Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 48 страниц)

– Ну все, нагляделись… Отходи от окошка, – скомандовал Лютый.

– Понимаете, мы с вами одной… в одной… как бы это сформулировать… – волновался Шлёма. – Ну, одного поля, что ли. След в след, пятка к пятке…

Глас его стал напевен:

– Не знали вы доселе сего, блукали в потемках не зря – а надо было зреть! Силос лотоса хрупали… И всех озирающих, между прочим, с панталыку сбили, катарактыш вы этакий… Но спала пелена и отверзлись зеницы! Вы же, возликуем и порадуемся, – парх-Золотые Уши, сын Завета! Желток жестоковыйный! Бело-голубая кровь!

– Так точно! – согласился Лютый. – Крепко от него пархом пахнет. Духом! Интелехтом шибает, с чесночком… Свой хлопец, корневая раса!

– Мы вас сейчас испытаниям подвергнем, – порадовал Шлёма. – Простая формальность. Там и присягнете заодно на верность Республике. Здесь рядышком, за стенкой… Видите входное отверстие?

Илья вспомнил сказ о пацане, который провалился в песцовую нору и должен был, ориентируясь по узорам на стенах, пройти через 613 дверей, чтобы воротиться восвояси, на Трассу.

– Е-вижу, – вздохнул он.

7

Стул был шаткий, жесткий, неудобный. Илья ерзал. И они еще называют это креслом («Располагайтесь в кресле, как царь. Прямо устроен самый настоящий трон, э?»). На левую руку выше локтя ему укрепили черную коробочку и обмотали руку ремешком-электродом, трижды захлестнув его вокруг ладони. Такую же коробочку прикрепили на лоб. Причиндалы эти назывались «филактерии». Это уже были не лабораторные фанерные декорации, розовая туфта – тут Илья лишь пытался дернуться, так коробочка так сдавила череп обручем, так локоть сжало – только пискнул «ай, ай, сдаюсь» – эк, жестоковыйные механизмы!

Стул-кресло украшала грубая резьба – профили идущих друг за дружкой бородатых людей с длинными клювами вместо носов, поднявших меч и костыль, – видимо, картины битв. Сильный стул. Само же помещение, пространство меж четырех стен, которое, судя по надписи на тетрадном листке в клеточку, прикнопленном к обоям в синий цветочек, называлось «Зал Сути», было вполне симпатичное. Отделанное скорее со вкусом, чем роскошное. Одна стена – перед Ильей – зеркальная, с плюшевыми портьерами, как в поселковой чифирне. Другая стенка увешана стендами, полками с книжками, как в приисковой читальне. Имелось вон панно на стене – мохнатые лошаденки по брюхо в сугробах (снега Исхода?), всадники в щелеглазых шлемах с рогами, в черных ватных потрепанных куртках-кирасах, с пищалями – как их, бродяг, – конкистатары? Трещина на штукатурке в простенке смутно напоминала силуэт бегущего песца. Вот и добежали, добрались – огромная летающая скала-крепость над бушующим морем – молнии сверкают, валы вздымаются – во всю оставшуюся стену, нависает. За стеной неуверенными пальцами играли Гендельсона – «Этюд Иуды». «Кстати, по стенам ни одного образа – дурной знак», – хмыкнул про себя Илья. Вопрос, так сказать, из зала Сути – как же они опыты-то ставят? Он вспомнил, как в отрочестве, в урочные дни «ламед» и «шин» ходил пытливо к иконе Колымской Божьей Матери – пускать мышь за стекло… Наблюдал метания, метоболизм… Усмехнулся размягченно.

Два существа присутствовали здесь же, в раздражающей близости. Это были перекочевавшие из лабораторных лабиринтов прежние ряженые – дневальный Шлёма и конюшенный Лютый. Но маскарад закончился (или длился?) – они оказались вдруг в черных мундирах с серебряными петлицами, в черных пилотках с серебряной скалой (правда, упорно – босиком). Чернь с серебром. И ушки на мундирах у них были со скалой-крепостью.

Шлёма поправлял спадающие очки и лыбился – Душка! Лютый грыз глазом, хрустел зубами и дергал щекой – Злюка… Случайные черты их стерлись и стало понятно, что это просто хорошо очищенные категории.

– Капитан Теллер, – тоненько представился Душка.

– Капитан Теллер 2-й, – прохрипел Злюка.

