Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 48 страниц)

Илья раскинул руки и низко поклонился: «Приветствую тебя, Белый Планктон! Аве, Идущий!» Он открыл рот и ловил на язык снежинки – вкусно, как в детстве. Тишина стоит шакетником.Утро выдалось нутряное, слегка безветренное – зазор между морозом и стужей. Метелки снежевики едва шевелят коробочками. Вдали чернеют грязные белые кирпичные избы домов и высятся мрачно грозные монастырские стены – жутковатая обитель безумного Ослепшего Поводыря, вьюжное кочевье, страсти-ордасти – Черковь Усекновения Троицы Главы Предтечи. Графика Колымосквы – черным-бело, как снежный змей. Его, кстати, за эти дни песцы изгрызли, прикопали. Куда-то делся, дохлятина. А может, и вообще привиделся, голову наморозило. Как и бибигон с лучеметом, в серебристой курточке… Былинки, сказаньюшки… Зато Совы реально вызывали опаску. Почудилось, что сейчас огромный клюв просунется меж сугробов, схватит за ворот, подбросит и проглотит. Склюет! «Не бойся. Твой снежный змей запущен в Каанан, – шепнул с неба дедушка Арон. – А Совы… Отмахнись, скажи только волшебное слово – «анахну», и будет хорошо».

Вдруг звук долетел оттуда, где монастырь. Били колокола – полиелейный загудел, а ему, аки в тыкву, в октаву ударил Никола Большой, похватили прочие мелкие и всяческие – и перезвон озарил Колымоскву. Литургия понеслась «Ледопадная» – как бы ледяные глыбы рушились, крошились, раскалывались, гремели. Плохо дело – всех перебудят. Вылезут насельники из келий, принюхаются – Ильей пахнет, Борисычем несет. Хватай его за яй!.. Ничего, оказывается, в Люке не зарубцевалось. Всотеро тоскливей стало. A-а, пику вам в брюхо! Чтоб вас съели хорошие песцы! Какая тут охота… Неохота… После лишений и мхов так-то захотелось Илье махнуть стопку сивки-отогревки. Святое ж дело! Как говорится – коньки продай, а выпей! Зайти сызнова с морозцу в кабак – проторенная дорожка, привычный полк (поход по-старому), да с закрытыми глазами, хоть по запаху – хозяйски рванув дверь и тут же нырнув в свой темный угол, усесться основательно на низкой хромоногой деревяшке, спросить осьмушку штофа. Выцедить не спеша вонючую крепчайшую сивку… Попытаться схватить со стойки засохший кусок даровой закуски. Быть готовым, что не дадут. Не смущаясь, стряхнуть хоть крошки в ладонь – закусить…

Словом, такое затмение нашло, что очнулся Илья прямо напротив кабака. Ноги сами привели. Рядом в сугробе полулежали два нищеброда и один укоризненно говорил другому:

– Думал он! Он думал!.. Не надо думать, братан, надо делать!

А и правильно, подумал Илья. Он решительно сунул руку в карман меховушки, а там – шестиалтынный! Как раз чтоб Яхве подать – выпить за него крепленого и попросить, чтоб все было хорошо. Чтоб здоровым, богатым, счастливым (и творчески) пребывать с потрохами внутри царствия божьего, кое внутри нас, и там неделим крючковатый янтарь первосвященника, ик – а хлебай, лехаим! Мир тварный, товарный отворялся таверной, уж наверное – без монастырских самоварных мытарных Ослищ… Приватно, налито…

Еловая лапа, прибитая над дверью кабака, показывала, что заведение открыто. Приветливое место. Теплый питейный дом. Возле крыльца из земли торчали вмерзшие по горло в лед должники-пропившиеся – в назидание. Поземка метет, и заснеженные головы слабо шевелятся, и слезы замерзают у них на глазах. Кто-то из них хотел укусить Илью за ногу, но получил валенком в нос. Илья воткнул пику в сугроб, поднялся по скользким от замерзших помоев ступенькам, рванул, как мечтал, обитую войлоком дверь и вошел в душный кабацкий зал, напоенный пьянящим благоуханием сивки. Чад, гам, хай. Печь топят. Мать сыра-дрова. Пахнет мокрой овчиной и мерзлой человечиной. Стоял посередь на грязном заплеванном полу человек на коленях, кренясь под углом в сорок градусов (канон-с), и выл песцом: «Милостивцы, грешен!» Народу немало – голытьба в тулупах. Да тут вечно кучно. А чо – нерабоча время! Это у них испокон – время смутное, нерабочее. Чаще ночной образ жизни ведут – сквозь рощу портиков – грабли, вопли, труворы. Снег – и тот косой. Кривая вывоза…

Илья устроился на знакомом трехногом табурете в углу, где обычно сушились здешними рюриками портянки и присутствовал запашок – ну и хорошо, меньше общения с быдлом – спросил штоф и огляделся. Неприятные новшества – окна обрешечены железом, как в приказной избе, а черный ход забит тесом – не ускользнешь!

