Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)

– И еще я думаю, – закончил доктор Коган, – что Германия должна быть разрушена. Сровнять ее, заразу, с землей и плугом провести три коротких глубоких борозды, предавая проклятию и злым духам.

Тут доктор со мной попрощался и отправился на кухню попробовать, хорошо ли едят люди.

А я, вооруженный знанием, двинулся в канцелярию. Оба управляющих были на месте, столы их стояли напротив друг друга, и я по-буридановски замешкался, не зная к кому обратиться – к страшно отрешенному и тощему гидальго или к пузато-рациональному бюргеру с думами о насущном? Выбор софиста – потрясать копьем иль нарезать бекон?

Тут я заметил на стене список жильцов и обнаружил, что уже вписан в пятую комнату – в пятой клеточке стояло «I. B. Fesvitianin», сиречь – Илья Борисыч Фесвитянин. Ну, пускай хоть горшком называют… А вот две другие фамилии там были чем-то аккуратно замазаны. Соседи канувшие! Отдельное жилье получили, что ли? Мда…

– Вы, горюшко мое, так зорко не всматривайтесь, не надо! – услышал я вкрадчивый голос Фридриха (ну точно, знающая голова проснулась – голос шел у него откуда-то с правого плеча, прикрытого плащом). – Если слишком пристально всматриваться в бездну, то что ей, бедной, остается делать…

Артур же деловито вышел из-за стола, одним ловким движением наклеил мне на лоб маршрутную бумажку и произнес длинную поучительную фразу.

Фридрих перевел: «Для тех, у кого воля обратилась вспять и отрицает себя, весь этот наш столь реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями – ничто». Он хихикнул и подмигнул мне на Артура:

– Вы, воля ваша, что-то нескладное придумали…

Вручая мне направление в Социал и рисуя на обороте, как туда добираться, Фридрих приговаривал:

– Необходима предопределенность к тому, чтобы существовать в лабиринте, по ту сторону Севера, льда… И новые уши для новой музыки…

Тут я увидел, что Артур извлекает из стола боевую флейту, и скорей выбежал под дождь.

Выйдя за ворота, я с отвращением отлепил со лба проклятый маршрутный горчичник и бросил его в лужу. Дождь был продолжительный, сырой, он пилил и пилил, зарядив надолго. Никого на улицах не было, все попрятались, чего там делать, когда затеплен апрель обильными такими выделениями… На пустынных перекрестках аккуратно загорались светофоры, и редкие машины послушно останавливались в водах на красный свет. Я же, амфибия, топал себе, не обращая внимания на разноцветные огни и видел в окнах ближайших домов прильнувшие к стеклу и искаженные гневом и изумлением рожи. Звоните, звоните, Кнуты-кроты! О, даль свободного Дальтона!..

К остановке, разбрызгивая лужи, подкатил автобус и, гостеприимно зашипев, открыл двери. В нем горел свет и никого не было, но он педантично ждал. Когда я поравнялся с ним, автобус заговорил. Мерзкий, холодный, равнодушный, уже слышанный в ночной тишине Распределителя голос выполз из микрофона:

– Садитесь, юде. Поедем взвешиваться.

Хотя пугали меня заранее только измерением роста, а про взвешиванье ничего не говорилось, я все равно не поддался. Мало ли… И в пророчествах бывают прорехи…

Автобус заговорил по-другому:

– Та сидай ты, чуде, охота тебе под водой бегать… Майн готтентот, разве ж смоешься!..

Я рысцой отбежал подальше от остановки, маневрируя меж луж. Автобус не унимался, пленка крутилась, репродуктор упрямо вещал:

– Юде, садись!.. де-садись… де-садись… де-садись…

Я побрел мимо добротных домов, крытых красной черепицей. Мокла ухоженная трава в палисадниках. Белой краской на воротах было написано, чтоб ни одна сволочь не смела тут парковаться, собаки лаяли из-за невысоких заборов, лезли лапами на ограду. Как высунулась одна такая – с глазами с Круглую Башню – я аж отшатнулся, чуть не упал. Чтоб вам в дупле жить, хундам окаянным, за глинобитными дувалами, да и по логике-то – у разбитого корыта! Ох, хоромы какие все богатые! Вот тебе и немцы, вот тебе и антропофаги, охотники за черепами… Справные хозяева. Важно живут.