Испытания представляли собой некое странное действо – Илья сидел посередь на пыточном троне, а капитаны прохаживались кругом да около, как бы беседуя, эдакие перипатетики, тары-бары – вроде бы и перекрестный допрос («Чем, сучара, отличается эта ночь от других ночей?»), но вот ответов от Ильи не ждали – и не требовалось?

– Вопрос задается, дабы получить на него вопрос, – успокаивая, благостно объяснил Душка.

– Поял, пала? – ощерился Злюка.

Расчисленное манихейство сих хмырей, их беспримесная нечистая парность, заученный дуализм «Д» и «З», примитивное зауряд-капитанство – живо напоминали предколядкоционные посиделки на Кафедре, когда играли в «ручеек категорий». Запало в душку. И вот сидит Илья в этой перипатетической тронной зале, на злостном стуле – в фартуке, обвешанный коробочками – а эти юроды, ученая челядь, ходят вокруг него, хороводы водят, караваем идут – и рассуждают.

– Да, – приподнято говорит Душка, – труды принесли плоды, экспериментальная грязь дала результат, но надо ж внятно его теперь объяснить, завести дело до ума…

– Наслоения щупануть, подтеки, – хмуро бурчит Злюка. – Внутряху свой, а на ряху – ой! Шерстью зарос, клейма некуда… Ровно сглазили.

– Да-с, задумчивости у него в лице маловато, пархатости во взгляде, грусти присущей…

– Щас за ребро подвесим – появится!

Илья непроизвольно дернулся, ремешки впились – он охнул.

– Да вы не вертухайтесь, а слушайте, – улыбнулся Душка.

– Нонча здеся ты у нас как есть все выложишь, как пить дать, – мрачно пообещал Злюка. – Правдой умоешься и утрешься. Мы от тебя глаза-то оторвем!

– Да, по ходу дела, – Душка стал серьезным. – Утверждали вы, и записано за вами, что явились вы с неба и на симпозиум. И давно эта навязчивая мысль у вас появилась? Сон не нарушен? Арийцев с копытцами, рунических, по ночам не ловите по углам, под кроватью не мерещатся хронически?

– А когда подписуешься, заместо своей птичьей лапы двойную молнию норовишь начертать, мне уж доложили, так?!

– Да вы, может, расскажете нам по случаю что-нибудь занимательное из своих прошлых жизней, снимите груз с души, – вкрадчиво предложил Душка. – Вы, к слову, кто по званию будете?

Злюка:

– А когда в путь тебя, сироту льдов, всем орденом провожали – ох, и наплясались с факелами вокруг ясеня, «коня Одина», так?!

– Вотана, Вотана, на копье намотана, – прихлопывая в ладоши, пропел Душка.

– Чарку «желчи юдки» на «дорожку песцов» с клинка нотунга клятвенно пил, было?! Арктическую арку Тита из снега лепил, так?!

– Кстати, просто интересно, кто там у вас в сатрапии сейчас кошевой эрл?

– В яслях прорубь посещал, окунался? Старшую Эдду в младшей группе с табуретки зачитывал, книжечку с картинками «Ося и Обо» про кровинушку нашу на горшке конспектировал, так?!

– Вы, между прочим, что заканчивали – Сусуманский Технологический? Нуклеоник? Хорошист? Там действительно у вас при входе в растворную лежащая фигура Зельдовича из черного льда? Вель-ликолепно!Практическая истинно экспериментальная, надо понимать, теория космического…

– А месяц, куме, тогда был – квитень, и ты с хлопцами во Саду распинался та говел, руки в гору, чув? Ёрмунганд-тугарин ранки прижигал, так, гнат?!

– Ай, Ылля Батькович! Фрейе и Одину зигу в экстазе вскидывали, йа? Венсны невинные резали?

Невнятные темные речи этих двух капитанов томили Илью, от черной коробочки, прикрепленной ко лбу, ломило затылок. «Они тут слетели с катушек, – думал он вяло. – Их надо вязать. Иного не дано». Долетало до него:

– С зелеными инфузориями ручкались, конечно, а потом умывали ночью на дворе?..

– Шашни с аразами водил – черный корпус, белый парх, так?! С мировой аразией якшался?! Говори, глядь!

Илья отрицательно покачал головой. Стул-детектор заскрипел под ним: «истинно говорит».

Злюка подошел ближе и, заглядывая в глаза, сказал душевно:

– Терпи, парх. Лазарь даст, Стражем станешь.

