Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 48 страниц)

– Ну, успели, теперь – наверх! – зеленые глаза его посверкивали.

Едва они выбрались на поверхность, как Ратмир что-то извлек из-за пазухи, произвел быстрые манипуляции, швырнул эту штуковину вниз в бункер и задвинул ногой люк. После чего оттащил Илью в сторону и повалился с ним лицом в снег, закрывая голову руками. Грохот потряс лес, сугробы вздрогнули и осыпались, крышку схрона сорвало и отшвырнуло через ели, язык пламени взметнулся к небу.

– Разрыв-траву бросил, целый пучок наверное, – объяснил подшефный мальчик, неслышно возникший подле.

Он помог Илье подняться и отойти от греха подальше.

Схрон горел, трещал, что-то там в глуби лопалось, летели искры, сыпалась сажа.

– А скопцы где же? – нервно спрашивал Илья. – Все полегли?

– Иные изранены ушли, – охотно отвечал мальчик. – А многих побили, царствие им… (он перекрестил ножом подметку). Как они, значит, выскочили, вояки горемычные – ну, пошла потеха, приняли их в кулачки да всыпали с пылу горячих, – едва по твердому насту утекли в лес, кто в чем, которые и без сапог, обмаравшись конфузно… Хор-рошего песца им отвесили!

– Меня не было, – пожалел Илья.

– Давно мы до них, негожих, добирались, – рассудительно говорил мальчик, явно подражая в своих речах Ратмиру Мудрому. – Сколько они, остолопы, грядок у нас потоптали, сколько корыт поразбивали, грибниц извели – дьяволово, мол, семя – это ведь ни в сказке сказать… А сколько грибонош-одиночек сгинуло в этом урочище!

– А теперь?

– Что ж, лежбище мы ихнее разорили, – с удовлетворением отметил мальчик. – Теперь пропадут, будем верить, в сугробах – заметет к утру али задерет кто…

– Жалко, Главный Скопец ушел, базилевс-башка-заде! – азартно сокрушался Илья. – Не взяли!

– Ничего, не печалуйтесь! – успокаивал мальчик. – Он же в катакомбах прячется, а там… не очень… Следы древней канализации… Ходы узкие, зад, как успели заметить, выдающийся. Помните, в Книге – притча о страданьях Застрявшего?

Схрон догорал. На месте стойбища осталось пепелище.

Головешки постепенно заметало снегом.

Гимназисты деловито собрали походные переносные врата, воздвигли их на месте бывшего схрона, и Ратмир в окружении своей братии – к вящей славе десятивэшной – торжественно прибил к вратам «щит пращуров» все с тем же заветным знаком «XV».

И дале они пошли.

12

Шли и шли артелью и пели «Свечную», как все терялось в снежной мгле.

Дозорные с Евпатием во главе на легких лыжах бежали впереди. Подшефный мальчик-ординарец не отходил теперь от Ильи ни на шаг, то и дело хватал за рукав, но и этого ему, видно, показалось мало, он заявил, что ножки устали, и Илье пришлось тащить его на закорках.

Сразу вспомнилось: «Детство. Тогда для евреев еще было рабство. Я маленький. Горло в ошейнике. И папа вот так же, на плечах, везет меня, посапывающего, стылым утром, в бойцовник, в младшую группу…» Там они перед своими драками «на кулачках» гоняли прутиком по замерзшей луже маленький круглый клубень с колючками. Да, это было хорошее время, когда все только начиналось, когда Рогач-Косноязыка еще только замышлял Ледяной Бунт, подбирая в свою ватагу каждого, кто может носить меч, времечко прозрачное и поцарапанное, как лед той канувшей лужи…

Между тем мальчик, взгромоздясь и несколько успокоившись, счел необходимым развлекать Илью разговором.

