Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 48 страниц)

– Ванятка, Петро, Павлушка, Ерошка, Лукашка, Колюнька Васильчиков, Феденька…

Куды!.. Далече!.. Они, примитивные, хомосапые, еще даже фитильных ружей на рогатинах не изобрели, не удосужились, привыкли пиками да луками обходиться. А Илья им – горький урок, чтоб знали, ежели выживут, что дело дрянь. Зарубки себе, стиснув зубы, на предплечье резал стилетом – по примеру охотника Глаголя из Люка – скольких добыл.

Возвращался Илья на Кафедру усталый, но умиротворенный, жарко рассказывал:

– Ох, я им и врезал нынче! А чего, любоваться прикажете ничтожными – а то развелись игумены всякие, микрополиты… Треть монастырской слободы спалил! Уже легенды рождаются про меня – сверзились, мол, и ползут крючконосые чудовища со звезд из-под земли, безжалостные треножники-ижицы, а в зубах огонь горит…

Доктор Полежаев (Тимоха-медун), периодически мягко беседуя, опасаясь за психику отца учителя, предлагал Илье, чтоб не переживать, воспринимать «веселые прогулки» как некую компьютерную игру на снегу – со своими стрелялками, уровнями, набором очков-человечков – только вживую. Да Илья и так не страдал. Навязчивая идея у него была незамысловатая: «Монастыри – на слом!» Предполагался возврат к мирному домашнему славлению богов, тихо переходящему в ловлю чертиков. При этом Илья считал, что важна сбалансированность, равновесие системы, принцип включенного третьего – если уж лупить монахов-патрулей, так чтобы и былым соседям по подъезду рикошетом тоже доставалось, да и школа с Директором – очаг рассады! – не должна остаться в стороне! А то нехорошо. Племя, чай, одно, из тех же сугробов, семя едино, все сородичи – москвалымь белоглазая. Истреблению должны подвергаться не просто самые активные и злобные самцы, а стохастически – уж кто попадется. Тогда явления Ильи станут пугать поголовно, он будет вне убогой логики и жалких попыток рассчитать вес гнева Анти-Его. Хорошо бы еще, чтоб от него сияние исходило! Но вряд ли стоит зряшно мешать мифы – и без того тлеющее сознание этих существ тщится увязать увиданное с неслыханным. Энергизм заблуждений. Дабы народец не путался, Илья везде аккуратно рисовал свой знак – шестиугольник с ресницами – «Зрак Мрака». Предначертательная геометрия! Он оставлял Зрак повюду – на монастырских стенах и в сожженной прихожей жирного вельможи-булошника, на пытошной доске в разгромленном присутствии приказной избы и на серой от свалявшейся грязи коже (как на сырой глиняной табличке) Старшего по подъезду, пригвожденного голым с распоротым брюхом и мотающимися выпущенными кишками к входной двери в подъезд поутру – дверь покачивалась и поскрипывала, когда ходили… Эх, люди-соседи! Снежком мело…

Уже шепотом утверждали, что Илья – Целитель Холма, отсекающий нечестивых, а про глазастую, о шести углах, отметину его сказаны пророчества в старинных берестах… Чиню недуги, весело думал Илья. Сначала – учиняю, а после – исцеляю посильно. Несу меч и собираю мочу.

– Тянет, тянет вас в Колымоскву, тятенька учитель, – вздыхал Савельич. – Влечет неизбавимо, как об дверцу, будто назад в детство, к закату ближе, в тот заснеженный сад, где грациозный песец играет мячом – помните притчу?

– Да-а, детство… Дедушка Арон кашлял-говорил: «Знаешь, как я твоего отца Боруха малышом взращивал? С обрези учил только добру, кха-кха… Абсолютному, кха… И когда отдал в казенное учение, то на первой же перемене подошел к нему жлоб – воплощение Жла! – и толкнул. И, упав, Борушка заинтересованно спросил: «Что это он сделал?» – «Толкнул». – «А что это?» Кха-кха… Тебя, Элияху, мы уже инако качали-воспитывали – чтобы попадя в яму или ко дворцу – не пропал».

Меж тем Савельич и сам, бывало, тряхнув стариной сопровождал Илью в «веселых прогулках». Его тоже тянуло.Они вместе отправлялись бродить по Москвалыми, шляться по кабакам и толкаться на посиделках, чесать язык и кулаки – свобода, брат!.. Савельич все раздумывал какую-нибудь девушку из приличной – тайком читающей – семьи полонить и за себя взять. Срубить и умыкнуть. Чтоб уж ель затрепетала всеми своими листочками! Клейкими, горячими! Присматривался пока.

