Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)

– Кстати, об обеде. Аразы знаешь как здороваются – «как ел?» А я нынче пиршества лишился, припоздал. И как там обед наш пролетел, черное безмолвие? Празднично, прянично?

– В какой-то мере. Публика, конечно, скучноватая уродилась, чопорная, соблюдающая. Не расшевелишь закосить кашу. Ну, кушали за троих, как двугорбые, чтоб надолго отложилось – не обед-лебедь, глядь, а сразу ужрак какой-то… Но так ничего. В основном, про Изход толкли…

– А чего про него толочь? – проворчал Кормилец. – Общее место, дичь и течь. Подвид паралича. Понятно, что это был уход из цивилизации в дикость, от герменевтических папирусных штудий в устное варварство – получи расчет и не отсвечивай – в царствие песка, по которому суждено тебе с сопением шляться в обнимку с соплеменными песчанками… А ведь вся физика Исаака – особенно Второзаконие его – это правила для изолированной частицы, мыслящей крупицы, для индивида (он перв). Вне влиянья толпы, без блеянья масс – недаром «хор» на изере означает дырку, пустоту, убогую пробоину. Когда с тобой один на один Спас, светило, а не хрен с горы. И никаких гвоздей! По сути, Тородаро являлось унылой издевкой – явить лик на безглазье, всучить Книгу, лабильную притом, по преимуществу безграмотным. Как деды говаривали – из кулеврины по колибрям. Просто уж сложно оно как-то. Хотя и допускаю, что в этом был неясный среднему разумному умысел…

Ил, маясь, сидел, из вежливости разинув рот – слушал речи этих чаепитцев – чтеца и творца. «Ох, – думал он, представляя себе. – Тяжело в жару подниматься в гору, да еще при этом говорить на изере. А каково спускаться обратно, таща каменные доски! Гонимы вешними лучами… Сидели бы дома, на кухне, смотрели на реку».

– Я пришел к выводу, что Книга вредна, – глубокомысленно заявил Кормилец. – Чуть научишься ее глазом открывать, кожа да кисти, едва проникаешь в нее, и она неизбежно начинает тебя читать– обволакивает, замедленно поглощает, исправно стирает в голове прежнее, успокаивает: «Я найму твои ошибки, использую провалы. Только чур молчок!» И уже не дает листать прочее и тужить о ином. Незачем. Лишь она под рукой. Знай учи Книгу унд зай гезунд! Будет во что селедку заворачивать! Схарчит – и точка! Такой в ней набор слов, при котором в башке заданным образом перестраиваются нейронные связи – и мозги набекрень, то есть как надо, поскольку ойкумена наша искривлена и вообще, по слухам, представляет собой энергетический вихрь. Естественно, у пархов, начитамшись, сразу немыслимо скачет интеллект – отсюдова до айкьюдова – снова превращаешься в скотника чисел и зверолова слов. Расширь словарь! Вербальная суггестия, манипулятивная семантика, коннотационная асимметрия горстями… Постпуть Зуз! Отныне можно легко начальные задачки щелкать, пространство глинисто и податливо, а время переводимо – в любое место дня и ночи – но так же нельзя бездумно шуровать – а душа, пневма небесная?!

Пиит покивал:

– Кормила, милок, ты право!.. – и продекламировал, помахивая кружкой: – Парх на пирах – одна материя, в хоромах Книги – дух иной, и в мухоедстве сей мистерии, и в потрохах ея продрогших (в стакане пустыни холодно ночами) – рядком ирония и вой. «Рыжие» Пятикнижия… Курбеты раритетов… Книжка эта, дружок, покрыта толстой кожурой – пока очистишь, к шутам, проточишься – сто потов сойдет…