– Сказывала мне школьная почасовица, учительница беспросветной судьбы, – затянул он у Ильи над ухом, – что у желтопузых косоглазых сынов Рыбников есть День Любованья Цветущим Снегом. Устраивают же себе празднички, съезжают с горки! А у нас, стало быть, нонеча – Денек Брожения Глухим Лесом. Хоть пройтись, подышать, послушать тонкий голос тишины… А то ж скоро грядет трудовая седьмица – о-опять стоять на ящике у алтаря, вытачивать там чего-нибудь для Руси…

Мальчик сумрачно плюнул Илье через плечо:

– Естественно, отец учитель, возникает желание расслабиться, вырваться из этой тягомотины, узреть незримое! Это как, помните, девочке родичи талдычат, что ангел принес ей братца: «Хочешь посмотреть братца?» – «Не-ет, – отвечает канашка, – я хочу посмотреть у ангела».Потому что хочется – необычного! Надо старательно пахтать хаос, и внезапно вглядеться, и тогда сквозь узор ветвей и угловатую форму снежинки, тающей на ладошке, проступает, – как на образке в детской, над кроваткой, скрытая картинка «Найди иудейчика» – какой-то тайный, дополнительный, глубинный смысл…

Мальчик уселся на Илье поудобнее, призадумался.

– Русь, скажем, мы обрели уже покрыту льдом, а что допрежь того было – лужи? А в них – кишащая жизнь?.. Или вот нисан– почему такое? Откуда идет? Это старина. Исконное. На санях, значит, еще ни-ни – завязнешь. Только пешедралом. По-книжному, конечно, ему другое прозвище – снежинь…

Илья двигался ровным шагом, поматывая головой, иногда слабо морщась, – свербел свищ, образованный неправильно сросшейся левой ключицей, сломанной давненько уже, на Масленицу, когда Илью по обыкновению возили по дворам в железной клетке и тыкали его через прутья вилами и палками с гвоздями.

Умненький мальчик постепенно затих и только бормотал что-то тихонько сам себе, кажется, на ходу учил заданное на дом:

– …в зиму невозвратно мелькнувшего моего детства немало льда тому назад было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту из-за дозорной Горы следы разрушенных Ворот и Башня да-да и тот самый Свод и лишь один песец седой в шатре мездра што сода…

Дозорные издали размахивали, сигналили лыжными палками, сообщали что-то, но Илья эту азбуку плохо знал, он улавливал только отдельные слова: «…рек…ле…блестеть». Однако мальчик-наездник проворно спешился, ловко соскользнув со спины Ильи, выволок из-под тулупчика укороченный самопал и, грозно щелкнув, взвел курки.

– Убери немедленно! – растерялся Илья.

– А он чистый! – ухмыльнувшись, успокоил постреленок, похлопывая по вороненому. – Не засвеченный… Этот ствол на дело со мной еще не ходил.

Деревья постепенно расступались, переходя в густой кустарник. Показалась серая лента замерзшей реки, черневший лес на другой стороне. Дул холодный ветер, нес снежную крупу по льду.

Они лежали в кустах над обрывом и смотрели вниз. Там, на шероховатой глади реки, сидели, стояли, подпрыгивали, шевелились – согнанные в кучу – юродивые, убогие, блаженные, попрошайки, нищеброды, побирушки, сироты, калики перехожие, культяпые, непарноногие, шелудивые. Кое-кто тряс веригами, кто-то приплясывал на льду босой (говорят, детки, полезно), выпевая:

 
«Месяц светит,
Котенок плачет,
Завтра встанем,
Утром поужинаем».
 

Вокруг неподвижно стояли «кони», опираясь на бамбуковые копья. Несколько конвойных костоломов в черных наглазниках – от снежной слепоты – бдили, озираясь, поодаль. Надменно подбоченясь, торчал, как на юру, главарь шайки – голощекий Белобородый. Белая борода его была заплетена в косичку и переброшена через плечо, обветренная физиономия вымазана зеленой целебной грязью. Невнятно цедя слова, он принялся что-то втолковывать толпе, до обрыва долетало: «Пялься сюда, нищенски синий и заплаканный люд московейский, разморозь уши… взнуздать гордыню… затянуть пояса потуже… на пирах вставать из-за стола слегка голодными… отстегивать отныне половину…»

– Как же – половину, милостивец? – плакало сборище, утираясь ветошкой. – Когда всегда треть была!

Сброд этот, насколько Илья знал, составляли люди все больше степенные, сурьезные, чумазые, устойчивого среднего достатка. Нахрапом их было не взять. Разом же падать наземь и подставлять выи были не в их ухватках.

– А отныне – половина! – жестоко ухмылялся Бородатый. – И присно, ну, а там дальше посмотрим. А то ведь дверцы в подземке хлипкие, можно и выпасть на полном ходу, толкнет неведомо кто – и все полушки растеряете…

– Эк Бородавочник разливается! – с восхищением качал головой мальчик в кустах, неосторожно сплевывая вниз. – «Конь», об лед!

