Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)

Ил ясно увидел – шестью внутренними глазами – как открывается «калитка», проем миров, пространственный тоннель – а там тьма и яма января, рельсы в снегу, колючая проволока вокруг, и какие-то существа в черных блестящих шкурах с малиновыми петлицами кремневыми прикладами загоняют прибывших в дощатые коробки на колесах – «бичевоз» – и отправляют Домой.

– Ты поведешь нас! – рукоятью плети Ира приподняла подбородок Ила. – Ты знаешь дорогу. Мы захватим ледокрыл. Ил и у тебя бульон вместо крови?..

Фанатики, подбирая полы мешков, полезли на помост. Безумные глаза, готовность растерзать. Какой-то энтузиаст выдрал из стены факел и капал раскаленной смолой на босые ноги Ила. Другой дергал его за веревку на шее:

– Веди!

– Домой, домой! – ревела толпа.

– Ты поведешь нас! – снова выкрикнула Ира. – Сказано было: «И вот, откель придет Некто и поведет немо. Омен».

– Знаками поведет, значит. Без слов, – пояснил Кормилец.

– Но на всякий случай мы тебе заранее язык вырвем, – улыбнулась Ира и причмокнула.

Ей из темноты подали шкатулку с дежурно жутко позвякивающими инструментами. Зец, подумал Ил. Зец, зец, зец.

Вдруг глыбы стен сами собой раздвинулись симсимно, разошлись, как на шарнирах, в проломы хлынул яркий свет, и в пещеру отовсюду стали врываться бородатые воины в шлемах с прозрачными забралами, с жезлами-парализаторами наперевес – Патрули Галахи. Облава – всем стоять, глядь! Руки перед собой ладонями вверх!

Возникла суматоха. У некоторых Уходящих оказались с собой посохи-зарядники, и началось побоище. Понеслась рубка-повалка, отчаянные попытки прорваться и уйти. Треск, вопли, короткие белые молнии. Уходящих было больше, и они были бешеные, но Патрулям не впервой, натасканные. Ил старался не попасть под раздачу, не путаться в ногах, отползал от этого мальчишества. Недолго бились. Постепенно бунтарей счастливо усмиряли и в пластиковые пурпурные коконы укладывали. Ира с Кормильцем на пару застыли паралично в объятьях – черты искажены, рты оскалены – так их вместе и тристанировали. Ил на десерт Дову-дворецкому – чудом нашел в давке – остатнюю руку в локте об колено сломал – успел! Чтоб если когда приключится у хама медвежья болезнь – то-то монстр повертится понуро!..

Когда все закончилось хорошо, к Илу подошел важный патрульный чин в сверкающих сапогах – благой капрал, китель с золотыми нитями, забрало поднято, торчит растрепанная в битве белая борода – осторожно снял грязную веревку у Ила с шеи, потрепал по плечу, заокал огорченно:

– Вот отступники, что творят, экое непотребство! Давно мы до них добирались, да все как-то оно по спирали… Спасибо еще, наш чип в их бич вшит – чуть что, любой чих – на пульте звенит потихоньку… Вы уж того, не серчайте, что нынче чуток запоздали – интересно было посмотреть, что дальше…

– Они, гады, хотели ледокрыл захватить и Уходить Домой! – срывающимся голосом докладывал Ил. – Мудрецов ругали, Лазаря поносили…

– Это вы молодец, что разузнали. Они будут наказаны, – задумчиво сказал патрульный.

– А как именно? – жадно спросил Ил.

– Ободраны кнутом и прощены. Станут смиренны, покорны и кошерны, не смея боле обращать злато избранничеств в свинейц. Шахер-махеры эти, алхизахен… Поспирали вчуже всуе… Снур халдейский! Их мясо слезет, а кожа заживет… другой жизнью… ближе к Свету… Помните у Бо: «Так рощи делаются проще, лишившись цветности листвы…» А вас награда ждет. Мы вас сейчас в перевязочную.

– Не надо! – охнул Ил.

Но его уже умело ткнули под ухо парализатором – хоп! – и он утих, успев пробормотать только формулу повиновения: «Вот я».

IV. Осень. Мудрец

«Тут Илья Борисович задумался».

(В. Набоков, «Уста к устам»)

«Эк куда меня занесло!»

(И. Бродский, «Осенний крик ястреба»)

1

Осенний сумрак заползал в Зал-и-Вал – так теперь прозывался былой Столовый Чертог. Сквозняки, позевывая, кочевали по невеселым нынче коридорам Гранатового Дворца, с известных пор – городского раввината. Роскошные пирушки, пышные клюшки с пунцовым румянцем, вольное чтение по зернышку – славное прошлое, шумное минувшее – все в итоге накрылось белым талесом, свернулось в свиток, обернулось пыльным эхом, обросло мхом, покрылось пушистой плесенью. Вместо громыхающего хохота выпивох и заливистого визга сисястых саский – дряхлое «Ох-хо-хо» ицхаковых басен, как он в лес кого-то поволок, и скрип дверцы шкафа-арона – Плеснь Плесеней.