– Ведь что обидно, – пожаловался Кормилец. – Перейти такое море, блуждать в такой пустыне, взойти на такую гору и получить в результате – на тебе, Боже! – такую Книгу… Да еще написанную на малозначительном периферийном языке… Входишь взволнованно в эту прозу, становишься, так сказать, ее прозелитом, ждешь, что она пропитана сакральной мелодикой, сложно хроматизированной (окрас – не одна охра наскальная) и богато орнаментированной – ну, думаешь, кладезь знаний, Магнус Опус – Избранное! – щас мистические откровения попрут традиционным речитативом, унизанные пронзительными пронумерованными криптостихами, – и скоро такая зевота охватывает – ску-у-ушно! Аж звон в ушах. А обороты – «сказал говоря»!.. Истинно говорю вам – доподлинно и т. д.! Выспренная искренность, даже неудобно, мельтешня персонажей, мелоточивость карста действа. Занимательность изгнана, картинок нет. Мелкие опечатки. Саблонная шхема, монументальная пирамидальность – вон откуда ноги делаются. Монотоннотеизм! Тривиально, мицраешно, усохло. Отсохизмы. От колодца к колодцу. И без того скудный умишко забивается трухой, мякиной. Кому это нужно… Экой вздор! Раздражающая манера письма. Темно и томно – много… И где же тонкий ледок колдовства? А сама-то зверь-Книга – дверь о двух спинах – вращающаяся, дряхлая, ветхая, скрипучая… Атрибутированная незапамятно… Карга. С астмой в каждом томе. Я чту ее потуги, но читать?! Увы, увольте…

– Да просто здоровенный текстяра! Разбухший, будто добыча сдобы – на вес принимают! – воскликнул пиит. – Несдобровать изюминам… А временами просто слабо написанный, намазано – Он явно не художник… Начнем сначала – с «бэт». Букварь! Занудно, докучливо, рав в кубе! Буксуешь, вязня… Слов нет, одни буквы, и те сбивчивы – этот сотворил то-то и то-то, а тот родил этого… Засоренность второстепенными деталями… Черновые записи… Чернозем с червями, посткомпост… Пенье растений… Хор ив! Хозяйственные пометки, указания… Моше терпел и нам велел… Пишет – как из мешка с горки вываливает, из писаной торбы. Лавиной до кучи! Мол, там, с течением, разберутся… Селькор! Понятное искусство!

Ялла Бо поставил пустую кружку на стол, растопырил пальцы, словно охватывая купол кукольного Храма, и принялся с важностью объяснять:

– Текст есть некий пакет, сосуд с содержимым, туесок, в который собрано строк всяко. Дорого лыко к сроку – цена звена! Составь крестослов ловко и поставь пасховать в «горку» – канон загляденья! Канун купли-продажи Учителя! Записал – отнеси каифы для, гля, для кайф донесения истины, делания биографии, очистки стилистики послания к Тридцати: «Ой, койфен, койфен, койфен папирусен!» Не предать, но передать – тут греши на гречуды перевода, пеняй, диду, на парадидоми! Не лапти продаем! При этом текст делится на питьевой и технический. Он или течет прозрачно, неся тебя, либо – с усилием заглатывается, преодолевая спазмы стиля. А экие на стекле разбитого горлышка морозом сплетены узоры – какая разница, видит Лазарь! Листы в прожилках… Нужны простые, доступные, не бей лежачего, благие, короткие послания: «В одном Саду жил Страж. Он был добрый. Его все боялись». Мышечные усилия автора (а чем мозг не хлипкий комок мышц), прошибающий страницы пот и прочая сукровица никого не интересуют – текст не пахнет, пусть и несет нетленностью… Все тлень-брень и сусу. Вот мы сидим и просто пьем чай (а или нам не пить!), даже прямо одну заварь, ботаем ахшав, то да се, а при этом рушатся судьбы в койку, нарождается другая реальность, шконочный нарратив, устное тисканье, вроде как новый роман (умри автор сегодня, а я завтра), и он доходит на ходу, в лаг, но выколото – «все жанры хороши, кроме ссученного»…

Ил сидел, слушал, соглашался. «Оба правы, – думал он. – Или это в глазах двоится? Плохо ли – вот и втроем. Выборка. С Кормильцем накоротке, с пиитом запанибрата. Приходит, братец, обедать! Чефирим, талдычим. Достиг некоторого величия! А Книга, правы они, она, оно конечно – примитивная сверхизбыточность, чрезмерность начинки – «котлеты с мясом», как в колымосковской живопырке… Читал и читанного не одобрил. Хладный отзыв».