У озорника – видимо, от азарта ожидания – напрочь пропали из речи спокойно-размеренные ратмировские интонации, зато положительно появились разбойные манеры – он цыркал слюной сквозь зубы во все стороны – благо замерзало на лету, и непрестанно бранился. Потом он впихнул Илье в руки какой-то пенал:

– Это ваш складной меч, отец учитель, именной складенец, берите, берите, я его всю дорогу за вами таскал, да вы не нюхайте, мороз трескучий, это там чьи-то святые мощи в рукоятке…

Сейчас мальчик лежал в сугробе возле Ильи и нетерпеливо грыз край шита.

«Не грызи!» – хотел сказать Илья, но смешался. Чего уж рацеи читать… Хороший ведь такой, безобидный шкет – руки в цыпках, сопельки под носом примерзшие – покорный кнехт и холодный оруженосец, а попутно, видимо, и исследователь простейших реакций Ильи. Илья со стыдом вспомнил, что они были удручающе незамысловаты (не ешь, не сиди, не ковыряй) и небось мальчик хватался за голову: «Он мал, как мы…»

Он ободряюще пожал проказнику варежку.

– Песцовья сыть, травяной мешок! – снисходительно поругивал мальчик Бородатого. – Нажевался и выступает. Так они ему и отсыплют медяков! Щас!.. Клювы разверсты, ан клубни развесисты… Мы-то их, слава Ейбогу, изучили… Костылем со стилетом ка-ак двинут промеж лопаток! Ого! А жестяная тарелка с медными грошиками, край отточенный, как бритва – метательная – по горлу целят и не промахиваются!

– …А теперь для доходчивости и понимания нового распорядка, – объявил во всеуслышанье Бородатый, – изблевав из ваших рядов некоторых – по гримеру сорока мучеников, постоявших за веру голыми на льду, – мы ими соответствующе займемся! Ста-ановись!

Нищие, зябко переступая с ноги на ногу, сдвинулись в две шеренги.

«Что у него за манера такая неприятная – раздевать на морозе, – морщась, думал Илья. – Давеча меня, хара грязнозеленый, хотел в проруби скрестить…»

Оцепление подняло по команде копья, тесня оборванцев. Толпа шарахалась, давя друг друга, раздались стенанья.

И тут по-звериному молча метнулся с обрыва вожак Ратмир. И кинулась вслед остальная стая.

Илья, будучи разумным, но стадным, тоже воинственно привскочил и попытался сломя голову ухнуть с крутизны, но мальчик был начеку и крепко схватил его за штаны:

– Сидите уж, отец учитель! Без вас там… И так мне за вас влетело.

«Кони» в панцирях сноровисто выстроились тупым куренем и свирепо устремились вперед, казалось, сметая гимназистов: вот-вот врежутся и раздавят, но те, расступившись, налетели оравой с боков, да под микитки – и началось побоище!

…Послушай, далеко-далеко, у озера Чуд, где Желчь, превращаяся в реку, течет – бысть сеча ту велика…

Воины Ратмира, обрушившись с обрыва на лед, исполнишася духа ратна, грянули на врага. Такого Илья никогда не видел и не представлял даже, что нынче такое возможно – это была древняя «буза», «пляски под драку» – страшная система пагубы пустыми руками, основанная на языческих еще наговорах и медитациях, когда «дух входит в кулак» и человек превращается в чудовищную боевую машину.

Мальчик забыл про Илью и нетерпеливо все канючил, оборачиваясь к кому-то:

– Брат Саша, дай метательный снаряд… Дозволь шваркнуть…

Ему сунули в руки снежок: «Каляй!» Он радостно оживился, размахнулся и умело, по высокой дуге швырнул его на лед.

– Илья Борисович, если вас не затруднит, передайте ему припасы, – тихо попросили сзади.

Илья послушно доставал из тяжелого ящика снежки – твердые, смерзшиеся, чем-то начиненные – и подносил мальчику, потом пополз куда сказали, притащил, волоча за собой, еще один ящик, а мальчик все кидал и кидал, заледенев лицом, как тот заколдованный, в которого попали осколки. Снежки холодным беззвучным пламенем разрывались на льду, и там вспыхивала звезда-полынья, лед под ногами «коней» вспучивался, проламывался, увлекая в темную трещащую выплескивающуюся глубину.