За господином И. что-то никак не приходили. За время обитания в БВР он побывал уже в шкуре Вреда (процесс превращения), исправительно отмучился Стражем (семь шкур!..), замкнуто настрадался Стольником (рассолу, шкурехи!) – а свята Мудрость не снизошла пока.

После разгрома банды «Уходящих Домой» его доставили в перевязочную,где торжественно, без хихиканья, вручили расшитую серебром перевязь с бантами – знак Приближения. Милостиво сосватали служить в Гранатовый Раввинат – пристроили помощником-размышляющим Шестого Постсоветника, обещав в награду еще золотой жетон за труды. Увидим, глядь. И так голова кругом идет. Жить оставили в прежней каморке на медные деньги, отобрав, правда, книжки и заменив их вавилонским многопудьем Книги – нету башен краше Раши!

Он сидел теперь с утра до сумерек, обряженный в траурной расцветки лапсердачную пару, длинными полами которой оказалось очень удобно протирать свои пыльные разношенные башмаки, а на башке имея сложное сооружение, многочекушечное, как колымосковская ивашка – сначала на макушке черная шелковая кипа, ее покрывает угольного отлива шляпа, а сверху нахлобучен шахорный малахай – одно слово, послал Бог на шапку! – сидел на тяжелом мореного мирта стуле с высокой резной спинкой, оставшемся от стихшего Чертога – стулом можно было в случае чего мужественно жахнуть по кумполу – сидел возле дверей в переставший быть слитным, разбитый на клерковы клетушки Зал-и-Вал – задом не елозил, тазом не егозил, сидел твердо, рассудочно, размышлял колко – коль уж раз размышляющий,мрачно покручивая отросшие прилично пейсы, хмуро поглядывая на просительно заглядывающих в глаза посетителей – раздраженно учил приходящие с улицы яйца с курицами задуматься, одуматься, подумать головенкой, а не обувкой (совал под нос свой тупоносый ботинок), о расщепляющих реальность бесчисленных последствиях послушания совету. Грядущие обузы, зуболишенья… Надо признаться – в рот смотрели, тварюшки!

Оборотившись из секулярного бессребреника-стольника в секущего фишку служку, он теперь нередко с прищуром пялился в потолок, приблизительное небо – искал знаки в морщинах побелки, отлавливал нюансы и периодически, встав к Ерусалиму передом, к Влесу ягодом, пристойно, чуть завывая, произносил нараспев: «ШИАЭАЭ!», словно тешил знаем кого.

«Увы, прошлое пошло на слом. Запустение, увядание, бунение, как бормотал бы Ялла Бо, луна красна – то месячные ночи, едет осень на пегом элуле, отъезд надежд, облезлость, кундалинька, оседлый сплин пронизывает межкопчиковый кряж, вливаясь сквозь бреши в отдушины», – размышлял И., смур и задумчив.

Он тронно восседал в Преддверье на своем стуле, рядом помещался хороших габаритов короб для «хлебов предложений», над коробом висел исчерканный пометками календарь с нравоучительной картинкой – кушающий человек в строгом костюме с галстуком, оторвавшись от бифштекса, красноречиво вскинул ладонь, отказываясь от подносимой рюмки: «Наш ребе не разрешает пить лишнего!»

Нынче у них-нас, пархов, входили чередой осенние праздники: Малый Новый год – закатившийся за хроносову подкладку грош ха-Шана, потом шел Ссудный День – подсчет грехов с процентами и записью в реестр судеб, когда каждый сукин кот обязан порядочно наплакать (и тогда есть шанс, что не лишат мозговой сметанки), затем грядут Дарованные Кущи, по-нашему смешно, суккот – период сиденья в шалаше и обдумыванья дальнейших облапошиваний. И все это время тащат и тащат к подножью стула подношения. Тырят, ибо «тырить» на староорусском – парадокс-с! – значит «нести». Послушно волокут откормленных индюшек – те истошно кричат и потешно бьют связанными крыльями, грохаются мешки с орехами, фляг гром с домашним пойлом, по новогодью доносят мед с ароматными яблоками, чтоб пахло хорошо, а не прежне. Индюшки тянут в разные стороны и ногами дерутся, что твои левиты-страусы, орехи старые, червивые – иногда оттуда сразу махаон вылетает, мед давеча засахарился, яблоки окислились намедни, пойло выдохлось – а эти чучела все всучают! Да с поклонами в пояс, с пожеланиями: «Хорошей записи вам!» А я стерт. Имя мое по букве стирали, глинянно кроша отламывали, трубно проглатывали, оттирали от Мудрости – и осталось просто И. Безродный допотопный Пощипай. Так размышлял И., служка-бедолажка. Изловчился, попал в консисторию – вот и сиди тут, выставлен за дверь, перебирай бумажки, встречай посетителей-замарашек – в массе своей тяжелых психопатов, – сбивай истерику, обламывай заморочки, разъясняй, с какого конца в начале надо редьку есть, заповеди загибай пальцами: «Это неприлично, негигиенично, вам говорят…» Называется, наградили. И. с отвращением оттопырил мизинцем расшитую перевязь, щелкнул, как подтяжками, – да в душу нагадили! Вот спасибо, вот одолжили! Расстарались! Возвеличили!

