Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)

Уезжайте отовсюду. Тихо-тихо в пещерке. Слышно, как мышь пролетит».

Я проснулся от голода. Вечер уже опустился. Листки дневника с моей стряпней, выпавшие из ослабевших рук, валялись рассыпанные на полу. В желудке урчало, и там металось эхо. Тефтель бы в постель, да гарниру побольше. Сестра, утку! Доктор, яблочек! «Пошли мне, господь, второго!» – взмолился я, зевая.

И тут как раз дверь отворилась – это припорхал добрый ворон доктор Коган, большая взъерошенная еврей-птица. Он притащил пищу – миску с вареной картошкой (уже в статском), пару луковиц и селедку в целлофановом кульке.

– Проведать зашел, – объяснил он, снимая цирюльный тазик с головы. – Похавайте, Илья, это фитонциды, юдофилы, старые приятели.

Ах, док Ког, волшебник из страны Аз! Не вем – ангел, не вем – человек… Я распорядился насчет обеда – то есть помирающим голосом попросил доктора достать со шкафа очерствелые булочки – горький хлеб изгнанья, и включить электрочайник.

– Экий вы жиденький! Изморили вас проклятые немцовичи! – бурчал доктор, подбирая мои листки с пола и складывая их стопкой на подоконник. – Вижу, вижу, что давно вы не видели господина Лехема…

– Кого?

– Да того самого, который: «В лагере нам хорошо, кормят отлично, только давно не видели господина Лехема», – доктор постучал булочкой об стол. – Хлебникова, по-нашему. Вы писем-то отсюда отсылать не пробовали? И не стоит, все равно не доходят.

Доктор сидел за столом и насвистывая:

 
Авирон летит, мотор работает,
А Дафан горшки с мясом лопает, —
 

разделывал на досточке селедочку с лучком.

– Знаете, – говорил он, поднимая глаза от лука и утирая выступившие слезы, – когда-то по еврейским местечкам разъезжали фуры, ловили детенышей и отдавали в кантонисты, выращивали крещеное пушечное мясо. А нас и ловить не надо, сами пришли. Прилетели на свет газа!..

Он задумчиво мял картошку:

– Я-то уж все прошел, везде побывал, все искал… правдоподобия какого-то… До самого Бухенвальдического ребе доходил, много народу было, пробился. Спросил его тихо: «А свиного сала не покупаете?» Усмехнулся тот, ответил: «Покупаю, только после». И уверовал я тогда – да, мы неистребимы. Надо только дела делать, а не бродить душой.

Я вставил с кровати, что вот стоял возле Ясной Поляны батальон и явились к старцу четыре солдата – за истиной. И из них трое оказались – евреи. Быль!

Доктор покивал:

– Тяга это у нас – беспокойно рыскать. Я объясняю это особым устройством ануса у иудеев.

Он придвинул стол поближе к моей лежанке и предложил набрасываться. Ну-с, как говаривал Анаксагор, приступим! Я перевернулся на спину перед едой и мигом набил рот милыми сердцу селедкой, цибулей и бульбой, давясь, откусил пахнущую полынью булочку. Салфеток, гадство, нет и даже некому жилистую ручку поцеловать взамен.

– А бежать отсюда нельзя? – невнятно спрашивал я, прожевывая. – Куда-нибудь в Сарепту?..

Доктор объяснил, что можно, бегут, но всех ловят (это вид спорта в Нижней Баварии) и выжигают на лбу «Беглый Беженец», так что он мне, как врач, не советует.

Доктор Коган, похожий одновременно на Иешуа и на его И-A, сидел возле моей кровати и смотрел на меня строго и печально:

– Вы вчера листки за окно бросали с письменами. Дождь унес их под землю, но там их выловили в свергающихся водах и расшифровали. Многое расплылось и множество толкований существует, но я для себя понял одно – вы зовете на бой!