Насвистывая «Страну ты эту знал вполне, изготовительницу трупов…», я прошел под мостом, свернул налево, миновал хорошо сохранившийся Старый Город, основанный в 1666 году аж, вокруг которого и разросся нынешний Аз, и вышел к ратуше, перед которой фыркал фонтан в каменной чаше – это было странное зрелище под дождем (тщета и проч.). Толкнув тяжелую стеклянную дверь, я вошел в вестибюль с растущими прямо из пола зелеными насаждениями, креслами красного дерева и черными кожаными диванами (один еврей-священнослужитель прилип однажды к подобному дивану).

Мне указали, где сидит Густав. Кабинет был сверкающий, свежевымытый, отдраенный – ну, ясно, умучили кого-то передо мной и теперь спешно замывали. Умные морды компьютеров. Крутящиеся и катящиеся стульчики на колесиках (сразу вопрос на засыпку – доедет такое до Цугундера?..).

Сам Густав встретил меня, возвышаясь посреди кабинета, выставив вперед ногу и заложив руки за спину. Грозный такой, громовержущий. Родился, видать, из головы богини. В детстве катался на пони, возившем вагонетку в душегубку. Государственный взгляд его не задержался на пришельце из варварских краев – не в шкуры одет и ладно, значит, средства на летнюю одежду можно зажилить. Густав двумя пальцами взял за краешек мое направление, просмотрел и строго гавкнул. На мою удачу тут же терлась знающая старушка, видимо, из беженок, что-то вымаливала, она перевела:

– Барин говорит, вы должны пройти врачей – терапевта и зубного, это здесь на втором этаже, и только после этого вам выдадут деньги.

Октавиан Густав опять клацнул зубами. Старушка-драгоман боязливо добавила:

– Эти деньги даются вам не просто так, вы должны будете их отработать. Вы будете обязаны ходить на отработки – с пяти утра до девяти вечера убирать мусор в общественных местах, грузить баки, причем первые восемь часов – бесплатно, зато вторые восемь часов – уже за марку в час! Это будет хорошей прибавкой к пособию. Кроме того, вы получите оранжевый комбинезон Мусорщика с широкой черной полосой и орудия труда, которые обязуетесь беречь. Из выданных вам денег вы также должны оплачивать свое проживание в Убежище и покупать моющие средства для мытья полов, раковин и унитазов. Герр Густав отныне ваш куратор, и он будет следить, как вы стараетесь. Если вы будете плохо стараться, вас лишат пособия и переселят на Аппиевштрассе. Сейчас вы пойдете к врачам, а потом обратитесь в особое окошко с нордической надписью «Kasse», где получите деньги.

Ну, деньги – я ни слова, я немею (кесеф – святое для еврея слово), я возьму. Надо пройти врачей – пожалуйста.

Вежливо отдав салют, я послушно вышел в коридор. Старушка выплеснулась вслед за мной и прицепилась (старушки – мой бич!):

– Ежели не секрет, чем зарабатывали на хлеб и зрелища в прежних жизнях? Только не лгать!

– Профессор математики в приходской гимназии, – буркнул я мрачно.

Старушка пожевала губами.

– Приемлемо… Битый… Хотя у нас придется начинать разнорабочим (вольеры чистить, лужи на арене толченым мрамором посыпать) – и, видимо, им же и заканчивать, когда покалечат. Предупреждаю – кормят на убой.

– Да пожалуйста, – сказал я растерянно. – Я не претендую…

– Сперва вы должны составить свою трудовую биографию и переписать ее десять, двадцать раз, как эпос, пока ваши смутные похождения не обретут ясной формы. Самые гадкие моменты – с красной строки! На основании этой писанины потенциальные наниматели будут решать, стоит ли им приобрести вас. В тексте надо точно указать свою профессию – бестиарий там, или кто другой, сообщить возраст, вес, рост, количество зубов, откуда привезен. Торговаться сразу не принято. Если наниматель заинтересуется вами, он позвонит или хлопнет в ладоши, и…

– Простите, – подал я голос, – я так к врачам не успею и касса закроется…

Старушка захихикала, потирая сухонькие ладошки, и в ее сморщенном рыльце все четче проступали черты ведьмы из Овира (вот на кого охоту бы организовать!).