Тут, увидев как дело-та поворачивается, вступили в битву и нищие. Слепцы, неслышащие, мычащие, лишенные отдельных конечностей, вся эта толпа безжизненных калек – в жажде отмщения гнали угнетателей. Лупили в хвост и в гриву! Уже и Илья (и аз воздам), отмахнувшись от мальчика, сорвав малахай и нахлобучив, примяв, боевую «кипу», пристегивающуюся к волосам роговой прищепкой, цепляясь за кустарник, гремя топором и мечом, сверкая сталью, издавая грозный кровный рев: «А-зе сто-зе!», скатился с обрыва – давно он хотел поучаствовать в благородно-освободительном безобразии, и вот довелось.

Загнанные «кони» (ох, не вернуться уже им в родные кочевья, ждет их иное Коньково) разрозненно метались по замерзшей реке, подвергаясь постепенному истребленью. И, наконец, последний, захрипев, лег на бок и затих…

Все завершилось. Радостно тащили Бородатого, его поймали почти на исходе, кинув перевес – ловчую сеть. Нищие оживленно галдели, шумно обсуждая сражение и показывая друг другу язвы и раны.

– Пер аспера ад бестиас, Илья Борисович! – приветствовал его разгоряченный, с закатанными и все равно забрызганными рукавами кожаной куртки, Ратмир. – На шкаф, отец учитель, на шкаф!

«И лестница туда крутая, скользкая, – привычно заныл про себя Илья, – или даже раскачивающаяся, веревочная, на ледяном ветру… Лесом до небес!»

Тут поблизости снова возник подшефный мальчик и повел победные речи.

– Доконали «коняг»! Покончили с ними разом, – распространялся шалун, небрежно дуя в дуло самопала. – Взяли на шпагу да об угол! А то ишь – расшмыгались, вскачь пошли! И разрушители они, прям, и кромсатели… Эдак каждый… А собирать кто будет?!. Достали уже, супостаты пустоголовые… И вот – виктория!

Юродивые солидно посовещались с убогими, и из их рядов выдвинулся благообразный лощеный нищий в дорогом вретище. На груди его широкой висел вырезанный из жестянки наперсный крест, и опирался он, согласно сану, на тирс с набалдашником в виде песца-двуглавца.

– Спасибо, кормильцы, поспособствовали! – сдержанно и достойно принялся благодарить он гимназистов. – Господь вам подаст! С миром ступайте, старших почитайте да падающих толкайте… Успехов в учебе!

Ратмир, не тратя утекающего времени на пустые разговоры с неинтересными людьми, от которых ничего не зависит, негромко сообщил:

– Дарить теперь будете нам – треть, как и раньше. Больше вас никто не тронет. Куны складывайте в борти, дымари заберут. И помните притчу о пчелах неверящих.

Отвернулся и стал подниматься по откосу. За ним карабкались остальные ребятки.

Преображение витязя в мытаря («Успехов в учете!») не шибко поразило Илью. Тут даже если бы сейчас из сугроба восстал Патриарх и – оц, тоц, первертоц – вытащил из митры за уши живого песца, Илья бы только вздохнул. Чего уж там…

Скребя в затылках и вообще почесываясь, нищие побрели по зимнику, постукивая клюками и посохами с железными оконечниками. Слышалось их протяжное и заунывное: «Уж мы лед усеяли, усеяли…»

Дошел черед и до Бородатого. Накладные волосы с него сорвали в пылу, всколоченная борода-мочало трепалась на ветру. Расхристанный, спотыкаясь о трещины почвы, тащился он на обрывистый лесистый холм, его для порядку потчевали сзади тычками в шею: «Съел, брат?»

Наверху гимназисты уже заканчивали монтировать и устанавливать раздвижной столб с перекладиной. Бородатого стали крепить к столбу, быстро и молча, причем – без единого гвоздя, как издавна ведется на Руси. Бичевать предварительно не стали. Звук этот неприятный на морозе… обойдется…

Тут бабка какая-то в меховой кацавейке, простоволосая, нищенка, кинулась к ногам повисшего, обхватила. Хотели было (святая простота!) оттащить, увещевая, но оказалось, что ушлая старушка просто ботинки с коньками снимала, чего добру пропадать, еще послужат – по замерзшей воде аки посуху.

Мальчик-подшефный достал из походного ранца загодя заготовленный колючий венок (вот и сгодился!), взобрался на плечи Евпатия и возложил венок Бородатому на лысую макушку.

