Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

Вода лилась и становилось легче. Жидкая липь под ногами постепенно размылась, развеялась. Чище стало стоять и поверилось, что все выстроится. И просияют купола!

Илья запел, приплясывая под водой:

 
Ледокрыл летит,
Колеса стерлися.
Вы не ждали нас,
А мы приперлися!
 

Сверху постучали. Потолок был из прозрачной фанеры и было видно. Там, над головой, сидел лысый Сима-парикмахер – Присматривающий – в грязном белом халате и, оскалясь, как «санитар влесов», возился с каким-то вентилем. Илья шутливо показал ему кулак – обожди, гребешок, воду отключать, я ж только намылился. Сима раззявил пасть с двумя клыками и отдал Илье честь по-здешнему, двумя руками – приложив правую руку привычной пятерней, а слева бросив к виску указательный палец. Вода внезапно сделалась обжигающе-холодной и вдруг огрела тугой струей. Илья, охнув, отпрыгнул и принялся дергать краники, но они, декоративные, проворачивались вхолостую. Вода хлестала совсем уж ледяная, как из проруби. Илья с воплями метался по кабинке, но дуло душа, умело направляемое, поворачивалось вслед за ним и било по углам. «Сало жмут, – визжало в голове жалобно. – Салочки, салочки, ехал аврам на сарочке…» Паспорт с полочки смыло, унесло и с хлюпаньем засосало в дыру в полу. Дверь кабинки, в которую Илья долбил и ломился, норовя выбраться, была кем-то подперта снаружи. «Обернуть они меня хотят, – понял Илья, зажмурясь, с радостным ужасом. – Поворотить двояковыпукло!» Слыхал он про подобное раньше. «Ордалия, али Испытание водой». Сопи носом! История неэтичного Шлифователя Линз, которого мир выпер из общаги (а выделывал кренделя), и он обернулся в ледяной столп, – дуплилась здесь и сейчас, в душе-ловушке. Илья схватился за висящий на груди опас и с нужным криком взмахнул им крест-накрест, шипами раскромсав дверь. Дверь кусками вывалилась наружу вместе с измочаленным Ильей – накренившимся, рухнувшим на четвереньки и инстинктивно немножко проползшим. Возле душевой валялась губка (он сначала уткнулся носом, а потом нашарил рукой), что сразу напомнило любимые в гимназичестве «живые шарады» – «Душ и губка». Илья встал и вошел в предбанник. Испаренья мерзкого тумана рассеялись, но теплая барачная вонючесть сохранилась. Он знобко поежился. Никого уже в предбаннике не было, даже жуткого надсмотрщика Костеньки, и вообще никаких следов жизнедеятельности – то есть лупцеванья почем зря – не наблюдалось. Лишь простыня скомканная валялась под лавкой да зеленела дверь в углу, куда звали. На двери привинчена медная позеленевшая же табличка, на которой выгравировано «Сушильня». Культурная дверка. Может, там и одежду вернут? А если поклянчить, то и вещи? Верую и уповаю, отдайте всё! Жди. Ай да душ. Хорош. Какова же тогда Баня? День от Бани второй нынче, талдычат. Вторник по-старому, а он по Книге – лучший из дней творения. Ну-с, создадимся. На ком там стою и не могу иначе?.. Илья обернул чресла найденной простыней, неуверенно чувствуя себя чудищем заморским из чрева ионического, – а вдруг за переборкой сразу присутствие, канцелярские цадики в вицмундирах, чиновная чвань, кувшинная кость, канун поста, строгости (глядишь, чернильницей швырнут) – приблизился к двери, выдвинул металлические штыри из приваренных пазов – и вошел в.

5

Сушь. Су-ушь. Суш-шь. Зала впечатляла. Шероховатый цементный пол, серые бетонные стены, зарешеченное вентиляционное отверстие, мигающий свет длинных гудящих трубок под потолком. Малость казематно. И трубы, трубы – толстые, горячие, изогнутые, идущие вертикально вдоль стены и распластанные гармошкой посреди помещенья – и на них навалены бушлаты, телаги, ватники, стеганки – и на них сидели и возлежали люди – во множестве. Видимо, переместились из душевой наиболее естественным образом – перегнались. Некоторые изрядно отличались рубцами, шрамами, специфическими вмятинками от копытц где-нибудь под лопаткой – старая конногвардия, рубаки френкелевские. И входит Илья в простыне:

– Аве с салом, Лазарь!