– Слушай внимательно, – строго заговорила странная старушка. – Ты станешь маленьким, горбатым, у тебя отрастет огромный нос, как Башня Ливанская, и ты будешь убирать крючьями убоину всю оставшуюся жизнь! И никогда – слышишь, никогда – ты не увидишь ни книг, ни сугробов на солнце, а только вечный дождь, грязный барак и вонючий чулан… Лауфен!

Кинулся я бежать со всех ног и по лестнице в коврах взлетел на второй этаж. Опять лианы, орхидеи, порханье какое-то, журчанье струй. Уютно! Запыхавшись, я вошел в дверь с табличкой «Arzt Angst», за ней оказалась приемная, где девушка в белом халате взяла у меня мои бумажки и усадила подождать. Репродукции дегенеративного искусства по стенам – шагаловские домишки, терезинские акварельки, «Деревушка» Хаима Сутина, «Буковый лес» Исаака Исраэлса. То есть сунули головастика в банку – и туда же набросали ракушек, кинули водоросль, создавая привычное окружение. Я выглянул в окно. Дождь шел по-божески, осторожно ступая по-над лужами худыми длинными лапами. Дрожь дождя вдруг передалась мне. Тут позвали к врачу.

Доктор Ангст занимался мной основательно. Заполнял множество листов, заносил что-то в компьютер, покрытый кожаным чехлом тонкой работы с вытисненными якорями, восходящим солнцем, головками вождей. Попутно ловко сковырнул мне прыщик на губе. Сдавив ледяными пальцами мои щеки, запихнул в рот таблеточку, от которой язык вдруг вывалился изо рта на четверть метра, и доктор свободно заглядывал мне в пасть, в неизученные глубины. Долго брал кровь из пальца, не люблю я этого дела, даже глаза закрываю. Чуть приоткрыв их, я увидел, что герр Ангст отхлебнул набуровленного из пробирки, облизнулся и продолжал давить мой палец, расширив глаза за стеклами очков, продолжал высасывать так, что аж жгло… Выписал мне кучу рецептов, направление к патологоанатому, пробормотал «Апотек, апотек», то есть получить в аптеке, и, как мне показалось, с сожалением – отпустил, так и не впившись в горло.

Потом меня повели в соседнюю камеру с надписью «Zahnarzt Entsetzen». Там ждало множество жутко позвякивающих блестящих инструментов. Зубной врач Энтзетцен, уколов меня в щеку грязноватым шприцем, назойливо и долго ковырял в зубах, ругаясь на средневерхненемецком, постукивал, переставлял, безнаказанно выдирал и утрамбовывал. Наконец, сомкнул мне челюсти и, отдуваясь, достал искусно выделанный кожаный портсигар с вышивкой «Привет с Аушвицу!» Неужто еще «козьей ножкой» будет работать, мелькнула ужасная мысль. Но доктор, оказывается, уже закончил труды и просто закурил что-то, пахнущее жженой костью. Выплюнул я кровавую слюну в металлическую чашку на длинной ножке и, пошатываясь, ушел. Отстрадался!

Держась за обе щеки и сплевывая на пол, доковылял до кассы. Бесцветноглазая кассирша с насурьмленными бровями сидела за стеклом и изучала результаты обследования меня. Еще раз пытливо взглянула – не лишаястый ли, и просунула в щелку четыре синих бумажки, на которых была сова Афины, и четыре же тяжелых серебряных монеты-пятака с изображением галеры. Итого 420 рейхстетрадрахм. Мало. Думаю, что в желтых окнах засмеются.

– Ваши увлечения?

– Отныне – собираю марки.

Опять вышел в мокрядь и сырость. Хорошо хоть, что старая нюрнбергская кожанка, пусть и на ребьеммеху, оказалась с капюшоном, а то неприятно, когда дождь стучит по голове. Вот хлынуло-то как, барабанит! С детства приучают смеяться над Беликовым, а ведь он просто не по-русски практичная, предусмотрительная личность. И Кьеркегор всю жизнь ходил с зонтиком и писал о трудности быть индивидуумом, когда так и тянет слиться в единый неразумный организм.

