Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)

Между домами тут росли полувековые кедры – отсюда и отменная сень – и пахло кедронно, хвойно. Водились полосатые белки и были ручны – доверчиво спускались по стволам за подачкой, прыгали в высокой траве с шишками в руках. Ежи вояжировали, шуршали – не чтобы сидеть, а так. Важно расхаживали крупные птицы с широкими радужными хвостами и критическими противными пронзительными голосами – грозили выдернуть перо. Ил шел дообеденно, поутру, а на скамеечке под деревом – декор, веселые картинки, как бы с натуры – пристроились малыш в матроске и кудрявая малышка. Он, пархенок, раскинув татуированные мускулистые лапы по спинке скамейки, вытянув расслабленно ножищи в кроссовках, жевал кедровую смолку, выдувая пузыри. Она, куколка, говорила по юдофону громко и раздраженно: «А финик ему в рот! А вот так… Я их что – рожаю?»

Ил слегка покосился проходя. Малыш надул щеку, щелкнул языком и подмигнул.

Дорога шла под гору – там, в логу, был Университет Исава. Издалека виднелось удивительное университетское здание – белеющее, изогнутое, выпуклое, как наполненный ветром парус, – окруженное ухоженными зелеными лужайками, а посреди них – огромный гранитный куб и на нем лохматая каменная голова Прапарха (первокаменный век) с могучими надбровными дугами и высунутым языком: «Эй!..»

Навстречу и мимо по асфальтированным тропинкам текли университанты, разговаривая, в основном, о методах добычи фиников:

– Заглянул я на днях смело в финчасть – мечтал финичков ссудить, грант-другой, хотел записаться в бутылке, а меня оттуда в тычки – куды, мол, прешься, аменхотеп?!

– А ты?

– А что я… Извинился, что посмел.

– Наука будет.

Ил согласно покачал головой – на всех не напасешься, людей, людей-то нанесло – как песка… Улочки запруженные. Строили древние плотно – два омнибуса не разъедутся. А тут – поток… На то и столица. Умственный центр! Не резиновый… Тутово фиников – рви не хочу! Навалом. Лови успевай! Поди распредели… Пашут и драшут! Один циник-этик так цыкнул: «Людишки ведут борьбу за свое порабощение». Бремя страстей-с! Брому бы!.. Прут к финишу до упаду, лезут с ногами, пихают локтями, возносят мольбы: «Постой же, финик!», карабкаются, хлопочут, наземные. У-y, людло! Ил вздохнул. Суетень это все. Маята, да не та. Не об том печемся. Вот, скажем, в бытность Стражем полушки за душой не было, а чтоб целковому голову свернуть – и не мечтай, и ничего, жили – не тужили, Республику зихроняли. А ведь – пекло, пустыня, таммуз. Пыль. Чахлые кусты цветущего сучара. Оазис озирисов – черствый кусок безотрадного Сада. Суховеи, захолустье. Скудная разумом казарма. Прожаренная солнцем Стража, алчущие аразские полчища – кусающее киклопиное многоглазье. Шумное убожество всего. Сколько можно… Ушло – и хорошо. Да-а, Ил, данник судьбы, оброчный ее мужик, пора, видно, глядь, забыть выморочные похождения Вреда и грубые утехи Стража – и обреченно стать маленьким столичным чиновником, чинным распределителем благ 2-го ранга (имею уже серебряный «Шесть углов» на шее), расторопным домоседом Дворца, стольником, облеченным немалым доверием – как бы ушами, устами (и удом, мда, увы) Столоначальника, Кормильца…

– Галло, парх! Очухайся!

Ил – сбили с мысли – оглянулся недовольно. Он стоял на углу улиц Генерала Райхмана и Инженера Кислева, напротив Нагорного рынка.

– Чего застыл? – окликнули строго. – Умом застрял?

Обтекаемая, каплевидная, с откинутым колпаком, бело-голубая патрульная «кича» медленно проплыла низко над тротуаром, остановилась рядом с Илом. Вылезли двое в массивных шлемах с прозрачными забралами – Галахический патруль. Один галах, как положено, веселый, рыжий, конопатый, другой – суровый, Старший. За спинами у обоих «горбы», летательные ранцы. У Старшего в руке «паразитка» – жезл-парализатор, и держал он его, как меч, – наверняка из бывших Стражей, помсержанта, не ниже.