– Дуры же, в основном, – ныл с досадой, сидя в кабаке на лавке. – По журфиксам затаскают, по поединкам… А вы видели древние колымосковские мечи – во льдах находят? Жуткого же вида, ими не то что фехтовать, ими рубиться-то нельзя… Вроде пилы… Представляете себе эти сражения! Что за страна такая дикая, дьяковая…

– А сам ты из каких будешь, Савельич? – ухмылялся Илья, поднабравшись сивки. – Ты ведь сам аб ово отсюдова, плоть от плоти точь-в– точь…

– В том-то и плач, отец учитель! Угораздил же меня Господь Воинств Разума! Сны мерещатся, как пишу при свече на бересте о горестях… Вроде домашнее задание делаю – маленький, оборванный… Как вы эту бормотуху в себя вливаете, Илья Борисович, поражаюсь, третий штоф почали, дайте, что ли, попробовать хоть…

Как-то раз, опосля кабацкой слякоти и кратких драк, Илья с Савельичем, два удалых молодца, забрели по морозцу в родную гимназию. Заскочили заглянуть, чему там, сучья хвоя, нынче учат, эка чубы трещат. Илья весь обтянут серебром, Савельич в распахнутом меховом с золоченым шитьем плаще до пят – на грудь свисает массивный золотой «щит пращуров» – посланец РУНО! Пошли по коридору. Пусто, уроки идут. Вдруг, откуда ни возьмись – навстречу Директор. У него при виде Ильи аж глаза отвалились – схватил Савельича за рукав, забормотал горячечно:

– Осмелюсь указать, Высокий Куратор, но этот энтот, который при вас, за плечом прячется, он из этих – иновертец…

Илья улыбнулся, слегка отстранил Савельича и одним движением сломал Директору шейные позвонки – хрясь, хруст, поникшая голова…

– Вот это по-нашему, по-кафедральному! – воскликнул отрок.

Директор мешковато, бесформенным кулем обвалился на пол. Савельич вытащил штык-нож от лучемета, присел, взрезал кафтан на спине Директора и резко разодрал лохмотья в стороны. Илья отшатнулся – в заскорузлую от грязи спину Директора, прямо в позвоночник было вделано большое тусклое бронзовое кольцо.

– Он себя на ночь к потолку на крюк подвешивал – ощущал чудовищем Тьмы…

Пнув Директора в бок – ништо, оклемается! – головка, правда, падать будет, – Савельич предложил далее, чтоб развеяться, наведаться в школьные мастерские и поймать злобного великана – преподавателя труда. Он, Савельич, без труда выманит туповатого дядю Кондрата на крыльцо, а там Илья Борисович с ним расправится. Шарах по кумполу – и вся недолга!

– Есть книга такая в пространстве, отец учитель, я читал про нее – томище толщиной в кирпич – вот чем бы оглоушить! Молот Торы! Кувалда!

Но дядя Кондрат, почуяв неладное (кончину), с косолапым топаньем, подвывая, сбежал куда-то в подвал, за бочки с чернилами. Да почитай все педагоги разбежались да попрятались – Зрак Мрака нагрянул! Решетки на окнах выламывали и с высоты в снег выпрыгивали. Разгром, задор, победное шествие по коридору. Восхищенные взгляды утомленных тяжко науками гимназистов-второгодников и особливо неутоленных легкодыхательно гимназисток-ветрениц – ура, урокам каюк, каникулы! Илья, смягчась, только в учительской портретам угодников учебы дырки в глазах проткнул и проскрипционный список двоечников-мучеников на клочки порвал, а в кабинете химии формулу бензонана стене лучеметом выжег – лишь.

Покинув разоренную гимназию, они с Савельичем распаренные выскочили на улицу, под крупный снег. Там Илья испытал потрясение – колонной мальчики и девочки, маленькие, в длинных холщовых рубахах, босые – шли спокойно по снегу. Две беленькие девочки-близняшки прошли совсем рядом, держась за руки, и одна что-то наставительно ворковала другой – это были совершенно непонятные звуки, как льдинки звякали. Оглянулись на Илью – блеснули странные синие глаза – у него сердце дернулось вниз. Потом отпустило. Дети прошли.

– Уф-ф, – отдышался Савельич. – Пронесло.

– А кто это? – ошарашено спросил Илья. – Никогда раньше тут сроду ничего подобного, сколько себя…

– А что – захолонуло? Ну да. Это, отец учитель, – Новенькие. Мы с ними пыжимся понемножку завязаться, но пока никак. Сложно. Другая логика. Вот заморозили бы нас сейчас взглядом – из добрых побуждений, чтобы подольше сохранились – мы им, видимо, кажемся однодневками… Спаси от малых сих! Отродья какой-то невиданной доселе ледяной Зимы…

«Новые, – оторопело думал Илья. – Дети в мешковине. Вот те на. Не к добру это со злом. Они – вне. Отличные от. Метадетвора. Ледышки. Аж дрожь… Даже старина Савельич вон поеживается. А надо мне попытаться при случае установить с ними контакт – упасть в снег на колени и этаким образом двигаться медленно к ним, вздымая руки и выкрикивая считалку – авось заинтересуются!»

Но подобного случая как-то не представилось, да и хорошо, а скоро иные заботы захватили Илью. Однажды вернулся он с «веселой прогулки» – еще залихватски запустил припасенным снежком в щиплющую траву Бурьку – озорной гуляка! – прискакал на ней, подпрыгивая в седле, к Дому, а там Ратмир – вживе, не изображение – сидит на пеньке у изгороди, ждет, задумчиво крутит в руках кусок коры, кроша зачерствевшую мякоть:

– Надо поговорить, Илья Борисович. Сошлось время.

Илья уж сразу понял, что разговор предстоит серьезный и длинный и отрезками трудный. Эх, обделалась идиллия! Сколько, пень, тебе колец?..

Он, кряхтя, спешился, закинул поводья за луку седла и похлопал лошадятинку по гривке:

– Пасись сама по себе!

Ратмир пошел в Дом, Илья поплелся следом. На кухне Ратмир привычно направился к замысловатой, похожей на металлический куст, стойке для бутылок и извлек сосудину с вином. Из шкафчика достал два бокала, вынул сыр, маслины.

– Сейчас, – сказал Илья. – Минутку. Только хр-кр смою…

Что ж, поговорим, бормотал он, стоя под душем и смывая колымосковские кровя и грязи. Время тратить время и время его останавливать. Настала, получается, пора. Навести, значит, порядок. Как это у Жругра – «Уяснение позиций в полемике с подлецом Ф.» Ратмир-то добр, не обидит старичка Ю, учителя разряда «Ф»…

Вино было крепкое, терпкое, вкусное – в жилу.

– Ну, как вам на Кафедре, отец учитель? Прижились? – спросил Радмир.

– Жить можно, – сказал Илья, ломая хлеб и кусая сыр. – А это, брат, важно, что жить – можно. Везде хорошо, где нас не едят.

– Да, да, – вздохнул Ратмир. – Оптимист во мне мурчит, что это лучший из миров, а пессимист ворчит, что, увы, так оно и есть. Вы пейте, пейте, отец учитель, тимохи говорят – целебное…

Он помялся как-то и заговорил печально:

– Дело в том, Илья Борисович, что зима надвигается. Даже, знаете, под ударением, с прописной – Зима Надвигается. Очередной цикл Малого Обледенения заканчивается – начинается Большая Зима. На Москвалымь гигантские льды идут, чтобы стать. Один ученыш из младших – да Савельич, вы знаете, – установил, что это будет Абсолютная Зима: -273 с хвостиком в периоде. Великанская Зима из легенд – словно волк светило проглотил или вол уволок. Наступит медленное время– все сожмется, застынет и прекратит движение. Конечная остановка материи. Надвигается настоящая до абсурда Суровая Зима. Уже сейчас – энтропия в своем праве – появляются ее гонцы, Зима их выслала вперед – Новые. Может быть, видели – вроде детей такие. Кнопки ходячие. Они одни и останутся, хоть плачь, у-у. Елка-ива Новых! А Колымосква лежалая – лень-то прежде ее родилась! – как обычно, в волосах ищет да затылок чешет – булки не уродились, надои вымяло, помои померзли, народ в кабаках передрался – руть!..

Илья заметил:

– Чем решительнее и грознее изменяется окружающий мир, тем чаще человек стремится не заметить этого, заткнуть уши, потушить сознание – в этой косной спячке он надеется выграть Время.

– Тут у нас на Кафедре теплынь, припасы, – продолжал Ратмир. – Можно мослы маслами умащать и росу на хлеб мазать… Но мы всеми эфирными фибрами и фуаграми, теплородно-пуповинно связаны с Колымосквой бестолковой. Тревожно же! Нас затем, отец учитель, природа-мать сюда и завлекла, прямиком-силком загнала, чтоб мы подросли, окрепли и Зиму грядущую, вредоносную одолели. Доктор Тимфей Полежаев, например, прямо считает, что мы – фагоциты. А надвигается – болезнь. Надо спасаться… и спасать… Вот вас мы вытащили. Это была целая последовательность хлопотливых действий. Признаюсь, мы вас призвали, Илья Борисович. Выманили. Долго и упорно кликали…

– Итерация, – буркнул Илья и хлебнул вина. – Получение чего-то, когда не просят.

– Да. И книжку вам соблазнительную в сугроб подбросили – с драгоценным паролем перехода, помните, «эн минус один» (все одно этот портал давно не действует, заблокирован) – это чтобы враз из гимназии изгнали… И соседей по подъезду по ночам запугивали, нависая с потолка, что «сизая проказа» от вас исходит (Тимоха симптомы растолковал) – а поди их растолкай, зад не оторвут! – и Старшему пройдохе по имени Кидь блага сулили (бусы и зеркала), поминали дедовские походы на бусах и кочах, и подбивали собрать народ, гультяев сонных, выкинуть изгоя в шею и пограбить заодно – это теплее! – дабы вы жилья лишились и имущества (кроме книг, естественно, книги ваши в целости в сенях вон лежат стопками – золотея корешками). Не говоря уже о том, что людишек в кабаке подпаивали, подзуживали и науськивали – сивку цельными кишками подносили – лишь бы гнались… Надо было, чтобы сгустилось как-то вокруг вас, Илья Борисович, чтобы ни шуб, ни домов, ни кандалов, чтобы вы все распутья потеряли, чтоб одна дорожка осталась – к кругу светящемуся, к Мандале, к нам! Изъять в счастье! Даже глупого снежного змея с лежки подняли… Так все ловко подстраивали – выгоныш из школы, выкидон из дома… Донос на вас совместно соорудили… Помню, писали – хохот стоял! И Совам зоту стилизацию подсунули. Вообразите, что было! Попутно этим рылам Советующим хвосты прищемили, а то совести ни на йоту, крыльями расхлопались – совью гнездо повсюду! – развели сбиры в снегу возню, прямо какую-то инквдизицию – великую, могучую, свободную, поцелуйте меня в зад… Сыч Человеческий! С катушек слетели, воришки беззаконные! Горазды инквы нитки на сук мотать! Кукленки пареные!

– А кто они вообще такие, эти Тайные Совы? Как их там – Ици-птицы?

– Да никто. Погрешности, – поморщился Ратмир. – Ошибки зодиака, хворь бытия – альцгеймер вейнингера. Их снова больше нет.

Он вытряхнул себе на ладонь последние красные капли из бутылки – остатки сладки, – слизал и пошел за следующей.

– Пия вино, отец учитель, мы делаем бутыль свободной, выпускаем ее на волю, как зимолял мних Степан Пробка в «Летописи валентности». Все стремятся высвободиться, Илья Борисович!

– Понимаю. Превратиться в рыб нетерпеливых, в разумные цветы холмов… Доверху, доверху. Вот так… Спасибо.

– Ну, разумны не цветы, а холмы. Цветы – лишь их оперение. Неважно… Не будем отвлекаться. Итак, свобода. Рвануть из привычной почвы на другой берег – раскрепостить чердак – и тогда миришко за недельку свободно деется, компонуется. Второе правило Фырова – так называемое «отпирание реальности» (она, значит, свое, а он знай респонсами давил, в угол загонял), объясняющее принцип действия «калитки», – было придумано при мне. Буквально на коленке. И небрежно накарябано на ладони. Это потом уже аккуратно набросали на обороте старого конверта с черновыми вычислениями. И домики эти у лесных озер мы выращивали в уме, и коней многоногих мозговали, степь и речку формулировали…

– А вот Савельич утверждает, что вы сами – точки приложения каких-то плечистых Сил, что вас тоже сюда выдернуло.

– Савельич – мистик да агностик. Его слушать… Ясен дзен, все своими конечностями – до последней туманности. Мы зовем это замкнутое пространство – Кафедра. Если мысленную рекогносцировку провести, сцапать рельеф, то отворится специальная механика, ибо сцепление букв, гусенично тарахтя, волочит, влечет, источает текст местности, записывает земли. Тут, как вы успели заметить, хорошо, привольно, читабельно. Но всю Колымоскву за уши сюда не перетащишь – она вросла в снега, как пень, брюхом уперлась – хренушки вам, всех не уволочь! «Калитка» треснет! А по одному удить дислектов на крючки крепкие – дикость. Деревенщина же, селькирки москвалымские – не замай! И напитки не спасают. Тут охватно надо, отец учитель, образно говоря – мазай тов, помните знакомые звуки?..

Илья произнес:

– Маслом падает снег кругом, только душу все тянет вверх – это дым покидает дом по архангельской той трубе.

Ратмир долил и заговорил напевно:

– Далеко-далеко, на Близи Востока есть блаженная аббревиатура – БВР. Такой топонимчик, страна грез, земля Об. Живут там существа, И.Б., похожие на вас. Я тут поизучал смокву рода… Вы – из них, той же складки. Родня. Знаете вертелех, словечки? Жаргонизмы эти, такинимы… Аки, паки… Ну вот, значит. Прелюбопытные созданья! У них на всех одна Книга, и они ее вслух по главам читают. Неделями, по кругу. Закончат – и по новой. Всю дорогу мусолят… с придыханьем… Верят, что таким надоедливым образом возводят словесами – как встарь – Новохрам. Их речь прочнее и древнее прочих – мамаш Старший Язык. Да, да, на диво, Господь не говорит на льдыне… Они однажды уже жили среди нас («пустите переночевать, а то больно кушать хотца»), когда разбрелись со своего болотца по свету править, два тыщелетья пустоты – покуда шкурку не сожгли – и в нашу чеканную речь вошли ошметки некоторых их лашонок – например, берешь памятник письменности «Заколымщина» – а там ключевое слово «орътьма», то есть свет-op и тьма слиянны. Не продохнуть, говорят, было – науки, искусства… Колымосковский каганат!

Илья встрял:

– Они и в темнице устраивали салон и сочиняли мадригалы – разве необходимо делаться мрачным и грубым только потому, что случай поместил вас в дурную гостиницу?

– А потом они вернулись к себе, к Ответу, – повествовал Ратмир. – В того Бога мы веруем! Хевра хазар на хазу! Халды-балды! Изъяв себя из простодушной Колымосквы, бросив беспомощных человецев, коих приручили. Причем, сбираясь в путь, заложенные у них чужие вещички к рукам прибрали, те же архиерейские одежды на портянки себе пускали со смешком… Просто говорит о бережном отношении… Ну, таперича в той правоверной БВР, ровно в фундаментальной сказке – прогресс, невесомость, лунный камешек, солнечные города, площади Цветов, малыши и малышки, приюты дружбанов и работные дома мысли, знайки и самоделки… В багрец и в золото одетые бойцы… Ютятся на окраинах, в терновнике, какие-то малоприятные аразы-ветрогоны – но как эпизод… Словом, царствие земнонебное! Мне сдается, вы не прочь побывать в БВР, в том предивном баварье – узреть Книгу изнутри. Вы ведь, И.Б., чего скрывать – Жругра-то на ночь читали – тварь иных пространств, хитонов там хитиновых… У вас вот гром глубоко внутри гремит иногда?

– Случается, – задумчиво сказал Илья.

– А это Молот Торы срабатывает, манит. Так вот. У тамошних Мудрецов есть бомба-гриб. Из травы вылущили. Существует такая трава – «жидянка», единственно выжившая, сохранившаяся с Первозданного ледникового периода. Ее изучили, и обнаружилось, что у нее клетки с раскаленным ядром. Из этой клетчатки гонят чудовищное взрывчатое вещество – теплояд. А в это самое время, обратите внимание, на оторопелую Колымоскву наползает жуткая холодина… Грядет Последняя Невообразимая Зима, вы представляете? Надвигается незнамо за что…

– Мда, – скорбно ответил Илья. Знаем мы за что, да не скажем. Из ума еще не выжили.

– И ваши родичи, И.Б., могут подмогнуть – у них есть опыт лепета оттепели, ставили уже – пусть и в грубом приближении, в пустыньке. Гриб вырос столбом – на загляденье! Разбрасывает облаком споры-излучение, опыляет осиянно, все что хочешь. А температура в эпицентре – чуть не сваришься! Тепловая жизнь. Ай да бомба, эй! Сбросил ее, малышку – и иди, пончик, гуляй – никаких более льдов! Ка-ак захермонит теплоядно – бабах, моргнуть не успеешь, вмиг растаял снег, сугробы потекли… Замочило!

– Ратмир, Ратмир, на скатерть льешь…

– Надо только, отец учитель, уговорить ваших единокашников не жадиться на отшибе, а сделать доброе дело – сбросить!

– Хорошенькое дело – уговорить, – покачал головой Илья.

– А волшебное слово? – лукаво улыбнулся Ратмир.

– Какое еще?

– Бэвакаша.

Они засмеялись и выпили.

– Серьезно, я нахожу, И.Б., что вам нужно просто договориться по-хорошему с этими растерянными коленами. Вправить им мениск! Уверен – вам не откажут. Почешутся, конечно, призадумаются…

Илья изрек:

– Человек по возможности избегает думать – он предпочитает многое воспринимать на веру.

– Вот вам как раз и поверят. Со временем. Вы им про Фому, главное… И посмелей, без комплексов. Все-таки не какие-то заморские чудища с невнятным произношением – «зе» не выговоришь! – а такие же наши тюти, колымосковские уроженцы, земели, зямы, только без зипунов, унесенные на сносях в зародышевом состоянии по дорожке из желтого кирпича – перемещенные души. Они и знак избранности себе выбрали родимый – снежинку-шестиугольник. Ученые головы, кстати, установили, что снежинка может быть только шестилучевая – закон природы! Отсюда и наш «щит пращуров».

Илья сказал: «Постой, – сказал Путаник. – Кто сказал, что пошел снег? – Ты сказал, – сказал Путник. – Сказал бы лучше, чтобы он остановился».

– Вы им при личной встрече, И.Б., прямо молвите – так, мол, и так, под вами, мол, образуется дружина (из гимназистов), прошедшая суровую школу, закаленная, просоленная. Добавьте обтекаемо – «по доброму согласию». Они поймут. Так и сыпьте – тю, мол, знамения мудрости просят. Нужно, мол, числителя помножить на знаменателя… А вы как бы посредник, Переходник через перекопы. Пришел с добром, передать слова. У всех народов разные же напряжения, штекеры свои, гешефты всякие. А вам несложно будет найти с корешами общий язык, воткнуться– вы схожи. Вот был у них такой Добрый Чудотворец – днем в классах прислуживал, вроде вас, а ночами возносился в Высшее Училище, где постигал Книгу. У этого нестандартного племени (инорода) их Мудрецы, духовные учителя именуются «умными учениками» – вот к ним-то и надо по-свойски подобраться…

«Да-а, отец самоучитель, – подумал Илья. – Отдохнул, покатался на лошадке – пора за дело. Так поди же!.. И яко боролся человек с Борющимся-с-Богом до восхода зари… Неболестница звездчатая! Космос желт. Дедок из Месопотамичево, заросший диким мясом, – «лех-леха», иди себе – тут враз заметно e ^x– неизбежность! Вот куда качнулась ветка векторно – в Ерусалимск. Ну, не впервой… Кирпичность Учителя и вычурность учеников. Поди же вот…»

– Миссия ваша, И.Б., договориться. Объяснить, упросить, вымолить огоньку.

– А чего я? Я даже не Давидыч…

– Вы-с, вы-с и спасете! Рыхлый трут Колымосквы, а вы – кресало. Вроде слоняетесь, а сам – Посланец…

Илья мысленно озаренно хлопнул себя по лбу: «Телятина! Вот зачем тебя пасли!»

– Спасете и воротитесь, – улыбнулся Ратмир.

«Почему они тут на Кафедре, бубня, все время улыбаются? – подумал Илья раздраженно. – Это лягушачье растягивание рта как обязательная часть речи. Воротитесь, ага, держи карман… У ордынцев, к месту, вместо Посланца было принято возвращать его бережно выделанную шкуру».

– Вас, я вижу, И.Б., не слишком колышет судьба Колымосквы-матушки, ночлежки-времянки… Не выносите этих неласковых, согласен, но родимых мест? Не любите тамошних мрачноватых, но, согласитесь, отходчивых обитателей?