Вон как льет. Побредем, что ж делать. С такими деньжищами за пазухой – прямая дорога в орден отцов-францисканцев. Смотреть из-под нищего капюшона, как в готическое окно, что-то такое у Честертона.

Неподалеку от ратуши увидел вывеску «Altstadt – Apotheke», толкнул мелодично звякнувшую дверь, вошел, отряхиваясь. Владельца заведения звали Ежи Лешек. Об этом говорила черная пластиковая табличка над нагрудным карманом его белоснежного халата. Внешность отталкивающая – какая-то арийская помесь. Откормленный, с розовой лысиной и гладко прилизанными редкими светлыми волосенками, он стоял за прилавком, облокотясь на компьютер, в окружении вращающихся стеклянных шкафов с лекарствами и листал глянцевый журнал с рекламами пипеток против заражения сифилисом от евреек. Сладко улыбнувшись, он взял рецепты и благоговейно вчитался, что там паны из Большого Дома от него требуют. Тут же одним пальцем пощелкал на компьютере и направился в заднюю комнату. Я слышал, как он толок там в ступе, переливал с бульканьем, и вскоре вынес пузырьки и коробочки таблеток. Объяснил мне на пришепетывающем русском, что вот это – перед сном, этим стены обрызгаете, а уж если не подействует, тогда на рассвете (с опаской) – вот это…

Он уложил лекарства в прозрачный фирменный мешочек, вручил мне в качестве премии фирменный же отрывной блокнотик с надписью на обложке «Altstadt – Apotheke. Ezi Leszek. Turlgasse 2. Azohenweiden» и вытеснил на улицу: «К своим, к своим жидуйте. То вже около, бо они кругом».

Тем временем дождь усилился. Он низвергался, словно назидание Его. От неба отваливались пласты и рушились, крошась. Тяжелая вода. За шиворот попадали брызги, я поправил на шее заветную цепочку с талисманом. Магендавид по Юнгу – это знак падающей мокрой и холодной «кукхи»и потрескивающего вздымающегося «ахру».Но что-то ничего, как назло, не вздымалось тепло и путеводно, и темна была дорога до Гемайнда.

Я спасался от ветра, пробираясь вдоль домов, мимо магазинчиков, фруктовых лавчонок с навесами, крошечных кондитерских. Наконец углядел ориентир – светящуюся витрину «Sex-shop». За стеклом была видна белокурая немочка, делающая педикюр (не более) темнокожему курчавому Асыке, мирно жующему пирожное. А в двух шагах от этого секса и кекса – маленькая железная дверца в стене. На двери изображен семисвечник – менора. Над дверью прибита мезуза – такой пенальчик с вложенными внутрь священными текстами долговых расписок. Входя, надо коснуться мезузы кончиками пальцев, а потом поцеловать их. Так разносится зараза. Сбоку имеется кнопка звонка. Это и есть Гемайнд – община, приход местных доходяг. Тут же, не отходя от кассы, расположена азохенвейденская синагога имени Святополка Изяславовича, который первым евреев начал разводить в вяло отбивающемся Отечестве, за что и получил свое отчество.

В Гемайнде («царство ему немецкое!») – все та же непреходящая убогость, нищета, изможденные лица, дрожащие двойные подбородки. Унылость и тоска. «Рваная карта Палестины на стене и заплатанный письменный стол», как описывал подобное один старый гебраист. Какие-то бесконечные конечности на ходулях, длинные клыкастые клювы, уши ходячие, головы в дупле. Пугливо-осторожные расспросы, поспешное бормотанье: «Касса у нас плоха, наша касса сейчас очень плоха». Запыхавшееся прятанье в кладовку затхлых тюков ношеной одежды, коробок с гнилыми яблоками, присланных для раздачи. В глазах читается – «Воровать пришел?»

На стене листки с объявлениями: «Желающие поехать на экскурсию в Дахау записываться у Наташи», «Чтобы сделаться человеком, надо перестать быть жидом. Рихард Вагнер». На столе старые подшивки мюнхенской газеты «Еврейский инвалид».

Служка провел меня в закуток к старейшине. Это был средних лет мудрец, что-то подсчитывавший на обороте старого конверта, мурлыча под нос: «Два вышло, три на ум пошло…» Вид у него был, как и полагается, утешительный и угнетенный. Тут этот Наум поднял голову и увидел меня.