Он сидел на стуле, моргал устало – в глазах круги от квадратных букв – подпирал дверь, за которую рвались в исступлении просители в поисках света правосудья и вех советов – устных и письменных (из-за угрозы забвенья). Перебирал людишек – ох и снято калек с калек! Дико раздражала диковинная клиентура раввината. Приходили с кислым видом, ровно у них колики, лахудры в косо сидящих париках или лысые страдалицы в туго завязанных платочках – получать разводное свидетельство «гет». Геть видсэля! Не нагулялись? А сто зе вы сегодня вечерком делаете в Низнем Городе? Нет, прочь, прочь похоть, эту маруськину карусель… Трижды проорать: «Изгоняю тебя!» Отныне только возвышенный зов воздержания, мягкая сутулость жерди, вечерние чтения в одиночестве… Баб И. отторгал, не вставая со стула. Ну, допустит минутою милую шалость – нравственность его столь высоченно не простиралась, чтоб порой походя не ущипнуть, – но не более, не далее. Опротивели до полусмерти кипящие праведностью кипастые жиртресты со священными текстами на устах, надоедливой скалкой когтящего нытья выбивающие себе теплые места на скамейках Дома Собраний – поближе к свечам, чтоб божба Ему лучше виделась. И. пытался разумно объяснить клыкастым, что у Него таламус – зрительный бугор – отсутствует. Не верили, интриганы, хотя пархи в принципе внушаемы – взять хоть побасенку эту с жертвенником… Зомби и сын. Крошка юдаизма. Сильный запах! Белый керосин. Миндаль в рацион – циань сивонизма! Пыль, вонь и женские слезы… Бесплодные дылды в шляпках-корзинках (вообще рабби плодятся как кролики, а эти грешным делом подкачали), лезущие в дверь за чудом, сварливые заполошные крики, доносящиеся из-за: «Благослови, батюшка! С каких это схуёт? Ты по себе не суди! У тебя гляди вон какой! Во лоб! Отрастил!», жалобный клекот клерков, увещевания с намеком: «Такие вещи покупаются страданиями…»

Безутешниц посылали за Цфат, под гору Хермон, на могилку праведников – подмыться в кладбищенской микве и помолиться начистоту – смотришь, заплывет живчик, надует животик. Тоже мне некро решение, непоро зачатие, снисхо размышлял И., а я чем хуже – раввин равнин и нагорный советник. Кувшин на кувшин – горе кувшину, камень на кувшин – горе кувшину. Кувшин на кувшинку – салют кувшину! «Скажите, ребе, сколько мы вам должны?» – «Нисколько-с. Не на чем. Я, ребя, проповедую даром, честное аразское». Тебя за так, мамку за пятак, а бабку пусть Авраамка смешит…

Сидел И. – вычурно весь в черном, скучливо ерничал учено: «Крепчает ханукальное излучение свечей!» – симпозиум артачился, стучал веткой в мозги. Сидит, сидит, богодул, да вдруг и выдаст что-нибудь эдакое: «Все равны, но некоторые рааввнее, как ворчала одна блудница из Иерихо». Лаконичная изысканность. И понимай как знаешь. Тут без рамбама не разберешься.

Проникали наплывами нахрапистые недопархи – искатели завидного статуса проникшихся– им за дверью устраивали подковыристые проверки на зуб: «Произнесите-ка произвольно – в городе Арад растет красный виноград», «А где у вашей бабушки в Снежногойске была Лысая Горка?», женихающихся заставляли правильно топтать ногами рюмку, женатых ставили в тупик: «Продолжаете ли вы бить свою жену?» И. изредка от скуки тоже задавал тугодумам загадки про сфинкса, финики и паром…

В раввинате существовал свой жаргон – в религу не обращаются, а «возвращаются», язык не учится, а «вспоминается», в БВР не приезжают, а «поднимаются», и чиновники не просто табельные советники, а «праведники». И говорили, и вели счета они на изере – древнем канцелярском языке, которым записывалась Книга. Это был язык бродячих по присутствиям мыслителей и ученых толкователей-регистраторов – язык «мужчин без женщин» в смысле лексическом – бабам на нем болтать было недосуг, да и незачем, да и не дано королихам улавливать ритм арго – для них Книга была не сакральным текстом, алгоритмом мирозданья, а любовной сагой с бесконечным сладостным родовспоможеньем в любых позах.