– Мы, служители Порядка и Правил, экипаж восемнадцать, приветствуем вас, прохожий человек, – проскрипел Старший.

– Ну шо, попался, лапсердачник геров? Один правый, другой левый, два веселых пейса! – загоготал конопатый галлах. – Эх ты, липяга! Хоть бы брюки в носки заправил, шляпа, потрудился…

– Вы зачем этак вырядились, да в жару еще… Ровно чучело, – увещевающее сказал Старший. – И не похоже нисколько…

– Да захотелось чего-то… Предполагал немножко Книжку почитать, – промямлил Ил.

Стой тут, объясняй им, подумал он раздраженно. Нужны они… Сколько пугают этими патрулями – непреклонные, мол, мужи защиты, Жесткие Штрудели Закона, и если уж попался, следует застыть, где застали, ноги расставить, руки вытянуть вперед ладонями вверх, глаза в землю уткнуть – жди, чтоб дальше дали жить… А то увезут в Никуда… A-а, все ерунда, уже как-то увозили – сидели, пили заварку с черствым пирогом, потом приволокли Книгу – чторили чуть не до утра, штудировали, вопросы разбирали. Скукотища, еле вырвался из лап. Мыслители патрульные, глядь, свистулькины!

– Ы же жны зна, что одеж ука касту, – строго сказал Старший, по-свойски переходя на сторожевой жаргон-«проглот».

– А то бряк – нацепил лапсердак, а кто ты есть таков, голое тело, какой кастяк– не разбери-поймешь, – радостно подтвердил рыжий. – Люди не знают – то ли отпихнуть, то ли посторониться, финик на финяк… Народ в безмолвках. Непорядок. Предъявись.

– Внял, – вяло ответил Ил и, задрав рубаху, показал наколотую под мышкой четверку – «стул перевернутый», знак Стольника.

– Mo ид? – спросил он.

– Ите, – кивнул Старший и полез в «кичу», накренившуюся под ним набок.

– Я тебе советую – бросай бродяжничать, по богомольям таскаться, – заявил на прощанье конопатый, слегка ухватив Ила за бороду, как принято, когда советуют. – Стольник – место хлебное, духовитое. Повезло зацепиться, пацан, так сиди цени.

«Кича» отплыла, взлетела на уровень крыш, перевалила за хребты зданий.

Пора домой, подумал Ил. Тот длинный малый круг по городу, по ободу и спицам Лазарева колеса, который он совершил с утра – процесс брожения – вполне достаточен, полезно утомителен. Да, находился он сегодня вдоволь перед обедом – по тебе шагаю, Лазария, сердце лучезарной БВР! – прогулялся предсубботне пешком, тишком, кашрутно, без езды – обыденный маршрут – от Дома Собраний мимо Дома Ученья, Дома Аптекаря, Дома Глухого Парха, Домов Единой Книги, мимо милого канала Отцовых Огурцов, заросшего дедовским наивняком, бурым ракитником и малиновыми околышами, мимо, мимо, омен, и вот он – его Дом Жизни. Кров с молоком и медом. Тоже же двигался к Илу – навстречу. Дополз, улит. Тенистая, элитная улица Семи Дней. К ней ведет эвкалиптовая аллея. Прекраснодверные особняки. Во дворах из-за высоких оград торчат разлапистые кряжистые пальмы. И просто какие-то огромные лопухи через забор свешиваются мясистыми листьями. Заросли! У домов имена. Домина, в котором живет Ил, зовется Гранатовый Дворец. Четырехэтажный шар-обиталище. Замысловатость облика – недаром трендят, что дом – обжитая, заселенная скульптура. Зернышки-ячейки, причем несчетно, как глав в Книге. Округлость, сотовость, плодовость. Неторчащесть. Известный символок пархидаизма – общее из частностей минус Единица. Гранатовы палаты! Выстроен Дворец из драгоценного ханаанского ракушечника – красноватого, с прожилками. Гранитные крылатые цадики, открыв клыкастые пасти, сидели на выступах крыши и по карнизам. Наверху плоский срез – там посадочная площадка для летающих дисков.