– Гутен таг, – печально сказал он на языке угнетателей.

– Слабого ветра! – по-марсиански (если верить Шекли) приветствовал его я.

– A-а, вот это кто, – нахмурившись, произнес мудрец на нормальном русском языке. – Пожаловали…

Он неодобрительно покачал головой:

– Не успели приехать – уже погром устроили… Мы тут сидим тише воды, ниже травы, чтоб нас отсюда не вытурили, строим отношения – и вдруг целый тарарам! Пижама вам не нравится, распорядок не устраивает, общим туалетом, говорят, не пользуетесь – что за барские мармеладовские замашки у московского меламедишки?! Немцы – нация культурная, музыкальная, с ними можно договориться, у нас столько точек пересечения… Нам надо показать, что мы уже не те оголтелые фанатики, что мы исправились. Что все эти безобразные массовые самосожжения и изуверское травление себя газом в самом центре цивилизованной Европы больше не повторятся-с! Что мы не буйные… И тут вы заявляетесь!

– Лех бенемат, – пробормотал я на древнем диалекте. – Почеши-ка мне, батюшка, пониже спинозы…

– Очистите помещение, – оскорбленно сказал старейшина, поднимаясь.

Вышел я из Общины, до того тошно – немедленно живот схватило. Ну, сел под какой-то мокрый декоративный куст, испражнился. Хожу по нужде своей, Германия… Использовал выданный в Гемайнде листок учета. Шероховатый документ! Выругался: «Кошерфолькишербеобахтер!»

Рядом из-за кустов виднелись приоткрытые ворота маленькой колбасной фабрики. Выдраенный дворик, ухоженные клумбы с пышными цветами, даже дождь не очень их прибил. В фургончик грузили металлические ящики с колбасами, пахло копченьями. Слюноотделение началось! Стал я приалчен, сиречь есть захотел. Дома, в бараке, меня вряд ли ожидали с ужином, надо было что-нибудь купить по дороге. Я зашел в маркет и приобрел стеклянную баночку с плавающими там кусочками селедки за 1 рейхсмарку 21 рейхспфенниг и пакет с пятью булочками за 45 грошей. Я подвез свои покупки в металлической тележке к кассе, где был встречен гоготом немецких окороков-покупателей с набитыми доверху телегами и снисходительной ухмылкой жирной кассирши. Сгорбленным и зазябшим существом пауперизма я поплелся к выходу и там был тщательно ощупан (и ущипнут) деловитым засидевшимся охранником.

Изнурительное броженье под дождем подействовало на меня раздражающе. Поэтому возвращение в барак вышло, боюсь, несколько шумным. Я шествовал к своей комнате, путаясь в развешанном поперек коммуналки мокром белье (сушилка в стиралке сломалась), рыча «Прижухли, пхенцы?!», задевая и опрокидывая коробки с мусором, при этом с лязгом и дребезжаньем пиная перед собой вывалившуюся смятую жестяную банку – бей в барабан! – дабы слышали и разбегались. Кроме того, я громко декламировал: «Койка у нас есть!.. Похлебка полагается!.. Отхожее место под самым носом!.. Во всем виден прогресс!»

Я с грохотом отшвырнул прислоненный к моей двери чей-то задрипанный велосипед, тщательно вытер ноги о пижаму, постеленную у порога, и вошел в свою треклятую Пятую. Там, в прошлой жизни – тоже под пятой Пятой, сколько уже раз – пятый…

Мешочек с лекарствами бросил в угол с прогрызенными обоями, поскольку, скорей всего, крысиного яду мне выписали и намешали. Устало сел у окна. Шаткое седалище. Продавленное лежбище. Мое убогое Убежище. Выматывающий душу дождь долбил по подоконнику, стучал в стекло. Томление! Надоедливый ной в коридоре: «Шо ты мене текел?.. Шо, а? Ну, шоа?»

Зубы сводит от этих звуков. Надо же, сколько аидов сразу – полный барак! И язык-то ведь мертвый, и народ его… И меня с этими зомби замуровали. Клаустроюдофобия! И какие же они все противные, один доктор Коган хороший. У-y, сыны Аама!..Ядовитые мухи Гох! То ли барак их сделал такими, то ли встречал я их поодиночке, в рассеянье… А сейчас, скопившись, среди своих, по-домашнему, чего им таиться, втягивать жала в хвост!

