Текст книги "Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях"

Автор книги: Михаил Юдсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)

– У-y, рекрут? Эге… То-то я гляжу, вектор у него набряк наш, желтушный. Тогда другой коленкор, нивроко. Тогда вези, чтоб не сглазить, да не растряси в дороге. Дело доброе. Помощь идет. Вези, вези… Авось не воротится!

Проворный инвалид доктор Абраша, «мозга-на-гусеницах», ткнул все тем же рабочим пальцем в должную клавишу, плавно переводя шлагбаум из абсциссы в ординату. «Ловко это у них, без осевых веревок, силою мысли, – оценил Илья. – Стоило бы схемку зарисовать – и в память, в ячейки: стояло «да», лежало «нет». Особ способ».

В это время в башне на втором этаже чье-то лицо на миг прильнуло к зарешеченному стеклу – при свете свечи примнилось нечто жуткое, безглазое, бородавчатое, со странными витыми косицами на щеках, с залитыми кровью пустыми глазницами – неуж сам Башенный, проголодался?! А говорили – пост на дворе, ни росинки во рту… Уф-ф, Ях-х, пронеси!

Шлагбаум поднялся, открылся Путь, как откровение, – черное пустынное пространство за околицей аэропорта – неиссякающая ночь, исступленный дождь, мокрое шоссе. Гром прогремел – раскатистый раам – и хлынули воды, и омыли раму неба, и мелькнул небесный Ерусалим, краешком. «Айзик» резво взял с места, повлекшись в волглую мглу. Наружу – из прискучивших за зиму нутрот! Небо, как закопченный потолок, затянуто тучами с просветами – в общем-то, очередной чулан. Удел, сословие, ступень? Странничество, взыскание градаций…

Невдалеке – приветливые огни. Где-то там мокнет Лазария – светозарная столица. Обрываются гроздья грозы, и огонь, полыхающий среди града, драит град, дробит базальт лабазов Бурсы с ее камнями драг, долбит гранит и малахит гостиниц – «железный жезл» Давидов, ожив, с яйцо – одаривает тутошних данай, омывает такое понятие, как конференц-залы. Пища, бабы, умы. В тепле затевается симпозиум. Но мы не туда, нам – в пустынь. И стражник усатый ему выдает, что дождик дризвонит и ввек не пройдет… Слово в слово…

Шоссе блестело. Рытвин тут было на диво мало, но на поворотах ездовой аппарат заносило и он скользил не хуже как сани по льду – там хоть песцы упряжки когтями тормозят. Дождь скучно стучал по низкой крыше-брезентухе. Батутно подпрыгивающая вода. Длилась ночь с выныривающими из-за туч светлячками принебесных селений – где селениты на полатях звездят о внеразумных братьях (коллега Савельич тут здесь неминуемо отчеркнет красным: «Сей пассаж – в стенгазету»).

Шоссе мягко подсвечивалось изнутри – возможно, равномерными вкраплениями гнилушек. В придорожных лужах, как триремы, плавали пальмовые листья – за ради одного этого – поглядеть – стоило ехать!

Илья обнаружил, что все еще рефлекторно сжимает в кулаке выданную на дорожку бумажку – проездное свидетельство. Он расправил скомканный листок с каракулями и заметил:

– Надо было, наверное, этому хворому, на проходной, всучить, предъявить…

– В анус, в анус, глубоко, – пробормотал водила. – Всё едино у него дислексия.

– Кстати, не представился, не успел, – сказал Илья. – Илья.

Водила гукнул в ответ неразборчиво – то ли он Грубер, то ли Гробер, то ли краше того – Гробцхман, по имени духа Верхней Воды. Ну, мало ли, а сам тоже хорош – сон Юд! Илья счел разумным (а то вдруг собрат заснет за рулем под монотонный плеск дождевой жидкости – бац, и уйдешь из этого рождения) завести приличный дорожный разговор:

– И куда едем?

Водила выпучил глаза, как бы на подвижных члениках:

– Закудахтал – куда, куда… Затвердила сорока Иакова… На кудыкину гору, к мошевидному гуру, ехуда махар тель-яд! В Якирск-городок, куда…

Ох, водила, ох, иглокожий! Топорщится… Видать, братья в аэропорту, отцы-френкельсканцы, ему велели – отвези в лес и сверзь в колодезь. А он прост. Исполнитель. Подносчик хвороста.