– Кумполу, конечно, неприятно, дискомфортно – это ж не ушанка! – объяснил мальчик Илье. – Но чтоб впредь неповадно было! А не ерепенься, не самовольничай, исполняй требы!

– Славь гегемона! – говорил Евпатий и тыкал Лысака легонько под горло лыжной палкой.

– Хай виват интеллехт! – послушно вопил с креста Лысак, тряся косматой бородой, похожий одновременно на ожившее Хайгетское чудовище и на Волковский бобок.

– Огонь бы хорошо под ним развесть на снегу, – вздыхал Илья, – да мокрой шерстью обложить… Протопить по-протопопову!

Гимназическая братия, закусывая куличами (и Илье поднесли кусман, разноцветно намазанный), одобрительно кивала, лениво советовала Евпатию: «А вот ткни его еще знаешь куда…»

Бородатый бушевал:

– Каюсь! Обращаюсь! Виноват, исправлюсь! Примаю иночество и отныне прозываюсь Архип! Веру в пазухе несу!

Темнеть начинало, уж наверное и на позднюю молитву прогудело, пора было возвращаться восвояси из ледового похода.

Бородатого, посмеиваясь, отсоединили от столба (пояснив Илье, что грешно утверждать: «Он хищен и злобен», но – «Одержим был и прельстился», с кем не бывает, знамо дело – леса лысы, работа адовая будет сделана и делается уже, и тогда соблазнятся многие), он с клекотом рухнул, обвалился в снег. Ему раздобыли огромные лыковые снегоступы, и новоявленный инок Архип убрел по сугробам, горячо разговаривая сам с собой, божась, размахивая руками и запрокидывая лысую голову к небу. Валил белый снег, расстилался, заметая следы заблудившегося – в середине нисана, в чрезвычайно холодное время, под вечер…

13

На затерянной в сугробах маленькой станции пришлось долго ждать электричку. Ее все не было. Тоскливо выли песцы в снежных нивах: «сно-у-у!» Зима Господня…

Вечерняя платформа была пуста, пустынна. Темень – ни зги с вязигой. Евпатий подошел к предполагаемому краю платформы и пробурчал, что вот так можно ждать и ждать до второго Спаса, а потом кто-нибудь вырвет из себя орган свечения, посмотрит вниз и обнаружит, что рельсов вообще нет и все обросло льдом. Или, скажем, сказочным колючим растением.

Появился, размахивая фонарем, здешний смотритель, делающий обход. Охая, повел озябших детей и их учителя к себе в будку («как-нибудь потеснимся…»), напоил их теплым горячительным из чайника («с морозу на пользу…»), рассказал, что звезды говорят: уехать отсюда в этот период трудно – поезда, заразы, то долго не появляются, то сразу три подряд идут, передвигаются стадами. И все равно проносятся, не останавливаясь, переполненные. В лучшем случае удастся детей устроить в ящике под теплушкой, а уж отцу учителю придется трястись на крыше.

– Уедем в нормальном вагоне, – уверенно шепнул Илье мальчик. – Вот увидите. Так что не тряситесь заранее.

«Что же это за средство у них такое для очищенья вагонов, – думал Илья, – наговор какой-нибудь?»

Смотритель, распустив нюни, долго жаловался, что в лесу не стало мочи – множественные недруги бедокурят, то и дело совершают налеты на его сторожку, не отбрасывают тени, просят пить, так и до разбоя недалеко. Попутно посетовал, что вот, в принципе, загнали русского мыслителя в глушь, в тьмутаракань, а своих цадиков, вы простите за нехорошее слово, за пейсы тянут – все в теремах, звездочетами! («Ну, это от века – жидам водить, нам прятаться…») И одна надежда – на Сверхновое Крещение, – когда вспыхнет куст синим пламенем, и они уйдут туда, сложив аккуратно одежду на снегу, и сгинут, а мы останемся…

Немало дивился – станция на отшибе, вдалеке от троп, и как это они, бедолажки, сюда забрались, заплутали, видно?

– Мы едем в сторону, – нехотя отвечал Ратмир. – Разве вы нас не узнаете?

Смотритель, заслышав книжную речь, только сейчас подслеповато вгляделся в «щит» на его рукаве и отшатнулся в изумлении. Знак этот явно был ему знаком.