Общество не то чтобы всполошилось, а так – переглянулось сыто:

– В рот бутерброд, всаднички, кто к нам приковылял!

Илья смущенно топтался у двери, краем глаза примечая. Здоровущие битюги все экие, как на подбор, будто сплошь из «посада рослых», где по легендам квартировал Легион. Имя им – Костеньки, колонисты висправительные, как шепелявил Ушан-Лопоух, цельный клан. Было это здорово похоже на бунташную гимназию гимнастов, приснопамятный «бойцовник». Умища пещерные, возжигатели кострищ из испещренной знаками листвы. О Брод-отступник, невпроворот мордоворотов!

Илья тихосапно двигался от двери «усталым песцом» – не поднимая подошв – подползал поближе. При этом он незримо, как учили, озирался. В одном углу компашкой уже постились – хлебали, кажется, сушняк, зажирая какими-то рисовыми колобками с кусочками щупальцев гадов. Бутылка у них хитроумная, с микродыркой в пробке (мотал себе на условный ус Илья), и посему не льется песней, а скупо капает стаккато в открывший пасть стакан (коллега бы Савельич, читая этакий отчет, черкнул бы синим на полях: «Не распоясывайтеся, коллега») – кап, кап, как с крыши в капель когда-то на Беляево, когда ты сидишь на кухоньке и, пригорюнившись, разглядываешь за окошком разноцветный ствол свисающей сосульки с кошмарными шевелящимися присосками – эх, эх… В другом углу – вернемся в Сушильню – два беспортошных мускулистых босяка с бицепсами навыпуск, склонясь над игровой доской, сражаются в «базилевса» – азартными щелчками сбивают с доски «фурманки» супротивника. Вместо девятой белой пешки у них – человеческий зуб с коронкой. Стена в засохших пятнах, на ней надпись углем: «Дави аразов!» Прямо перед Ильей на трубах сидел голый до пояса бугай в галифе с кожаными лампасами (из кофров трофейных режут, если не хуже?). На боку у него болталась, серебрясь, сабля-«селедка», что изобличало в нем низшее начальство – так называемого саблезуба, грозу и ужас рядовых конников-копейщиков. Бугай сидел и – видно, что музыкальный – за неимением смычка или палочки задумчиво постукивал концом шашки по трубам – чисто ксилофон, а трубы, трубы-то – ну, тада орган, – отбивая в такт строевую «Щи да кущи». Завидев Илью, он хищно и ловко, что твой жухрай с ветвей, спрыгнул с труб, приблизился, придерживая шашку, на расстояние копья и вступил в допрос-беседу:

– Какого? – спросил он лаконично.

– Простите, это в смысле – числа? Буквально же сегодня прилетел, только что вот…

– Какого, спрашиваю, явился?

– Да сказали войти…

– Какого ты сюда вообще, не понял! Тебя приманил кто?

– На симпозиум я, – выдавил Илья.

– Ты дерзнул, – покачал головой бугай. – Ты не то сказал.

– Сунь ему, Нюма, шашкой по ушам! – лениво посоветовали с труб. – Шоб юшка брызнула и знал вперед.

– Поешь «селедки»! – злорадно добавил кто-то.

Сразу несколько молодцов легконого соскочили с горячего насеста и устремились встрять в склоку. Задиристые обалдуи, смиренно оценил Илья, да при сем увесистые. Эвон какие орясины толстомясые. Ох, сухово мне, в лаг! И кругом тати в тату, живого места нет – на руках, на шеях, на ушах, даже на веках чего-то выколото. Однако ж окружали они осторожно – отмечался определенный опыт. Одинаково-сонное, как бы равнодушное выражение их морд Илью не обманывало, четко просвечивалось по-человечески понятное – загрызть. Свора. Зрачки горят. Кольцо постепенно смыкалось вокруг Ильи, слышались азартные голоса:

– Обходи оттуда, Косой!

– А ты заходи с тылу, Серый!

– А Косолапый куда?

– Косолапый сюда…

Живописная эта орава, демонстрируя здешнюю вольницу, была в основном босиком, лишь некоторые щеголяли в рваных опорках, чуть ли не чунях. А один голодранец, на взгляд Ильи, уже пережимая, был в сандалиях из лыка и в запачканных дегтем шароварах – Илья воззрился в изумлении. Но долго разглядывать не дали.

– Тю, да он вред, – радостно показал кто-то на номер на кисти Ильи.

– Вред – на колышек надет! – подхватил кто-то.

– Суши его!

Кто-то резко нагнулся, вроде как хотел схватить Илью за понизовье – пужанул! Все разом нехорошо засмеялись – а-а, зассал!

В круг, распихивая стоящих костылем, возбужденно ворвался знакомый уже дедушка Железный Нос, с которым вместе летели по небу. Как из-под земли вынырнул! Костыли у него, кстати, как, приглядевшись, определил Илья, были боевые, из эбенового дерева – таким ка-ак!..

– Внемлите мне вовсю, Видаки! – заорал дедушка, тыча костылем в Илью. – Вот он. Я его давно, блюху, заприметил, еще в воздухе. Смотрю, ест не так, не по-нашему, коркой не подтирает, ага-а, думаю, вляпался… И пьет всю дорогу из ладони – ну, думаю, вот ты и спекся… У-y, корк проклятый!

Он было замахнулся костылем, но его оттащили:

– Утихни, Нехемьевич!

«Из ладони – это он прав, – внутренне согласился Илья. – Привыкли же снег жрать… Это надо не забыть в память внести. И старичка учесть. Здравствуй, дедушка Вовсю, первый кнут, лауреат… На Кафедре внушали, что наиболее обсуждаемая и важная проблема пархидаизма – можно ли в принципе и как лучше доносить на доносчика… Прости и отпусти, Лазарь, что за народ!»

Главарь в галифе – Нюма – потянул шашку из пластмассовых ножен:

– Эх, отведает сабля мяса! А ведь мы тебя, господинчик, зараз, именем Скалы и Крепости, чик и отрежем! Высушим и выбросим!

– Щас разразит! – обрадовались кругом. – По сопатке!

– Своди его, Нюма, посмотреть на белую гречу!

Илья затравленно озирался, густая черная шерсть на загривке, на спине встала дыбом. Это всех заставило, подивившись, крякнуть:

– Ишь, смилгаш мохнатый, чего вытворяет, зверюга!

– На симпозиум я! – выкрикивал Илья жалостно. – А чего вы, право?

– Который тут, блюха, на симпозиум? – К Илье злобно подскочил кучерявый упитанный тип в черных очочках, с трясущимися жирными боками, бедра обмотаны кушаком, ножищи как тумбы. – Это ты, путна, на симпозиум? – забился в судорогах с пеною на губах, затопал тумбами, задергался, заголосил: – На симпозьум, туха? На симпозьм, мразь?!

Его увещевали:

– Не вейся, Слепень. Брось…

– Эй, демон, оставь! Притупи зубки.

Но тот, тяжело дыша: «На симпозьм, корк…» – все шарил с ненавистью в воздухе пухлыми лапами, хватал пустоту, никак не мог дотянуться до Ильи:

– У-y, уборь!

«Да нет, они не просто здесь поголовно свихнулись, не упрощай, они – взбесились! Эй-демоны, эй-хе! – уяснил Илья. – Дать бы им, конечно, раза – и вся недолга! Калигулой по тестикулам! Враз прозреют и костыли отбросят».

Пока, правда, ничего страшного не происходило – Нюма тащил, как невод, свою шашку из ножен, киклоп Слепень причитал (плач «эйха»), остальные остолопы стояли смотрели.

– Не могу, ребя, я под трибунал пойду, а его, туху, своими руками… – блажил черноочковый Слепень, топая тумбами.

Отвечали ему:

– Ты нам, Шмерка, политграмотку не читай, забыл уставчик?! Под трибунал, вишь, он пойдет… А под корешок не хошь?

– И руки свои укороти, тебе их отбить мало – вдруг гад в парше…

– Видите ли, на мой взгляд… – начал Илья мягко.

Тут уж Видаки зашевелились, раздались гамы:

– Шма, чмо! Какого ты тут раскосиорился, не понял!

– Тебе, путна, кто слово давал – перечить?!

– На симпозьм вознамерился, туха? Гадить по углам, святые колодцы оплевывать?

– А отправить его в штаб Генона! А то на ходу переобувается, трилисстник… Ату его!

– Мы из тебя, уборь, сделаем избушку на ульрих ножках! Загноим!

– Эрго, его – ров?

– Да-с, внушить надобно ему по ребрышкам… Вдосталь! Та еще стучка!

– Тухер, блюх, треугольные уши!

– Праздник огней впору устроить! Научим его, ребята, Республику любить!

Уже появилась кой у кого в руках известная плеточка-ежовка с вплетенными иглами, уже запели нестройно грозное: «Ягода-беда, ходим на врага», уже разнесся клич:

– К стеночке его притискивай! Ставь!

Вострубили, поморщился Илья недовольно. А перво-напервый принцип вреда – не навреди! «При ударе – падать, при пинке – сжиматься в комок и живот беречь пуще лица», – так Ушан-Шалам инструктирует строго-настрого. Нарушим, усмехнулся Илья, а как иначе. Видаки-ротозеи стояли правильным кружком, как на убой. Олухи, блюх. Амбалы, ан амебы. Здоровые, да дураки. Одноклеточные трехпалубные. Не видали, видать, еще ангела, слагаемого из глаз огненных, не клевал. Илья, неуклюже переступая, незаметно принял позицию «песец, изготовившийся для броска», зашипел внутренне, предуготовляясь. Жаль, ноготь бойцовый на правом мизинце сломал, когда на летном поле лезли в кузов кичи, но и одного левого хватит. Всех порешу, решил Илья холодно. Отправлю к курносой – подергать за косу. Как тогда, на Беляево. Тогда в дикую пургу (Илья как раз заступил дежурить по Кафедре), заметая следы, вышла из подземного перехода на тракт бригада Сережи Упрелого, все парни-гвозди, круглые отличники – и надо было как-то на них повлиять – загнать и обложить, пока не наделали делов. И сколь славно было стоять, исполнив, и пялиться остекленело на то, как текло вниз по ступенькам в переход, сворачиваясь постепенно, смешиваясь, окрашивая, с грязным снегом… Илья с удовольствием вспомнил, как Сережина голова с нахлобученным ведром долго еще потом красовалась на снеговике возле метро, таращилась замороженным оскалом… Попросту перережу всех, как колючку, решительно подумал Илья. Одним левым. Я им сейчас «кругаля» сотворю.

– В угол, в угол его загоняй, под шконку, – галдели тем временем Видаки-недотепы, опасливо поглядывая, не особо приближаясь. Один отчаянный, которому жизнь не дорога – лихой чубар! – прикрепил плетку на длинную палку и попытался ею достать, хлобыстнуть Илью по спине – легко Илья увернулся, но вшитые в плеть железные крючки зацепили за тогу-простыню, поволокли, простыня свалилась, и замахнувшийся снова – вдруг замер, опустил бич, осторожно ухмыльнулся… Видаки молча, не гогоча, стояли и смотрели на голого Илью. Потом заговорили:

– Во-она натура-то как того…

– Такое, значит, дело.

– …и воины схватили его, но он, оставив покрывало, нагой убежал от них…

– Неладно обернулось, прости Лазарь. Иссушающе.

– Ты это, друган, не серчай. Хочешь, нас вдарь… Вон его, Сохатого, вдарь.

– Погодите, хевра, но шо это доказывает? Лишь то, шо…

– Кто вам это сделал? – тихо и резко спросил Нюма. – Когда?

– Что?

– Ну, вот это, вон там. Крайняк…

– Не знаю. Всегда так было, – растерялся Илья. – Уродился такой.

– То ж я и говорю, шо бывали флуктуации от природы, – прогудел какой-то скептик, но его не слушали.

– Хватит нам, Видаки, чего мы действительно привязались… Харэ! Полно бить-тово!

– Все – уншлихт! – раздались благоразумные голоса. – Гамарник!

– Шо – ша? – протянул скептик разочарованно.

– Смирись, Куцый. Подстриги глаза. Наш он, обрезанский. Не на того напали. Хотя личину мохнорылую проверить не мешает.

– Точно – куда надо его, лазутчика. Доставить!

– Контрольный замер взять. На Вассермана отреакцить басурмана… Да анализ мочи на Горнфельда…

– Рассмотреть в оба!.. «Темную» Раппопорта ему!

Слепень мухой смотался куда-то и приволок дерюжный мешок со следами сургучных печатей – вроде того, в который сунули кейс, но с дырками для рук и головы. Нюма кинул его Илье:

– Одевайтесь.

Между сплетеньями труб в стене угляделась дверь – массивная, как от шкафа с Книгой в лесном Убежище, только там были снизу две дырки – большая и малая, – чтоб песцы пролезали, а тут имелись два глазка. «В один мы туда смотрим, в другой – оттуда на нас, – объяснили Илье. – Так оно пристальней». На косяке вкривь и вкось чем-то бурым было написано: «Раболатория».Видаки выстроились коридором, и Илья шел к двери меж ними, рядом с вожатым Нюмой, ожидая палок напоследок, но все только кланялись в пояс, раскачиваясь, и вежливо бормотали: «Лазарь в помощь. Заходите еще». Ох, народ! И Нюма был ласков:

– Обсушился немного, дружок? – спрашивал он заботливо, поправляя мешок у Ильи на плече, а заодно уж выдергивая медную серьгу у него из уха чуть не с мочкой, ибо намертво вмонтировали. – Хоть убейте, портит ваш портрет, торчит несолидно, как у коногона какого…

– Советую сходить, – нагибался он доверительно, кивая на лабораторную дверь. – Там вам, лаг благ, и пайку перевесят, и участь переменят.

И Нюма стукнул в дверь рукоятью сабли и ритуально вскричал:

– Какого надо?

Стукнул еще раз и произнес нараспев:

– Дак это мы по вашу душу. Глаз да глаз.

За дверью загремели ключами. Нюма тоже достал из штанов связку ключей и побренчал в унисон. Дверь тогда медленно-медленно приотворил…

6

– …ась?

– Оглох, что ли? Грамотный, спрашиваю?

Сальная свеча чадила в жестянке из-под сгущенки. Жестянка помещалась на тумбочке. Рядом с тумбочкой стояла табуретка, и на ней сидел говорящий человек. Свеча – огонь блед – выхватывала лежащую на тумбочке раскрытую прошнурованную книгу, написанную на полосках кожи. Книга была прислонена спинкой к кавалерийскому шлему из грубого сукна с кокардой – «летающей скалой». Остальное пространство терялось в местной мгле.

– Грамоте знаешь? – переспросил говорящий человек.

Заладил, как поп в клетке. Илья неопределенно пожал плечами, протянул:

– Ну-у, относительно…

– Релятивитязь, стало? В энтом разе читай формулу на доске.

И под нос Илье была подсунута дощечка, на которой было нечто накарябано.

– Я… или это «е» такое?.. плохо видно… потом две палочки лежащие… хве… Обведено в рамку. Е равно хве?

– Очень недурно, – похвалил говорящий человек. – Элитарий ты, растыка, взял планку. И рамку прочитал, доскональный, значит, словолов. А что внутри Яхве прорастает Х.В. – духовная энергия, ядрена хвощь – того вы не углядели покамест сквозь скорлупу, это еще придет, раскусите… Расслышите квар уже, как говорится, чаянья кварков… И вектер, и бестер… Выведете вексель… Но что ж это вы у себя, вне Республики, деградировали так – в потемках ни уха не видите?

Ну, видел Илья кое-что смутно, видел, да умел молчать (у мудрого глаза – в голове). Наблюдал он белые нити, особым образом свисающие у собеседника из-под кителя – Кисти Видения, и нитками же были перевязаны в пучки жидкие волосы на его голове – против злых духов Рудзу, а также красная ниточка обтягивала запястье – от черных мух Бух. Рассматривал Илья по-бабьи пухлое лицо, на левой щеке коричневая родинка с тремя волосками. Очки на носу-пятачке большие, круглые – в таких на снегоходах ездят. Пятнышко чернильное на правом указательном пальце, выцветший текст ветхой книги на тумбочке… «Прямо-таки настоящий кабинетный песец, – думал Илья. – И что он там на тумбочке читает? «Выбранные места из отобранного»? Исайкины сказки, скажем, к примеру, – «Колючкин и Патрикеевна»…»

Чу-у – заскрипели несмазанно петли в черной пустоте за тумбочкой, повеяло оттуда ветерком, пахнуло конюшней. Уж этот запашок, амбре амбарное, Илья вслепую бы, с прищепкой на носу расслышал – навоз, овес плюс вонь берез – три источничка, три составные части счастья москвалымского, в зыбучих снегах, эфемерного… Конский дом, кондом, как ржал рядовой Абдулин на КПП. Кто-то – конюшенный, конешно – вышел уверенной иноходью – топ, оп, топ в кромешности, то ленивая, то торопливая походка, потом вдруг – стоп, застыл, остался на границе мрака, дышал медленно, сопел тяжело (а может, у него сослепу сап?). И вот заговорил бархатисто-раскатисто:

– Почему это никого нет на тумбочке? Отчего никто не водружен и не совершается приношение? Жертвенник, жертвенник же, темные! Хоть глаз на голове выколи…

Пусть конюшенного было только слыхать, а не было видать (темно здесь, парфяне, как у мидян в димоне), но по звукам и отблескам вырисовывался облик – длинная породистая физия, наверно, атласная рубаха с отложным воротником, бриджи, высокие лакированные сапоги, как у «красно-желтых дьяволов» (неуж увижу и аж три лица на нем?!) из баек рядового Кима, – постукивающий по голенищу стек – хозяин-барин этакий, раббин-бугор, вот-вот повелит ввалить батогов, кедрила. Но смотритель свечи нисколько не задрожал, а сказал с иронией:

– Тоже мне Верховный Жрец явился, глядь, Начальник Хора…

Конюшенный смущенно хихикнул и заговорил по-свойски:

– А ты чего нынче один дневалишь? Вы же ночью вдвоем обычно?

– Аминадав отпросился. В Ягодное намылился, в пойму – за моллюсками рванул. Там их прорва.

– Отлично-с. Наваристые! Ужремся. А вдогон раковин нюхнем… наслушаемся в сирень… Меня призови, не забудь. А я это с кухни топаю, с копыт валюсь, натаскались снизу, с боен, дай, думаю, зайду – осталось?

– В таблетках только, сухой.

– Ну, давай… хоть так…

Причмокивая и посасывая, конюшенный заговорил невнятно:

– Чего читаем? A-а… Это полезная книга, побольше бы таких. Вырви мне там пару страниц похлестче, переворошу…. А это что за конь в мешке? Не троян случаем?

Илья насупился – та-ак, снова начинается по кругу, конь абово, и не кончается конец…

– Да Видаки втолкнули, – объяснил дневальный. – Буквально перед тобой. Тихий господин.

– Господа все в Генисарете… Нарушитель? Посягнул? Поносил Республику?

– На нем, обрати внимание, написано, что симпозный – из временно допущенных, на распыл… Слой проссышь… По мне так – слепец обычный, дикий, малость грамотный, азов по верхам нахватавшийся. Но Видаки мелют прощупать его на Раппопорта, примерещилось с сухаря… Да делать им нечего. Мыслители. Вруби там рубильник у тебя под рукой.

Яркий белый свет хлынул с потолка, из подвешенных матовых шаров. Илья зажмурился. Вот она – лаборатория. Очередной, конечно, проходной двор. Глаза разбегаются. Обитый жестью стол, на нем крючковатые блестящие инструменты (для ча? неуж? вздор, вздор), серые папки от бумаг, кувшин с засохшими желтыми цветами. Что-то эти цветы должны были означать, кажется, тщету усилий, забыл… Две табуретки – по описаниям обычно их больше и числом нечетно – очевидно, в его случае остальные приносить не надо, хм, хм, уменьем управятся… Сбитый из досок настил, так называемые «козлы», уставленный допотопными приборами вроде компьютера – только экран у этих был маленький и круглый. Печурка остывшая, тигли с подгоревшим варевом. В углу на полке под стеклянным колпаком – весы в хлебных крошках. На стене портрет какого-то световида-волосана в пенсне, с бородкой, строго уперевшего в тебя острый палец: «И тот, кто не обрезан, да будет отсечен от народа». Невооруженным глазом было заметно (по каминным щипцам с присохшей прядью, по погнутой кочерге), что у них тут активными методами ведутся разработки, исследования приезжающих. Так вот они какие, искатели! Пытливые физии. Кстати, на свету оказалось, что с габитусом конюшенного Илья оплошал – да та же, что и у дневального, круглая безволосая ряшка, чуть ли не однояйцевое лицо, только очков нет и взгляд позлобнее, исподлобья, из-под дуг. Был он в чем-то… нижнем, решил Илья, черно-белой расцветки, как у речного песца-полосатика, босой – прямо Орден босых у них тут! – разлапистый, ремень свой он намотал на руку и тусклая бляха с летающей скалой угрожающе свисала – Лютый!

Дневальный, шумно задув свечу, взял с тумбочки и нахлобучил на себя кавалерийский шлем, и Илья сразу мысленно обозначил его – Шлёма. Пухлым указательным он подозвал к себе Илью (всплыло забытое выражение «мигнул пальцем»).

– Ложитесь на кушетку. Мешок ваш можете пока снять, не унесут, – добродушно обратился дневальный к Илье.

– Вам по тыкве дать или так послушаетесь? – прибавил, лютуя, конюшенный.

Оголенный Илья молча улегся на жесткий неоструганный деревянный топчан («Кочаном в ту сторону!»). Доски были холодные. Одно отрадно – не у скопцов в схроне. Может – рутинный медосмотр? Появится вот, покашливая, здешний эскулап с зеркальцем с дыркой, дыхнет этилово: «Что, жучара, пообжег крылышки, подкосились лапки? Спинное яблоко воспалилось?» Лютый своим ремнем прикрутил Илье ноги, чтоб не взбрыкнул.

– Глаз, что слева, у вас, случаем, не вставной? Чего-то он у вас не бегает почти. Свой, но такой? Жаль… – бурчал он, явно ища поживы. – Почки обе-две у вас? Обе, но отбиты напрочь? Жаль…

– Сдается мне, что вы – университант, – оживленно бобонил в свою очередь Шлёма, подсоединяя к различным частям голого организма Ильи датчики и колокольчики. – Перстень выпускника вот этот бронзовый зрю с приязнью у вас на указательном пальце – признаю, что кастовый, носителя разума, но его таки придется снять, потому как хаотические токи наводит он, а ежели врос, то удалить надлежит вместе с фалангой…

Лютый без разговоров, лихо – йех! – сорвал с Ильи перстень, прищемив кожу, и напялил его себе на мизинец: «Во, глядь, впрямь вид ученый!»

Провода от Ильи тянулись в разные стороны – к приборам на деревянных «козлах», к хлебным весам на полке, даже к стоявшей у печки кочерге, которая, когда на нее насадили жестянку из-под сгущенки, стала похожа на антенну. Провода тихо шуршали, приборы мягко жужжали – эксперимент, надо полагать, попер. Шлёма и Лютый, оба в белых лабораторных фартуках, склонялись к Илье с двух сторон одинаковыми харями, всматривались, озадаченно переговариваясь:

– А действительно странно… Зуммерит… Хруст хрустальный в зрачках.

– Мобыть, аномалия природная? Оно и того?

– Ты как Видак какой-то… Теоретик!

– Тада чо же – метисация, привой?

– Тогда… не знаю… Посмотри весы.

Лютый кинулся в угол, к весам, и крикнул оттуда:

– Ага!

– Аба небесный! Парадокс Хаккабута… – прошептал Шлёма. – Но поверхностно, поверхностно лишь… Эпителий покамест. Погрешность велика есть.

– Зашкаливает, в лаг… Тут сверлов-метод нужен. Проходка под кору…

– Э-э!

Близнецы заторопились. «Пока свет не оттрубили», – бормотал Шлёма. Илье («Лежите, лежите!») споро выстригли макушку, присобачили на темя липучий электрод, рот разинули, закрепили специальной распоркой и вывели трубочку. Потом Шлёма круглой серебристой пластиной принялся плавно тереть Илью по шерсти над сердцем.

– Слюна отделяется? – спрашивал он напряженно.

– Течет, – кивал Лютый. – Аж на пол капает.

Шлёма внезапно бросился к приборам, приник к изогнутой железяке со стеклышками, потряхивая ее и вглядываясь, и наконец радостно завопил:

– Ешу! Ешь твою ж, стучи мой рыжий пепел!

– Йеху ма!.. – потрясенно выговорил Лютый. – Тот емит абу!

Он нагнулся, пошарил в тумбочке и сунул под язык бело-голубую облатку. Зажмурился, выдохнул, понюхал косточку указательного пальца. Стал словоохотлив.

– Так выходит, глядь-поглядь, – в натуре? Выходит – наяву имеет место? – задавал он вопросы, слегка икая.

– Тот вид! – твердо отвечал Шлёма. – В последней стадии… Три креста!

Как-то сразу наступило, разлилось спокойствие. Шлёма мыл руки под медным рукомойником, нажимая ногой педаль. Последовательно вытирал пальцы суровым полотенцем. На правой ладони у него был вытатуирован глаз с ресницами – желтый, а у Лютого на левой лапе – глаз красный. Зоркие!

– С огромной долей уверенности, надо полагать… – тщательно подбирая слова, обратился Шлёма к Илье. – Эмпирическим путем, отцом всякой достоверности, вкупе с иррациональным расчетом… согласитесь, этак сподручней, охватней… и зрачки расширяет… Возможность ошибки практически исключена. Да что тут долго рассусоливать! В общем, выяснено – вы парх. Поздравляю.