И. в чиновничьи тонкости не лез, обводил карандашиком гриф «Секреция», отсиживал честно, чувственно, ответственно, памятуя правило моисеево: «Не тебе эту работу кончить, но ты не вправе отказаться», что-то такое. Вышибанье, фотоэффект Изхода, кпд и т. д. Со стула вставал редко. Когда подзывали по делу – шел не слишком быстро, как тепловая машина, при ходьбе раскачиваясь из стороны в сторону, уставясь в пол, привысунув язык. Слушал равнодушно, чего от него хотят, схаркивал пренебрежительно прямо на казенные бумаги и отвечал тихо:

– Это вы, пархи, не в сегодняшнюю главу заехали. Надо молиться не по расписанию – утро, минха, вечер, – а когда сердце пробуждается, учили коцкие пацаны. А брацлавские добавляли: «Хочешь собрать подаяние – арендуй местечко». Прояснилось место?

Шаркая, уходил к стулу. Сидел, вслушиваясь в глухие шумы посетителей. Слова слетали непростые – «шармута», например… Вспоминалась Колымосква – там было ремесло обрывочник– он собирал обломки бревен на идущей льдом, нарезанным салом весны реке, вылавливал дровишки, поленья. Вот и я – обрывочник на здешней речушке, текущей кислым молоком и горьким медом, иврот непопалый, размышлял И. В голову лез всякий мелкий бред. Думал, например, о Боге. Не так страшен, как Его малюют. Малюют – это такой у него жизненный орган, вроде дополнения к дождю и кусту. Возможно, метающий немалые молнии. Громи огнем неправедные города! Руби столбы, как Пятистенки (Завет, второй заезд)! Зав. ед! Кашрут под наблюдением раббанут! Набрали каши в рот – и припусти народ! Мир долбанут! Изход! Обрывочно впихну такое вот искрометное полешко: «…с воодушевлением, граничащим с помешательством, потерять разум, чтобы обрести Бога…» И станет стул – престол. С увеличительным стеклом – букашки букв, людишек мошкара. Ох, досижусь, озверевая, – примутся ночью руки обрастать шерстью, вылезать когтищи, очи светиться красным, ну и прочие примочки – начну выморочно превращаться в оборотня-гаоноеда. Дурновкусие. Лупу съест. Зеэва зов и зев! Тут не зевай речевым аппаратом! Покамест вечер. Время смешения тьмы и света. Несжатая закатная полоска «а зачем». Смешные мордочки посетителей. И. пытался грифелем зарисовывать их профили – становилось понятно, что это буква «каф», наш Каф, смутные посулы судьбы, а дальше надо было думать, но не давали – наперебой приставали, дергали размышлять. Нахлынув, разбивались об стул. Культура отлупа. Теория отражений – приходилось для каждого находить слова – иди себе, убогий, я же тебя не бью… Сгорбленные плечи сына гетто… Да просто за компьютером нагорбатились! Вот особи! Совсем уже, сухари неученые, ужали Гранатовый Дворец. Был цветущ, буен. Усох до размеров «головки граната» – так называются резные деревяшки-набалдашники на свитке Книги. Религиозная утварь. А И. – инвентарь. Кожаный хурджум с питательной жидкостью, смутно похожий на шестиконечную звезду. Всех блаженств – целомудрие, бедность и послушание. Как будто из грешного мира забот и нудот отошел по нужде к Стене, лупая глазами на Купол, а тебя вдруг цап и повесили на вбитый в небо гвоздь – и висишь тряпично, пока не снимут и не вознесут – совсем уж кукла-ноцришка. В этом нет ничего зазорного, но слегка ожесточаешься в ожидании. Это как слепой мацу пальцами читал – «сие написано сильно, но смутно». Впереди непроглядно. Ну, Бог не оставит!