Евпатий рукой в железной перчатке достал из печурки уголек и аккуратно вывел на побеленной стене «XV».

– Отныне будет тихо, даже скучно, – объяснил он смотрителю, следившему за ним с испуганным почтеньем.

– Чертовски, дяденька, хочется уехать! – задумчиво произнес Ратмир. – И, может быть – эх, мечтать так мечтать! – все-таки внутри вагона, при свечах, с луной в стекле, а то, как Пришедшему и Непонятому песцами в ермолках И.Х., иногда что-нибудь хочется сделать – не могу: темно, темно…

Смотритель останавливал электричку всеми средствами – подавал знаки фонарем, разложил костры на платформе, хотел даже маленько перегородить пути бревном (отговорили – канитель), звал Илью, как взрослого человека, помочь открутить несколько гаек на рельсах, но мальчик не пустил: «Вам это нужно, отец учитель, как дыра в голове!»

Электричка – огни ж в глаза! – озадаченно притормозила. Смотритель мгновенно, сорвав какие-то пломбы, открыл своим ключом дверь последнего вагона и запустил их внутрь.

– Это прицепной вагон, исповедальня на колесах, – быстро объяснил он, прощаясь. Мигнул в последний раз его фонарь, и состав тронулся.

В тамбуре в самую душу взирал с алтаря равноапостольный образ Железного Монаха, сидящего у себя в избенке лубяной под дыбой. Это сразу настраивало на доверительный лад.

В вагоне-исповедальне было не слишком свободно, но сидячие места имелись. Пахло излитым русским духом – сивушными маслами, прокисшим квашеньем, мочой в проходе, блевотиной под лавкой, сухим дерьмом по углам. Это формула выведена веселия Руси, там все через ϖ выражается… (А так называемая Лже-История Государства Российского просто-напросто, судыри вы мои, физиологический очерк нравов.)

Кое-кто бродил, шлялся по вагону, кочевряжился. Те же, у кого, по выражению древнего автора, «хмель был незадорного свойства», мирно дремали. Шибко храпящим засавывали в рот портянку, чтоб не храпели.

Илья уселся возле окна на свежеоструганную, с ободранной кожей, скамейку. На замерзшем окне начертано было, что нам кычет Сова-страстотерпица: «Прашу падергать эсли не аткрывают». Неразлучный мальчик, пристроившись рядом, достал кусочек тетрадки-онфимки, очинил перышко и зачал делать домашнее задание, прописи, высунув язык, выводить буквицы – зверь с рогами, дом, зверь с горбами, дверь…

Потом мальчик нарисовал на полях человечка и, подумав, подписал: «Зверь Я».

Электричка тряслась и дребезжала, пожирая пространство. Прицепной, шестьсот веселый, вагон качался и скрипел. Скамейка норовила выскользнуть из-под Ильи. Вокруг гомонили:

– Православие как корпоративная этика, по сути, третьесортно. И это смущает. Трудно пережевывается. Все время в нем какие-то щепки попадаются – это что же, зима священна, с крестом рубили?..

– Ты слышь, друган, все мы в оны годы лезли через забор в соседскую церкву – там, как говорится, и свечки слаще! Но пора бы, набравшись окаянства, уже и остепениться, прозреть, что краше своей веры – исконной, пуповинной – нет нигде! А православье – лепешка насущная, детское место. В нем хорошо и уютно, можно свернуться в клубочек. Сказано же в Книге: «Крошка Русь… и воды отошли…»

– …называется Державная икона Божией матери, кстати, рекомендую сходить, раз пятнадцать помолиться – сеанс! – так вот, у нее на маковке макитра, а на ней – стародавнее изображение солнышка, крючковатое такое. Эх, выйдет, выглянет крючковатое солнышко из-за туч, разгуляется!..

– Точняк! В акафисте, накострянном на основе древних кондаков, так и читаем, частим по утрянке – «Коловрат около кола!»

– Ржа лож! И лжа рож ихних! Ал-лчные! В фартуках, с молоточками, обступают, тянут когтистые лапы – хочут хряснуть по коленке!..

– Да-с, множество жидья! Такое впечатление, что забыл про нас Господь! Положил как-то в морозильник и забыл…

– Кому зима, а кому мать родна. Им везде рай, чай – причитания наши изучают, плачи классифицируют…

– Поедом поят, силком вливают – хочут, чтоб крест пропили! У них и буква есть такая – «пей»!