Проехали столб-указатель, тычущий куда-то вбок: «Старый Лод, 2 ки». Болтают, там у них подземные евбазы – кусок почвы отъезжает, и ступеньки металлические дырчатые вниз, а там – железяки пусковые… Познавательно взглянуть. Что ж, на два ки отклониться нетрудно (свернуть водиле шею да и поворотить!), но это лишний раз расщепит хью-Лучину и вытащит невод с искомой травою вареной – сиди у корыта, дыши йодом, пиши ученые записки об «уже не» рыбы и «еще не» двоякодышащих… И скока ни сетуй, развернет откормленную корму кармы проваленным носом – как выражался киничный донельзя рядовой Ким из хлеборезки с его вечно неуставно расстегнутой верхней нецкэ и самострочными сентенциями («Бамбук судьбы, прорастая сквозь нас, бьет больно по пяткам»). Уж пусть как есть. Тряхнуло на колдобине. «Порскнул песец из-под колес кибитки, – прыгало в голове Ильи, он усмехался, старая примета. – Та-та, и сбилась поступь рысаков… Собирались лодыри на урок, а попали ЛОД-дыри… Куда? На симпозиум, туха?» До-до-дождь неразборчиво подсказывал, бубнил заикающейся скороговоркой, проливно-но-ной (из пустыни вышел мальчик, из плотины вынул пальчик – предтеча прописал «слияние со Всем»), надоедливо барабанил по брезентовой шкуре «айзика», припевал: «на тугой муар бушлата, на натянутый шелк – щелк, щелк». Песцовая лапка на ветровом стекле очистительно раскачивалась. Фара на капоте, жужжа, вырывала из темноты обвалившиеся строения из огромных каменных глыб, поросшие косматой желтой травой, свисавшей пучками – имперские еще акведуки, времен Второго Мандата. Медленно мелькали по обочинам сторожевые «стаканы» – пусты и безжизненны – спят, пост же. Илья машинально их считал.

– Вот некоторые прыткие про себя воображают, что они-де вроде и не вред боле, а истинно Страж, – ехидно заговорил водила Гробцхман, скосив налитой, с яблоко, глаз назад, на Илью. – И тавро якобы на месте, и метка «хаим» на харе, и черепица вся в татурах, в натуре – хоть сейчас на красную вышку! Ан накося выкуси! Гольные грезы…

Гробер оскалил здоровенные, клавишами, зубы, заржал:

– Ну какой он Страж, когда сроду в жизни лошадь вблизи не встречал? И не нюхал! Та с него Страж, яко с юдки дьяк…

Тут Грубер сделался серьезным, посуровел даже:

– Его хучь чересседельником вытягивали на ложе – при Отборе? Ему, лже-Стражку, хотя бы смутно известно… – водила резко крутанул рулевое колесо, объезжая учуянную выбоину. – Известно ему, зачем у ломовых скакунов горб от природы? И уши до земли? А копыта мохнатые у коняшек почему исключительно розовой шерсти либо голубой (не путать, глядь, с кавалерией через плечо!)? А рог отчего именно «во лбу», а не «на лбу», а?

Ничего этого Илье ведомо не было. Не его сфера. Была у него, правда, Бурька на Кафедре… Ватная лошаденка… Да попутно из другой ойкумены, хихикая, выплыла потешная новелла-чумичка про подшефного мальчика-надсмотрщика: как все мужики ушли в школу, а его оставили хороводить с бабами («сонм девок, один я»), и как он этих ай-кобылищ охаживал – аж порвал уздечку! Да вспомнился еще, приплетясь, старинный казус, когда некий пиит, пытаясь нарисовать словами конный автопортрет, упал с крупа на стерню и сломал себе бабку – ан он грациозен, даже прихрамывая!

Водила, дергая рычаги, угрюмо ворчал:

– А есть ли осознанье того, что лошадь может облысеть на коленях? И как такую позу объяснить чужаку? («Хорошо кобылу любить, да целоваться далеко бегать!») Которому недоступно даже различие между «стрижет» и «сбоит», ибо у них там отродясь только на «колбасе» конки ездят… Да он, пришлый, не пришей шлея, вообще в седле держится?!

Ну-у (но-о), вот как раз в седло Илья сел с детства – савраска попалась смирная, краска с нее уже потихоньку пооблупилась, она вступала в стадию гнедко, на перевале к чалому. Рядом ехали по кругу деревянные песцы, покрытые попонками, – тоже народ послушный, не просящий камчи, только что – сдуть лепесток с гривы… Карусель поскрипывала, солнце, сугробы в рост окрест, стены монастырей со свисающими из бойниц сосульками… В седле, в седле, в седле, конь щебетал, снег, снег, снег.