Кормилец подлил всем горячей маслянистости из чайника. Ялла Бо попил, вытер усы и продолжил:

– Погонщик о. Валаам утверждал, что ничего не говорить от себя – преимущество ангелов. А нам, непернатым, ртом пахать надо, плясать за сохой органами речи, устало ворочая неподатливый язык – чалиться гончарно, в основе скатывая слова, вкатывая слова, вкалывая слова… И чтоб уж Было, глядь! Мил, мил по всей земле! Искони бе! Брия – Дом Бытия на повороте… Не мы, знамо, пишем, мозгами с руками, а язык – нами. Мы его лишь чешем временами диахронически, чтобы сподвигнуть. Истинный пиит есть мыслящий стилос, он одержим книжными голосами и издает их важные колебания. Пробуждаясь от укола веретена, ха-ха, хр-хр… Что чую в хрустале – то и изображаю суконно! Звуки надо превращать в знаки. Иначе – исчезают. Стих – стихло, истекло… Строг срок строк в бумажном бараке стооком. При старом прижиме – хруст выцветшей листвы, с три короба… Главное – старательно, прилежно, с нужными помарками, надстрочными коронками и смысловыми кляксами (о, несмываемо пятно – как «бэт»!) – записывать диктуемое откуда-то, вырабатывая собственную манеру тереть краски и мыть кисти. Ты лепишь свой сосуд из пустоты и глины – вертись, глилеянин! не вихляя, но выпахивая борозду! тезеева стезя, минотавровы мытарства! – вертепно повторяя движения незримого подмастерья, отвечая на дерганье Вышних Нитей или повинуясь шевелению Нижней Руки. И обжиг – туда же! Пеклодув! Духовка! Словолитня-друкарня! При этом не забывая про апрагматичность – то есть текст не должен быть адаптирован к восприятию чужим сознанием. Светлая радость небрежения разуменьем амеб! Не крась препарат! Попросту – чихать на читателя! Плевать сквозь бивни! Свербит слоново-башенная кость! Куда б ни правил – там левел убогий уровень плевел! Их низкий дар, на изере – дарга, тут даже драгой не намыть крупиц драгметамет… Ты (вы-с) – Цар-р-р династии Рцы? Живи один. Это немножечко лучше множеств. Теория грахвов. Частный мыслитель, чесслово! Переверни доску да играй! Пиши, ваше степенство, под нос из-под глаза – для редких, ищущих того же хвороста, мающихся той же хворью, что ты, пряно пахнущих бромом и йодом, дождем и бором… Возможно, проза своими спорами, как некая грибница-кириллица, сама порождает себе читателей – взрастут и прянут! Повальные таланты! Затевай горшок варева для «малого числа» – убористых, осиплых… А то что ж – вышел на большак и ритмически завыл… Веленью Лазаря, ом, ом… Грех омманывать себя, но написать послушно, расшито, бисерно, ради первородства красного словца – лишь полдела, надо еще уметь сплясать со свитком написанного – метасеять раздобвечное перед этими раздолбаями, чтобы проняло поросят, дабы дошло, проточило лексически. Встань к лясу передом, ной! Взгляни на отца своего, хам! Занять внимание публики, впарить горячо сим тупарям, даже не способным по зубам узнать Ткача! Да, дуб – дерево и прочие дары. Но и читатель – дуб, – Ялла Бо раздраженно постучал по лбу, а потом по фанере стола. – Медный бук. Граб. Пень. Так уж скудно задумано, ничего не попишешь. Вяз-исполин! Лесной орех мозга. Раздавленный разум. Гробница замыслов. Если вы умудрились понять Книгу, ея катакомбную прозу, замечает рав Бейгеле Мужидский, то это провал даровитого автора этого грандиозного по толщине кренделя ( обубликовали раздаривает – лопай, что дают), этакого горного тора, где комментарии связно баранкаются вокруг дырки, которая ценнее, потому что в остатке. Кто остался – того и тапки. Когда во времена Мандата комиссар-кесарь пел неторопко текст, наигрывая на кифаре – долгие часы, заперев ворота киятра – музыка с изюминкой, ситного пудинга – пудами! – то многие, не в силах более сие вынести и переварить (его пенью, по их мненью, не хватало обезьянки – замурованный же в звуках смысл не давался убогим), обалдев от усилий слушать и восхвалять, притворялись мертвыми – шаштой чайфонии жесток глоток сырой воды холерной! – и их выносили на носилках. Потому как – нудятина. Народ недоумевает. А уж самому отвинчивать проржавевшие страницы!.. Я читал, что чтение вообще противоестественно физиологии человека. Как летать. Разглядывание последовательности картинок с вылезающими изо рта персонажей пузырями «Бац!», «Боц!», «Б-г!», «Бо!» – это да, выдувание прозы. Убаюкивающее наговаривание содержания в ухо – о да! Но чрез бесконечные частоколы символов-закорючек обычный мозг точняк не может перелезть. Ну что такое Книга как таковая? Небольшой прямоугольный брусок, особым способом плохо обработанной древесины. Совестливо дымящийся. Хорошо еще, что не из старых тряпок. И что – это сокровищница знанья? Да дреколье, анускрипты… Есть у предвечных снегопродавцев такое понятие «ивра» – сотворение чего-то из ничего. «И горько слезы лью» (от Лукавого) и враки бедные надменно отвергаю… При этом я верю полной мерой, что другой Книги в принципе не будет. Супница изгнанья! Суемудрия, увы, навалом, неограненного пшенного излишества – куриных богов, чешуи мышленья. Перламутровая каша. Думы от ума. Невсвоисанство! Макароническое карканье гонял – «макара, макара»… Дискурс слоистый – полоса мяса, волосок сала – видимо, сойфера-переписчика кормили особо – периодами. Скрип ремесла, негромкая куйня – тихий ангел-пролетарий. На незримом станочке, на свету и в низги – Он тачает нам строчки, как печет пироги… А мы, усомнившиеся горемыки непутевые, пялящиеся в некую тьму смыслов лирники Иродиона, затрахоманные толмачи словосочленений – все это покорно кушаем вместе с лестницей. Редкостная мезуза из Дома Аптекаря имела, как ампула, стеклянную оболочку – чтобы видел каждый прохожий, покрытый проказой, как снегом, что притрагивается своей золотухой к святому тексту. Вакцинация, зараза! Книга в идеале должно быть прозрачна, удобна, дабы метко бросать ушки в кружки для пожертвований. И безмолвна – тс-с страниц. А мы имеем не Книгу, а целую контору – заковыристую, с кувырками. Сам бог ногу сломит! Реминисценции, песнопения… Множественные повеления, смысл которых непонятен человеку и его поводырю – «надо полик подметать», «всяк шестов знай свой шесток», «шестоднев – для человека», «масса преклоняется перед заурядным», «у судеб Шем – шин-далет-юд» – без ключа не взломать начертаний! Профессорское «Я воль». Да-да, филозофия усадебная, арендаторская. Кантфета. Книга сия сладка мыслию и питает читающего, как молоко и мед. А пишущего – сладостно выдаивает до последней граммемы. Поэтому вместо расплескиванья собственной чуши, наперекор рвакле издавать мечты и звуки, надо строго переписывать Книгу, трудолюбиво филонить,тянуть волынку под сурдинку разливанных ассоциаций и аллитерационных литавр – ласково правя стиль (о, вставки сквозь свисающие с верхних полок ножки буквиц!), любовно обводя вихреватые крючки, думая о неисчерпаемости жукоподобных букв и об их внутреннем строении – что там вокруг чего вращается, какая палочка вблизи какого кружочка. Не о грамматике помышляя, но о припрятанной гармонии, ибо в двойном – «священном» – шекеле как раз двадцать два