– Э-э… с судьбой, – промямлил я осторожно (что это там в стоках за ловцы такие?). – Речь идет о сугубо внутренних проблемах, ну, знаете там – душевный город, хе-хе…

Доктор в раздумье почесал горбатый клювастый нос:

– Вы уже догадались, зачем нас сюда приглашают, свозят, задают корма. Основной, 96-й, тезис Мартина Лютера гласит: «Когда ты видишь еврея – ты зришь пред собой Сатану». Это та крылатая печка («чиста для употребления»), от которой они пляшут. А за ними Тод – задом наперед. Они не остановятся, пока окончательно не решат наш Вопрос. Они не остановятся никогда!

Доктор в отчаянье взмахнул широкими крылами рукавов.

– Выход только один – вернуться к ответу. Отвечать, – сказал он спокойно. – Убей немца. Сколько раз увидишь его, столько раз и… того… Главное – проснись раньше. Ежели каждое мгновенье прищелкивать по одному гансу, то где-то за пару-тройку месяцев как раз шесть мильонов и наберется. Весы сойдутся, воскресенье наступит. Мне поручено вам передать – вас ждут. Решайтесь.

– Да я, в общем-то, всегда готов, – отвечал я, поворачиваясь на бок и мечтательно подкладывая кулачок под щеку. – А вы, что же, выходит, посредник?

– Копай глубже, – усмехнулся доктор, топнув в пол. – Я министр заднего двора. Скоро спустимся – посмотрите, ахнете.

Потом мы пили с доктором принципиально голый кипяточек («Ну, сами посудите, Илья, откуда в Германии берется кофе – зернышки у людей в карманах остаются, а штубендисты их соберут аккуратно – и в банку»), и он мне признавался, что сразу меня вычислил – под субтильной внешностью распознал умелого бойца московской выучки, скрытого меченосца. «А эти безнадежные дожди, жидовствующие соседи, постылая каморка № 5, – вдобавок превратили вас, Илья, в совершенно иное существо, бродягу и бунтаря, – вы как бы перешли на другой уровень, это так называемый «скачок Кораха», он сформулировал его в период Исхода».

Так что, он, доктор, рад, что мы теперь в одной лодке, в одной галоше – готовится традиционное Рагу, и каждый должен внести свою дохлую крысу.

Напоследок, уже уходя, наставник колеблющихся решил меня осчастливить и сообщил по секрету, что Германия давно нашими подкопана, прогрызена, источена тысячами ходов. В нужный момент она просто провалится, как и суждено ей. Исчезнет в одну ночь, как Атлантида. И будет, будет так!

Я с удовольствием слушал. Да, может собственных Платонов…

– Гляди гордо! Нам сколько лет уже, птеродактилям запечным! – с клекотом подмигнул мне доктор от дверей. – Мы еще выведем их всех по радуге из подвала Канцелярии!

И був эрев, и будлануло бокер, йом шестой. Дыр бул щерба убещур!

Ужин же – как доктор Коган прописал – отдал в Рагу.

Тетрадь пятая
Вот слова, или Писк из-под пола

«Лягушкам только образования не хватает, а так они на все способны».

Марк Твен

«Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда… Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган».

Достоевский, «Записки из подполья»

27 апреля, воскресенье

Не спалось. Я лежал у себя, в кошерном нумерованном рву Пятой щели, на подстилке из крысиных шкур, служащей мне постелью, и ждал, когда надо будет вставать на работу, идти на дело.

Вошел нибель. На комбинезоне у него была широкая желтая полоса поперек рукава – значит, Старший группы. Моих лет, ростом мне по плечо, с бледным узким лицом, бесцветными немигающими глазами. Длинная борода аккуратно заправлена под ремень.

– Ты готов? – сказал он. – Вставай. Есть работа. Мы идем.

Я торопливо вскочил, пробуждаясь к действию, скатал подстилку, снял с гвоздя свой трехствольный поджиг и повесил его на плечо.