– …Аразы страсть как боялись лошадей, – раздумчиво повествовал тем временем водила. – Ведь весь этот кровный край, куда мы вернулись из Послания, да-а… Ведь вся эта исконная земля Об (а в этой земле трудно достать лошадей – конница стоила слишком дорого) в свое овое время была вздыблена, перепахана, унавожена – на конной тяге, лошадиной силой. Старый битюг и в Новогодье годен – мед в яблоках. Кони огненные и тачанка, так скать, огненная! Ноздря в ноздрю! Эх, о конь на-гора! В Шмазь-Шестидневку ка-ак скинут потники, как рванут тельники на груди, рвясь на лошади в Божий дом – даешь врата Ерусалима!

Водила, автомедонт есседума, возбужденно подавшись вперед, нажал на педаль, как бы привстав на стременах, всматриваясь во тьму.

– Аркебуз аразы тоже страшились, – признал он. – Но лошадей больше, и даже со зла Соломонкины конюшни в подземную свою молельню, нечисть, превратили, устлав соломой. Они лошадей называли «цок-цок» и укус их почитали смертельным. Бежали без поводов под хлыстом их галдежа, как стая оводов, способных убить в болоте. А и то – гривастые чудища, забрызганы по самые наглазники – то-то те тех самых так-то даве втаптывали в гать – в шесть кнутов! Записи сохранились, нечто невероятное – живые машины – садишься, едешь, красота… Рассказать про конницу – голова отвалится! Черна земля под копытами костьми была посеяна… Укрепленные города занимали без звука, вступая на рысях по пустынной брусчатке приспущенных мостов, волоча по булыжникам улиц привязанных к своему хвосту – полчища накануне врассыпную разбегались, ища пристанища, потому что написано в свитке «Коган»: «Пугаются и ржут, и это бывает невыносимо». Конь бел и седяй на нем! Конармия Блед!

Водила покосился на Илью – проняло ли – и продолжал:

– Конечно, чего таить, аразцы, те самые, по мере сил зла пакостили по мелочам – там иглеца в сенцо, здесь сухожильице обсидианом – однако не так чтоб уж прямо совсем… Вспыхнуло как-то возбухание «зеленых лент» – горячее было дело, свара Ссудного Дня,много на кону стояло – ну да под нами шибко не попляшешь, всыпали по первое число!

Водила грозно засвистал «конское яблочко»: «Кубарями и ромбом, за любимым бар-кохбом мы коней боевых поведем».

– А потом – всё, – вздохнул он вдруг. – Потом, увы – всхлип, галопирующий закат. Накатили за ихи грехи желтые «злые дожди», прыгающая вода, – начались повальные моровые цыпки – «черная эммка» выкашивала коняшек целыми зимниками-станами. На Крещенье лошади пали… На телеги сваливались и везли, и зубчатые колеса скрипели, и возница звонил в колокол и клянчил на месопотамском мамэлошн: «Сносите сюда», а там клячи вскачь, до места, где Флегетона течь… Вона, вакурат, – водила ткнул корявым пальцем куда-то во мглу за окошком, какие-то холмы там проступали, со странной правильностью форм, кубы как бы. – Могильники, скотопригонье…

Водила горестно почесался.

– Ушли лошадушки в вечное Ночное, в Темные Луга, – объяснил он. – Двинули кони! Порою прямо с домашними седоками. Под уздцы – и в усыпальницы. Коня и всадника его ввергло в мор! Делир и ум. Все рядом лежат, не развесть водой, ой, вой. Белеют заоконно. Сбруя, сребро, чепраки, печаль. И местность эта желтым щавелем заросла…

Водила ретиво и умело плел былины, балабол. Вридло! Прямо из-под бушлата вытаскивал разномастные табуны на алтарь. Кобылица-небылица… Одна бабель наносила! А уж какие тут, к ле-Шему, лошади… Доподлинно известно было, что неполные скелеты находили в карстах и мелу. Все победы и названия боевых частей – позднейшая вставка навеселе. Ик-кони! Подпруги за уши подтянуты… Фальшь фальконегвардейских каменных олеографий… Эх, конские кости в кенотафах! Где, где – в узде! «Это смотря какая Конная, сынок!..» Хотя, возможно, такова кудрявая здешняя историческая правда с проплешинами реалий – превращение по пути, взмолясь под копытами – и зачем отвергать с порога, расковыривать агаду… «Куда по вскопанному (в смысле – по святому)!» – как обрывали при подобном на Кафедре.