грамма – о, вибрации его меди! – столько же и букв-элементов. Звездодрево Двадцать Два – серафим-углежог алфавит приволок! Одиночество во первых строках, трилобитное высиживание, немало световых лет проходя глазами вдоль и вниз, крутя, как кубик, слово «жди» – и вдруг образующий миры и небеса небольшой рукодельный взрыв! И творчество, и крючкотворство! И очковтирательство! Все уже надмирной Ольгой Шапир давно написано и в кувшины уложено – откупори и перечти! Скорее всего, Всесвятой, благословен Он, пусть Он гениален, звезды пусть хватает – только перебелил Красные Свитки. Смахнул махру с бумаги не в тесто, а в кисет. Отсылки, намеки, скрытые цитаты, которые, возможно, только притворяются цитатами – неумолчный треск текста, устланного отсветами, да-да, цитата есть ЦИК ада, цельный Циклаг, центон штопаный – и грош ему цена! Он Сам, Всесильный, во славе Своей, видимо, из ваших, из чтецов-вольняшек, своенравный… Чтение же на безглазье – отдадим должное, ввернем свое, вернем библиотечное, вернемся к делу в долы, кинем лепту в Лету, дабы вернуться, – тоже ведь (туда же!) скромное подспорье, игра в свиту, букашечное со-творчество со Вс-вышним, райское со-пение, этакий со-сюр (мир как система, созданная Языком и порождающая галактики грамматик), врезка сказки, лепка репки, ковка рыбки, сводка малой (на тридцатку где-то) септуагинты. Камерная каменоломня – текст втекает в уши, ссыпается в ноздри, крошась, забивает в тебя свой заряд, понюшку, вирус. А вне нас текст ведет себя, как вещь в себе, как вещь в седле, погоняющая читака, как вещи в сумерках – размытость, неопределенный, гля, артикль, вольница домыслов – он корчит собственные, вещие, внезапные, непредвиденные переписчиком гримасы – свобода воли папируса, неправильный прикус, привкус несчастья и дыма, тесно и душно словам, воздух откачан, да и по совести трудно пасынкам камыша вышивать по камню, а у глыб свои глубины – при этом при чтении, как кочан, прирастая по периметру пресхлебом понимания на полях, виньетками по бочкам, расточаясь толкованием, талмудычиванием – существует тринадцать способов виденья Книги, а четырнадцатый – это и есть истина, попутно наращивая разгончарованно – та нах это надо! энтот гроссбух! – кучу переиначенного зерна – колос на глиняных ногах! Меняются языковые привязанности, метраж ритма, жалобно скребутся подгоревшие коржи. Поддоны из-под подоплеки не отмыть! Оправданная ложная сложность, обновление слов, их новолуние. Водят в битву хороводы – хороводоводы, но комментируют победы – хороводоводоведы. И никаких, понятно, мимоходом – «A-а…» Экзогезы лихтовят! Вот ты, Корм, – знатный вечный чтец, другим не чета (у тебя текст – часть тела, чешется), Исполнитель Книг. Гусляры, скрипачи и прочие арфисты-гармонисты – интерпретаторы, ага? Три Притопа! Так так и книги надо исполнять – украшая эмоционально, выделяя интонационно, шпильки отпуская, лишку опуская, подкладывая веточки гарнира, вья нить, суча суть, давая прочтение в своем ключе, щеняче радуясь, обретая перевернутое видение надиктованного – «Книгу исполняет…» Хотя текст вообще изрядно теряет в прочтении. Так – с виду – красиво, выстроено, храмно. Угри запудрены. Комментарии к комментариям затейливой резьбой витиеватого орнамента. А начнешь вчитываться… Ну, так и не разрушай, глядь! Не лезь давить! Не наводи порчу! Не расчесывай коросту! Не читай… Много читать – утомительно телесно… Долго еще так умничать-то? – вдруг жалобно спросил пиит. – Ничего ж не происходит, разговорня одна.

– А чего, гля, дергаться? – удивился Кормилец. – Убей Бо, не понимаю. Торчим тихо-мирно, чефирь гоняем, мерно и плавно, беседу точим, поддерживаем. Не на сквозняке, гля… А ты б, Ялла, мечтал, конечно, всадникудышный, на Вышку шашки наголо занудно – даешь дамку за фук щуком! С тремя сразу! Интересно эльфы пляшут… На чужом горбу… Тебе вон Ил рассказал бы…

– Да я просто, бабь нашла… ум за разум… Пустой напиток… Закусочки бы, пронзительности, – заныл пиит.

– Это пожалуйста. Грибки есть. Ил, ты у нас самый молодой, сгоняй, будь добр, не сочти за труд, смотайся стремглав, нарви грибов с книг…

Ил послушно покинул стремя стремянки и пошел к полкам – нарвать. На некоторых книжках впрямь росли, как на стволах в Саду, грибы – вроде наростов, шляпки бурые, рыхловатые. Кормилец объяснил, что это «книговики» – едят их сырыми, отщипывая мякоть. Хотя можно, если охота, в чайнике суп сварить. В иной раз? Ладно, лопайте так.

Делать нечего – Ил осторожно куснул. Ничего, съедобно. Горьковатые, вроде редьки. Пиит же вгрызся в гриб, как в арбуз – аж сок потек. Глаза у него от удовольствия прикрылись кожистой пленкою, он заурчал:

– Вот это – угу… Это – оно. Колотьба. Крутит всего, переворачивает…

Ил вспомнил фреску в Чертоге – человек с расставленными руками, как на шмоне в лаге, вписанный в колесо вниз головой – древний образ поэта за колючкой. Я – по эту, а они – по ту. Ловец словца и славитель слова. Несладко! «За прозаическое авторство – восемнадцать кнутовых ударов, а коли согрешил стихом – то вдвое». Задать Феферу! Горькие ели грибы…

Пиит вновь забормотал:

– Льдынь москвалымская, она же мефодья. Кириллицын сын! Бедный мой язык! Доморощенное щучье хотенье щец пришло от «шин» и «цади». Торгсин! Так-то, стольник, ципа-дрипа… Такой вот Изход букв. Дерех-дорога столбовая…

Ялла Бо взвел глаза, они просветлели, в них плеснулась весенняя окосень:

– Хорошо пишется, когда носилки покачиваются – раствор не застывает, и опилки шевелятся по силовым линиям философских камешков, пекущих блины на воде… Куда нас несут?.. У меня уже снеслась первая фраза фрагмента про Изход: «Гонимые бросились в Лес…» В Чайной империи, к примеру, всех стихопашцев, каллиграфов и проч творч сброд сидячего сословия в чине пера сгоняли в одно место – называлось Лес Карандашей – и там они шарашили. Сидели в кругу, «пилили корягу», как выражаемся мы, писачи. Выписывали пайку – они, ходи, и пишут и едят палочками. Лучковый инструмент! Если ты правильно сидишь, ты не будешь ошибаться. А коль заклинит, надо «поссать на пилу» (не на Исайю!), то есть на стило, на кульмус, на кисточку – и снова, раб настольной лампы, раскладывай сигнальные костры для ангелов, творочествуй дальше, иероглифуй, брызжа тушью, на бумазее, разводи шампольоны, шлиманазл! Да не самих мифальных героев-Стражей рожай из головы, ну их, ржут, нагрузившись, и храпят, пожрав, а щит хотя бы, выпукло-вогнутый щит пращуров, дивный щит Псалмопращника описать подробно – гексаметр граней, рельеф, чекан… Очерки очертаний… Сквозь мозаику мозесова заиканья выгравированно проступают стертые узры подтекста… подсветка молний, горний гром… Соседние слова… В болотной глуши я на башню всходил… Торчать на кочке и кичиться… Бычки лимана шли на нерест… Нахлынут гордо… Жалко, тесеи там не водятся, а то бы чик – и отмучился бычок! Беда в том, что еще фарисеется слишком много смысла – а лишь звукам до́лжно оставаться книжно, синтагмам велено цвести… Шин синь – пей фей! Блазь колесниц – пыль дрог! Послевкусие! Пух гланд! Полощи шалфеем! Шарфик на ступицу наверти! Партитура-то у притчи простая. Вырвать, глядь, у ангела из хвоста перо, очинить кустарно, самисусно, хворост мыслей собрать в вязанку и накострять в такт ноты текста на грунтовых холмах холста, мол, вот так тек пот сот мед из амфоры метафоры… Тяж путь Зуз! Пот соз!.. Не звон, а малина – взыванье! Лазарь приструнит, но оценит. Топорно, даст понять, но мраморно. А чтец-трутень лишь послюнит палец да перестранит лист. Утомление от формулы, видите ли. И не смей роптать! Гиблое дело. Ты страстно гонишь соню-читаку на каторгу текста, упекаешь в благой острог, в антиохию смысла, ссылаешь к антиподам абсурда – ан знай-ка по диагонали через абзацы кунгурно прыгает, сусуманчатое! Нацарапать же незамысловато вилкой на оловянной тарелке (и выбросить ее в окно): «Она подошла к окну», выделить шлаки – таки услышится «Кокну!» (льдынный кокни, скубенты скубаются). Эх, противно творить в пустоту, на потеху элитному стаду! Вяжешь, вяжешь страницу из их же шерсти, а потом – пустое, не поймут – сбросишь слово со спицы – сбагрь хилое в пропасть, лишь обод восьмеркоконечно хрустит по хребту нарратива. Не выходит. Вяжущие свойства. Тугие запоры. Рези. Тщета. Тут мыслишка протуберанцем – возник некогда вдруг ессейнизатор (ничего не писал) Сидхартха (хасид, ха?), так ему не то что дуборавного будды-читателя – ему и зеркала вод не надо было! И от «Я» бежал! Ехал эко через реку… Это – идеал… Сиди себе… Харкай в тряпочку… Величие! Когда я пишу – я совершаю кругостольное путешествие. Вольный толк. Травля текста. Странствие по травинке к небесному стойбищу. Свободное падение. А уж читателю, тле, самому решать, приятелю, присоединяться ли ко мне воспарять или двинуться с ленцой в другую книгу – в левант иль интеллект… О, эти плывущие книжные курчавые кучевые облака, похожие то на гамаль, то на рояль! Вся равва-мурава делится на нас, ломовых, носящих соломинку свитка, рабочих особей – кто много мятежных насущных дурацких решает вопросов – и на прочих, вороных, которые отрешенно спорят, сыром не корми, как пишутся абрамычи – Бор или Бар… А там – стой-нейди! Варьянт! Да мура сплошная… Корнесловы мандрагорные. Глотатели густот.