– Сейчас ходить будем? – спросил я.

– Да. Нам сообщили. Мы успеем. Зайди к Натану.

Говорили мы на древнем языке. Здесь, у нибелей, он вспомнился мне сразу, достаточно было слизнуть с ободранного пальца каплю своей крови. Я и до этого подозревал, что всякий еврей знает язык(еще Аненэрбе это утверждал), видимо, обычно он дремлет у нас в темных омутах подсознания, лежит, обрастая водорослями и ракушками, а потом, когда надо, всплывает на мелководье памяти, тихо сияя, – почему нет?..

Я вошел в соединительную трубу и зашагал в Главную Контору к Натану. Тяжелый поджиг покачивался у меня на плече, я вежливо наклонял голову – «Мир вам! День добрый! Слушай деньги!» – здороваясь с идущими навстречу.

На мне был опушенный крысиным мехом комбинезон воина с узкой полоской новичка-практиканта на рукаве, на голове лихо сидела кипа– маленькая круглая шапочка, крепящаяся к волосам серебряной прищепкой.

Сквозь прозрачные стенки трубы я видел, как кипит утренняя жизнь в этом грандиозном подземелье – деловито спешат на работу рабочие-инженеры, задумчиво раскачиваются посвященные, погонщики гонят крысиные стада, рудокопы-гранильщики с фонариками на касках, вставив в глаз лупу, склоняются над камнями.

Сколько часов прошло с того момента, как я попал сюда через «колодец изгнания» – неприметный специальный люк (эти люки знают только Связные, и доктор Коган из их числа)?..

Помнится, молчаливый провожатый вел и вел меня по бесчисленным переходам и спускам, под ногами хлюпало, за шиворот капало, саднили ободранные ладони в мокрой ржавчине, я уже начал выбиваться из сил, когда вдруг тьма расступилась – и перед нами выросли справа на скалах Сладкие Сады, про которые слышал я в детстве, а прямо, на огромных холмах, все в зелени и зевеле – прилепившиеся друг к дружке причудливые строения, Щели, рвы, врата, какие-то башни, сверкающие купола.

– Что это за город? – спросил я.

– Масада, – ответил провожатый.

…Когда со звоном выбитых стекол ввалился проклятый Двугорбый Год и наступило время съеденья, наиболее мудрые и предусмотрительные, не веря, что дадут скрыться привычной побежкой, выпустят из лап, а также, естественно, не надеясь уцелеть, сидя дома, – взяли свои семьи и ушли под землю, в построенные заранее глубокие норы. Они прокляли Верхний Мир и его звуки. Древний язык стал их языком. Так возникла Масада, по имени легендарной крепости из волшебной страны. И они жили там, и умирали, и рождались дети, и дети детей. Так появились нибели – рожденные без солнца, и видящие, и слышащие, и чувствующие иначе.«Никогда больше, – учили они, – мы не позволим убивать себя. Да вы что!.. Ад наверху, в топках которого исчез наш народ, будет разрушен, а страшные существа, его населяющие – зигфридрихарды, – растают и развеются».

Я с ними горячо соглашался – помилуйте, неприятно, когда день и ночь эти исчадия топают сапожищами у тебя над головой, приветствовал лозунг «Зихфрида – в Суп!» и даже заранее предлагал без идиотской волокиты засадить пустошь, образовавшуюся на месте Германии, апельсиновыми садами. Иосафатерлянд!

В Конторе у Натана было шумно и многолюдно. Я был здесь не впервые, меня уже приводили на показ Повелителю – таково было звание Натана (его же уважительно называли Хозяин Горы).

Толпились рабочие-инженеры, пришедшие за советом; толкались вернувшиеся с дела воины; какие-то мудрецы в лапсердаках чего-то перетолковывали с рук.

Натан принял меня у себя в комнатушке. Был он очень старый, повыше прочих, почти с меня ростом, еще помнящий глазами траву и солнце. Теплый комбинезон на нем был сплошь из меха, а вместо знака различия на рукаве была повязана тряпочка со словами «Сила, Служба». Повелитель сидел на мягком, немножко потертом диване. У ног его примостились две крысы-кошкодава. Ух, крысы у них тут были, как из кошмарных снов, мясомолочной породы – черные, неестественной величины! Они подошли ко мне, понюхали – своим несет! – и отошли.

– A-а, это ты, – приветствовал меня Натан, задумчиво почесывая жмурившуюся крысу за ухом. – Я думал о тебе.

Он печально покачал головой:

– Или мир перевернулся? Евреи бегут в Германию… Ну, что хочешь?

– Ходить на вызов сейчас, – доложил я. – Скажи слова.

Натан, покряхтывая, встал, прикрепил мне на локоть и на лоб коробочки с первосвященными анализами и велел:

– Повторяй за мной: «Gott… Strafe… Deutschland!..»

Закончив древнюю молитву, он снова опустился на диван. Я помог ему подоткнуть с боков подушки. Над диваном повисал гобелен – черный коршун пикировал на колонну шитых белыми нитками лебедей, тянущих на прицепах тяжелые лоэнгрины.

– Извечная борьба Добра со Злом, – объяснил Натан, показывая на коршуна. – Это я в годы молодости.

– Нос такой, – согласился я, рассматривая картину налета.

Натан ласково предложил:

– Перебродившего сока ягод для храбрости испьешь? Можно попросить подать печенья…

– Дадут, да? – обрадовался я.

– Во всяком случае, существует некоторая вероятность этого, – смиренно пожал плечами Хозяин Горы.

Мы пили из высоких хрустальных бокалов, я хрумкал бисквиты, опустошая вазочку.

– Ты уж там потихоньку, полегоньку. Не круши… – внушал Горный Старец, накладывая мне апельсинового желе в розетку. – А то есть тут у нас один, доктор Коган такой, так он при словах «немецкая культура», ты не поверишь, хватается за голову… Просто буйный!

– Хорошая человек, – вступился я за доктора. – Другие там – сильно плохо.

Я имел в виду имбецилов барака и трясущиеся тени Гемайнда.

– Они пили из лужи и забыли прошлое, – вздохнул Натан.

– А где сейчас доктора Когана?

– Он на вызове, в Байрейте, – сухо отвечал Повелитель, поморщившись. – Опять наворочает, я уже заранее представляю… Навешает арфы по кустам… Ты, как практикант, должен прежде всего уяснить, что наши вмешательства, или «акции», как эти действия называют верхние, всегда необходимы и достаточны, но не чрезмерны. Умеренность во всем! Мы осторожно истребляем чудовищ. Тихо, незаметно, чтобы половица не скрипнула. Ведь нам же, нибелям, когда-то и придется это разгребать… А доктор твой милейший Коган, с его позывами, ему дай волю, с ревом все выжжет и вытопчет, камня на камне не оставит. Невозможный человек!

Послушно выслушав напутствия (ибо лишь послушание является путем к победам), я поблагодарил и распрощался:

– Спасибо вам очень много. Удачного вызова.

– Удачного вызова, – кивнул Натан, сменив гнев на милость, перестав сверкать на меня глазами. – Успешного вмешательства!

Теперь мой путь лежал в Дежурку, где перед выходом на вызов меня поджидали Старший и остальные труженики группы. Все-таки по дороге я забежал еще на минуточку к Фее – попрощаться.

Полное ее имя было Фейга-Лея. По обычаю нибелей нас свели сразу, не успел я сюда слезть. Когда после верхнего воздержания у меня уже Нос канул книзу, как назначил кто-то…

И я воспрял! Сейчас мы сидели рядышком на стульях посреди комнаты и разговаривали. Она была в белом комбинезоне и красных туфельках, и знала все на свете. Ей было лет так… этак…

Мой поджиг все старался соскочить у меня с плеча и свалиться меж нами, как изоляционный меч, но я не позволял. Изредка наши руки соприкасались, и я трепетал, меня бросало в жар, била дрожь – как когда-то, давно уже, за гаражами. О, неземная, подземная! Неужто вишни оставляют следы на ее губах – по самые помидоры?..