Приложив мизинец, Ил открыл калиточку в каменной стене, вошел во двор. Задрал голову. На четвертом этаже угловое оконце раскрыто, проветривается – его, Стольника, келья. Тащиться по лестнице… Устал. Ил огляделся – а ну их к ле-Шему, блюстителей приличий! – расправил плечи, прижал ладони к бедрам – тут главное, как левиты учат, раскачаться правильно, словно в период молитв, а потом привстать на носки и оттолкнуться – и легко взмыл в воздух. Он подлетел к своему распахнутому окну, ступил на подоконник и спрыгнул внутрь. Вот и дома.

3

Ил омылся под теплым душевым водопадом, посидел, обмякнув, на мягком мшистом камне, задумчиво разглядывая остальные пять камней, разбросанные со смыслом по пространству ванного закутка, потом прошлепал в комнату, открыл приветственно заскрипевший стенной шкаф и достал одежды. Он облачился в белую полотняную рубаху, такие же штаны – короткие, до колен, застегнул легкие кожаные сандалии – домашний наряд Стольника. Хорошо при Дворе! У меня не живут «цветы» – уже слава Лазарю…

Сладостно застонав, он рухнул в любимое свое продавленное кресло-комп с клавиатурой на ручках – на стене сразу проснулся потертый коврик-экран и, почтительно светясь, доложил: «У вас, ваше-ство, нет новых писем. Пишут!» Ну, нет и не надо. Читать всяку бяку, вязкую всячину, чепуху чепух эту вечную про мышку на ковре, засерять вещество… Ил извиняюще перевел взгляд на застекленные полки с древними, сделанными из бумаги, книгами, как будто они могли его услышать. Во всем Дворце лишь у него одного были книги, и за то над ним посмеивались – калекционер,глядь, ценитель! Правда, еще сам Кормилец собирал старинные спичечные этикетки, но там это просто безумные финики – вложения на черный день, на тощий год.

Ил сидел, лениво шевеля пальцами ног, и ждал, когда горняшки серебряно протрубят обед – «Бери ложку, бригады в Дверях!» – и тогда надо будет встать и идти на труд. Пока же он блаженно рассматривал любимые стеллажи. Книжки, книжки-то какие – редких пород! «Птолемеич, что бы ты сделал, когда б финики были? – Книг бы купил». Порой, в тоску или в дожди, когда подпирало, Ил подходил к полкам, отпирал стекло и стоял, забыв о времени – трогал пальцами корешки, оглаживал обложки – вот где истинные образа, эльзевиры, а не москвалымские доски с занозами. Золотые обрезы образовывали – если расставишь верно – солнечное сечение, таинственный узор.

 
«Узор разумен,
Он наставляет кисть:
Не ошибись».
 

Кажись, из Ялла Бо, «Путь Зуз», страница двести с гаком, стих пять, надо бы перечитать – то место об обитаемости местечек, их орбитах… О, книги. Портативная, сжатая в гармошку гармония, манящие кладези знамений. Иногда Ил мечтал – провалиться бы в книги, как в песцовую нору (благо изрыто вдосталь), залечь в лубяной куб букв и обитать там, смертному, среди богов-слов – вот счастие.

Спереди на стеллажах теснились зачитанные потрепанные любимцы – «Занимательное покаяние» (перечень прегрешений пархов – здоровенная книжища в телячьем переплете с медным замочком – еще, оказывается, и колодцы отравляли ритуально в пустыне – за тем и шли!), томик «На пересылках. Путешествие из Царевококшайска в Весьегонск небесный» (ишь, непереводимые древние царства – о странствиях души – кушай тюрю, Иаков), дряхлые книги на изере, праязыке, – там, где ловцы человеков пишут еще «рыболовными крючками», озерным забытым письмом (пожелтевшая листва, скукоженный ум бумаг, босые следы мыслей на отливном песке времени) – изредка в таких книгах встречались листки прозрачной бумаги со странными чертежами – какие-то летательные приспособления, разъятые люди, лестницы в пустоту… Полезные издания. Вот он, Ил, сегодня влетел в окошко. Называется – «вспархнул».Научился потихоньку – левиты же владели тайной левитации, остались рисунки, записи, зашифрованная система упражнений, звуковые коды – как приобрести и возлюбить, истребить и воспарить… Все в книгах. Вон малого формата, в мягкой обложке – для настольного ежедневья – Памятка, Книжечка Книжечек, заветная главка закладкой заложена – это где мрачное сонливое пророчество про Зеленый Город, который суть опока, форма грядущего литья ужаса. Караморно!