– Минуточку внимания! Сфокусируйтесь покрепче, – посуровел Душка. – Сейчас недолго будет неприятно. Мы вас перекуем.

– Кадима! – рявкнул Злюка, явно заклиная. – Пади, пади!

Коробочка на левой руке, вздрогнув, зашевелилась и выпустила желтые листки-ворсинки, клейкие листочки, жадно впившиеся в кожу локтя. Илья закусил губу. И вторая коробочка ковала свое дело – лоб горел, кололо в висках, глаза заливал пот. С притопами, прищелкивая пальцами, Теллеры в черных мундирах двинулись вокруг стула.

– Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький медведь! – выли они. – Вред негожий Илья ныне превращается в Стража, верного сына Республики, родной и любимой, чтоб она уже была здорова…

Замерев, слезящимися изумленными зекалами видел Илья себя в зеркале-стене – неужели вон тот – это я? – как у него клочьями осыпаются власы – медленно ниспада-ают, словно плюхается снежный пух – пэххх, – повисая в воздухе, – он сдувал их с глаз, – обнажая шишковатый череп, на котором постепенно зримо проступали, как переводные картинки, татуированные знаки – разноцветные замысловатые иероглифы, мефодица льдыни, черные квадратные буквы аббревиатур – вязь, вещающая о его прошлой жизни и обрисовывающая будущее. Наблюдал он немигающе, как толчками, скребясь, вылезает на щеках и подбородке железная щетина – видимо, так называемая «брада добра». Это что же, как диагностировал бы доктор Коган – очередной «скачок Кораха»? Скорее уж, фазовый переход Паро – расступись, старче! Ощущения – заново родился? Наконец добрался – добрел до? Вон струпья сшелушиваются с рук – осыпь! – ушла, смылась наколка «вред» – кожа становилась гладкой, смуглела… Он не подивился бы, если бы вдобавок вдруг покрылся до хвоста костяными бляшками панциря и гребень перепончатый вылез бы из трепетного позвоночника, разрушая стул, и закачался колюче, когда он, взревев, встал бы на массивные когтистые задние лапы – рыцар-р-р… И как тут не съуринировать под себя, ура, ура закричав, истинно Урусалим халдейский…

Под черепом возникли голоса – грубое, гортанное, с придыханьем, шипящее многоголосье, гвалт («говорите по трое!» – взмолить бы) – заглушая мягкое, внешнее, текучее, с флавизмами, бубнение Душки со Злюкой:

– Глаза бы ему еще хорошо покрасить…

– В чего?

– Красным. Во тьме светятся этак, свят, свят, свят – ворогу и страшно!

Глаза у Ильи между тем все сильнее щипало, слезы стекали по щекам, он зашипел сквозь зубы:

– Ш-ш-ма-а…

– Не забыл позывные, – обрадовался Душка. – Очоч! Очи очнулись!

– Шары на лоб лезут, ага, – подтвердил Злюка. – Зачалось очищеньице. Как этот тогда сказал – вот, я сыму пленку с твоих глаз…

– Шелуха и Ломка Сосудиков… Облетают покровы… Обновимся и возрадуемся, – вдохновенно дундел Душка. – Чувствуете зов, начинается? Голоса как бы хриплые, иакающие слышатся? А это Прозревание, это из вас парх пошел. Окропивший семя…

– Чуешь глас? Это зерно тебя клюет, полезло.

– Озарение Откровения, – не унимался Душка. – Вот я сейчас палец себе отворю… вот так, вдоль… и вам лоб тельцами красными помажу, и за ушами, да не дергайтесь вы… во-от… Вы теперь сокровник, Посвященный.

– Раз пошло такое дело – режь и мне! – вскричал Злюка, подставляя палец. Он вымазал Илье кровью губы и ноздри и удовлетворенно заявил: – Ну, своячок, теперьча ты в любую лузу без мела влезешь, потому как – Зрячий, отвечаю Семью Светочами!

Илья лениво шевельнул загорелыми гладкими мышцами – «круглые руки» – всплыло откуда-то, и вспомнилось вдруг, как его в гимназии за уши поднимали – «колымоскву показывали» – усмехнулся криво – ну-ну, посмотрим… А действительно – которые тут на наших нарываются? Почему бы, право, не шугануть, отколошматить? Въехать, проповедуя истину – и по репе!