Кормилец ответил задумчиво:

– Не гунди, почва и паства. Тебя послушать – так прямо надорвался, стихострадалец! Стихи писать – что за сохой плясать, по-давидову-то… Свиткомаратель… Плодовитый, гейним! Наловчился на печи с подстрочниками… Ты попробуй сам собой про чай напиши, чтоб пробрало до гееномок… Вот прадеды наши, корчманьонцы, взаправду письмена на звучных камнях вырубали – трах-брах! – кружевно, скрыжально. Наскальная Гаскала! Вытесывали щепотно ходы-канавки, аки книжнорежущий червь-шамир. Рука зряшную тяжесть тащить не будет, она лишнее-то от декалога отбросит. Время отшлифует, укратит. Останется самый надсмысл, истовая смолистость факелов: «Прямо пойдешь – в желчный пузырь попадешь. Глаголом желчь!» Потом отцы при свече экономно двумя перстами счет писали, не гуляли, отринув Сар – тр, тр – мараковали в грамоте, марали пергамент, строчкомяки, – тоже глубь, водяные знаки… Собирали в житницы. А нынче, глядь – не храмим! – одним пальцем лихо тюктюкают – хэй, хэй по клавишам небрежно, словно ломиком молотят, лапотники… Крыжик-книжек. Безмозгло, хоть на нарты ложись и погоняй. Механистический, долбильный процесс, до тошноты. Бумага, и на ней точечки разные. Брось, не пиши, Бо.

– Не буду, Ко.

Пиит-грибоед дохлебал что было в кружке – ах, пусть расписные баржи утерянного выплывают из чефирной темноты, держась за кусочек душистого сухаря из миндаля – амбре-комбре, трюм угрюм – обнял чайник, прижался щекой – тепло! – и застыл грустно.

– Лучше раскрашивай Книжку, – продолжал Кормилец. – Библия для бедных, глядь! Ипарон тебе нужен хороший, так скажи, Ил у нас не трепло, честный распределитель благ, он достанет. Двухцветные даже в природе встречаются, как лук богов… И с ластиком…

– Давай, – согласился пиит, отпуская чайник. – Давай вторяка заделай! Да листик травки опусти – для мятности… И грибов, угораю, тащите еще, а то цитра моя сделалась унылою, я одинок и грустен, как двугорбый, серебряным забытый караваном, блефускуя золотописью… Поставьте меня на табуретку, покрытого позолотой – и я вам набубню, нашаманю две тысячи стихов… И ассонансы ананасами в шам Ан-ском рубнули рифму сгоряча, а сивка – гривка первача! Вольные думы угнетают слагателя, обращая в красиля,

гонят к забору от обеда, кочергу песнопевцу – и на прогулку! Но я на чудо заторчу здесь. Я всегда мечтал жить в книжном шкафу, где корешки, как клавиши. Играть на шкапу мелодично. Пущай орфоэпия страдает! Орфеня. Глюки. Судя по Книге, загробный мир пархов похож на Библиотеку. Очень напоминает – по описаниям Протокапо. Многокнижье, нумерация, выдача. Желтые билетики, розовые карточки. Блинами там не кормят, но фолиантов полно. Хоть и на льдыне в основном – за неимением гебровой,хе-хе… Голова плыла по Гебру из села Денисьева – цикл!.. Найдется мне уголок в закутке? И камешек у изголовья (хорошо б, не шлакоблок) – почивать в бозе… И чтоб слетались с ветки кудри наклонять без обиняков, сразу за волшебный рог… А где эта, впж – Вечная Пречистая Жена? Закатная Таинственная Дева – Ирка в смысле… Зачем не идет? Принесла бы цедры квашеной, посидела нога на ногу…

– Шлындает где-то, – равнодушно сказал Кормилец. – Парху вообще по Галахе до трех жен положено. Ужас, гля, деймос. «Любовь навек, или Вырванные годы».