Во втором ряду стеллажей, за спинами рядовых раритетов, притаились священные книги, как и подобает – тридцать девять штук – переписанные от руки, семью цветами (по числу Мудрецов). Священность текстов определялась, видимо, сверху, бралась с Потолка – так, брошюра «Городское Садоводство (об аразе зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов удосужившихся)» тоже входила в собрание и имела лиловый штамп «Свято». Да Ил не хуже бы написал, еще интересней! Или взять сборник «Основы сервилизма (Часть вторая-с. Ремесло лести)» – кто сердце не питал, кто не был восхищен сей книгой, от небес лишь пархом вдохновенной! Растаскали, тациты, на цитаты. Известная максима: «Лесть есть благая весть – чем дальше влез по намыленному, тем ближе к самовару» – отсель. «Искусно льстить – вот лестьницана Шкаф!», «Хвалить взахлеб, навзрыд, наотмашь!» – тамошние сладкозвучья. Оттуда и пословицы-поговорки: «Льстите в Песах, кто-нибудь да останется», «Льсти до неба – получишь Книгу и хлеба», «Улестил – так все в пыль, даже пламя – плашмя». Но – устарело в тех палестинах половина! Ил-Стольник, лизоблюд (не путать с – блюдолиз) столичный, интеллектуал ухватистый, многое бы мог в тексте дополнить и отсечь. Эх, увидел бы его сейчас савлячок Савельич, блестящий кафедральный мастак – зааплодировал бы уменьям коллеги, воскликнул: «Друг, а мне нравится твое лицо!»

– Хозяин, гой да, зай гезунд! – разудало позвал экран-коврик. – Скоро построение на обед. Бьет пищи час, разумные служить к столу бегут, кармельское несут уже… Вам пора.

– Не гони пургу, – отмахнулся Ил. – Поспеют с розами на торг.

Коврик этих сладких выкуротов не знал и сейчас наверняка памятливо впитывал. Ил же, многоопытный, гнул свое, старался при всяком случае его озадачить, расширяя лексику. И произношение ставил – по́ртфель, банга́…

Из коридора доносилось множественное шарканье сандалий обслуги – шаркуны придворные торопливо сбивались в шеренгу, – а скоро раздалось и наставительное рыканье – то дворецкий Дов проводил пасхальную летучку, «разбор полетов».

По случаю отсутствия самого владыки Дворца – прещедрого Столоначальника, Кормильца всех безгласных (прорвы ртов), супруга прекрасной синеокой Иры, хлебосола и острослова, господина финансова Натана Бен-Цви (он как раз уехал за Цфат, на гору Хермон – лечиться от горячки холодными ваннами, рваными поутру травами и кумысом) – дворецкий Дов находился «на хозяйстве» и заступал Кормильца в его решениях. А чего того унесло из дому, какая ему будет польза от кислого млека двугорбых (говорят, правда, из него усиленно кумысную водку добывают, аразовку) – Лазарь его знает! Оставил, тиран, Иру одну. Ей так невкусно – не при нем. Когда он где-то рядом бродит, шебуршит, грозит ворваться и пресечь, у нее сразу течь открывается, глаза туманятся, весна идет Исидою двурогою – Ил тогда брал и барал ее во все лопатки, драл во всех позах, во все дырки, употреблял в три погибели! Даже под мышкой у нее припухлость лопнула и лепестки раскрылись… А мужу умотавшему недаром имя Бен-Цви, Сын Оленя – рога в дверь не проходят, за притолоку цепляются… Во рога, отполированные – зов олифанта, рык тритона! Улетел, боров рогатый, покинул ненадолго – цвинья!.. Как в стары годы выражались: «Их сиятельство изволили предпринять отсутствие».

А Дов-дворецкий пока командовал безраздельно, дорвался. Был он старой закваски – кипастый, хлопотливый, словоохотливый, хитровыделанный, косолапый, левый пустой рукав засунут в карман – руку в битвах отлепантило (так утверждал) давным-давно: «Вы, Ил, тогда еще пешком под Стол ходили…» В общем, у Дова не было одной руки – у Дова была одна рука. Бич у него также имелся – по слухам, из аразских жил – с рукояткой из оливкового дерева, изящная вещица – пускал вход. С виду, ликом – рав, а так – варнак. В том же верблюжьем молоке сварит и не поморщится. При этом хозяйственник – Берл Лога, мошник! Ила он, домовито вздыхая, кликал «Неукорененный» – мол, в глазах у тебя, стольничек, неясное мельтешенье, мечешься душой, как угорелый, мнешь малину.