– Да люблю я, люблю, – заныл Илья. – И ближнего, и жену его…

– Тогда – обиду затаили гордо? – спросил Ратмир, проталкивая – для интересу – очередную пробку пальцем.

Илья подставил бокал, пожал плечами:

– Разное в жизни было. Я тоже хорош – и елки рубил, и целки ломал – случалось… Но Родину ценил и сроду не продавал!

– Что это вы, И.Б., о месте рождения, как о недвижимости? Никто этим и не торгует. Спросу нет. Рухлядь. Нет ничего слюнявее и плюгавее…

– Колымосковского безбожия и православия, – хмыкнув, закончил Илья.

Они выпили за Родину. Ну да – это не пространство, а время. Родники под снегом, кораблики из бумажной коры. Выдули из горла, отринув бокалы, встав и раскачиваясь. Спели «Москвалымь ты золотая, вся серебряна такая», прочитали, размахивая руками и перебивая друг друга: «Заломила зима, замело закрома… Как ягода мороженая на зубах – змородина…»

– Да нет, чего я хотел, – сказал Илья. – О чем, бишь, шла… Ты мне, значит – спасай Колымоскву… Ага. Вспомнил! Вот что – может, они сами справятся, без меня?

– Куда там… Максимум – в чистое исподнее оденутся.

– Но должны же люди понимать, что надо бежать без оглядки, раз так! Какие-то остатки зачатков разума у них сохранились…

– Вы, отец учитель, разэтак – старый идеалист. Вы среди этих организмов жизнь прожили, а жизни не знаете. Среды не поняли. Вон снежные змеи, на что плоские мозги, – и те уяснили, охотно вылезать стали, скоро ящерицы рогатые из люков хлынут, их страх гонит, чуют – Надвигается. Вторжение, мягко выражаясь, холодных масс. Постоянная Зима. Постоянная тягот Фырова – девятое августа в нулевой…

Ратмир потер пальцем расплывшееся красное пятно на скатерти.

– А люди те, вонючки эти… Им, И.Б., лишь бы на печи сидеть – в онучах и печали. Хлевоовинство. Вот говорят – звездочеты вкручивают – есть «белое Ничто» – невообразимо громадное пространство в космосе, где нет даже вакуума, вообще ничего. Такова Колымосква. Белое Ништо. Тошнота одна. Крытка-самобытка, как цвикают сквозь зубы Мудрецы, смывшиеся в БВР. Например, самовар на Москвалыми издавна на шишках ставят – благо много набито, под глаз. Наука целая – ушкварить сапогом. В чае червячками хвоинки плавают – хорошо, опрощенно… Шишигу за хвост ловят. Тараканы, естественно, в щах, в головизне… Отчизна! И кто лучше вас, И.Б., врожденного, простите, чужаго, белой косточки, понимает мозгованья Колымосквы, контуры ее желаний, фигуры чаяний – рычать и плакать… Зман и ревах! Ее воск, ворвань, пеньку, омут и петлю! Тут и раскол, воистину – не в комнате, а в космосе (скубент и Смерть), и топор на орбите – впервые вывели со Средней Подьяческой… Там и сыскари порфироносны… Родя, родинка-бородавка… Разве оставишь надолго этих гиперактивных, непредсказуемых, языком ступорозных существ? Плоскостопие строф, язвы трофические статеек-с, сивкозависимость же. Пьяненькие! Их должно добывать, лечить, беречь, стеречь и охранять. «Иди по снегу, пугая змей» – один из девизов Кафедры, вон над холодильником выбит. Мы не можем запереться в раю – душу колет.

«Прощай, Кафедра – пристанище мое, – думал Илья. – Сосны, солнце, счастье… Умные гимназисты. И я – шальной школяр. Одежда из льна. Сносу нет. Даже волосы мои – жесткие курчавья – стали льняными и собраны в мягкую косицу. Приятность, приятельницы, покой. Трава под ногами. Рай, скорей, для лошадей – прав был Декан… Ну-к что ж, пришло время почесать спину о другие стволы, как говорят в Колымоскве на выгоне».

– Мы вас в БВР на ледокрыле отправим, – сказал Ратмир. – По воздуху из Колымосквы полетите. Как раз БВР приблизится на нужное расстояние. Тут вы и высадитесь. По легенде – на Симпозиум взойти как бы. Подготовим вас наскоро, снабдим, оборудуем, научим читать справа налево «я еду иудея» – ин уж рек! вывод, он же посылка! – да и пошлем в послание, Посланцем.

– А чо, в Колымоскве сани летающие есть? – изумился Илья.

– А как же. Возят ездоков.

– Ни льда себе! Сроду бы не подумал…

– Мир многомерен, И.Б. Не плато, а приумноженная пещера. Четыре стороны света – это не словесный оборот, а физическая характеристика, вроде молярности.

– Ну и ну! Красочно…

– Да вдобавок мир накренен и искривлен, как москвалымские березы, стелющиеся над снежной плоскостью.

– Вот те на! Лично я не замечал…

– А вы сидели в темном уголке одной из полочек этой сложнейшей этажерки, забившись. И потом – время рваное…

– Зато я сам летал – там, в кабаке, – сказал Илья.

– Муха тоже летает, – возразил Ратмир. – Но она в это ничего не вкладывает. Жрать хочет, вот и летает. Бездумно. А нужно – осознание. Нет уж, отец учитель, отныне вы у нас полетите с богом, бог даст, к богу!

– Веруешь, стало? А такой был суховатый матерьяльщик, компьютериалист, человек рацио и видео…

– Не для себя теплю свечу. Безбожие, по определению, есть тонкий лед, по которому один человек пройдет, а народ провалится. За всех страдаю. Поклоны даже бью – древний такой механизм включения заржавелого рычага вселенского компа. Отдуваюсь эгом. Этот дурачина Директор в гимназии не понимал, что Господь Стрибог Наш, Бог Един! Отнюдь не Один, в хладном одиночестве, а Един, то есть все сущее Я и есмь Он, см. Единый. Дальше некоторые мелкие расхождения. У вас, И.Б., в канувшем доме, на кухне – Яхве. У нас на Кафедре – Универсум, Абсолюта друг. У остальной, прости Господи, Колымосквы – окропленная снежком мешанина несвязных истин и неотвязных страхов. Как доктор Полежаев провидчески и прописал… Ну и на здоровье! Главное – все особи встроены в Общее Дело. Хорошо, роево, феромонами пахнет, Единением. Кинешь корочку в сироп – вырастет цукат. Не зря Мудрецы в БВР учат: «Иди в стадо», и подзывают тебя добродушно: «Не бойся, малое стадо». Не бойтесь, И.Б., отправляйтесь спозаранку налегке!

«Прощай и ты, Колымосква, – думал Илья. – Хедер на пригорке под кедрами, и ласковый меламед, суливший подарить «летние санки». Кубло неграмотное! Уезжаю я, усталый твой учитель. Выслужил срок. Жил, вычислял, любил. Жил, как выяснилось, в тупом углу, вычислял на глазок, любил бутилированно. Мерял шагами площади и измерял объемы слепошаро. Эх, математика, маята, дуй те в корень! Повывелись формулы… Неужто светлый мир Лестницы – лес т. н. Ици? Я жил, неустанно уча и безропотно мчась – Час от Чаши – столбы верстовые, сбив лед, изучая окрест, настало затменье речам, и числа нечистые наши пустыня пусть перечеркнет, мой сей одобряя отъезд».

Ратмир молча озабоченно выстраивал опустелые бутылки, чтобы они образовали какой-то смутно знакомый замысловатый узор. Илья в который раз понял, что это во-от чего, и теперь-то понятно… Все поплыло успокоительно. Он чувствовал, как ласковые руки его раздевают, крепкие руки заботливо волокут, укладывают, снова ласковые укрывают – спаточки, спаточки, нежный смех над ухом – соня! – и ржанье в вышине:

– По глазам хлещи, по глазам!

– Ишь, нахлестался! Это он в Иерусалим идет, братцы…

– А ты выучил глупости и повторяешь.

– Так к месту же. Блеснуть…

– Тише, мальчики. Спите, милый отец-учитель.

Они прискакали к «калитке» на закате. Столб торчал, врытый в землю, точно пограничный. Воздух плыл. Илья слез с лошади, снял кладь. Обнял Бурьку, уткнулся в гриву, погладил по гладкому боку – прощевай! Так он расставался с Кафедрой, будто картинка из говорящей книжки – солнце садится, веет прохладой, пахнет сладкой полынью, Ратмир с Лизой и Савельичем на конях – вороном, рыжем, белом – по стремена в высокой траве, подняли пальцы прощально… Илья взвалил тяжелый рюкзак на плечо (там кейс и кофр, как кирпичи), вздохнул, махнул рукой и шагнул в «калитку».