– …нужен переход Руси из жидообразного состояния к ледяной твердыне – Великий покаянный канон! Всеконечное Решение!

– Вот как их отличить, выделить в толпе? «Плюнь в сугроб, смешай со снегом, протри энтим глаза – прозреешь!» Но это же нельзя понимать буквально… Надо бы жидишек как-то метить.

– А полы у них в дому, доски – струганой стороной вниз – чтоб не посклизнуться! Тем и выдают себя. По домам пройтись…

– Учили же старые люди – на отчество, на отчество тоже надо смотреть! В корень зловредный!

– Знамо, замешали квашню да на жидовских дрожжах. Вот и ешь пирог с еврейским фаршем…

Илье хотелось снять шапку и треснуться головой о стенку вагона. Когда же это все кончится, шипы в боку, все эти разыскания о начале конца Руси, упреки во всем, окромя погоды, когда же я перестану, колючка в глаз, все это видеть, слышать и обонять, когда же, а?

Илья с содроганьем вспомнил проклятый День первой бреши, этот жуткий День пролома, когда покрытые жесткой шерстью тела их хлынули из града, словно оползень, захлестывая снежные поля и ближние веси, как они бежали, перебирая обмороженными лапками, как их гнала, гнала в концентрированную тьму страшная музыка дудящего, наяривающего на сопеле чудовища. Это с люльки засевшее в подкорке кошмарное: «Трохи с жидочком побалакаю!» – и брызжущая пенящимся ядом, шипящая, хэкающая пасть размером с печь… Да, да, вся жисть моя – вечный пост и узкий мост между скорбями, и не надо бояться! Не надо! Не на-адо-о…

У вас нет другой Руси? Я хочу обязательно Русь, но без этого всего. Она пьет и бьет – значит, любит.

Тем временем в вагоне возникло какое-то ощутимое напряжение, выкристаллизовалась группа особо злобных и агрессивных особей, рычащих русичей. Лаясь на чем свет стоит, шатаясь, харкая и пихаясь, в красных рубахах, с битами для лапты, эти мордовороты двигались по проходу. Не сильно уж они были и выпимши жженки (где-то примерно на семитку), просто нарывались.Добрые люди на скамеечках срочно засыпали, утыкались в окно, не обращали внимания, отключались, закрывали глаза ладошками, это была естественная, здоровая реакция – Господи, идол ты наш, за день так устаешь, да и предложите что-нибудь конструктивное!..

Илья в бессильном раздражении лишь сжимал обросшие щетиной кулаки.

Но он заметил, как переглянулись его десятикласснички – ох, нехорошо они переглядывались, эти умники-разумники, «несмирные дети», был, был такой термин в гостомысловой педагогике. Они же готовы, понял и вздохнул Илья, они собраны и сосредоточены. Всегда и везде. Как на непрерывной тренировке. «В сугроб они меня вгонят, – уныло подумал он. – Эта их вечная вечерняя охота…»

Вот неуклюжий Егорша Карякин, привстав рассказать что-то поучительное брательнику Пименову, несколько (достаточно) загородил витязям проход, вот его, пьяно взревев, пнули: «Пош-шел, сопледуй!» – и только ухарски размахнулись вдарить раздолбая дрыном по башке…

…серой стремительной тенью мелькнул в проходе Ратмир – с застывшими, ледяными глазами, уже рассмотревшими всю тупость, никчемность, бессмысленность призрачного существования этой покачивающейся требухи. Бабы на скамейках не успели заголосить, а мужики посоветовать не связываться. Быдло смяли, прихватили, поволокли и вышвырнули в тамбур – в замкнутое заплеванное пространство, и «отбивной холодец» вовсю пошел заливаться, а на ближайшей остановке расквашенный студень шмякнулся на перрон, и слышно было, как там истошно завопили: «Это что же такое делают-то? Живых людей бесчувственных выкидывают! Снегом, снегом скорей засыпай их!.. Авось отлежатся».

А гимназисты, учинив очередное кровопролитие, свершив еще один шажок по «лествице из тридцати ступеней», скромно вернулись на свои места, к девочкам-одноклассницам и премудрому отцу учителю.