– Свой элемент вы оказались в доску, – подтвердил Лютый, отдирая от Ильи датчики и распутывая мотки проводов. – Молоток! Молот грома прямо! А Видаки, пеньки с глазами, не вросли поначалу, не прочухали, что вот – ниспосланный… Помутнение нашло. Поучить отца решили сухари сушить!

– Добро пожаловать в стан избранных! – торжественно произнес Шлёма, помогая Илье подняться и облачиться в белый полотняный фартук, расшитый желтыми цветами. – Нет, кроме шуток, тайная «босота Френкелева» приветствует собрата! Показатели у вас завидные… Ай-кью – ой-вэй… Согласно сану, отныне обращение к вам – тов – от древнего «хорошо».

Он коснулся пальцем серебряной снежинки, висящей у Ильи на груди («Отцова? Вижу…»), шипы на опасе потрогал осторожно, перемолвился с Лютым:

– Адамант, по всему, не так ли?

– Орихалк, точняк-медуяк, к Гере в Пещеру не ходи! Кронсплав, скол серпа перворезника. Всплыл…

Зоркие синхронно взяли Илью под руки – часть ритуала? – он послушно волочился ногами по полу – и подтащили к «козлам» с приборами.

– Лабораторный анализ вас наглядно доказал… – говорил Шлёма.

– Да щас сами углядите, своими лупетками, е-е, – обещал Лютый, деловито разворачивая один из диковинных приборов экраном наперед и подкручивая фитилек настройки.

Илья вперил взгляд в экран. По экрану бежали волны, там цвели полосы, «шел снег». Волшебный прибор! Было на что посмотреть. Шлёма давал пояснения. Лютый влезал с малограмотными комментариями, тыча в экран отставленным мизинцем с перстнем.

– Обратите внимание, как клетки без ядра, так называемые прокариоты, трансформируются – и на наших глазах зарождаются эукариоты, уже с ядром…

– Гля, гля, а вон уже искариоты поперли, повылезали из клеток! Хвать, ядро те за ногу, да в омут! Тоннельный эффект… Крути дальше.

Двойная зеленая спираль на экране приятно светилась и плавно поворачивалась.

– Видите в глубине, в туманности, небольшое такое желтоватое сгущение, пульсирующее, – нечто вроде звездочки с шестью лучами? Это и есть так называемый «гекса-ген»…

– Зырь, зырь, клякса шестиногая – прыгает как бы, желтяха, скачет, как бы танцует… с шиксами… с красной веревкой на шее… Узреваете?

– …он же так называемый «е-ген». Безумный вопрос: «Время е?» повлек за собой гипотезку «пространство-е» – ну, далее везде…

– Е-мое, от то-то и ото ж! Наш он, еген-то, не спутаешь, на-аш, родимчик… Чисто маген! Доминантный! Такое пятно не ототрешь!

– Лакмусов кусочек… «Раз жолта звезда – аз есмь парх тогда» – дается определение в старых лабораторных тетрадях. Интересно (забавно), что Агицын обнаружил «желтый ген» совершенно случайно, рутинно исследуя остаточные явления жизнедеятельности моэлей, так называемые микросрезы… А Левин-Стефенсон открыл его «на кончике пера», сидючи с запором в своем «депо идей» в «желтом доме». Они независимо друг от друга практически одновременно опубликовали результаты, но там, где они их опубликовали, никому и в голову не пришло их читать, да и странно было бы… Впоследствии Раппопорт, у обоих отщипнув и обобщив, просто ввел в ученый обиход…

Илья слушал этот лепет, клевал носом, пулился на экран во все глаза, продирая, хоть спички вставляй, а также шевелил губами, но – молчок! «Что он там лепит? – думал он сонно, морготно. – А также порет и гонит без остановки… А я яко обрабатываемая деталь, ползущая по стоящему конвейеру». Прекрасно Илья видел, что приборы были из картона, а которые и слеплены из глины, с пыльными, давно не мытыми экранами. Провода веревочные, разлохмаченные, никуда не тянущиеся. «Как же они, всуеплеты, здесь звезды даже свои желтые исчисляют, буквы в небе? – размышлял он желчно. – На песке сквозь пальцы, что ль, густобрехи? В умишке?»