Вечные тучи вечера пятницы на мгновенье раздвинулись, и в разрезе мелькнула, показалась первая звезда – явилась царица Суббота – курносая, зубатая, голая. Когда темнеет, тянет писать, что-то царапать. Бумагомаранье помогает от мрака. Это древний молитвенный инстинкт – кто его знает, уцелеешь ли к утру? Все дневники скорее – ночники. Письма брату Тео. Я достал блокнот – дар аптекаря, стал отщипывать от него листочки и покрывать их знаками. Потом приоткрыл скрипнувшее окно и принялся пускать эти бумажные кораблики в дождевые реки – Илия грядет – они плыли, уносились, впадая в сопливо всхлипывающие решетчатые ноздри водостоков.

И я писал: «Дно дня. Темно и сыро. Сижу, слюнявлю карандаш. Снимаю устало очки и ихней оглоблей чешу себе переносицу. Тоска, кручинища. Хрусть, как фрикативно плакался Коровьев киевскому дяде. Хрусть и печаль. Хочется продать Богу душу. Все у меня допрежь было, как у всякого русского еврейца – детсад (где был я цадик), школа (дразнили, дрались, драли краль, участвовал в олимпиадах по математике), институт (впустили – выпустили), гетто (свое, маленькое, уютное, скиния на кухне). А тут соплеменники явно достигают уже критической массы, того и гляди придет Мессия (и всех разгонит!). Волхвы из Кельна подтянутся… Куда ж бредем мы чередой, схватившись друг за друга? Куда гонимся, к какому яру?.. В эмиграции имеется, наверно, рацзерно, но навозно, и… передайте глаз, пожалуйста… и что это там брезжит впереди, светлеет – никак свежепобеленный тупик?.. Какая странная сила притащила меня сюда, на край Ойкумены, кинула в грязный барак и заставляет торчать в пятом номере под лестницей, как должное, под бормотанье дождя?.. Жажда Познания! Без нее мы бы и посейчас счастливо сидели на ветках, махали волосатым кулаком и кричали – хох, хох… Желание Нового поселяется в низовьях извилин – и вот уже ты, обезьяна под дырявым зонтиком, отважно идешь с котомочкой от ледяного белого моря к Беловодью, а уж идти я привык с детства, в огромном большинстве случаев – все вперед и вперед, а в детстве, помнится, замышлял стать хирургом, а потом капитаном нескольких кораблей. Так что же сидеть сложа руки! Раскалить полено и одноглазой Полине – в лоб! И бежать из этой пещеры… Вспять, а там – в ноги, к милосердным коленям припав. Так и так, позвольте искупить малой кровью – выдать пособников, начертить детальный план барака, графики уборок. Ну, дадут ремня (39 плетей), ну, сошлют в Медведково, к самоедам, ну ничего. Жид прощеный – что вор крещеный. Дома-то, в Москве-то сейчас хорошо! Вечер, тепло, снежок… Хрустит. Аннушка уже разлила и поднесла с поклоном, с соленым огурчиком, с кусочком черного хлебушка. Откушаешь, перекинешься башкою в лебеду, в прохладе полежать, прикрывшись истлевшим пиджачком – отдохновенно! Ох, и зачем я полез на эти галеры. Пришел человек к раввину и пожаловался, мол, знаете, ребе, плохо я живу. «Езжай в Германию». Эти мне советы! Да еще и как трудно-то было сюда добраться, попасть – порядка попасть в джинна финиковой косточкой, убить Гриффина лопатой… Ж-ж-жалко, что евреи не летают, разбомбил бы сейчас канцелярию, обгадил, с воем пикируя. А тут еще зубы разболелись от сырости. «Блюм, блюм», пускает пузыри дождь.

 
Улисс
Лисс у
Грина
Дублина резче.
 