Ныне дворецкий безоглядно правил и был строг. Он то и дело расставлял обслугу рядком (полукружие, сей аразский булыжник – не по нам, в «Дней Книге» закодировано четко – выстроить спиральную цепочку) и устраивал обстоятельный разнос. За то, что нескладно подает котлетки тот-то и тот-то тов – давал втык. Муж брани!

Из коридора до Ила доносилось:

– Итак, кухари и поломойши, ползуны по кастрюлям! Засахаренные кры, гля, лья! Протоплазменные бестии! Истово говорю вам, нерадивые, – а солонину утрамбовали, ась? Или? Ну, архиплуты? Серебро начищено и уворовано? Что, задрожали, брюхоногие? Я вам сделаю жизнь горькою! Доску на живот! Зуз, зуз! Двигайтесь! Я вас, рахельи, тьфу, ракальи, худо-бедно кормлю-пою, учу-верчу уму-разуму… А вы, тумбы, мискогрызы… Всех поименно хлебной карточки лишим! В комнаты под комнатами загоним! В Нижний Кагал сплавим – бессрочно!

– Распекает! – хихикал коврик, поеживаясь.

– Да, – согласился Ил.

Да-с, Дов несколько суров, но на то он и Дов, ревнитель. На нем грубый балахон, подпоясанный волосяной веревкой, он босой, и он говорит. Видно, перекусил малость перед обедом, отведал блюд под рюмку, заморил змеечка и стал речист. Да и дотоле, надо сказать, не смолкал.

Дворцовая челядь – все эти украшатели еды, смотрители одежд, содержатели чистот, опрыскиватели стен – стояли смирно в узком коридоре вдоль, но не привалясь, ни-ни, лишь переминаясь с ноги на ногу, под потолком желто плавали шары-плафоны, озаряя – вся рать как один была в аккуратно выглаженных бело-голубых комбинезонах (цвета Республики), головы опущены, руки засунуты глубоко в карманы – почтительно слушали, боясь дышать. Как воды в рот набрали. Тут лишнего звука не издашь! Это Кормилец, либерал сохатый, любил, чтобы валялись у него в ногах, подвывая, стенали истошно (одно время, ох гордыня, хотел даже, олений сын, чтобы записки ему слезные писали на веленевой бумаге – с желаниями, и в щель под дверь всовывали), да и наказания у него, эстета, были под стать, изощренные – за легкую вину полагалось прочесть страницу из книги «Путь Зуз», за тяжкую – выучить из оной шесть строк. Ари-стократ цфатский, фон-Цви! Шабтай-болтай!

А Дов-дворецкий, черная кость, чуть пасть раскроешь – хрясть, зуботычиной награждает: «Ты што, с дуба упал, желудивый?!» И не пикни, грозится язык оттяпать, кишки выпустить и злых колбасников напустить, хотя особо так без повода он обслугарей не притеснял, ругался обоснованно, бил смертным боем терпимо и за дело, за невежество – чтоб знали. Ну, у обслуги самой рыльце по уши в пуху! Одни имена чего стоят – Факей, Охозия, Шимшон, Агей… Язык занозиш! Или, к примеру, – Михей, уроженец местечка между Хеброном и поселением Вшивая-Спесь. Дядя Михей! Эх…