Илья протер щербатый стол рукавом и выложил заботливо припасенный дородный холодный вареный клубень. Налил из штофа в свой оловянный стаканчик дешевого кислого меда, засадил махом. Вытер слезу. Исеаз потом, изжога… На соседние столы, застеленные даже рваными скатерками, принесли копченый огузок песца с кедровой подливой – уважительно грохнули горшок на стол. Илья отсек стилетом кусочек клубня, катал во рту, опустив глаза. Слушал, чего судачат вокруг. Искренние, с отрыжкой, человеческие голоса:

– У нас по карме выпадает кабак, а у них – корчма. У нас исстари мера веса пойла – пуд, а у них – гозенпуд. Каратами отвешивают, снег продают…

– Сидим, прижав уши, а они стойку делают, за стойкой… Выкидывают номерочки…

– Чаша весов переполнилась! Колода прохудилась! Гирька подпилилась! Пора меры принимать, поднимать веси!

– На пики их, червей, – да с моста! Покрестить! Бубну выбить! На луну отправить! Рукава засучить! Новые карты!..

– Не так все айда. Механизмы нарушатся. У них на твою пику – золотой лом.

– Монетою не мудрено, ты бумажными зарежь…

– Бог умер, но, уповая на милосердие божие, за два соленые столпа особенно…

– Вот – лот, а вот – эхо… Хоть стой, хоть падай…

– Как сказано сыромятно – с болью бросил Сына своего и обрек на мучения и утверждение истины…

– Рассудил! Заврался!

– Это кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет?

«А вот именно – кому? – думал Илья. – Не помню. Имя ему – То. Тут за этим медом действительно голова едет…»

Сивуха-медовуха действовала на Илью без промаха: примешь этак со столовую ложку – и пожалуйста, сразу музыка внутри, выкарабкивающаяся на брег пузыря, на теплые камешки, о эти звуки скребущегося снега – скрип, скрип, крадучись, скрипичная калиточка… Мир справно раскачивается смычком… А главное – глаза желтеют. Жди скоро криков:

– Оборотень! Справаписец! Иван Нави! Тетрадник!

Илья покрутил головой и неспешно налил из штофа – а пошли вы все в аналой, задницы… Над стойкой залихватски вилась вязь: «Первая чарка – шумиха, вторая задериха, третья неуступиха». Хм… Иха правда. Ни пяди капли назад.

Между столами, подпрыгивая, скакал юродивый в драных ботах и лысой шубенке на голое тело, цапал чужие куски, скалил редкие почерневшие зубы, тряс куцей бороденкой, бормотал и выкликивал. На дряблой шее у него болталась ладанка с медяками.

– Ночь давно снега одела, и в сенях поди не жарко, – блажил он гнусаво. – Небоське авоська, а сиропчику – пончик! Орус суть «оурос», сиречь дурак. Увечности ворует всякий! Буду рыдать и плакать! Дай мне удовольствие!

«Поменяться с ним местами и одеждой? – думал Илья. – Вряд ли это его сильно порадует. А по мне не худо бы… Добыть судьбу юрода. Соударения с другими «я». Одним словом, рок и ров… Как выварят в рассоле… Что уж он так заходится? Рыдалец удалой. Упал… ползает… Текст забыл? Ладно, ладно. Тут тепло, сытно. Сочинять можно навзрыд. Ругать родное. Слушатели сроду».

Юрод скачком возник возле Ильи, внюхался и заверещал:

– Угар! Он живет! Встретимся вчерась, в четверть варева… Сколько оклок, ась? Маша, а? В Книге красен белых пальцев разворот, снег метет или клювом к потолку идет – бойся Сов, смело верь, у меня проси!

Илья отрезал ему часть клубня и протянул, доброжелательно заметив:

– Прыгал юрод, веселил народ, грыз корнеплод.

Прозрачные серые глаза ощупывали, обшаривали Илью.

– Охота тебе это гнилье сосать, – сказал юрод, окунув палец в сивку. – Выдул штоф – и мордой в шлоф? Давай хорошим угощу.

Он выволок из-за стойки, рявкнув на посмевшего вякнуть целовальника, хороший хозяйский табурет с бархатной обивкой, сел и негромко щелкнул пальцами. Набежали малые, устлали доски стираной скатертью, сгрузили с подноса горшки блюд, ложки, плошки, водрузили огромную пузатую бутыль толстого зеленого стекла – пыльную, в паутине. Гориллица! Юрод самолично, с удовольствием шибанув по донышку, тарараснул пробку, звучно набульбулил.

– Это тебе не косорыловка, – сказал он внушительно, взяв каплю на язык и закатывая глаза. – Это тебе колымосковская умилительная с душицею. Ах, как настояно… Ее же и монаси приемлют. У них и отобрано. Есть такой некто Глаголь, благороднейший разбойник… Жалко, запойный. Снабжает изредка.

Юрод чокнулся с Ильей, коснувшись не чарками, а костяшками пальцев – чтоб враги не слышали – и пожелал:

– Здоровья!

– Удачи! – изрек Илья и испил. И москвалымские моллюски-пельмешки тотчас скользнули с уксусом по пищеводу вослед, как на санках.

Юрод разлил.

– Жизнь – скучный зимний день в грязном кабаке, – сказал он.

– Так утверждают, – осторожно заметил Илья.

– Хорошего дня, – пожелал юрод.

– Светлого конца недели, – согласился Илья.

Юрод разлил.

– Видишь, на окнах решетки? – сказал он, ткнув за спину большим пальцем с почернелым ногтем. – Это чтобы ты, дружок, не вылетел в окно… Правда, прутья все равно ржавые, не выдержат, если с разбегу… Ты ведь, ведьмаг, взлетать умеешь, загрызши, как всякий нешер – просто сырой покамест, не подозреваешь даже… А меж тем очки вон у тебя – летные.И много еще при тебе всякого добра…

Юрод пригнулся поближе к Илье и зашептал интимно:

– Я чего хотел… Тайну знаю. Вас ищут. Прознали уже. Защиты нет. Идут по пятам. Требуют схватить. Советуют выдать. Награда назначена. Кара приуготовлена. Тело на вертел, мол. Поворотить к самосожжению. Нелюди, людоеды, аиды – по буквам браты карабасовы…

Внезапно с чистой половины кабака, которая звалась «кабинет» и была отделена от хамья дощатой перегородкой, послышались оживленные гортанные голоса, донесся приглушенный смех и странное тяжелое шлепанье как бы босых лап – шлеп, шлеп. Юрод подпрыгнул, опрокинув табуретку, схватил недопитую бутыль (нынче хорошее в сапожках ходит!), скакнул к двери, скроил рожу и, завопив тоскливо:

– Истинно говорю вам – дай клубень, тогда не скажу! А то скажу! – выскочил наружу.

Морозный воздух на миг ворвался в кабак, и ледяная ясность пришла к Илье. Голоса за перегородкой – клекочущие, не все буквы выговаривающие, прищелкивающие, в репьях перевертышей, ухающие – хаимсдохиханохстухаицхакдрыхтухесомвверх – казалось, птицы говорят по-человечьи – были голосами Сов. Эти Совы, переваливаясь, ходили, шлепали там по натертому паркету, посмеивались хрипло. Тени какие-то горбатые, громадные мелькали на побеленной стене над печкой. И очень Илье не понравилось, что после юрода дверь на засов холопы торопливо, в четыре руки, закрыли. А чтоб не был таков!

Из-за перегородки долетало:

– А ты смешон в роли юродиона, Как! Ощипан, несколько похож на цыпленка. Ты все ему выложил, как договаривались? Не напутал, выдавая тайну? Напугал, как задумано? Выскочил ли за порог надлежаще – дрожа и трепеща? Хлопнул ли дверцей напоследок резко?

– Ты туп, Вав, как тот довод – «на в лоб, болван»! Тут нужно сложно, полутонами, после саней – потоп, водоимение, скажи ему, Нун…

– Ага, как оно, ищи-свищи… Лезу в узел… Так кат не мыт… Тэт, а Тэт…

– Кстати, тати, ну-ка, слушайте сюда – накануне приволокли преинтересную бумагу. Разверни свиток, Мем, и прочти нам.

– Слушаюсь, Ици – Клюющий Первым. «Данос (от Дана). Субъект ИБЮ зажигает точечно по субботам свечи, акцентируя, чуть подъезд не спалил позатот вечер, а там, глядишь, и всю слободу с посадами предаст кострам и пожарам, доколь безмолвствует дреколье, впору колоколить к топору, переколпаковать прорези для глаз, крест просмолить, дрейдл крутануть…»

– Нда, хорошенькое дельце… И что себе думаете, инквы – кто писал?

– А что думать, когда я мудром чую… Тут ить ведь, я вам скажу суть…

– Ты лгун и нагл, Как, как чахчах!

– Ша, Совы! С вами, Сыны Минервы, никаких нервов не хватит, ни морд ни лап…

– Позволь мне, Ици, дай изреку зорко. Я вижу, кукареку ловко состряпано, рука юркая, и причем квадратура почерка – привычка, значит, дает знать, осторожно выводит, зазубрено, с потайной закорючкой, а тута вота просто справа налево шпарит машинально, увлекшись видно, бегущий вспять по клеткам, мысль вольно скачет по жердочке, воздух между буквами, точки свежи, разбросано по снегам листа… Это вам не васи-звероловы косматые! Писал умелый ворчун, явно инкв, человек света, в сюртучке, на харчах, из общины. Адда-провидец! Пернато вперто! Зовет к саморасправе – айда, мол… Кто-то наш расстарался.

– Мда, нехорошо. Сами доноси, сами и казни, торкайся… Возня. Ну да ладно. Этот, как его, объект ИБЮ, я помню, действительно безобразничает. Советам не внимает – раз четырнадцать пытались – тупо прет. Грубоват. Отступы часты. Надо его выключить.

– Можно-с. Сосулькой пришибем. С крыши, тишком. Хорев все спишет…

– Нет-нет, хотелось бы большей публичности, стечения существ.

– Так точно, Ици! Как это вы так тонко… Замечено, что толпа жаждет прозрачных намеков, хорового начала, веселых огней…

– Тогда чего прикажете – сжечь прилюдишкно? Для острастки? Как говорится – испепелить? И баста?

– Желательнее – съесть. Жертву принести. Искупительную. А то нам скупостью глаза колют. Сожрать на площади. Фаршированного! Тут уже никаких потом содо-неожиданностей, благих вестей, за исключением изжоги… Пиши, Мем, на полях свитка: «Я, Первый Инкв Ици, данной мне властью повелеваю…»

Субъект ИБЮ, он же – Илья Борисович Юдштейнмансон и прочая, сидел, как на именинах, в кабаке на табуретке и ахал тихо: «Инквдизитор! Великий Целовальник из легенд… Наяву, поблизости. Какое там спасительное слово – анахну? Эх, дедушка Арон, прекраснодушный хрен! Какое там!.. Первым делом, кровь спустят правильно… Слопают с хрустом и санбениту кибенимату выплюнут! Бежать, бежать живей…»

Страшный прожорливый голос продолжал:

– А раз он нас выслушал и прочувствовал, понял и осознал, дрожа всей тушкой за перегородкой, – так давайте его сюда тащите. В отдельных племенах мясо живым отбивают – так оно вкусней получается. Голод долог!

– Позволь мне, Ици. Эй, Вав – Длинная Верста и Мем – Правдивый Ложью, живо ступайте и приведите его.

– Пошел ты в задний проход, Как-Командирчик. Почему это мы одни должны?..

Илья взметнулся из-за стола, его подняло – как сидело, с согнутыми ногами – к потолку, он стукнулся макушкой о потемневшие бревна, ойкнул, его развернуло, повращало, он с наслаждением вытянулся горизонтально, совершил круг над ошалевшим и оцепеневшим залом, затем рванулся вниз, спикировал к окну, вышиб локтем решетку – и вылетел на снег, энергично въехав носом в сугроб. Очки запорошило, одна дужка надломилась. Илья встал по грудь в снегу. Выплевывая снег, выбрался из сугроба. Ныл отбитый локоть (отбили-таки мясо, стервяги), кружился желудок после полета, подташнивало. Из кабака неслась обычная лапотная брань и гортанная клекочущая ругань. Прогневал, полугерой! На крылечко с топотом выскакивали титанические размытые фигуры – как с ужасу показалось, в боевых гребнях и со шпорами. Илья заполошно заметался, замахал руками, пытаясь взлететь, но это как-то не так делается – исчезли невидимые напряженные нити, свободно вздымающие, посыла не возникало. И тогда он попросту привычно побежал – экие неуклюжие простодушные движения, ежели вид сверху – распахнув шубу, увязая в сугробах. А за ним устремилось нечто перистое, клювастое, устрашающее, вроде шагающего эксгуматора. Бух-бух, топ-топ – тектонические сдвиги раз, земля трясется два… «Уже сложилось множество – бегущие следом, – безнадежно думал Илья, задыхаясь, держась за бок, жалея, что нельзя втянуть голову в панцирь. – А из этого множества вычленяется общность скрыто симпатизирующих – следующих за Ним– тайно подражающих ужинам и прыжкам. Такая зе, апория зе!..»