– Эх, бабы, коровы из реки! – облизал усы пиит. – На изере корова – «пара́». Забавно изреки – унылая пара! Семь тощих и семь тучных. По паре муму – на Мудреца. Бутерброд! Иа с Ио…

– А впрочем, может, и спит, – размышлял о жене Кормилец. – Спит, как бревно. Свернувшись в клубочек… Да чего там объяснять, вот Ил ее повадки знает. И может поведать. Он у нас знающий сны Солнца… Толкователь психозов…

Ялла Бо вдруг вздрогнул всем телом, кресло под ним хрустнуло и заскрипело, он принялся беспокойно озираться и бормотать:

– Эй вы, обступившие! Соблаговолите склонить свои ухорыла к моему слову! Я ведь Начальные Буквы могу складывать, вереницы миров созидать и крушить… У меня Лазарь на подхвате! Если начистоту – величье мое с трудом поддается учету… Время скручено и кончаемо – Бо числа не знаемо и календаря не маемо… Мир раскололся до задницы, и трещина прошла! Ну вот, все и кончилось… Миграции мигрен! Сила и ликовани! Позывы к дефекации. Чефирный ветер! Вихрь пра-праны! Я заклинал язык – берись, заумь! Мне свыше дано оживлять персонажи – чтобы вылезали из-под обложки, вроде как сдвинув магийно плиту, и запах шел сырой разрытой земли…

Пиит, святогор, вывалился из кресла и грохнулся на пол. Тулово его сотрясалось в судорогах, выгибалось, зубы колотились, шея разбухала. Пена выступила на посиневших губах. Он бился затылком о резную ножку стола.

Кормилец осторожно поджал ноги, вздохнул:

– Завораживающе разнообразна жизнь… Знаешь, Ил, как аразы друг друга подзывают? Не манят ласково, как мы, а протягивают вперед лапу ладонью вниз и скребут воздух когтями… Так вот, у яллабошки этого припадочного – ишь, дрыгается – не просто набор телодвижений, а связный рассказ: герои, сюжет, корявые описания природы («вечерело, голова прижималась к затылку, и начинались конвульсии»), кульминация, развязка, зец с точкой, тоху-боху, хуе-муе, мораль оральная. Что ни дрыг – символ… Приохотить к обмозгованью!

Ил с интересом наблюдал. Пена меж тем хлынула из пиита фонтаном. Да это за большие финики надо показывать!

– Илыч! Там… «Эткинд» дай! – озабоченно попросил Кормилец.

Ил порылся в одежде и подал маленькую серебряную самописку с вечным пером. Кормилец схватил ее и принялся впихивать в рот пииту, разжимая стиснутые зубы, – чтобы тот, грешным делом, жало себе не откусил.

– Держи его, – крикнул он Илу. – К полу придавливай…

Пиит выл, Кормилец кряхтел, Ил сопел – для ритму. «Надоело, терпеж постепенно заканчивался», – сочинял он. Приступ, однако, пошел на убыль. Лихоманка отступала. Ялла Бо слабо застонал, откинувшись. Кормилец размягченно чесал ему «Эткиндом» темечко, крышечную чакру.

– Сейчас очнется, вопрошать начнет, – проворчал он.

Пиит открыл глаза и некоторое время лежал без движенья, глядя в потолок, где плавали светящиеся шары.

– Что реально стряслось, во имя священной Семерки? – спросил он тихо. – Рвало?

– Грибов переел. Бывает, – успокоил Кормилец.

– А почему упал?

– Падучая, – сухо объяснил Кормилец. – Услышанных молитв обычно признак верный… Хряп, и дело в шляпе – мартовская «федора». Кондрашка с ветерком. Правда, она чаще на Нахума зимнего трясет… Озаряло? Виденья были?

– Как не быть… Видел как вас. Многое. Небольших разглядел ангелов в ватниках, клюющих разбросанное просо просьб… и лущеный маис-шмаис молитв… Скажи дважды на ночь: «Куку, узы!» Плод сварен! Осталось его распознать… Я здоров, пишу стихи… Швобода в затворе…

Голос у пиита дрогнул, глаза заново закатились, усы обвисли, мокрая бороденка разлохматилась.