Ливень, длясь, струился по течению своему. Словно нанялся. Отодвинуть бы его, как шелестящую занавеску. «Моченец. Вода по холки, – думал Илья. – Вертикальная река. Плывем под дождем». Водила ловко ворочал рулем, бурча и ноя, что тута не то что цивилизации и гуманности, хас вэ-халила, – климата порядочного нет… Вечно месяц хешвайн! Хлев на палубе…

Драндулет, вскачь уходя от ухабов, раздражал судорожными метаниями. А вдруг даст течь, как бот, – тогда что? Хорошо б не двигаться. Сидеть на сухом. Слушать, как рушатся воды – шлюп, шлюп. Ни шиша себе капель! Месяц затопления. Несли ненастья, возносили сны. Вспомнилось пронзительно и тоскливо – на френкелевской пересылке – прощальное напутствие капитана Злюки, что-то вроде: «Легкой параши!» Что ж, и это снесем. Вынесем все, и эту дорогу неадекватную (а ну как вокруг аэропорта сорок девять спиралей накручиваем?), и последующие этапы, щурясь устало, – и будет радужка в облаке…

– Чего дорога пуста? – спросил он.

– А кто ж ночью ездит? Это ж надо доду… – начал водила, и в этот момент их тряхнуло. «Айзик» швырнуло вперед и вверх, потом он грохнулся на все три лапы-колеса, встал косо и заглох. Фара слабо замигала и потухла. Илья ахнулся макушкой о мокрый шершавый брезентовый верх и прикусил язык, взвыв:

– Йобтв, блясу пиху! Ева Яхвья!

– Засада… Вверглись… Аразы… – сипло прохрипел во мраке водила Гробер.

Отвратительный, дерущий душу скрежет раздался – кто-то снаружи, какая-то большая тварь, да не одна – царапала обшивку, раскачивая утлый «айзик».

– Аразы… Одичалые, неуки… Бура не боятся… – Грубер прислушался. – Аукаются, призывают… Оголодали…

Он зашептал:

– В западне… Мне нельзя, грех… западло…

Он вдруг, перегнувшись с переднего сиденья, принялся толкать Илью:

– Идти, идти надо.

Прямо выпихивал за дверцу:

– Балласт… И отцепятся, Лазарь даст… Зря разве я за собой тащил, машину губил… – бормотал сомнамбулически водила, выдавливая Илью наружу. Илья даже и не сопротивлялся. Он тоже ощущал себя в иной тарелке.

– Кто пойдет для Нас? Вот я, пошли меня, – странным голосом сказал он и добавил, как в детстве: – Я пошел на улицу. Я иду искать.

Как-то окостенело он выбрался из колымаги. Кровь из прокушенного языка стекала по подбородку. Он слизывал ее.

Луна, луна на ущербе висела в густых тучах, слала тусклый желатиновый свет. Сгусток этого неживого снулого света – «желток» – облепил его. Илья зажмурился до цветных пятен, задержал дыхание и дождался – отлетело все, свернулось и внутри наступила тихая черная пустота – «пришел порожняк». Укатились сомнения, раздумья, двоичные заповеди. «Нет ничего, кроме вечных букв, – внятно сказал голос в голове, и как будто снег пошел там, падая в черной пустоте, ясный, чистый, ледяными иголочками. – Надо только правильно сложить кубики». И Илья старательно складывал: рука – кат – топор – рука – как учили… А потом Илья, иль нет уже – существо, лишь имеющее его облик, тяжело разлепило глаза, задвигало лапами, задирая морду к луне. Он больше не был Ильей Борисовичем, бойким кафедральным выкормышем. Не стало хилого халдея Илбора. Под дождем медленно, прищуренно озираясь, осматриваясь, готовясь, топтался Топорукий. Он увидел аразов, вдохнул их тошнотворный, зловонный запах. Они были в грязных белых балахонах, башки замотаны белой тряпкой, обхваченной уздечкой. «Уж вряд ли оголодали, – отметил он холодно. – Скорей, отъелись». Жирные, бесформенные, безлицые, с горящими прорезями глаз – Масленые Рожи слама. Кумысом бураковым вспоены. Странно белели их балахоны – как маскхалаты на страшных снежных оборотнях, хищных охотниках на снегу, всамделишные в обледеневшем Лесу, но бестолковые здесь, в Подлунке, среди серой каменистой равнины и чахлой мокрой зелени. Аразы издавали воющие звуки: «Алалаблбл!..» Они приближались, иногда опускаясь на четвереньки и двигаясь прыжками, окружая его серпом, полулунием, выбирая миг хиджры – кинуться урлой и растерзать. «Луна взошла изъедена, – мело в извилинах былого Ильи, – седая, будто лунь. Лунь – это ее самец, месяц? Холмы округ кубические. Могильники лошадиные? Столбы какие-то. От коновязи остались? Равнина меж холмов. Арена? На Этруси чли за честь подраться на могиле, погребальные игрища устраивали, гладь-бои…»