Крики долетали издалека, как с куличек слизнутые, заглавные, прописные, морозно разрозненные:

– Х-В-АТАЙ!

– ЗА Х-В-ОСТ!

«Зимы б замести следы, а я без хвоста неловко, – черепашилось в голове бегущего Ильи. – В окинь бел Х-В!»

Он подумал, что на взгляд сверху он своими перемещениями выводит каракули на снегу, страдальчески марает девственный лист, отбивает ногами челобитную. Сверкающая на солнце снежная целина, трепет крыл, дышащие в спину голенастые гонцы Ици… Вся эта муть. Клякса – хлюп! На сей раз не уйти. Прихлопнут. Изрешетят хвастливо. Илья остановился, вытер испарину, принял боевую стойку, выхватил верный стилет, отважно выставил его перед собой, как бы готовясь продать подороже… И увидел дыру в воздухе. Она возникла решительно из ничего, как буква «О» с наклоном вправо, как будто из прописей в трубе, и какие-то желтые огонечки гостеприимно подрагивали у нее по краям и даже, кажется, тихонько позванивали – доброжелательная дыра! – и Илья сразу, наконец, понял и отчаянно, а что еще оставалось, словно песец в огненный обруч – прыгнул в дыру.

Глава девятая, или К радости (не «Кабак»).

Новая земля и новое небо. Сидит на месте, молчит, зеленое – значит, трава. Ратмир и все, все. Кафедра. Веселые прогулки. Надвигается. Опять в путь.

Он стоял на странной равнине, непривычно безбелой – снега не было. Небо нависало глубокое и голубое – уже не серо-ржавый глупый колымосковский Железный Купол. Под ногами была трава – и опять не москвалымская красная потрава, хищно лезущая сквозь снег, цепкая, колючая, а буде сварена – дурманящая, тварь пустоши. Здешняя трава сидела на месте, зря не прыгала, дотронешься – зеленое, шелковисто… былинки… Мохнатые небольшие жужжали, пахло сладко, хорошо. Пронзительно чирикающие летающие чертили победительно над головой, крылья сложив в углы – птички Птаховы! Да это ты вот куда угодил, божий человек, сказал себе Илья, Счастливые Луга, страна Арфадия… Сейчас из облака запоют… Отмучился. Илья снял шубу, бросил на траву, содрал с себя роговую кольчугу, оставшись в одной длинной холщовой рубахе. Стилет, подумав, взял в рукав. Вокруг не было никаких следов домов или иных строений. Жилья людья. Дымов, копыт и душ. Сияния огнив. Ничегошеньки. Чисто. По левую руку невдалеке текла река – он видел свободное ленточное струение воды и солнечные блики на поверхности, и вольные всплески в глубине, там кто-то обитал. Справа тянулись небольшие конические холмы, поросшие крупными красными цветами и кустарником, цветущим розово.

Всадник появился на вершине холма и вгляделся, приставив ладонь дозорно. Конь под ним был бел и могуч. Завидев Илью, всадник издал восторженный вопль и, ударив коня босыми пятками, поскакал вниз.

– Илья Борисыч! – кричал он радостно и махал рукой над головою. – Ура!

Цветы летели комьями из-под копыт, развевалась по ветру русая грива всадника. Конь мчал прямо на Илью, но за шаг до него умело встал как вкопанный, всхрапывая и роняя пену. Илья – бежать некуда – раскрыв рот, рассматривал животное с седоком. Животное было похоже на колымосковских горбунков, однако вдвое выше и почти бесшерстное. Белоснежные атласные бока лоснились, играли белым рафинадом (да уж не багряным!). А седла не имелось. Ангелам седла не надо, они так. А седок… Это был тот самый чудотворный спаситель, срубивший лучеметом башку снежному змею. Сейчас на нем не было серебряного комбинезона, он явился голый по пояс, в коротких кожаных штанах, бронзово загорелый, улыбающийся во весь рот, светлые выгоревшие волосы до плеч, тонкие юношеские усики – полоской над губой. Мускулы шарами так и катаются под гладкой кожей – крепок отрок! На шее у него на тяжелой золотой цепи висел оберег, «щит пращуров», такой же, как у Ильи на вые на истертой вревочке.

– Не узнаете, Илья Борисович? – весело спросил отрок. – Это ж я – подшефный ваш мальчик-с-пальчик из 5-го «В»… Еще на закорках меня возили…

– Мальчонка-опекун! – ахнул Илья. – Карапуз-всезнайка! Вытянулся-то как…

– Развился, – скромно сказал отрок. – Зовите меня теперь просто Савельич.

– А где это мы, мой Савельич?

– На Кафедре, Илья Борисович, – белозубо объяснил отрок. – А мы слышим – «калитка» хлопнула… Ну, наконец-то, думаем… Долго ж вы… Ладно, садитесь, поехали.

Илья неуверенно оглянулся, переступив босыми ногами.

– Но где… э-э… тележка?

– Какая там телега! – засмеялся бывший мальчик и приглашающе похлопал по крупу коня. – Сюда садитесь, за меня будете держаться. Поскачем, как братья полей и шатров!

Делать нечего – Илья вздохнул и полез взбираться. Савельич помог, протянув твердую загорелую руку. Конище, спасибо еще, стоял спокойно, гордо потряхивая хвостом. Илья кое-как вскарабкался и примостился позади отрока, вцепясь в его широкий кожаный ремень. Савельич чмокнул губами, присвистнул повелительно – жеребец взвился на дыбы, ржанул и рванул с места. Причем нет, чтоб ритмично передвигать копыта – он пошел скакать гигантскими прыжками, чуть не под небо. Илья поначалу обмер, закрыл глаза и поник, но потом быстро привык, и ему даже понравилось. Дух захватывает! Вскачь! Земля прочь из-под копыт летит! Запах солнца и полыни! Савельичье счастье! Через ручей переезжали с круглыми камнями на дне, и Илью обрызгало, и он засмеялся. Въехали в густой лес и, наконец, перешли на шаг – нагибаясь, отводя мохнатые ветви в сторону. Отрок попутно рвал с кустов голубые ягоды и кидал в рот. Тут не чувствовалась степная жара, пахло уже не полынью, а хвоей. Начально вечерело, ранний сумрак упал. Блеснуло в закатных лучах круглое, как блюдце, лесное озеро. Протоптанная дорожка вела к нему, виднелись дощатые мостки, камыши, и на берегу – красивый бревенчатый дом с остроконечной, как у старинных колымосковских теремов, красной черепичной крышей. Словно ожила картинка из дедароновских притч про заколдованное местечко. «Юдце защемило!» – всплакнул бы дедушко.

Подъехали к низкой изгороди. Малый плетень. Табунок удивительных разнообразных коней пасся непривязано – кои и красного цвета, другие нарядные – с плюмажами, с лентами в заплетенных гривах, присутствовали также шестиногие, с небольшими крыльями. Кони гуляли бок о бок, общаясь, пощипывая нижнюю пищу, меж растущих близ дома берез.

Отрок спешился и Илья враскоряку сполз. Ноги немного подкашивались. Качнувшись, он прислонился к коню-зверю и разглядел у того тавро – сердце, пробитое стрелой. Савельич ухмыльнулся – это к алым кобылицам, это он себе сам выколол.

– Как его зовут? – слабым голосом спросил Илья.

– Снежок.

– Прелестное животное. Скакун.

Савельич потрепал конька по холке, дал ему чего-то похрумкать из ладони – и отпустил на гулянье.

– Смеркается… Пойдемте в дом, Илья Борисович.

Двигаясь послушно за отроком, Илья походя коснулся березы – ишь выпрямилась, притворяшка, тоненькая, листочки зеленые, клейкие, без ядовитых шипов, ловка, сука. Маленькие глиняные лешие в красных шапочках добродушно выглядывали из травы, тоже на вид не стрекалистой.

Дверь с медной начищенной ручкой и колокольчиком оказалась не заперта, и, толкнув ее, они очутились в сенях. Здесь было прохладно и темновато. О ведро бы не споткнуться, подумал Илья, обычно оно тут гнездится. Ведра, однако, в сенях не встретилось, зато лежали стопки книг, перевязанные бечевкой. В полумраке тусклым золотом отсвечивали корешки. Грамотное место.

– Идите, идите, – почему-то шепотом подсказывал отрок.

Илья толкнул следующую, слегка заскрипевшую дверь и перешагнул порог. Полная, сгущенная прямо темень. И какое-то в ней явное шевеление, движение, шорохи.

– Есть кто? – спросил Илья, протянув руки вперед.

Вспыхнул свет – Илья зажмурился, успев заметить под потолком роскошную люстру в виде красного цветка – и тут все кинулись на него. Они хохотали, обнимали, тормошили, висли, целовали – и все они были здесь и нынче, на этой странной братской перекличке – повзрослевшие, выросшие и не изменившиеся – бесшабашные братья Волокитины, Доезжаев, Карякин, Михеев, Пименов, Савельев, Телятников, красуля Лиза Воробьева, умненькая Милушкина, хохотушка Попова, роковая отроковица Федотова Капитолина и все, все…

– Пропустите меня к нему, – растроганно гудел громадный Евпатий.

И староста 10-го «В», брат Ратмир – стоял чуть в стороне и счастливо улыбался. Все кричали наперебой:

– А мы ждали-ждали вас!

– Ух как ждали!

– Заждались уже!

– Это я его привез! – прыгал вокруг Савельич.

– А помните, вы нам на стереометрии листопад описывали и, не в силах сдержаться, на стол залезли, будто вы дерево под ветром, – и листья разбрасывали… Незабываемо!

– А еще помните, как…

– С пришествием, Илья Борисович, – негромко сказал Ратмир. – С возвращением.

Ратмир – так же волосы охвачены кожаной лентой, та же улыбка, но курчавится светлая бородка, но широкие плечи не мальчика, но вожака…

Илья достал из рукава своей холщовой хламидки стилет, протянул Ратмиру:

– Твой кладенец, дареный. Помог.

По лезвию волнисто шла гравировка: «Учитель, воспитай».

Ратмир повертел железяку в руках, засмеялся:

– Да, здесь он не нужен. Разве что книги закладывать.

– Жрать же охота, братцы! – просяще взревел Евпатий. – Скорей сменяйте рубище, отец учитель, и – за стол!

– А что это за дом? – спросил Илья, оглядываясь. – Кто здесь живет?

– Вы, – сказал Ратмир. – Это ваш дом, Илья Борисович. Спальня с книгами наверху.

По витой деревянной лесенке, подобрав рубаху, прыгая через ступеньки, Илья поднялся на второй этаж. Вот так спаленка! Полукруглое огромное окно от пола до потолка, широкая застеленная кровать, на спинке ее – его новая одежда. Вроде изо льна – мягкая, невесомая, оттенка светлой травы. Полки темного дерева, гладкие, уставленные сладкой отрадой книг. За окном – лес, верхушки елей, вечернее небо с нечаянными птицами. На резном письменном столе возле окна – ваза с камышинами, к ней прислонена открытка с изображением раскрывшегося красного цветка и надписью: «Добро пожаловать на Кафедру!» Рядом с плетеным креслом ждали его легкие кожаные сандалии песочного цвета. Он облачился в лен. Застежка сандалий сама прилипла – не надо было совать в дырочку крючок. Прильнула, усмехнулся Илья. Ждали меня, это надо же, поразительно. Помнят, пекутся. Ну что ж, пора на ужин, раз невтерпеж. Иду. Было почему-то удивительно приятно спускаться по светлым кедровым ступеням лестнички, рукой ведя по полированным перилам. Внизу уже раздвинули и накрыли стол – он имел форму «щита пращуров», как подобает. На скатерти были вышиты красные цветы с синими глазами на лепестках. Красиво. Стояла простая деревянная посуда, из фаянсовой супницы поднимался пар, белели салфетки, люстра брызгала именинным светом. Все чинно сидели и с удовольствием смотрели, как Отец-Учитель спускается сверху к ним. Разрумянившаяся Капитолина Федотова встречала его ласковым поклоном:

– Добрых сумерек, душа Учитель! Пожалуйста, вечерять с нами.

Савельич встрял:

– Отведать простова блюда – щи, каша да фрикасе!