Она угощала меня печеными яблоками и говорила:

– Ты читал у Шмуэля Аза, как девушка полюбила немца – он был страшный, как смерть, дикий, рычал, пил черное пиво, отрыгивал, копался, перебирая, в собственном мусоре, и изливал семя свое не на землю, а в целлофановый мешочек. Но все, все победила любовь, и чудо произошло!.. Удачного тебе вызова! Я желаю тебе или мгновенного прекращения процессов в клетках, или небольшого механического повреждения тканей.

Я тоже сформулировал что-то вроде: «Сиди-жди, я туда-обратно», и встал:

– Удачного вызова!

Группа в полном сборе уже сидела в Дежурке, гоняла чаи под вырубленной в скале надписью: «Если вы захотите – мы приходим!» Все были на месте, все дежурные каратели – лысоватый одноглазый весельчак Орен с черной повязкой на выбитом в одном из вызовов глазу; косматый, хмурый, поросший дико– и всюдурастущей бородищей, мрачно бурчащий Арье; неразговорчивый, все время что-то флегматично обтачивающий, строгающий, сковывающий из обломков и обрезков Борух. И Старший группы, которого балагур Орен называл то Балабай, то Адон, а то и Эль.

– Вызов не ждет! – холодно напомнил мне Старший, постукивая по ладони плевательной трубочкой, оружием бесшумным и беспощадным.

При этом Орен лихо подмигнул мне зорким оком, Арье пробурчал, звякнув мечами, что неча по старым девкам шляться, а Борух промолчал, укладывая колчан в дорогу. Старший повернул на своем безымянном пальце массивное золотое кольцо, поднес к губам и произнес: «Дежурная группа готова».

– Удачного вызова! – пискнуло кольцо.

– Наверх! – скомандовал Старший.

И побрели мы. Лезть по коммуникациям, протискиваться в люки, карабкаться по узким скобам, вымазанным светящейся слизью… Обычно от двух до пяти вызовов бывает за дежурство. Сегодня три уже отпахали, это четвертый.

Первый вызов мне, естественно, запомнился особенно. Мы тогда завершили свое, говоря на жаргоне нибелей, Восхожденье, выйдя на поверхность аккурат посреди посыпанного опилками зала гнусной мюнхенской пивной. Законом о покаянии, как известно, пивные были запрещены, но, увы, эти забегаловки на каждом шагу существовали и процветали, а строгий Закон, осклабясь, разносил по столам кружки с пенящейся коричневой чумкой.

Тут мы и возникли, вылезли через переходной люк в полу. Пивной притон в этот ранний утренний час был пуст – ночь закончилась, посетители, насосавшись, разбрелись по рабочим местам, к печам и травильням. Краснорожий владелец в белом фартучке с вышитыми скрещенными молниями, сам напоминающий пивную бочку, подсчитывал выручку сальными пальцами-сосисками. Он так и выкатил злобные заплывшие глазки, когда пол посреди заведения стал вспучиваться, негромко треснул, и мы стали выбираться наружу.

Багровая физиономия колбасника разом побелела, когда он увидел черные защитные щитки, пью-иллюминаторы, на мордках нибелей, их седые бородищи, горбатые носы, мохнатые комбинезоны, крытые крысиной шерстью.

Он пытался, хватая воздух, разинуть гнилозубую пасть, но Старший, подпрыгнув, живо сгреб его за жирный трясущийся загривок и с размаху ткнул носом в стену. Так что владелец и не смог полюбоваться, как громили его вертеп, мечами крушили развешанные под стеклом майнкампфы, железяки, свастики, реликвии… (Про владельца известно было также, записано, что когда встает луна, он выходит из дома и бежит, крадучись, временами вставая на четвереньки, на что-нибудь близлежащее мемориальное и там сидит, разрывает землю, поздно ужинает и тоскливо воет). Сделав дело, мы направились к люку. Старший, как и положено, уходил последним. Уже свесив вниз ноги, он обернулся, достал свою страшную трубочку и плюнул хозяину в затылок жеваной промокашкой, пропитанной горным чесноком. Хозяин обмяк и с грохотом рухнул на усыпанный битым стеклом пол. Люк захлопнулся, мы ушли.

Это был редкий случай явного вмешательства. Обычно же акции производились скрытно – ну, свалился кирпич, ну, наехал трамвай, ну а уж если споткнулся на лестнице очередной Тысячелетний Рейхсвегетарьянец, терзающий зубами кусок сырого еврейского мяса – да, споткнулся – да так неудачно, что светлая голова между прутьев застряла – так это сам Бог послал!..

Второй вызов оказался ложным, зря перлись, совершали Восхожденье. Ну, было дело, кричал, брызжа слюной и размахивая клюкой, плешивый вредоносный старикашка, этакий фон Факофф – что надоть усех их, грязных тварей, истреблять, а места вонючего обитания сжигать вместе с жалким скарбом… Но не дослушали же, а это он и не про нас вовсе, а про сельджуков, действительно, надо признать, совершенно заполонивших рейнские земли. Так что все выяснилось, в последний момент разобрались. И старикашка не попал под ждущий его на тихой улочке автомобиль нибелей (а ведь я уже было завел – доверили! – серебряным ключиком пружину). Остался старый меретих пока что существовать.

На третий вызов меня, как новичка, не взяли – там требовались опытные забойщики. И я отдыхал, отлеживался у себя на подстилке, посыпался пеплом красной коровы, отплевывался, вычищал из-под ногтей верхнюю пакость. А группа трудилась. Как раз бритоголовые, накачанные пивом бесы, громко распевая «Хвост Свесил», загрузились в вагоны и весело отправились на очередное свое вальпургиево сборище, факельное мероприятие, но состав вдруг вошел в какой-то извилистый тоннель и все ехал, ехал, и тоннель все не кончался, а когда адский поезд, наконец, растерянно остановился посреди глубокой пещеры – нибели с бородами до пола, с боевыми, в зазубринах, топорами словно выросли из стен и ворвались в тускло освещенные вагоны…

И вот вызов четвертый. Я лезу и лезу, ползу, взбираюсь, карабкаюсь. Лестница все не кончается. Я думаю, что у меня болит печень. Ох, загонят они меня… на шкаф! Шкаф, как, кстати, и гроб, по-нашему будет – «арон». Солидное библейское имя.

Снова маета – перебираемся по каким-то держащимся на соплях сооружениям, по какому-то чертями выдуманному мосту, по жердочкам над провалами и пропастями. Спрашивается – ну куда, ну чего там еще? Опять кого-то жидом обозвали, а мы тащись теперь через всю Германию…

– Эй, Ор, – толкнул я посвистывающего тихонько сквозь зубы весельчака Орена. – Куда восходим?

– В детский сад, за детишками, – немедленно откликнулся тот.

Мрачно пыхтящий рядом Ар, Арье, буркнул:

– Какой, к Верху, сад… Лаборатория там. Гансы опыты ставят. Вон, Бор скажет…

Борух нехотя буркнул из темноты:

– Да. Так.

– Они заставляют их прыгать, – внезапно печально произнес Ор.

– Как это – прыгать? – не понял я.

– Да так, – зарычал Ар бешено, задыхаясь. – Как лягушки прыгают. Веди быстрей, Старший, быстрей, не успеем…

Старший ответил, не оборачиваясь:

– Мы успеем.