Нравы дворни, два слова – леность и крадолюбие (ой, недаром сам Дов-дворецкий без руки, а он из низов). Дворец – дворище, по-старому, оно же печище – по определению, в идеале, как бы большая семья, живущая общо, за одной оградой. Но на деле обслуга была, в основном, приходящая, величаво звала себя «Уходящие Домой» и являлась, по сути, чиновным людом – кухонными клерками, бумагомойками, служащими застолья. Хожение в присутствие было не зело трудное: вошел, скажем, Кормилец – пали ниц, распростерлись – о, жители пыли! – полежали немного, встали, отряхнулись, по-ошли себе каждый по делам его… Ими двигало – как на насесте, те же мозги – стремление спихнуть ближнего, оссать нижнего, несложно пресмыкнуться перед Верхним. Ил, который жил при Дворце, имел, как стольник, свою комнатку (камора отдохновения!), более похожую на вишневый шкаф, куда отправлялся на ночь – и настоялся, пропитался духом здешних истин («кто не промах – сидит в хоромах, а кто хамор – ступай на двор!») – относился к Уходящим снисходительно. Мелюзга, камарилья, дворняжки. Пришли, ушли – расползлись по своим ночлежкам, к бумажным очагам в многоэтажных лачугах, скумекав: «Моя ойкумена с краю». На раздраженный вопрос: «Зачем вы вообще возникаете здесь, во Дворце?» – простодушно и важно ответили бы, почесывая двумя руками живот: «Зашибить фиников на хлеб». Бескрылость, ограниченность, гусеничное разуменье… Ежевечерне, уходя домой, с усердием двугорбых прут шелкопрядные мешки весом в шесть песцов. Ничто не спасает, ничье увещеванье. Хребты трещат, а тащат! Не-ет, недоступен этаким Путь Зуз…

Любимой придворной забавой было вспрыгнуть на плечи зазевавшемуся сослуживцу с воплем «Вези, везун!» – и тот должен был протащить оседлого несколько шагов, кукарекая. Ил их сразу четко осадил (локтем под дых, затылком в переносицу), но общества не чурался – шаломкаясь, сердечно хлопал по плечу, касался щекой щетины, стискивал лохматую ладонь, спрашивал, как детеныши, что дома, эко с финиками – памятуя золотое кафедральное сеченье, пропеченную середку: «Горек корень – заплюют, сладок коли – расклюют».

Обслужные меж собой шеменовали его Илюха-Аврех (что значит – «преклоните колена»), лезли умаслить и уважали за размах крыльев – эх, всеобъемлющая голова! Ну, и манипулировал он ими гордо, как хотел, крутил жомом, подсказывал ходы. А над Кормильцем на кухне втихую потешались – соплезубый, рога в дверь не проходят! Прозванье у него не зря, ребята, – Сын Оленя. Причем дрекалистый мужик, аккуратист пустяшный. Педант, наверно, гиршензон. Муж скорбей и изведавший болезни. Лечиться он смылся – был ранен в зад стрелой? Уехал – на хутор бабочек ловить. Сачок! Жучила! Скарабей дотошный! Обликом страшон, а не пужает. Фраерог! Нет в нем ни вида, ни величия. Абрам храбр! Терц его промеж роги!.. Эх, Натан! Понты эхнатоновы, ксивы эвксинские, а в натуре – пар один, парпар, бычара-махаон, мотыль сушеный. Перед женой дрожит влюбленно – аж бабочки в животе… Сявка! Гроза из корыта… Рога в дверь… Да, говорят, они у него неправильно растут – острием внутрь. Впиваютс! А чего рога – просто нарост, даже не опухоль. Лишь были б важные органы в порядке, желудок там, семенники.

Натан Бен-Цви по кличке Кормилец происходил из старинной семьи скотоведов-первоизходцев (о, ветер и нары!), славного клана основателей БВР – так называемая «династия Мееровингов», зельц земли Ашкинозем. Нак-Ник копченый. Эрец-перец-коль басар. Фараоново племя! Дед его, благородный пятнистый Цви из колена Нафтали, был когда-то небольшой повелитель на Севере, на озерах – сей пустошью владел – ходил по объявшим душу водам, продавал воздух. Отец Кормильца объявился в столице, занялся ростом, пустил ростки, сумел фиников сгоношить. Выстроил Гранатовый Дворец – отгрохал избушку! Кормилец, оленья душа, теперь на книгах прожигал нажитое… Был он ныне, к тому же, в небольшой опале – чем-то Мудрецам не потрафил, учиться, что ли, стал хуже. Супружник Иры, важенок. Чистое животное, с рожками – украшен коронкой. Приделал рога к изобилию! Избранник, изюбр. А ну его…

– Сопричастность! – рычал дворецкий Дов в коридоре, и Ил в комнате покатывался со смеху на пару с ковриком.