Илья сел за стол между Ратмиром и неотразимой Лизой Воробьевой. Она лукаво улыбнулась и повязала ему салфетку. Илья повертел головой, разглядывая изобилие. Жареные птицы распластались на блюдах, раздвинув ляжки, чтобы видны были орехи и плоды внутри. Рыбы скалились громадные с колючими спинами и веерами возле ушей. Евпатий, привстав, принялся серебряным тесаком разрезать дичь с хрусткой корочкой.

– Тимоха! Полежай! – позвал Ратмир. – Сделай милость, медун, сперва осмотри как врач Илью Борисовича. Правильность питания там… Мясо белое или красное, рыбу жирную или постную… Хлеб с отрубями ли… Цветность овощей…

Тимофей Полежаев – сухощавый, серьезный, с нескладным носом – неторопливо вылез из-за стола и подошел к Илье. Илья хорошо его помнил – он сроду в гимназии возился с песцами, соорудив из парты живой уголок, забинтовывал им лапки, изучал срезы коготков… Потом та-акие железные когти заделал, что беляевские мужики по дрова в Лес боялись заходить! Он был от природы медун– мог многое, в том числе и целить.

Тимофей прикоснулся сухими тонкими пальцами к запястью Ильи. От пальцев шло тепло, они вслушивались.

– Хороший гул, – одобрительно сказал Полежаев. – Однако внутренние жилы у вас вздулись. Почки набухли. Печень скомкана. Пузырь каменистый. Бегаете много – организм за вами не поспевает. Да и сюда прыгнули рисково – все-таки «калитка» без тренировки не шутка…

– У меня, братцы, всегда после нее фурункулы лезут, – пожаловался Еремей Карякин.

На него зашикали:

– Да погоди ты… Да они у тебя с шестого класса лезут… Еще целоваться лез… Эй, дайте Тимохе обследовать как следует… Тише!

– Осмотр закончен, – объявил Полежаев. – Вам отдохнуть надо, Илья Борисович. Стряхнуть былое. Свежий воздух, спокойный сон, размеренность приема пищи. Чтение легкого. Прогулки… Я вижу – светлые пятна у вас впереди преобладают.

– Спасибо, – сказал Илья.

Со всех сторон посыпалось:

– Вот спасибо, медунец, облегчил волненья! Исстрадалась душенька!

– Давайте, отец учитель, спрыснем прибытие на Кафедру!

– Погнал! Сначала предлагаю за здоровье, за встречу, за все приятное и славное, за вечный 10-й «В»!

– Попробуйте нашего вина, Илья Борисыч… Можно, медун?

– Нужно. Тем более не ведро же. Бокальчик не повредит.

– Тостую: о, о. Учитель! Вы вставляли себя в стаю волчат и учили считать при свечах и лучине. Вы были нашим факелом в пещере школы. Горящими пугали головнями! Счастливы встретить вас на Кафедре! Снимите в результате суму странствий и омойте ноги прохладой отдыха!

– Речисто ляпнуто. Еще добавь – лед приложить…

– Отдохнете немного, Илья Борисович, погуляете, нащупаете равновесие.

– Отоспитесь – на снегу-то какой сон… Откушаетесь. А там – посмотрим.

– Чего ему смотреть, когда забот невпроворот! И потом, не забудьте, братцы – Надвигается…

– Ты рассуждаешь, как ушастый гимназистик перед экзаменом, – Надвигается… А это мир так устроен. Не лезь сейчас к отцу учителю…

– Тройбан тебе по природоведенью! Именно отец и непременно учитель – вот тот, который…

Ел Илья мяса тучные с овощами сочными, жевал вареные узкие тестяные трубки, посыпанные тертым сыром, накручивая их на вилку. Уписывал пироги – то открытые, то закрытые, а иные и с переплетениями и можно прочесть – «Илья», запивал заливным вином из хрустального полушария на длинной ножке – правильно питался. С набитым ртом бормотал старинные вирши: «Соленым пирогом соединенье зим…» Несладость лет! Слоение времен! Хлеба для рыб! Утирался салфеткой. На ней, кстати, тоже оказалось вышито: «Добро пожаловать на Кафедру!»

– Кафедра… Нуте-с, нуте-с, – Илья, как прежде, по-учительски спустил очки на нос. – Прелюбопытно… И что же вы здесь, на Кафедре, делаете?

– Как что? Сутрапорим. Пашеломим. Жнецеляем. Извишелим. В основном, разнобразуем.