Дорога была заброшенная, давно не хоженая, и Старшему приходилось трудно – он то и дело вслушивался в кольцо, крутил его на пальце, и из кольца бил тонкий луч, высвечивающий стертые метки на отсыревших стенах, все пуще и пуще поросших густой желтой травой, свисающей до пола.

– Ага, – довольно рявкнул Ар. – Желтый коридор…

– А рвать ту траву надобно раскачиваясь, да приговаривать: «Отче наш, помилуй мя, Яхве!» – объяснял мне Ор. – И принести ту траву в дом, и если какого человека погромят али распнут – приложи к ране, и в три дня все пройдет.

Мы шли и шли, восхожденье уже вымотало меня окончательно – долгие подземные переходы и долгие подземные остановки по колено в ледяной чавкающей жиже, – когда кольцо вдруг зазвенело, почуяв выход. Старший поднял руку и привычным движеньем нацарапал на низком потолке кольцом круг – это, значит, будет люк, потом приложил кольцо как бы к центру и надавил – тяжелая крышка беззвучно распахнулась. Мы выбрались из темного безопасного подполья, из страны нибелей, и я, зажмурившись, снова оказался в проклятом кошмаре Верхней Германии.

Это была комната научного персонала – здесь они отдыхали после опытов. На стенах висели детские рисунки – до и после Опыта, для сравнительного анализа. Ор только взглянул, поднял свою узловатую железную палицу и заметался по лабораторному зданию, разнося все вдребезги. Ар, взревывая, топтал измерительные приборы, Старший, которому помогал Бор, быстро просматривал вываленную из столов аккуратную документацию – что-то рвал, а что-то запихивал в карманы комбинезона.

Хрустя по осколкам приборов, я подошел к окну. Большой красивый сад, ровные аллеи, беседки, фонтанчики, качели, разноцветные узорные сказочные домики, песочницы. А дальше – опрятные маленькие детские бараки, отделенные друг от друга рядами колючей проволоки. На бараках изображения цыпленка, вишенки, котенка, еще кого-то. По углам на низких столбах – будки охраны, там бдят фребели со шмайсерами.

То-то я детей в Азохенвейденском болоте практически не встречал. Вот они где все – здесь. И эти жабы заставляют их прыгать,как сказал Ор, передвигаться прыжками на корточках.

– Пора, – сказал Старший. – Надо идти.

Он раскрутил на ладони покрытую письменами штуковину, похожую на юлу, она тихо загудела, зажужжала – и сейчас же будки вместе с охранниками вдруг с чмоканьем стали проваливаться в землю, одна за другой, будто выдутые из жвачки пузыри втягивались обратно в рот. И не стало их, как и не было никогда.

Нибели перемахнули через подоконник и, переваливаясь на своих коротких ногах, побежали по саду. Я увидел, как Ар разрубил проволочные заграждения и в проход рванулись Орен и Борух. Но в тот же момент зазвенели зуммеры, заныла сирена – сработала сигнализация.

– Мы успеем, – сквозь зубы заклинал Старший, стоя со мной возле окна.

Однако что-то там происходило не так, растерянно метался Орен, беззвучно кричал Ар, а Бор вдруг пнул ногой в стену барака, и тот завалился, складываясь, как картонный лист.

Выла сирена, въезжали крытые брезентом грузовики, из кузовов сыпались охранники с лучеметами и громадными, остервенело лающими овчарками. Над бетонной оградой сада начал подниматься, смыкаясь, закрывая небо, защитный купол.

– Бараки пустые, обманные, – выдохнул Борух, когда мы со Старшим втянули его обратно в комнату. Следом обрушились на пол Ар с Ором.

– Где дети?! – страшно орал Арье, выкатив глаза и задирая растрепанную бородищу.

Орен, морщась, крутил головой, придерживая правой рукой бессильно висящую левую, задетую парализующим лучом.

Старший внезапно мягко и стремительно выпрыгнул в сад и заскользил, прижимаясь к земле – к пряничным игрушечным домикам возле качелей.