И. перелистнул висящий на стенке глянцевый календарь. Вылезла картинка «Возвращение стад. Осень» – двое плетутся с узлами по москвалымскому льду – с квартиры на квартиру. Символ Изхода, так называемое «историческое смещение» – трещины, разломы, поземка, добро, увязанное со злом. Осень. «Осень хоросо», сдождил бы мудрый рядовой Ким. Вот уже и стаи убредают, а я все сижу. Теперь осень, скоро придет зима, мороз будет в двести градусов, а я буду работать, буду работать – будуарами бродить, стулом сидеть: «Сестра, поправь парик!» Неужели этот скудный пейзаж, пейсатый скулеж, эти ортодоксовы двери – до стиксова гроба на веслах?.. Деструктивная должностишка-то – размышляющий. Заземленная наглухо. Отца Небесного послать бы потолкаться в Его канцелярию! Пойдет писать губерния! Ладно, не крысься. Отсидим на рысях несменяемо. Пускай иной дедал иль корабел рискует плыть к кораллам свысока – нас ждет иной, усидчивый удел, где ангел бел и Книга глубока. Благостью выстелись. Усмири время – став осенью, забудь про суету. Не вальсы, не стансы – то осень привстала на пальцы и затворяет ставни. Плотно, зримо, с расстановкой. Вот и осень при дворе. Дождик будет, мокро будет. Осень уставилась, установилась. Здешняя, странная – без листовертня. Не кружится желтое с красным листопало и свистоплясно. И уж совсем без ледостава. Душа, как на чашах качелей – менжуется и кендалонет. Ну кто ты еси – размышляющий самозванец, надосиновик… Тело засело в осени, а голова в кустах, словно неравно у св. Павла в деяниях Иоанна. Когда-нибудь, оторвавшись от Писания, присев на подоконник, я посмотрю в окно и увижу заданную осень. Задарма! Без фиников и даже (что то же, Боже) без молитв. Я понял, внял: пархидаизм – это одно из направлений бухгалтерии. Вся талмудическая мудрость – лишь математика без цифр. Чем глубже погружаюсь в службу, прикипаю ко стулу – тем гаже от этой лажи. Гублю душу живую бумажками. И жду дождей, чтоб подтереть, смыть муть. Эх, светелка-удавка под самой крышей! Расстаться бы с собой… Вереницей, с бору по сосенке: ставят тавро роги на – «крест и осень», борейный свист сырости – свидри-и, хайло и смерд, и сколько лестница его ни вейся – невесело… Труба пуста на небеси. Охрипший охряный хор осени, ее медь, мед и ябло – распух язык, зареванно сосут осу, выплевывая жала мудрыяд, поют осанну, уши вянут. Гнет погоды, будто неистовый пристав – роняет свет, застав… Осень была, дождь на меня шел, текло за шиворот заочно, бежали капли по стеклу вдали – ползли огромные, валами, с переливами, стояла очередь постылая до слез, нахально загибаясь в вечность, а я сидел на стуле, как присох, крыша ехала и слетала. Устал слух от воплей из-за двери: «Где, хляби, этическая отчетность за элул месяц?!» – и вслед хлобыщущие звуки нагоняя, казенные казни… Мудрецами пока еще и не пахло. А ведь так и сгину я, врастая в стул, подам безвременно в отставку, сдамся в архив, удобряя бумаги, корябая пространство сухой вставочкой (обмакни, Господи!), истлею безысходно осенним помощником письмовыводителя, аронимом муниципального Моше… Жди не жду, а только знай – все равно получишь заин. Займ нихрена. Так размышлял И., расплевавшись с остатками лазарийских иллюзий.

Однакожо однажды под вечер внезапно защекотало кожу линий судьбы – трезвонил юдофон – и на ладони возникли слова: «Вагошка ходит к Мудрецам – в день пятый, точно по чацам». Кто прислал хренотень – араза с два определишь, номер был сокрыт, и на экране ладони вместо чьей-то привычной человечьей хари ехидно высвечивалась золотая тутанхамонина маска – поворачивалась так и сяк объемно, голограммно, в чем мать родила, над ней бежала надпись: «Я – Голда твоя». Вот и угадай кто. Тарабарщина хаммурапья! Почесть за шутку? Так мне сегодня не исполняется тридцать три. Хорошо, рассмотрим текст. Вагошка, утверждается, ходит. Неясно, это он или она. Пусть будет она – оно как-то мягче… Точно по чацам. Рифма точная, нищая. В день пятый – четверг, значит – чуть слышно, бесшумно шуршат хамеши…