– У, вы, не знающие простых вещей! – орал дворецкий на обмершую обслугу. – Песах настает, что он нам несет? Элементарно же! Неизбежно навалятся гости, примутся распивать да отъедаться! Помните, оглоеды, о сопричастности вашей – у пархов и простейший раб был друг семьи, так что сии гости прутся и к вам тож. Тут важна поведенческая модель – не вы, старательные, для них, а они, разогнавшиеся, для вас! Вы – пытливы, они – подопытны. Кому добавку приплюсовать, кого минусом обнести… Должны походку чуять! Лазарево цыкнуто с трона небесного: «По треку нареку!» Загрузите себе, что дворцовый Столовый Чертог и, скажем, обычная лаборатория решают схожие задачи – расставляются приборы, монтируются спиртовки, разносятся опытные образцы, осуществляется расщепление пищи. Белок, маца и углеводы… И никакого чтоб раболепия! Девиз: «Надзирать и обобщать». Чисто лабораторный интерес… Анализ! Поднес поднос, сунул под нос… Забрал обгрызенное… Реакция-с!

Ил знал, что сейчас, пока дворецкий разоряется, на плоскую крышу Дворца уже садятся роскошные «смушки» – летательные диски. Гости съезжались на раздачу, спешили к кормушке. К золоченой миске в окошке! Нынче – священная пятничная трапеза. Преднаступление. Сочельник Песаха. В честь выхода из членства рабства! Престольный праздник. Пасхальный Шульхан. Обед обильно накрывали на открытое множество персон, и собирались они на мед с яблоками – роями. Элита едет. На шармака – форшмака! Гошенники – за хлебцем. Ох, провалитесь вы, мешочники! Господи, спасибо Тебе, что создал только одну субботу!

Вот, значит, люки распахиваются, и они, кряхтя, слезают с кожаных подушек и, сыто жмурясь, вылезают из «смушек», ступая важно, саженьи, чернея сажей одежд, шурша полами лапсердаков по ухоженной траве крыши рядом с закутанными по вторые фаланги пальцев женами, и скапливаются перед прозрачным шаром лифта, возносящего их с крыши ниже – на дворцовый чердак и прямиком в Столовый Чертог – жирные лоснящиеся лица с острым профилем прожорливых птиц, лапчердачники-начетчики, исступленно говорливые шляпники, «черный свет» – слетелись, оронье,ультра-орто, крылатые рыла! – сию шнию, без промедленья, начнут речи тяни-толкать – а и то, намолчались в галуте, плавая в матке, паря редьку, комментируя федьку – примутся долдонить сплошняком, бурьяном, без разрывов, и не встрянешь – наш-то, Кормилец, не любит оборванной черни, дает высказаться до упаду – хорошо, нет его сегодня – спасенье!

Ил встал. Его час. Уже взошла первая звезда в колодце, или точнее – шиворот-навыворот – над башней Шабата. К Столу!

4

Столовый Чертог, где всучался обед, был чуток даже мрачноват, готическ, тона того-с, строгие, ну, подобает – место торжеств, торжищ, жрищ, глядишь, вот-вот зажжется надпись на стене. Трехстворчатые двери из желудевого древа вели в зал, а как войдешь – ахнешь, и эхо десятипархно хакнет в ответ – храмовая акустика-а! Стены обшиты черным кедром, полы выложены белым мрамором, гулкие плиты чисты, потолок светится желтым с звездами. Массивный стол на шести звериных лапах окружен тяжелыми стульями, спинки их покрыты орнаментом – изогнутые виноградные лозы с выпуклыми гроздьями, пальмовые ветви с нераскрывшимися листьями, спелые цитрусовые плоды. Повсюду, сколько брал взгляд, покоились предметы, свидетельствующие о достатке владельца – разнообразные изделия из благородных металлов и «аразской кости», весьма полезные лаковые кощейно-кошерные лари, ритуальные кастрюльки, вазы, изящные излишества, танахгрские статуэтки – взять хоть фигурки сатиров из бронзы с оттопыренными приапами или сатурнов с лакомо торчащими изо рта останками – знатный коллекционерко был Кормилец, насобирал. Стояли бакбуки, набитые речной галькой и залитые прозрачной водой – и в них рос красный рамбамов бамбук, а у него резались глаза и тихо хитро хлопали. На амфорах и скульптурах старательно вырезано: «Хаим делал», «Дувид делал» – зарубки мастеров, показывающие, что произведения не вполне закончены и, увы, удалены от совершенства (еще не «сделал»). Предел – в небесах! Это как зампотылу Рувим во время своего господства не разрешал в каптерках точных чисел. Примерно!