Луна вынырнула из моря дождей и хлынула пуще, просыпаясь, посыпалась хлеще, гранулами. Растр иосифа-марии лабал на барабане, и фас-лик был виден мелко. Сеть бредового сна, сотканная из нас, из той же ночной человечины, – опустилась сверху, словно ловя. И как во сне, движения его сделались плавными, замедленными, но он поспевал. Аразы вязли в лунных сугробах – спотыкались увальни, неуклюжие, переваливающиеся при догонялках и махаловке. Стремглав – не про них. То ли гоплиты, то ли гопники. Пыхтели, кидаясь слепо – бессмысленные! Злобно рычащая добыча. Сила луну ломит. Сделалось как кровь. Криво лил дождь. «Дождь по ихним верованиям – это на нас ссут сверху. Ничего святого. Аразы, они… с продождью… Пронырливы, как вода, изменчивы, как тени», – хрипло докладывал кто-то в мозгу, капая полузнакомым голосом. Обернулся. Трехколесный самокатный механизм, на котором ездят люди, бесполезно торчал у дороги, оттуда помертвело выглядывало лицо погонщика. Наблюдает. Топорукий успокаивающе помахал ему – всё нормально, справлюсь. Какая с убогого подмога? Еще под руку подвернется… Он привык охотиться один, он, Топорукий – беспощадный зверь из сказаний. И пахло сейчас от него, как от зверя, и двигалось ему бесшумно и хорошо – под дождем, возле заглохшей машины. Ребро ладони потеплело, стало горячим, оттачиваясь и покрываясь иззубринами, становясь как бы волнистым, – он знал, что такое лезвие на языке его племени звалось «язык пламени». И он приступил. Бил усердно, как он сроду умел, – обухом по темени, лезвием по светлыни – по узкому, заросшему щетиной, скошенному лбу, раскалывая, как клубень. «Стой, луна над долиною – я изолью на них зло их», – стучало в висках. «Ях, ях» – весело рассекалась «с подтягом» проклятая плоть – сочные звуки ухандоханья, сладостный холодок растекался по осердию. Красный снег заметал мозг…

Когда он очнулся, исторгая хриплое: «Проснись раньше, проснись» – ничего вокруг него уже не шевелилось. Никто не ушел, не уполз, зализывая. Тихо настало. Только дождь шуршал по камням и траве. Он стоял под дождем, воздев изуродованные наточенные руки к низкому небу, словно моля, вода омывала, струи текли по нему, он запрокинул голову и взвыл освобожденно, оскалившись, глотая крупные капли, – у-у, жизнь несущий, осчастливливающий ливень, о, Дверь Воды!

…Илья ввалился в «айзик» – мокрый, в грязи, лимфе – выдохнул: «Зец… Застукал. Удалил». Он был доволен – защитился – на кафедре бы черных шаров не накидали. Справно. Топо сапиенс. Там, снаружи, под дождем, осталось ненужное – мокрошево, как выражаются москвалымские ребя. Хорошо. Ну-с, а где же вожатый нашего ездового аппарата, этот, как его, Гробцхман? Цдох, что ли?

Водила, оказывается, сполз с сиденья и, скорчившись, сидел на полу, зажав в кулаке свой камешек-талисман на цепочке, и, бледный, скулил: «Услышь нас Семеро!»

– Дождик там такой, вымок весь, понесло меня, – оживленно сообщил ему Илья. – А чего стоим?

– Свыше часа тюкали вы их, я засекал, – трясущимися губами ответствовал водила. – Месиловка… Кусались?

– Кто, я? – спросил Илья.

Водила уселся нормально, подергал рычаги, включил фару и осторожно вывел «айзик» на дорогу.

– Вроде выкарабкались… – покрутил он головой. – Я уж, признаться, думал, воистину – зец, отпелись – к Давидке, в Циклаг! Кому рассказать такую вещь, ахнет – аразы, дикие динги, повыползли себе, зверозавры… Спаси Лазарь! Динг ан зихрона браха!