Однако какая-то часть замутненного сознания Ильи, какая-то илинка, поднявшаяся со дна души, не то чтоб не одобряла обряд, но привычно пугливо протестовала:

– А как же, упаси вас прогневать, – симпозиум? Просто, думается, несколько неожиданно… Я вроде туда намеревался…

У Злюки задергались губы, закаменели желваки на щеках.

– У-y, буриданова шкура! – выругался он. – Шаг вправо, шаг влево – побежа-ал ссать кругами… Очко стонет, кендалонет…

– Вы, любезный, не испытывайте нашего терпения, – вкрадчиво посоветовал Душка. – Это вам обойдется. Дался вам тот симпозиум, сия безделка скучных зим… – Он досадливо поморщился. – Вы вообще знаете, что «сим по сим» на древней фене означает? И не надо… Ваше счастье… Не благо, но гибло! Да поймите, упрямец эдакий, вы бы там долго не протянули, не протягивают там долго, на графите…

– Ты покайли грифель-то, – мрачно заметил Злюка. – Да потаскай на горбу стерженя к распадку… И не заметишь, как на облучок сядешь и в свинцовом бушлате окажешься! Ка-анешно, у кого две головы, можно сорваться, пуститься наутек, но – холодно…

– Действительно, холодновато будет бегать босиком на цыпочках по цементному полу из угла в угол, когда изморозь, знаете, и царапины от ногтей по стенам в «шубе»…

– А тебя, сироту, дубасят по голому хребту прикладами…

– А потом аккуратненько занозы из распухшей спины извлекут – и под ногти!

– А хавка в охотку – шлюмка из магары? И ту в шапку получают, вшивота… Котловое довольствие – на измор кормят! Там есть стряпка Лизка Мейтнер и при ей плетка-треххвостка на добавку… Хочешь именно вот этого, красного, красного?

– Намек ёмок? Да вы своими глазами подумайте… Ну и потом, это все игрища для козлищ – для заблудших вредов…

– …хитромудрых! А ты жа парх – геройский сын горнего гетто! Гадский лепила Чистюля живо бы тебя на небо отправил, к енохам!

Душка (кротко):

–  Агнцостицизм!Разве себя познаешь… Ибо для каждого, кто не гад, – иная дорога в Города-Сады… Не помню, говорил ли я вам об этом, но вы, братец, – из пархов. А если и говорил, не грех еще раз будет послушать. Пархи! Потомки царей и архиэкономистов! Гордое племя раскачивающихся Мудрецов и незыблемых Стражей!

– Могучие, пахучие! Не скрещивающиеся! Зримый след прогрызли в истории…

– Но в то же время, будем разумно смотреть в глаза, Республика буквально по веревочке бежит над пропастью, – закручинился Душка, перебирая нити, свисающие у него из-под кителя и, видимо, связующие с Верхом.

– Да что с ним, боякой, долго разговаривать! Обабился, фетюк, робкое дыханье! Ему все божья роса, желтопупу! Домик в Колоне! Враны питали! Очи не выест! – заорал Злюка. – Да понимаешь ли ты, что аразы под стенами хуцпырят?!

– Меодко хуцпырят, – значительно поднял палец Душка.

– И на тебя вся тиквашня!

– Ну-ну, я бы не стал столь категорично, но в какой-то степени – действительно – опора на подхвате… Лопни, но держи! Мы же должны иногда полагать душу за братьев наших. Тут главное – определиться, принять внутреннее решение.

Илья вспомнил, как в детстве, во дворе, когда тряпичный клубень гоняли, частенько спрашивали, делясь на команды: «Ты за Сушу или за Море?» Всегда он задумывался, и за то его бранили. Редьку в глас! Суд над знанием – проникало в запретное… Он хрипло кашлянул и спросил осторожно:

– А вот аразы, значит, утверждаете… э-э… хуцпуют… Хотелось бы уточнить…

Оба Теллера заговорили наперебой:

– Они, те самые, кромешь, ты поял, по морг жизни!

– Вы вообразить себе не в состоянии простым глазом, чего от них можно ждать в принципе… Просто диву даешься! Просто же какой-то кошмар – действительно, моргнуть не успеешь!

Отважные капитаны деловито подложили под ножки трона-кресла кусочки сальной шкурки и подкатили сидящего Илью поближе к стендам. Здесь стояли раскрытые на каких-то важных параграфах и уложениях казенного вида книжки, лежали тоненькие брошюрки типа «Зараза за зеленой занавесью», имелись пособия «Как самому распознать араза» (судя по всему, сделать это было нетрудно, так как на обложке был изображен чудовищный кривой на оба глаза чучмек в балахоне до пят, с номерами на лбу, груди и на колене, в нелепом бабьем платке, опоясанном уздечкой, и с кривым ножиком в таких же кривых зубах), а также предлагались руководства – «Как нам их извести».

– Аразы… Те самые, да Придут за ними до срока! – вздыхая, завел Душка. – Кто-то, кажется, еще Викжель, утверждал, что семантически прозванье восходит к древнему – «аравийские захватчики» (он приводил запись плача: «Аравушка проклятая, обсери берега!»). Антропологически же – это другая ветвь человечества – гнилая, засыхающая, тупиковая. Чужая. Кстати, у них, говорят, зрачки поперек. Молва и роговые наросты на черепе им приписывает – с завитками. Эти существа и не кромолюди, строго говоря, – хромосом лишку, завидки берут, – им надо до пяти раз в день опускаться на четвереньки и застыть, задрав зад и уперевшись лбом в землю, а кроме того, выть с каменной, фаллического вида вышки– менорета,взойдя на оную, – «орать с конца» – это физиология, как жратва, сон, испражнения. Тирания воплей! Аразы – вечнозеленеющая амба для всего сущего и изредка мыслящего, хана для милых семисвечников и трогательных шестигранных галерей. Резервуар зла, страшная выгребная яма, каверна скверны. Их озверелое, воспаленное, смердящее, гангренозное расползание… Адский оползень.

– Смотри, – Злюка схватил с полки «Атлас Вселенной» с пирамидой из черепах на обложке и ткнул его Илье под нос. – Вот карта, вот это – мы, вот полоска вдоль моря, узь землицы, ногтем веду, мы тут, короче, на одной ноге, свернулись в камень, а вот зеленая линия, опоясывающая Республику – то Хаос ихний начинается, и окрест ширь зеленая – это мразь аразская, хуцпырня, и тут они заполонили, и вон там вылезают, как больные сопли… Зимой и летом одним цветом, в грязных халатах. Скопления целые, халактики. И получается, что БВР – часть суши, со всех сторон окруженная аразами, надо же так неладно. Ночной горшок ручкой внутрь. Теперь внял, как лаг устроен? Вот тебе и весь ликбез.

– Особенно опасна система функционирования этих инфузорий – так называемый «слам». Аразы – сламщики, друг дружку тянут (во всех, простите, смыслах). Системный фактор! Ум хорошо, а умма лучше. Всеобщая многотуфельная повязанность…

– Араз один не может ни черта – токмо всем кагалымом! Йошка-Предтеча как начертал-то: «Араз что крыса – силен стаей. Бей поодиночке!» А в одном месте он прямо наставляет: «Хищноват хуцпырь, быват? Дак поставь его на нож Иего…»

– И там же, дай лаг памяти, кажется: «как вдруг прыг коварная инфузория мировой аразии… м-м… костлявой рукой в огненном кольце…» В общем, пришла беда – затворяй ворота! Естественно, необходима внутренняя блокада, своеобразный, так сказать, «добрый забор». Так вот-с, мы, Привратники Республики, стоим на стенах порога и, как поется: «Здесь ворог не пройдет, не пролетит, не проползет – изгоним торжествующего зверя!» Потому что миссия у нас такая – стоять на стреме и рвать им когти, месить нечисть…

– Аразы, погань, лезут полчищами, а мы, погрань, их не пущаем. Ни пяди, глядь! Порубежный пост «Френкелево», поял? Ближнее пограничье, гляди в оба, а зри – в тр! Пост № 1. А сколько таких постов нам заповедано, знаешь? Считалка даже есть такая: «Первый пост – кто знает?»

– Теперь вы примерно представляете ситуацию… И, надеюсь, естественное побуждение – ополчиться, войти в раж? Филактерии супротив инфузории! Взять ее, супостатку, за шкирку и сокрушить – вывести паразитов шуйцей сильной и мышцей простертой. С глаз – долой, из сердца – вон! В канун девятого поста-то… Наслажденье и долг!

– А ты мешкаешь! Ты жа Страж! Который есть лихой объездчик сивки-Республики, родной и любимой! Мы же тебя не в погонщики мулов сватаем… Без тебя, ирода, народ неполный! Что ж мы одни должны вражью напасть гнойноглазую отражать и гнобить? – как-то даже растерянно вопрошал Злюка. – Без тебя, осляби дряблого, аразийскому инфузорью рубать рога и жала?

– Ну, набросился… Привык с плеча, – заступился Душка. Он серьезно и немигающе уставился Илье в душу. – Да будет вам известно, что клетки верхних полушарий – нейроны – имеют множество входов, дверей-дендритов, и лишь один выход – аксон. Аксон у нас один! Будь ты физик-мистик иль там грамматик-прагматик, ан путь парха – это тропа Стража. Это вечный Обход. Ох, грозовое постукиванье его колотушки – как булатный молоточек зубодера при окончательном досмотре… Аразам наперекор противуставляются властные и оглушающие громы! Шагает, шагает известно уж за что борющийся – да аразов истребляющий – отряд! Давненько замечено: «Лучшие из цветов – охряные, во внутренних покоях. Лучшие из людей – воины, охранители покоя». Вот во что мы вас втравляем… Надеюсь, не забздите? – Он слегка усмехнулся. – А, сладкий? А, Илья Бар-Борис?

Илья замялся, заколебался: не-ет, себя не переломишь, может, хватит (с меня) уже битв и страданий, плетью хаоса не, да и аразы представлялись в виде страхолюдной инфузории с огромными зубами, как у электрона, ну их. Он выдавил:

– Право же, вообще как-то не хочется поднимать обоюдоострый… Меч. А зачем?

Душка пожал плечами.

– Ай, бросьте. Ничего свежего вы не изобрели. Это пресловутое Объяснение Второе из «Девяти доводов конного дезертира»: «Потому как вместе со мною канет (падет, скопытится) целый мир, так нешто я… глупство… etc».

– Тудыть твою, так и будешь вечно смотреть из-за бочки, зарывшися в сору, выглядывая в щели?! Ты перешедший Реку али нет?! Или, может, ты – перешед вал, отступник, тыкрест, славщик бар-шуб, сборщик дровишек по шуботам? По-хорошему, так вывести тебя из стана да побить кицкиными лапками, забросать каменюками – будет тута пирамидка, так?!

Злюка, ухнув, выхватил из рукава отточенный финяк и без замаха ткнул Илью подсочельник, да Илья, не вставая, уклонился с разворотом и сам было локтевым «бригадиром» того в лоб огрел, да тот умело ушел, верткий, и залыбился, схаркнул довольно:

– Натасканный, вижу…

Душка мягко поаплодировал, поинтересовался:

– А топором владеете?

– Метаю так-сяк.

Злюка полез в верхний карман кителя, порылся, шурша, потом в нижний – вытащил пригоршню песка, пробормотал невнятно что-то вроде: «Нема зману… Кончай госет…»

Теллеровы капитаны торопливо подступили к Илье.

– Фартучек мы с вас снимем… И погремушки эти уберем. А обрядитесь вы теперь… – Душка сбросил на пол со стенда книжонки, раздвинул створки обнаруженного встроенного шкафа и выволок набитый мешок с лямками. Злюка нагло ногой, как дед Метелица из армейских сказов, пихнул мешок Илье:

– Получай, сынок, доспехи, «одежу Стража». Напяливай.

Илья оделся. Пуговицы на кальсонах были костяные, вырезанные искусно в виде воина с махоньким мечом и крошечным щитом. Рубаха оливкового цвета с аккуратными дырками под мышкой – чтоб денно, в пекло, тело дышало. Штаны из «божьей кожи» он заправил с напуском в тяжелые калиги – сапоги с открытыми пальцами. В таких пимах по пескам – в самый раз. Легкая ватная куртка оказалась впору («Тут, видите, в рукавах имеются варежки на специальных резинках – нощно-то на барханах стыло – колотун!»).

– Осталось, милейший, слегка пометить вас.

– Подставляй лапу, в лаг, красиво нарисую.

Какой-то штуковиной, вроде серебряного паяльника, Злюка старательно, как в школе по фанерке, прижег Илье запястье. Илья взвыл.

– Ничего, ничего, не скрежещите. Боевой шрам, скажем так, прекрасно-с… Сопутствие грусти.

– Заживет, как на песце!

Илья подул на свое тавро – шестиугольный щит, сдобренный коротким мечом.

– Это, изволите видеть, мощный щит Да и разящий меч Ma – вместе исконный символ Стражей…

– Позарез полезно такую чучу на себе иметь! Зачнет, к примеру, аразня тебя на куски рвать, ремни резать, обезображивать – а все равно по клейму определим, кто ты был, хоть и канитель, и воздадим почести.

Илья с симпатией рассматривал себя в зеркальной стенке – эх, потух, истек профессор кисло-сладких щей – загорелый татуированный череп, курчавая борода, холодные бесцветные глаза, налитые плечи, выпирающие из ватника, – страж стражем, Доб-молодец! Стой, кто идет во тьме – с той, что летит во сне… Пароль – Скала, отзыв – Крепость…

– Ну, Элияху, собирайте бебехи. Вот… – Душка поискал глазами, отодрал кусок васильковых обоев и принялся писать на обороте, слюнявя карандаш. – Вот вам выписано проездное свидетельство до Якирска, окончательная подпись…

– На юга поедешь – там сейчас самый изюм-симпозиум, ага.

Злюка достал косушку – как раз на три шкалика, нормалек, пограничная доза, скусил пробку:

– Поехали, куды глаза глядят! На посошок! За прирезание земель! Всяк исак – полезай в кузов!

Душка всосал, выдохнул:

– Глиссандо мироощущений!

Илья отхлебнул свое, подхватил тощий рюкзак – там погромыхивала какая-то мелкая амуниция, такое можно было и в зубах тащить, задумчиво прокряхтел:

– Эх-ма, нет у мя ничего, окромя того, что глаза видят…

– Шевелись, квелый! Нечего тут… Разрассуждался! Катись на Стражу! Легкой пороши! А не хочешь – научим…

– А не умеете – ученые заставят. Диво нехитрое, метода отработана. Стража бы-ыстро исцеляет тех, чьи сердца сокрушены, у кого воспаление хитрости… Республику не получают в подарок! У утонченного Ялла Бо в двустишиях так сказано:

 
Скушай кашу до дна и не спрашивай много,
Есть к свободе одна – трудовая дорога.
 

И, между тем, заговорились мы, а сваливать пора – там для вас давно транспорт подан-с. С ветерком доедете!

– Шаркай шустрей, кулёма! Мотор ждать не будет.

«Не хочешь, артачишься? Не хо-очешь… На заставу, – думал Илья, двигаясь к последнему уже вроде бы выходу из капитанства «Френкелево». – А надо. А не умею. А тогда иди (вали) и учись! Верой-правдой. Ты жа Страж, вынь да положь».

Капитан Душка, провожая, учтиво взял двумя руками под козырек, отдал честь-«шестерню»:

– Твердого наста вам! Кремнистого пути!

«Там посмотрим, – повторял про себя Илья. – Вишь, напустили туману… Там видно будет».

Капитан Злюка с лязгом отодвинул проржавевшие засовы, отвалил тяжелую железную дверь, осторожно выглянул наружу, в мокрое, поежился – бр-рядь, дож-ж, джу-удь – примерился и мощным пинком вышиб Илью на улицу. Вслед за ним вылетел его рюкзак, шлепнулся в свежую лужу, и дверь захлопнулась.

8

Эко сыро. Сразу охватила прелость. Зато вроде свободен. И кости целы. Эрго – ино истчо побредем. Чо ist чо, я внял. Вели миловать, о, нескончаемый аэропортопытошный конвейер «Френкелево»! Прощевай, скрипящий в ночи!

Шел дождь не переставая. Он в три ручья лил, лил и лил – квантулил, как сказанул раз энергично, как в лужу, учитель языка, носитель забытой культуры. Частицы водяной пыли волнами накатывали сверху, и ветер их остервенело разбрызгивал. Лупило по голому черепу, стекая по щекам и за шиворот. Объяли, во! – ды, до, ду – шипами лужеными вдалбливал дождь – ужо, ужо, струились водяные змеи (не зря по-нашему, на ионском, дождь – громошипящий клубок «гешем»), а в голову пришла трава морская. Поодаль виднелся навес пустынной остановки. Светильник, скрипя, качался там на горбатом столбу. Хлопал прибитый жестяной лист, покрытый рядами цифр, – записи эти можно было понять и истолковать. И там же стоял и мок заляпанный по все три высоких колеса грязью старинный автозак-внедорожник с брезентовым верхом. Как такие самобеглые повозки ручной сборки назывались, какое-то смешное уменьшительное слово… Приоткрылась дверца, водила в кожухе высунулся, махнул лапой:

– Эй, пархославный, аника-воин! Псст, сюды! Рысью – в «айзик»!

Точно – «айзик»! Не тазик, не газик, не козлик… Колымосковская колымага, три веселых колеса… «Айзик», надо же, когда-то волочил подобное оравой на веревочке – лямочки накрест на груди… А в младшей группе на крестинах к такому колесу ставили, измеряя рост…

Илья подобрал из лужи сумку и, согнувшись, полез в кабину, на заднее сиденье.

– Дождь, – пожаловался Илья, ворочаясь, ища ремни, упряжь безопасности. – Пристегнуться?

Водила грузно обернулся и посмотрел внимательно.

– Сидайло спокойно, – нелюбезно проворчал он в густые усы. – Без того всё бренно.

Кожух на нем был распахнут и на мохнатую грудь свисала желтая крученая цепь с шестиугольным камешком с дыркой. «Айзик» затарахтел, задрожал, взревел гонимым песцом и стронулся. Они вырулили со стоянки, чуть-чуть промчались, разбрызгивая лужи, по бетонным плитам и остановились у внезапно возникшего шлагбаума возле «стакана» – двухэтажной остекленной дозорной башенки. В ней было темно, только на втором этаже горела свеча на подоконнике, отделяя немножко дрожащего света от тьмы. Вахта это. Рядом в боевой инвалидной коляске, накрытой по случаю дождя прозрачным защитным колпаком, сидел вахтенный охранитель – Око недреманное беспокойное в очках с толстыми линзами. Личико сморщенное, тельце тщедушное, ножки скрюченные, форма пятнистая. На коленях у него лежал клавишник (серьезная штука – дали поиграть?). Око ткнул пальцем в клавишу – коляска, лязгнув гусеницами, подпрыгивая скатилась по ступеням, подобралась вплотную и совершила круг, медленно объехав «айзик» – обозревая. По абрису и зализам Илья враз признал – та самая легендарная «меркава», сиречь «марковна» – железная аввакумова колесница, мерещащаяся и вычерченная старцем в яме на бересте. Старье. Была когда-то идея, чтобы весь народ на такие тачанки посадить, приковав к рычагу, да не выгорело… Сиделец снова пнул пальцем клавишник – выдвинулось из-под купола коляски дульце мушкета, заерзало со скрипом мушкой туда-сюда. Инвалид распахнул дырку рта, был продемонстрирован обществу обметанный толстый язык, затем возник глухой тусклый голос:

– Высунуться и показаться. Всем. А не то.

Дуло ходило ходуном. Ну, контуженные. Доверили винтарь. Ладно. Раздвинув плюшевые шторки, послушно вывалились чуть не по пояс из боковых окошек – смотри на здоровье… Дуло холодно поворачивалось вслед за. Вот он, известный из прописей и изустно – поворот «винта». Зябко. Неуютный асфальтовый плац и его владыка – цепкий паучок в колясочке. Тухер, блюх, паукер в банке. Очки сползли на нос сурово. Ничего не выражающие, безбровые, голые глаза, скользнув по водиле, уставились на Илью:

– A-а, аразишка? Вычленили? Осталась малая возня – вывести за скобки?

Водила встрял почтительно:

– Не совсем так, доктор Абр. Препровождается…

Существо в коляске криво усмехнулось, голос стал тонкий, писклявый:

– О-о, отпускаете, выходит, пожалевши, – попастись? Добренькие, вашу маму, сю-сю-сю… Нет чтоб крыла и члены ему перешибить да кверх ногами и распять на вратах аэропортовых!

– Да я его практически не знаю, Надзиратель, – оправдываясь, прогудел водила. – Сказано – свезти…

Очки вскинулись на место. Болезный плац-доктор осьмиглазо впился взглядом в Илью:

– Понимать же надо, ротозеи, кого везете – грибоеда обкуренного! Тлю травяную, козюлю зеленую! А вы глаза запотелые протрите – он, как жирку нагуляет на травке, удаль накнокает, так враз нас всех покоцает под орех и под лед в Коцит спустит, вспомните меня, зец-зец!.. Э-э, растяпы, крепости в вас нет, скалы в сердце!

– Да я его сам первый раз вижу, Окольничий, – истово выкатывая глаза, объяснил водила. – Клянусь Скалой и Крепостью! – он коснулся губами своего камешка на цепи. – В сущности, он – Страж…