По стенам навешано гуаши – «Сидящая, уставшая», «Парх-побирушка» – подлинные холсты, писанные с древних открыток. Фуямские портреты! Тут же пейсажи– небо коптится, косо летающие обнявшиеся целующиеся – копии мелких драконов, копии им в зад! – внизу халупы, заборы, козы, скрипки – и все это как бы с завитками, подкрученное… Гобелен «Вхождение в Син с дарованием гравюр Доре и офортов Бэбе» – о, страна Офир! Полстенки занимало немалое полотно, изображающее Кормильца на привале – возлежит, облокотясь на левую руку, под ним проплывают облака. Снизу вязью дивный дарственный скрипт: «Его Высокомудрию Столоначальнику Нации с должным почтением скромный дар сей приносит верноподданнейший слуга Республики и усерднейший лагомолец – автор наброска». Ил каждый раз читал и мурашками от восторга покрывался. Это – настоящее! Дадено!

В углу зала, на серебряном гвозде висел глянцевый месяцеслов-календарь – вдруг приспичит время года посмотреть. Нынче у нас весна-с! Четвертушка веселья, открытые поры любви! И картинка календарная как раз выскочила: «Сумрачный день. Весна» – на ней музыкант стоит у трактира под названием «Звезда» – играючи, расходится лучисто – и мальчик в бумажной короне тут как тут – вафли ем! – ба, сын Б.! – а также видна вдали пойманная рыба, битая птица, изобилие. Илу нравилось наивное наскалие календаря – рис. 1, рис. 2 – как зернышки складываются с нацарапанным, мозаичная, бумажная мольба…

Еще посреди Чертога, на возвышении, куда ведут шесть ступеней, установлен трехногий золотой кумирец с рожками, и на нем лежит Книга в бархатном переплете, раскрытая на главе «Изход».

Вот он каков, Столовый тот Чертог, где везде резьба и позолота, где с потолка как дань традициям и для аромату свисают связки чеснока, где соседствуют ореховые панели и гороховая похлебка, где украшения изысканны, а кушанья мясисты – престолы ломятся от снеди, а гости, пошли им долгих лет в тухес, остричны и глистящи.

Гости меж тем уже тянулись червивой чередой – вползали с ленцой, чванливо, вяло шевеля задницей, тычась в углы. Знать, чернь. Йехухоли! При Кормильце-то входили четко, единообразно – впереди шествовал он сам, за ним, потешно выбрасывая ноги в золоченых тапках с загнутыми носами, вертя в пальцах золотой сребреник, корча рожи, подражая жестам и пародируя поступь владыки – изображая шута – ковылял дворецкий Дов, а уж потом ни шатко ни валко, но строго попарно, по гильдиям валили остальные зажиточные обжоры. Простоблюдины! Внушительная была процессия. Вызывала здоровое восхищенье. Нынче же один Дов, расставив нижние лапищи, заслоняя пролет, стоял в дверях – спокойный, серьезный, заложив руку за спину, создавая небольшую зону турбулентности – поджилки тряслись! – смотрел, как прошмыгивают в зал мимо него, чуть не между ног, степенные с женами. Кое-кому кивал милостиво. Дамы явились в темных широких юбках до пола, в глухих блузах с длинными рукавами, закрывающими руки до пупа (интересно, а нижнее исподнее тоже регламентировано?), в париках и шляпках-корзинках. Глаза не занавешены тряпкой, но опущены дольно – кабы не соблазнить разрезом! С ними рядом их господа – надутые шмаровозы во всем черном – «чернонерабочие» – бороды, шляпы, штаны, лапсы – труженики зубрежки, опричники ученья! Первенцы Божьи! Отцы пустынники! Доходные лбы, носы колбасой, опавшие зубы, подслеповатые глаза – какая-то вселенская умань, звездная зыбка разума. О, книгоравные уманы!

Жены непорочны чинно уселись на одном конце стола, мужья кряжисто и обширно устроились на другом. В день празднованья Песаха запрещена супружеская близость, даже случайное прикосновение, течки-лавочки, поэтому баб вдобавок отгородили черной шелковой ширмочкой, разрисованной райскими птицами. И квочки за этой загородкой, в своем пестрядинном отделении, как за плитой, – щебетали что-то, несушки, чирикали, кудахтали (дети, салаты, позы). Куриная немота! Хорошо хоть Ира, краса премудрая, эти обеденные сборища клуш игнорировала.