– А-а-а! – торжествующе оскалясь, взревел Арье. – Тихий час! – и кинулся за Старшим.

Ударил было лучемет из беседки, но Ар на ходу метнул свой короткий, странно изогнутый меч – тот со свистом рассек воздух, и лучемет разом угас, тускнея, а меч описал дугу и вернулся в кожаную рукавицу нибеля. Наперерез бежали охранники, и тогда Борух, стоя у окна, пустил на волю свои шипастые стрелы, выхватывая их пучками из висевшего на спине колчана, – и бегущие падали, захлебываясь черной кровью, с пробитым горлом.

Старший уже выводил детей. Они лежали там, в домиках, вповалку, связанные, с целлофановыми мешками на головах – у немцев это называлось «тихий час». Арье, рыдая и скалясь, срывал с детских голов проклятые пакеты. Малыши быстро шли за Старшим живой цепочкой, взявшись за руки, серьезно и ловко влезали в окно, подхватываемые здесь Бором, и их маленькие остриженные головы с пятнами от присосок электродов, следами ожогов кислотой и красными точками от уколов одна за одной исчезали в спасительном люке. Когда спустился последний из детей – это был лопоухий мальчик с царапиной на щеке, – вниз ушли и нибели.

– Твой черед, Иль. Надо остаться и завершить, – обратился ко мне Старший, перед тем как задраить люк. – Мы вернемся за тобой.

– Да, – сказал я. – Только успейте.

– Мы успеем, – улыбнулся Старший.

Крышка захлопнулась, на мгновенье стала вязкой, как бы залитой белой смолой, и исчезла. Люка больше не существовало. Я остался один.

Теперь надо осторожно, по-джордановски. Я на четвереньках подобрался к окну и сел на пол, спиной к стене, положив на колени мое неуклюжее оружие – тяжелый трехствольный поджиг. Как им пользоваться, мне показали, а как он действует – сейчас посмотрим. Только осторожно. Я, привстав, выглянул. По саду перебегали фигуры в черной форме, слышались голоса овчарок, лающие команды. Пусть поближе подойдут.

Я сидел на полу и совершал необходимые манипуляции. Восемнадцать заученных движений – и оружие в боевой готовности. Медленное такое, старинное. Поджиг. Пальнул и снова ковыряйся, не спеша… Да и добьет ли?

Голоса, однако, слышались совсем рядом. Дети уже далеко. Ждать было больше нечего. И я встал во весь рост, со своей ржавой трубой наперевес – и, как учили, нажал куда надо.

Огненный шар возник посреди деревьев и лопнул, и выросла громадной гребенкой, поднялась из земли стена огня, охватывая адов сад, вспыхнули лаборатории, страшно зазвенели, вылетая, стекла, пламя взметнулось до неба, разодрав защитный купол, и тут же раскаленный обжигающий язык надвинулся на меня и слизнул…

Я лежу в тихой белой комнате, у окна, на высокой кровати. Одет я во что-то белое и легкое. Рядом на столике тонкий стакан с желтым соком, какая-то книга, маленькая плетеная корзинка с абсорбцией. Вижу в окно верхушку пальмы, голубое небо с белым облачком в углу. Пахнет морем, свежий ветерок чуть колышет сдвинутые занавески. На полу валяется сброшенная банановая шкурка и апельсиновая скорлупа. Ощущение легкости, вылупленности. Я вернулся. Много лет бродил я вдали, скитался в снегу и рассеивался под чужими дождями, много-много лет, тыщи две…

Голубая с белым волна мягко подхватывает меня, уносит, я, Илья, закрываю глаза и начинаю Восхождение.

Да, да, все было, я, Элиягу, помню.

На ужин – сернистый левиафан, бык-великан съедобный и заветное вино.

Декабрь 1996 – апрель 1998 гг.

Волгоград – Нюрнберг – Москва