Он вздрогнул: «Как же они Пленку-то садовую заколюченную прорвали?» – и прибавил скорость. Илья выглянул в окно – небо над ним затянуло, луна ушла. И ничего нового под.

– Больше света, глядь, – бормотал водила под нос. – Еду в деревню…

Приятно было Илье после бучи и мокряди битвы при Холмах утопать в покойных подушках мерно движущегося механизма – плавать посуху необходимо! – и слушать это мирное бормотанье.

– …аще тщета и умножение скорби неделимы на восемнадцать, – гундел водила. – Из мрака вышли и во тьму уйдем на ловлю ветра, когда его нет… Бангуй, лингам им в дышло!

Время от времени он почтительно и ошарашенно оглядывался на Илью. «Чего он? – думал Илья. – Сам под дождь к ним, тем самым, выгнал, а сам теперь удивляется. Или он решил, я у них кусок плаща отрежу и вернусь? Тоже, есаул Саул…»

В сумраке «айзик» вдруг покинул асфальт и запрыгал по грунтовке. Убитая, мертвая дорога. Лампочка на капоте светила вполнакала. «И араза прокля-ятого, – затянул водила дребезжаще, – вечно бей не хочу, за родную Республику, за седьмую свечу…» Он крепче ухватился за руль: «Сподобил нааг-гаон… пути не взвидел… сквозь природу вовсю и как-нибудь… в сторону ну и баранку гну…», рванул рычаг – «айзик» развернуло, снесло в канаву, он бодро форсировал ее, чавкая колесными спицами – Илья только брови задирал и шепотом разговаривал с Яхве – и понесся, почухал по…

9

…неслась езда по кочкам! «Гони, гони на огни, на полную железку, ухватывай в укос», – верещал водила и, не разбирая, наобум Лазаря гнал машинешку подвернувшимися искривленными тропами. «Айзик» захромал и запрыгал как по стиральной доске Судеб. Хромь и прыжки дали заметить, что съехали далече с лихвой. Вокруг мелькало невнятное. Дорога скалярно исчезла – доскакалась навстречу! Сыра-земля тряслась из-за обилия в ней влаги и постепенно превращалась просто в топь. Колеса вязли, а как же. Наконец рыдван всхлипнул и затих. Застряли накрепко. «Эх, шват – кривые дороги! Потерпело крушение… гони…» – сплюнул водила в окошко. Оттуда тянуло сыростью, болотом. Вдобавок, кажется, еще и заплутали. Потерпело крушение… гони… Потерялись. «Заездило меня, – объяснил водила, мотая небогатой головой. – Лесов нету, так полевой кружит, лохматый фельдман без головы, искони нечистая сила… А сам Лазарь, сказывают, эка с пустынным боролся! Тот, по отзывам, парообразным был – через бедро не киданешь! Днем как бы облако, а ночью – огниво…»

Они вылезли посмотреть как выбираться. «Айзик» стоял посреди нищей пустой деревни – жилища, сложенные из необтесанных камней, вросли в землю, вместо крыши на некоторых – ребра двугорбых, обложенные дерном. Вокруг – непролазное болото, камыши.

– Это что за поселение? – озираясь, спросил Илья.

– Это ихний хутор, тех самых.Брошенный. Свод посреди вод. Предания гласят, что мы, пархи, тут отродясь жили, – вон углубления от мезуз-трилобитов, въелись – а потом разбрелись, так они, те самые, тут как тут, влезли с ногами, а мы пришли – вертай и уматывай, а они давай квакать, ну, задали им черного дрозда, заварилась каша, они куда-то делись. Так и зовут с тех пор – Аразов хутор…

Илья и очень вежливый, предупредительный водила Гробер с «меноркой» – самодельным фонарем из старой фары – шли по заросшей травой тропе между домов. Как-то неприютно было здесь, болотно. Не росли ели под окнами. Не наблюдалось привычных дольменов во дворах. Голь. Пустырь.

– Обиталища под стать, – говорил водила, приподнимая повыше тяжелый фонарь за ручку, светя. – Вы обратите внимание – каменные коробки. А в них дырки. И никаких, причем, коньков или наличников! Примитивная, плоская архитектура. Крыто, заметьте, чуть ли не соломой…

– А я где-то читал – шлакоблоки якобы, – усомнился Илья.

– А вы наплюйте в глаза тому сочинителю! – предложил Грубер. – Откуда у них на этой стадии… Это ж из серии – ехал протогород мимо мужика. Эх, лженаука!

Дождь припустил, запосейдонил – доселе сеял, опылял терпимо. Возлияние воды… Говорят, у нее память есть… Полыхнуло в тучах. Сейчас прогремит. Помню, как отец шептал, когда по обыкновению бежали с правожительства, спасаясь на Преображение, застигнутые (о, вид на то лето во время грозы!): «Тише. Слушай голос Его. Каждый звук – это знак, буква». Принять, что ли, обет послушания и начать переводить лютеферовукнигу на льдынь…

Шагнули, пригнувшись, переждать в ближайшую лачугу.

– Ничего, чистит почву, – отряхиваясь, бухтел водила. – Все ж, глядь, лучше, чем метель-завируха, согласитесь…

Фонарь его выхватывал из мрака низкую лежанку со сброшенным сгнившим покрывалом, опрокинутый табурет, рассыпанные в спешке бусы, раздавленную игрушку у порога – весь покрытый плесенью плюшевый И-a с вылезшей пружинкой, выцарапанный рисунок на стене – Илья подошел поближе – крылатый змей навис над домиками и рядом кольчатой, червячной вязью что-то написано. Гробцхман, поднеся фонарь, прочитал:

– «Если ты придешь, СПА…» – ну, это понятно, страна ПА, Прекрасная Аразия – байда их грез бредовых, занебесное едвабне. А потом тут «нах…» или «накба…» вроде ба, не разберу, бессвязно, буквы слиплись, дальше оборвано – накажи батя, видать…

– Это значит – «разрази Отец», – авторитетно пощипывая бородку, разъяснил Илья. – Подобное сочетание сокращенки встречается в «Онфимкиных прописях».

– Как мы вошли, а они ушли – так все и валяется, – оглядывая избу, заметил Гробер. – Тогда как раз, позволю напомнить, Лудская сеча случилась – «ведь недаром всё злей и свирепей дул ветер из Луда», – так когда занялось, заполыхало, они, струхнув, побросали свои хибары и ну тикать, будто им пятки салом намазали, думали, что мы их на рога. Кое-кому накостыляли, конечно, но не под гребенку – иных миновало, пасховал Лазарь, да они потом в давке сами себя и отчехвостили, раздраконили, фафнирье облое, позорное… Жуткое ж дело – межаразская резня. Не токмо ложки – миски затачивают! Хаммунна! Их оставь одних, недовешанных мисгардин…

«Бежали. Из домов. В одночасье. Схватив, что под руку, – думал Илья, трогая шероховатый камень стены. – Нарисовали ноги. Унесли когти. Упустили, раззявы. А надо было в двойное кольцо взять – и лучеметом по хатам. Взгреть! Ах, прав был вахтенный доктор Абр – ох, атавизмы эти доисторические, добродушные: крылышки оторвать и отпустить ползать во облацех… Слабина, немочь очкастая. Напахали, хромоногие, нерасторопные. Сверхзверь безумный, впопыхах сжирающий собственное тело. Уж они б нам не спустили, возьми их верх, – они б нашу ветвь, по прогнозам («Ветки Завета»), на куски б, в лоскуты – отмстить! – срубили бы сук…»

В грубо прорубленную дыру в крыше (перед уматываньем прочь в одних носках эти пентюхи успели проковырять – такие жилища становятся проклятыми) вливался холодный воздух, пахнущий дождем, свежестью, сырыми травами. Илья слушал переливы воды, рулады каких-то существ на болоте – анубис вопит? Вообще, логично, чтобы на болоте шел дождь из лягушек. В выбитое окошко он наблюдал мерцающую эволюху и разруху болотных пузырей – они образовывались, вспухали, захватывали пространство, лопались – тухлые, многоцветные. Болото пузырячило. Страдало от газов. Наползало. Теплые места! Топос незамысловат – по знакомству топь блат – плато затянутых, поглоченных полисов. Как описывает Реувен Безземельный – сперва брусника прорастает сквозь брусчатку, а потом вода прибывает и захлестывает, затопляет эти бессвайные хижины, жалкие храмешки на пригорках, бронзовые фигуры злых идолов и брошенный скарб – все деформируется, расползается, превращаясь в единую Болотную площадь. И дождь одновременно заштриховывает картинку – водночас… Глухомань, безнадега. Зарнуга. Эсхатологический хуторок-то! Остров Трусь!

– Отсюда только гнилая гать ведет, – мрачно признался вдруг водила и заскрипел зубами. – Дздна… дна бездны достичь нам… Проклятие аразское наложено по углам: «Да пропади и околей со всей вашей деревней!»

Он поставил на пол фонарь, двумя руками горестно ударил себя по голове и зачастил, облизывая воспаленные губы:

– Илья Борисович, милостивец, не выбраться, завязли – вывозите…

«Вот те на, – подумал Илья. – Не было многия печали… Что ж нам теперь – обоссаться и не жить? И притом загорелось, наспех – абы куда. А там?»

Не зря на Кафедре возле входного отверстия стояла мраморная глыба с кредо золотыми буквами: «На рожон, но осторожно». Впитал.

– Карта есть? – спросил он, отодвигаясь, поморщившись, от ритуально хлопающего себя по голове и голосящего Гробцхмана. – Ну, такая штука, которую неверные варят в масле?..

– Есть, есть, – торопливо закивал водила, доставая из-за пазухи узелок с клубнями и разворачивая. – Вот, на тряпочке… трехверстка…

Илья расставил ингредиенты – вот это, значит, хутор, вот это мы здесь, вот это болото, а где гать – ага, тэк-с, да тут в деревянных гэта надо, семеня, или в скороходах из покрышек – и, быстро переставляя, задумчиво покачивая пальцами над – просмаковал этюд. Как выбраться, выскрестись? Оптимальней всего, конечно, асиндбадно – сесть на шею водиле и, руководя действиями: «Правей, правей ступай!» – вывести, не замочив ног своих. Илья хмыкнул – жаль, нельзя. Вот болотные сани были бы…

– Пошли, – сказал он решительно, вышел под дождь и зашагал к «айзику». Водила вился рядом, оскальзываясь, маша руками, невнятно причитая: «Выводи… хлебом по воде… кривая Яшар… вторая навигация… дай коры мне пироги тачать… тачанка потерял колесо… оселок сточен…»

«Айзик» стоял где застрял. Он накренился, сник, как-то печально нахохлился. Все три колеса наполовину ушли в грязь. Толку от него было чуть. «Чего они от меня ждут, менторы? – подивился Илья. – Что я им эту моторную трухлядь на своих двоих потащу – через зыбь, по узкой досточке, по символическим мосткам, сквозь долгую дождливую ночь зимы? Так колени уже не те, полетели колени, да и спина сорвана, еще когда колокол на Второго Спаса-на-Крови взносил, а вниз «золото» в бочке с ручками отволакивал… И вообще, как плакался коллега Савельич – куда мне опосля четвертованья!..» Болото шевелилось у ног. Не ластилось – явно было недовольно. Бурчало.

«Тени аразские, позеленевшие, в тине бродят шоблой, – думал Илья. – Духи их хищные хихикают среди коряг в давно сгнивший, с бородавками, кулак. Да дождь все с той же высоты – как бы от пролитых кислот… Вода с небес. Не к добру». Печаль первобытная, изначальная охватила Илью. А ведь вовсе недурно было чалиться во «Френкелево», в таможенном централе с его множественными диалектами – забавно, безболотно – совсем неплохо! Вохрячило, конечно, но так-сяк, не в доску. Мелкие распри не в счет. Свитер, расшитый формулами, мужественно содрали, порвав? Ну, нюанс дискутивный – сущность догмата не сразу открылась разуму. Быват, подумашь. Зато – свет, сухость, строгая староверческая неприветливость спервоначалу: «Ку-уда, гада?! Кружку тебе, крыжу?!» (а как же ты хотел, когда Те Самые хуцпырят, норовят впиться), однако потом, как распознали, чуть не родственность – кровиночка, сын Республики, пей хоть из ведра…

Илья вспомнил злобрыхтеллеровых капитанов-вертухаев – трезоркие, цепни! – их доходящий до братанья армагедонизм (как излучил бы Душка) – зачем, зачем не остался там, при них, на Входе? Опроститься, ходить босым, косить под… Или потом, на Вахте – возле тихого чудовища, доктора Абрашки в инвалидной колясочке – поселился бы в сторожевой Башне, питался обильно сырой печенью… прилетающей… Утучнение бы организму учинил! В окно выглядывал бы, рожи корча – страшный мальчик, грозный юдик! Все тамошние мытарства, хожения за те двери, по тем командировкам, некоторое количество разговоров, встреченные вблизи лица слились у Ильи в одно – мохнатое, смышленое – лицо Церруса, мифического песца-двуглавца, усеянного по всей шкуре разноцветными глазами и охраняющего, как известно из сказаний, вход в Ничто. Внимательный зверек! Верный. Такой не подведет.