулся Хранитель, захлопывая папку и вставая. – Вам надо вымыться перед отъездом. Начисто чтоб. Пойдемте на двор.

Он распахнул дверь, и Иль вслед за ним вышел, пошатываясь, на крыльцо полевого госпиталя им. Маймонида. Мда-а… Полный рамбам, ребята! Ничего нет. Никакого поля, никакого госпиталя и уж точно никакого вам Маймонида. Все лишнее. Крошечный вагончик стоит в пустыне, повсюду сколько видно – пески. Небо над башкой белесое, выцветшее. Горячий ветерок обдувает. Ржавый рукомойник врыт в землю, и на цепочке ждет облупленная кружка с двумя ручками. Рядом колодец, обложенный неровными камнями – чуть скрипит, раскачиваясь, подвешенное дырявое ведро. Минимализм какой-то. Иль сел на ступеньку, ногтями расчесывая под мышкой – зудел выколотый давеча Лишайником знак «7» – топорик, символ силы (семижильный, значит) и веры (на Кафедре, едри ее, занимались семиотикой Мудрецов), да и дни времени, цвета света, ноты звука, свечи разума – туда же…

«Сейчас опустят в колодец на веревке, – подумал он лениво. – На помывку. Стенки изнутри осклизлые, в желтых мхах. Внизу невысокая черная вода. В морщинистую воду я войду навроде как в грядущее, глядь…»

Хранитель стоял перед ним и протягивал мензуру разведенного, с верхом:

– Прошу, на прощанье. Отвальное вино. Чтоб звезды легли!

Иль поспешил собраться и утром уехал.