«Это как раннеправославный обряд инициации – посвящения в мужчины, – объяснил себе Илья. – Уводили в Лес и бросали – подвергали испытаниям – слабые гибли, сильные возвращались и начинали ходить на охоту и размножаться, эволюционируя от отцовской орды к братской общине. Все мы, в конечном счете, из Лесу вышли – был сильный мороз… Сам-то как яро бил бельков по носу окованной дубинкой на замерзшем заросшем пруду – в счастливом сопливом детстве… Забыл, стало? Я тебе напомню!»

Ребята тихо пели, перебирая струны:

 
«Будет все, как мы хотели, будет долгий звон хрустальный,
Если стукнуть лыжной палкой ровно в полночь по луне…»
 

«Будет все, как они хотели, – думал Илья. – Это я теперь точно знаю. Убедился. Где вы, простые и понятные прежние бунташные времена – мускулистые, рукастые и мордастые двоешники и, как водится, очкастые, головастые, хилые отличники (как на той же Луне) – ау, увы!

Новая генерация нашего смутного Ледниковья – заводные такие божьи снежинки. Школьники-ушкуйники. Что ж, свежо! Эти возьмут свое… выбьют при свечах… под звуки музыки старинной… Они будут, как ком, отважно скатываться вперед и вверх, навстречу взвешенному и расчисленному, на глубокоуважаемый шкаф… Высоко вползут уж!

А я? А – Я?! Все и вся в этом жалобном промежутке… Останусь в подножных снегах – собирать снежевику, варить в тазу и есть ложкой в поте лица своего. Вечерами ходить на станцию и со сладкой тоской глядеть на санный след…»

Я никогда не Дозвонюсь-До-Люды, – понял Илья вдруг. – Это как в сказке: некий землемер очень хотел попасть в Замок, из землемеров в небожители, но никак не мог, хотя ничего ему вроде не мешало. Не дано по определению. Не вположняк, заржал бы батюшка двухсотник, а Ратмир вежливо пожал бы плечами: «Предначертано».

Приблизился Евпатий, обратился бережно:

– Илья Борисыч, мы тут у нашего дира изъяли нынче бумажку с написанным. Может, нужное?

Илья с содроганьем принял дар, принялся разбирать кириллопись ябеды. Директор на куске старых обоев, необгрызенным пером, с росчерками и кляксами, доносил в деканат: «…понеже наш жидовин пока жив, чаю покоя едва будет… взаберясь же на крышу школы, читал оттуда вслух православную Книгу справа налево и звуки при сем извлекал премерзостные, и раскачивался, но, увы нам, не сверзился…» Ай-яй-яйхве! Как же мне не плакать…

Ратмир-воевода сидел насупротив Ильи и читал какую-то хронографию.

Вот он, повелитель бурь, снежных мух и всех единомыслящих полипов острова Буяна. Бодрый создатель анаграммы «Отчизна? Ни за что!» Ему все ясно и почти все понятно. Наколка красивая на щеке – ладья под парусом во льдах – склонен к побегу, значит. Вокруг шатия – товарищи, с которыми вместе, сплетясь, боролись. Хорошо!

– Скажи, Ратмир, что ты читаешь?

– Это, Илья Борисович, «Лекции» одного галла, он тут пишет: «Детей должно будет так воспитывать и обучать, чтобы они знали, как им действовать в человеческом обществе для того, чтобы быть счастливыми…»

– Интересный пергамент, – пробормотал Илья.

– Полезный, – тихо уточнил Ратмир. – Не просто – как выжить в общежитии, а еще и быть счастливыми. Не из-под палочки… Мне нужно. Я ведь хочу стать учителем.

Он заложил пальцем страницу и наклонился к Илье:

– Вы поймите, Илья Борисович, мы же не закаляки какие! Мирные гимназисты, вынужденно принимающие форму сосуда. Что толку в гуманности, прости Единый, если окружающий гумус таков… Сугробная жизнь, правила игры! Помните, юный ап. Павлуша осознает, что «полные баллы» от Учителя (сиречь – от жизни, от судьбины) получает не самый способный, а тот, кто быстрее всех подаст треух. Мы же еще и скорректировали, усилили – у нас самый способный и подает треух. Не переломится! На общее-то благо… Но мы ждем и ответной реакции, ходов навстречу – Сверху (вы будете смеяться, но кто-то там все-таки, видимо, есть). Это же ворожба, метанье бисера – для тех, кто понимает. Поэтому нужна уже не училка с тетрадками, а компьютерный многознатец – вот как вы, Илья Борисович, Большой Побратим, который так нам готов помочь…