Тут снова, звякнув, как с облаков, зажглась ладонь: «Коль к Мудрецам ты ищешь ход – в вагошку прыгай и вперед!» Да, да, уж никак не назад – вызванивают, пора, мил-друг, уж «Френкелево» отряхает, уж полуувядает Сад и осыпается на Стол, небось… Осень. Дозрел, зовут. Стишки на ладошке. Вот опять тренькнуло – пришло сообщение: «Чем слушать майсы и чесать пейсы – спустись туда, где Старые Рельсы». Дальше полетело сизострунно, до чесотки между пальцев: «Раз не знаешь, где рельсы стареют в тиши – у Рамбама и Раши узнать поспеши», «Забреди в универ, посети его парк – там в заросшей глуши есть заброшенный Фак», «Когда солнечный луч на закате юрк в щель – ты тотчас отправляйся в тот самый тоннель». И напослед засветилось седьмо и закатилось ярко: «Грянут гады – не бойся, влезут звери – не верь, не проси леденечно, Мудрецы не конечны – то еще одна дверь!» Та еще, недоверчиво сказал себе И., скребя ладонь. Пошли, что ли, сходим, осторожно спросил И. себя. Ну давай выберемся как-нибудь, согласился И. с собой, не юля. Куда спешить. В Книге, напомню, нет понятий «рано» и «поздно». Всегда годно. Как надумаешь – так и езжай. В ближайший четверг. Это завтра. Заодно справку амбулаторную из раввината выбей на дорожку: «Он де подлинно является пластелин цапства Ерусалимского, Лазарийский бравирник, Люцифера секлетарь и кульер, Большого и Малого Египта свинарь, Александрийский козолуп, т. е. т. н. И. нихуевыйбезпизды и тыды». Дата примерная… Какой месяц у меня внутри ныне – листопад? Или – ияр, не то июль? Назову его – июд.

2

И наступил задний день – день последний, день отъезда. Оттуда, где подъедался, – туда, где будет пища. Посреди присутственных священнодействий И. вдруг встань – все отшатнулись трепетно, замер треп – в тишине он прощально погладил стул по спинке, ласково пнул короб для даров, задал очереди сокровенный вопрос: «Кто крайняя? Соберитесь с духом и думайте…» – и свалил на выход. Сбегая по ступенькам, оглянулся – весь Дворец прилип в рыданьях к окнам, сырел платочками, глаза на мокром месте – упустили, сухарыни, не доглядели…

И. зашагал к университету, следуя инструкциям – «забреди в универ etc, етсли храмотный». Стояла теплая пора долгой первоначальной осени, период терпеливого подсчета подсобранных векселей, медосбора просроченных закладных, время переосмысления вложений в жестяную свинокопилку. Терпко пахло цветущими финиками. Летел цыплячий пух. Медленно спускались сумерки, зажигались светильники, в придорожных корчмах скрипели жернова рыкмузыки и несло жареным чесноком – кончался трудодень, светил уикенд, раблюд тянулся по злачместам – Лазария развлекалась, неподалеку молился Ерусалим, а за тридевять земель замерзала в бобрах песцовых Колымосква.

В универе горели цветные фонари пиитической призменной формы (где ты, Бо, полюбовник и Марф и морфем?), студиозусы парами, группами и в розницу валялись на клевере, подложив связку учебников под голову, болтали, смеялись, глазели, обнажали брюшки и животики, сверкали очочками, хрумкали сушеные бататовые лепестки – «делали осень». Расшитые бисером рюкзачки, майки с глупыми надписями… На гранитном постаменте немножко высилась каменная лохматая голова Первопарха с дразняще высунутым языком – эй, относительные дурачки, осеннее утро мира, сенильное отрочество человечества!

В зарослях гигантских лопухов виднелось старое полуразрушенное строение с оплетенными травой рваными дырами окон – Заброшенный Фак. Головка цилиндра цисты взорвалась при дерзкой лабораторной работе? Или просто – Ненужный? Факультет какой-нибудь хренологии, изучавший шишки времени. Кстати, если наглядеться на разброс студенческих тел, то можно обнаружить, что они выкладывают собой заросший ромашками и курослепом солнечный календарь, «шемеш-камень» – твердое расписание движения вагошки, по инерции размышлял И.

Тоннель, по которому сновала вагошка, начинался прямо от широких, мшистых, с отколотыми краями, ступеней Заброшенного Фака. Видно было, что здесь волокли что-то невероятно тяжелое. Странными, видать, делами занимались на этом факультете. Возможно, по тоннелю подвозили на платформах Книгу – и исследовали ее в лабораториях. Всяко – кислотой, на зуб, прозванивая. Ползали по ней, опутав датчиками, вскарабкивались. Искали ходы-выходы, находили наживку, вслушивались в Живца, подсоединяли к кодам электроды… Наверно.

Сейчас тоннель затух, зарос лопухами, из трещин в бетоне тянулась сорная колючая трава. И из тоннеля тянуло не тово… тылом тела, как выражались колымосковские утонченные дьячки-самоучки. Однако именно туда придется идти, однако. Да, дорогие товы, раззудись тлень-матушка, расправь колечко-крылечко, лети-лети в мать-тьму – кадима!

Где-то в глубине тоннеля, на какой-то отметке пролегали Старые Рельсы, и там двигалась, совершала свои отправления вагошка. «Когда луч на закате юрк в щель…» Как раз шекель солнца плавно валился в прореху за небоскребы реховенюг центра, за Пятую Арнавутскую, за вертизонт Лазарии. Закатный зайчик – пуш-шемеш, расплавленное золотое сечение, симметрия примитивности – прилежно скакнул под тоннельные своды. И. шагнул вдогон.

Дорога была давно не езженная, уже не железная, с остатками прогнивших шпал. Под ногами хрустел шлак, со стен тусклел свет. Тоннель норовил извиваться, ветвиться тупиками-аппендиксами с выступающими из бетона массивными ржавыми вентилями с надписями белой масляной краской «Вторая навигация, седьмой участок», кривыми рядами имперских цифр – XMCC и прочей нечитаемой ерундой.

На очередной развилке И. наткнулся наконец на Старые Рельсы. Рельсы оказались действительно старыми, заржавленными докрасна, стелились из одной темноты и уходили в другую. Сквозно несло холодом. Гелиогрелок здесь в помине нет – околеешь за милую душу. И. приложил озябшее ухо к рельсу – интересно, едет что-либо, ползет? Он хотел бы уточнить насчет вагошки – пыхтит она, пар выпускает или так? Волновало его главным образом – самому толкать не придется?

Тут-то и постиг он возникшую из мрака по графику вагошку. Вагошка – композиционно – являла собой несложное, в простом ключе рассохло поскрипывающее сооружение, чуть-чуть раскачивающееся. Трях-трях… Это было что-то вроде широкой открытой тележки с низкими бортами. И оно двигалось. Как двигалось, один Лазарь знает. Само двигалось. Туда и обратно. Кто-то когда-то запустил, и оно продолжало двигаться, как маятник. Какого-нито видимого движка, мотора и в заводе не было. Колес у вагошки тоже не имелось – вместо них полозья какие-то, атавизм москвалымья, не иначе. И надо было вскочить на ходу, вагошка не быстрая, а где надо – спрыгнуть.

И., запрыгнув, устроился на откидном сидении из белого металла и принялся смотреть по сторонам. Сиденье было на редкость жесткое и вдобавок жутко ребристое – это кому же под стать?! Тоннель в недрах оказался равномерно освещен слабым неживым светочем, чем-то ветхим, этаким гнилиусом. По стенам уплывали назад проржавевшие трубы, пучки дряхлых кабелей, пахло сыростью, капала вода. Кое-где виднелись свежевыкопанные норы.

Из очередной норы, не замедлив, обваливая землю, мотая башкой, встряхиваясь, вылезло огромное страшилище. Это была тварь другого мира – толстое рыбье тулово в мокрой чешуе, колючий гребень на хребте, кривые когтистые лапы, зубастая пасть, из которой клубком вылезали щупальца с глазами. Вся она была покрыта светящейся слизью – «сопливая», как сплевывают москвалымские ухари. Чудовищная зверюга, спаси Лазарь! И. вцепился руками в борта вагошки – выноси, милая! Страшилище тяжелыми прыжками, гулко шлепаясь на брюхо, гналось за вагошкой, как голодные песцы за возком в ледяном Лесу.

Да это же Даг, внезапно доник И., легендарная рыба-зубатка из агадических мидрашей. Помните сон Моше о снулом и вспорхнувшем? Апокрифический рыбец! Горлумица преданий! Вылезла из суши. Верно, дочитался я – вот и повстречал. Это же мои неутоленные желания ползут, страхи потаенные пугают, подсозки за своим хвостом ныряют. Когда мы анализируем действительность в состоянии покоя, наутро, то наш разум еще справляется, похмельно хныкая. А вот ежели в движении… Когда вагошка едет… Тогда хыка выпадает. Вообще занимательно, конечно – когда у рыбы ноги, с когтями. Переходное звено от рыбака к рыбке. Подземноводное. Чуть не шесть тыщ лет этот проект в нас сидит – то-то позвоночник побаливает, костистый… Эх, были бы при себе стрелы с острыми клювами, как в Люке, или верный автоматик «кузя», будто в Саду – шуганул бы гаду! Хотя, может, Даг и добрая – и просто охотно бежит за хозяином, признав, тычется мордой, подгоняя, обнюхивая дорогу… Отогнать бы ее. По россказням, сия рыба кипы ест – и якобы отсюда колымосковское челомканье «ел кипалки». Что ж, рискнем. И. снял с себя верхний головной убор на меху и со словами «кс-кс» кинул его на рельсы – на фарт! – потом швырнул туда же черную фетровую шляпу, и напоследях, оторвав от волос, скормил самое кипу вместе с прищепкой. И вырос Лес, и Огонь, и Вода. И подействовало! Шапками закидал. Довольное чавканье, урчанье, удаляющееся журчанье… Отвязался.

Вагошка шла неспешно, словно невидимые волы вяло шлепали по незримой грязи, и призрачные колеса почти беззвучно скрипели и изредка вязли. «Медленно блед арба, да и хамеш и шеш не шустрее» – выплыло древняя несуетная фраза. Качались притчи на пристяжных… Нередко возникала тряска, и тогда на волнистом сидении И. интенсивно подскакивал, привычно выстраивая надвигающуюся действительность, предсказывая надбазис. Доеду ль, думал он, скептически выпятив нижнюю губу, а ежли да, то что там ждет, – возьми, пожалуйста, себя и вознеси на всесожженье, гуляя в огненной печи и подъезжая под – взгляни на небеса, с меня слетела шляпа… Нашли понятие порядка… Кассандра в баночку нассала… Занятно, каков он – храмовый зал Мудрых, знаменитый Улам? Уже увидеть – даяние провидения. Под ногами, небось, не короб с хламом, а огромная гексаграмма, выложенная белым и голубым эвеном на малахитовом полу. На стене, естественно, не календарь с картинками, а планы мирового господства – стрелочками указаны финансовые плато и протоки, пророчества банкротств, курсы продажи битв, индексы святотатств – Народный Колониальный Фонд! Посторонись, народцы, тише мыши – Скрипач на крыше! Да-а, Престол Мудрости и его престарелые сидельцы – одним танахом семерых побивахом. Мало-помалу. Сила Силычи! Сидят папаши, каждый парх и хитр – дела за удила дергают, проворачивают. Верховные Закулисчики. Превысокомногоблагорассмотрительствующий Кагал. Нагрянуть и застать врасплох – надыбать лики! Какие они по жизни, Мудрецы-семирамиды, люди Лазаря, существа, подручные Ему? Попробую представить. Недоступны, наверно, нагорны. Ждут, когда придет «тот человек». Также, возможно, строго у них, подобно Садам, свои сторожевые причуды – стой, уд вержовый, предъяви теуду!.. И надобно тогда достать гладкую писульку из раввината и вложить в скрюченные подагрой пальцы – мочевой кислоты-то наверняка в организме избыток, а эфто и есть генетика мудрости по гипотезам эфроимсонов – ссать не перессать! Ну, миквы не миновать с дороги – Дом Омовения – обмакнут, как полагается. Тут не забалуешь! Устроят затем церемонию Семи Благословений – заведут тебя, отмытого, в «умную» комнату и всемером отмудохают. Интересно при этом – что в их лицах, какая тайна ничтожества, обыденщины, покорности… Наели окорока? Или наоборот – костлявые шеи в морщинах, изможденные уши, ввалившиеся щеки, сгорбленный нос, черные бороды пучком, огненный взгляд – истовые старцы, животворцы. Сонм Стариков! Сразу за свое, за старое – пороть словами – ад, мол, дан, и именно на этом свете, да мы в нем и живем, да сложнее и гаже того, наше нынешнее существование – это потерянный ад какого-то счастливого другого мира, иного измера, где желтые львы на лужайках, что снятся нам в толк, где лежа в ложбинке снежинки прилежно читают ладонь… А мы здесь за них страдай, гля! Дождь Вечной Тоски! Хотя, кажется, движется ижица, сходят прописи, близится предел моего вредства, зец несчастной Стражи и соф поломатого стольничества, сдобренного застульными размышлениями. Было у меня три времени и пол-времени… Проехали уппум! В конце света замерцал тоннель! Теперь, уверен, ждут реальные властители Республики – Философы. То-то наспоримся всласть! Сейчас встретят: «Входи, Илья, не бойся! Осьмым будешь. Садись октаэдром…» Родная, семибратняя кровь! Настоять на штофе и принимать натощак на счастье – полегчает до отброса подков копыт и кисточки хвоста. Владыки семибатюшные! Барашки Лазаря. Семь верных пастырей. Наивысшая каста. Почти новая раса. А внешне незаметно. Беззубые улыбки… Каракули на полях… Мудрость есть – ума не надо? Оседлые всадники ерусалимские. Да, да, как я сразу не догадался – они в Ерусалиме! Практически почти наверняка. Впол вероятно. Оч может быть. Да и где же еще ты сквозь марево башен услышишь перегуды потерянных колоколен – благую весть священных мест, что Бог живет не по углам, а бродит по углям, срезая угол – увидишь камень белый и рядом шиповника куст, и в тенёчке Стены – Мудрецы семи пядей во лбах… По слухам, они вообще бестелесны и имеют форму мировой скорби и иронизирующей мудрости. Да и сам Ерусалим – не символ ли один, засален и миквян? Я читал источники, что бьют с носка, что на Древней Москвылами паломничества ко Гробу Господню в Ерусалим были, в основном, умозрительные, окололитературные, заулиссные – в силу то пахоты, то неохоты ходилив ранние сочинения-распевы реальных мюнхгаузенов и мифических афанасиев, заплывали китийно в приключенческие жития несторических летописцев-предшественников. Не ногами трудались, а рукописями – создавали «Малое Хождение». А я вот, жох, – натуральный продукт, большенький, сам-текст.