Да, да, портовый городишко из раскрашенного картона временами более осязаем для меня, чем смутные размытые джойсо-дождливые потоки. Я даже брожу по нему, как всякий кошке, как желейная кошка под дождем, которая гуляла сама по себе(«Какая странная прогулка!» – вскричала бы Алиса) на раскаленной крыше. Лужи у печки стоят. Лужи, лужи, целый океан луж, хлюпающих, может быть, даже мыслящих. Интеллектуальные возможности луж надо оценивать по шкале Кельвина (солярисного, конечно). Большая дождика. Ишь, громыхает! Это, вестимо, Хендрик Гудзон с командой своего «Полумесяца» режутся в кегли, стуча шарами. Так я вижу и слышу, и чую, и что поделаешь. Кусочки прочитанного, осколки скрижалей, впились мне в очки и желудочки. В стране ли Оз, на озере ли Одем – нет разницы, где жить, лишь – что читать. Как Эразм хвалил маразм, про монизм Спинозы и мудизм общины, или как поссорились раз Гегель со Шлегелем, а Гунька с Незнайкой… Чтоб были книги (красная, зеленая и желтая), было тихо и никто не лез. Пусть и вечером не приходят петь и играть, ну их, избавьте. Милый Яхве, сделай божецкую милость, возьми меня Отсюда!..»

В дверь постучали.

– Вэр? – крикнул я.

Нет, не дадут в этой жизни ни свету, ни покоя.

За дверью что-то невнятно пискнули. Морщась от зубной хвори, я извлек из-под кровати ржавую велосипедную цепь, намотал на руку и пошел открывать.

Девушка стояла на пороге.

– Простите, пожалуйста, – сказала она голосом робким и мелодичным. – У вас не найдется заварки, а то, оказывается, все магазины уже закрыты…

Правильные, хотя и чуточку грубоватые черты лица, стройная фигура, яркие синие глаза, широковатые, пожалуй, плечи – с такими девочками я когда-то занимался плаванием. Обритая наголо нежная голова.

– Заварки, кажется, нет, – буркнул я, освобождаясь от цепей. – Я только сегодня приехал, не успел еще… А вот кофе могу предложить.

На подоконнике осталась от соседей стеклянная банка растворимого, там просвечивало больше половины.

– Вы сегодня? А я на днях. Тут так странно… – она несмело посмотрела на меня. – Говорят, со мной еще девушка живет, только ее давно никто не видел. А все вещи на месте… И расческа, и косметика. Я что-то одна растерялась. Родители должны подъехать, мама приболела перед самым отъездом, вся эта суматоха подействовала, и она еще очень сильно переживала, и я улетела одна.

– Давайте кофе пить. Проходите, – пригласил я.

Она представилась:

– Виктория.

– Илья.

Присела на краешек стула, поправила короткий халатик с пуговицами в виде клубнички. Я взял пыльный белый пластмассовый электрочайник и пошел в сортир за водой. Вернувшись, увидел, что Вика уже прибрала на столе и принесла домашнее печенье – «мама пекла в дорогу». Я выставил свою селедку и булочки. Чайник уютно фырчал, заглушая дождь за окном.

Вика успокоилась, повеселела. Хорошая такая девушка Вика – из семейства бобовых, хлебателей чечевицы. Лысая только зачем-то. Я слушал ее щебетанье, как она перед отъездом ну никак не могла сдать последний зачет, а все потому, что еще на первом курсе остановила этого преподавателя в коридоре спросить, какой тушью обводить конспекты, а он как раз страшно спешил в туалет, прямо подпрыгивал, и с той поры выработалась у него на Вику устойчивая отрицательная реакция. Или как они с девчонками организовали на факультете «Лигу куннилингусиц» и записали в уставе, что, в конце концов, один раз не считается…

Я, солидно покашливая, рассказал, что как-то лично видел срамной сон – Единорог покоряется девственнице. Весь мокрый проснулся, загнанный. Да-а…

Во рту у меня свербило. Мягкий кусочек селедки катал меж щек, не решаясь куснуть. Расковырял мне этот социальный зубодер там все до основания, дорвался.

– Спасибо вам, – сказала, наконец, Вика, и нерешительно добавила: – Я пойду…

Иди, иди, милая. Ступай. К себе в Ветилую. Какое-то прямо равнодушие к юным девушкам (а и то сказать – чего с них… Шерсти клок в нашейный медальон?). Синдром Шоу. Хотя он, парадоксов друг, и признавал, что и среди молоденьких попадаются хорошенькие.

Я выключил свет и прилег, не раздеваясь, заложив руки за голову. Барак затихал. Постепенно прекращалось шарканье в коридоре, хлопанье дверей, шлепанье босых ног в сортир и обратно. Навязшая в зубах боль то уходила, то вновь накатывала, и я тихонько мычал. Содой бы пополоскать, да нет тут у них в маркетах соды, уже жаловались мне ветераны с изжогой.

Слышно было, как подъехала машина, свет фар метнулся по потолку. Хлопнули дверцы. Я встал и выглянул в темень. Это был фургон с высокой закрытой будкой и зарешеченными окошечками. Мотор его работал, ровно гудел. В коридоре раздалось уверенное топанье сапог, неясные голоса, грубый стук в чью-то дверь. У меня в локоть вдруг начало отдавать, свело пальцы. Я с трудом разжал их, но они словно сами сжались, стиснулись в кулак – и хр-ряп по подоконнику! Широкая каменная плита треснула, а отвалившийся кусок рухнул мне под ноги. Потом я зачем-то указательным пальцем ткнул в середину стола, пробил насквозь, поднял стол на пальце и задумчиво покрутил немного. Что-то окреп я здесь значительно. Слез с печи?

– Илья! – раздался задушенный жалобный крик в конце коридора. – Илья! Иль…

Я бросился к двери, толкнул, и она упала, слетев с петель. Коридор был пуст. Я нагнулся и подобрал оторванную с мясом пуговицу-клубничку от Викиного халатика. Внизу взревел мотор, я выбежал под дождь в тапочках – фургон с погашенными фарами, расшвыривая грязь, рванул с места. Я догнал его в прыжке, вспрыгнул сзади на металлические ступеньки, вцепился в поручни. Зарешеченное окошечко будки находилось прямо перед моим носом, но было изнутри закрыто шторкой и разглядеть ничего не удавалось. Дождь хлестал в лоб, лупил в спину, заливал уши. Я держался одной рукой, а другой протирал очки. Ехали недолго. Разрезая лужи, как волны, фургон пронесся под мостом, свернул налево, проскочил несколько пустынных, с выключенными бережливо фонарями, кварталов и влетел во двор знакомой уже колбасной фабрики вблизи Гемайнда. Широкие ворота сразу бесшумно сомкнулись за нами. Фургон, теперь уже медленно, вкатился в тускло освещенный ангар. Я соскочил с подножки и присел за ржавыми дырявыми бочками в углу ангара. Из бочек несло тухлятиной, что-то там настырно, джим-хокински, копошилось. Я не видел, кого выволакивали из будки фургона, сколько там было этих несчастных, но уже примерно представлял себе их участь, да и свою тоже. И зубы мои ныли все сильней и сильней, такое впечатление, что они росли, прорывались.

В ангаре наступила тишина. Я выбрался из угла и увидел, что часть стены отъехала вбок и оттуда идет свет – это был проход прямо в цех, на рабочие места. Я осторожно завороженно смотрел. Все, все они были здесь – и бельмастая Полина, и мордастый коротконогий жлоб Лева, и дебиловидные Сеня с Еленой, и все остальные баракки. Они трудились. Перетаскивали из холодильников мерзлую мертвечину, зацепляли крючьями, грузили на тележки. Тщательно выгребали из печей пепел, ссыпали в ведра и выносили во двор удобрять клумбы с жирными цветами. На этой колбасной смерть-фабрике строго следили за качеством – все выбракованные, больные, безусловно, сжигались, а в дело шли только отборные, откормленные чесночком. Надсмотрщиков не было видно, да они и не требовались – тут были все свои, полезные.Звучала нечеловеческая музыка, шеоловы арфы.

Внезапно толстая броневая плита скользнула на место, и проход закрылся. В спину между лопаток мне уперся ствол, и не раз слышанный уже равнодушный холодный голос прошелестел:

– Са-ам прише-ел… Говорили же, что не уйдешь…

Я медленно повернулся. Вот и Надсмотрщик. Стоявший передо мной был в защитном шлеме с опущенным дымчатым забралом, в пятнистой зеленой форме и высоких шипастых ботинках. Черный злой зрачок бластера смотрел теперь мне в переносицу. Пятнистая тварь кончиком ствола, развлекаясь, зацепила на моей шее цепочку с магендавидом, дернула, но святынька выдержала. Жаба засмеялась под шлемом: